Каштан

I

Закрываю глаза и трактую замедленный ритм,
Как служитель спокойствия тела, но паче – ума.
Через пару секунд воскрешу уничтоженный Рим:
Его толстые стены, деревья, пустые дома.
Отворяю глаза и впускаю слепящие брызги,
Непослушной рукой ощущаю нагретую гладь,
Где-то там, вдалеке, раздаются чуть слышные визги:
То ли ветер гудит, то ли кто-то пришел умирать.
Я спокоен, ладонью чешу прослезившийся глаз,
Отчего-то стою на коленях, но нужно подняться,
Чтобы вымытым зреньем взглянуть на маслёный атлас,
Разбросавшийся в небе сокрытого льдиной матраца.
Ворошу свою память: развилка. Глухая окраина.
По дороге пустой продолжаю растерянный шаг,
Воспылавший закат прижигает телесную ссадину,
Кислород замещается хлором, мне трудно дышать.
Опрометью бегу из янтарного облака, сзади
Полутень фокусирует взгляд длиннорукой луны.
В мимолетном потоке я чувствую запах бумаги,
Шелестящей в зазубринах серой бетонной стены.
Так и есть. На засохшей резине теснится плакат,
Он изрезан безумным мистралем и пылью порос.
Прикрепленные к клею, в гармонии с ветром, кружат
Шоколадного цвета кудрявые пряди волос.
Мое тело кренится, я вымазан вязким ознобом,
Непривычным движением ноги несутся вперед,
Преисполненный дрожью от кисти до мягкого нёба,
Я иду, зажимая в руке протекающий йод.
Подхожу, лихорадочен, к лавке – багряный оплёт,
Обветшалая вывеска: «Мигом написанный абрис»,
Рукавом затираю на мерклой витрине налёт,
Точно зная название города, улицы, адрес.

II

За умытым стеклом ничего, кроме пыли и тени,
Направляю покладистый взгляд в глубину отраженья,
На другой стороне – исступление скачущей вены –
Замечаю обитые плавным манёвром движенья.
Увеличив свой ход, силуэт подбирается ближе,
Ароматом шалфея заполнен холодный воздух,
Мы впритирку стоим, припадая к стеклу, и я вижу,
На коричневых локонах свитые прутьями гнезда.
Ее руки отесаны пятнами типа веснушек,
Ее нос восседает меж нескольких родинок, также
Эти родинки дамбой объяли округлые уши.
Пересохшие губы-полоски наполнены жаждой.
На ресницах, закрученных стружкой, главенствует уголь,
Если выше взглянуть – обнаружишь упругое веко,
Над которым от давнего – с раннего детства – испуга,
Седины отпечаталась тонкая, острая змейка.
Я не знаю, знаком ли с набором описанных линий,
Но владелица к зеркалу резким движением льнёт,
Через трубочку пар выдыхая серебряно-синий,
Образующий тонкий, как кожица яблока, лёд.
Создавая из кисти руки что-то вроде пера,
Разрушая ледовую корку волнистым нажимом,
Дама в розовом свитере нежно выводит слова,
Заполняя нетронутый ранее холст содержимым.
Ее палец кончает работу, отринув контакт,
И она исчезает за облаком мутного пара,
Выцветает подобно тому, как тускнеет табак,
Окруженный пылающем духом кипящего жара.
Я стою, онемев, и гляжу на оставленный след,
В этом почерке я не различу знакомый манер.
Но, читая слова на узоре пространных газет,
Ощущаю себя, как пропоротый лезвием нерв.
Я хочу их озвучить – хоть шепотом, это не важно,
Задержать эти строки в себе – точно лавы глоток,
Ну, давай, изруби мои ребра, голодная жажда,
Перелей сквозь меня этот почерк, кипящий проток!
Все попытки – пустое, нет силы в безропотной речи,
Я могу отлепить свое тело от хладной витрины,
Чтобы дальше идти, распрямив онемевшие плечи,
Согревая ланиты, впитавшие горечь рябины.

III

Я иду по бугристой дороге, отравленной оспой,
Металлическим лязгом разносится стрекот цикад,
Сквозь мерцающий свет, наугад, – вот единственный способ
Пересечь, не лишившись рассудка, событий каскад.
Впереди, за коротким бугром, возвышается ива,
Подхожу черепахой к ее деревянному телу.
На расправленных ветвях томится зеленая грива,
Пораженная пагубной лапой белесой омелы.
Я вдыхаю в себя аромат загустелого меда,
Подсознание смело командует: стиснуть глаза!
Повинуюсь – бесправный – тебе, о, немой воевода,
Закрываю буркалы, но темный полог разбивает гроза.
Слепота от внезапного света сменяется видом
На знакомый дотоле пейзаж, но теперь есть несходность:
У расправившей наземь зеленые локоны ивы,
Затесалась фигура, внушавшая ране бесплотность.
Это та, что стояла за мной, выводя анаграмму:
Те же волосы, родинки, свитер и запах шалфея.
Замечает меня. Переняв радикальность тарана,
Ширину разделяет холодным порывом борея.
Поравнялись. Ожогом в меня направляются крики:
«Мы должны, понимаешь, мы все еще можем спасти»,
Я стою, онемев, не дыша, деревянный, безликий,
Ее пальцы впиваются в зябкость сутулой руки.
«Помоги мне, давай же, сними эту пакость с ветвей,
Уничтожь ее лапу, сожги ядовитую, выкинь», –
Все кричит она, ногти вонзая под кожу сильней,
Не дыша, онемев, я стою, деревянный, безликий.
Ее голос растет, заливая надломленный череп,
Я смыкаю глаза, удаляясь из области взрыва.
Открываю, сумев подавить отголосок истерик,
Все по-старому: тьма, разбросавшая локоны ива.
Ароматом корицы заполнился скользкий воздух,
Мне становится страшно, робея, иду на дорогу,
Поднебесье затянуто сонмой песочных полосок,
Начинается дождь, мне пора просить помощи Бога.
Лихорадочный крик перекрыл ослепляющий грохот,
Как и прежде он треском заполнил больную подкорку.
Неспокойное тело гудит, заполняется током.
Не стерпеть. Лучше снова пронзите мне легкие хлоркой.
Обнажив темной вены канал, учащается такт,
Мое сердце пытается выскочить прочь из груди,
По натянутым нитям сосудов я делаю шаг
Неоформленный, маленький шаг на огромном пути.
Мои жилы гудят, я иду, вымокая до нитки,
Обессиленный, падаю, гладя щекою асфальт,
Помоги мне, господь, избежать незаслуженной пытки,
Забери мое тело с собой, о, холодный мистраль.
Я еще различаю фигуры и тени вплотную,
Оттого, улучив содроганье мерцающей лужи,
Наблюдаю, измученный стонами, гладь водяную:
Позади меня кто-то стоит, головой неуклюже
Я вращаю, внимание с ряби сводя в силуэт.
Приближаю лицо, эта лужа меня поглощает.
Открываю глаза. Я лежу на кровати, одет,
Рядом кот, поправляя каштановый хвост, засыпает.
Это ты? Та, что память казнишь по прошествии лет?
Я могу все проверить, найдя твое фото в блокноте.
Но, возможно ль найти то, чего не бывало и нет.
Я стою перепачканный в темно-коричневом йоде.

Спасибо за прочтение. Всех неравнодушных приглашаю в свою обитель: vk.com/m_pulaski