и он шагнул в свет... 4

                «В печке - спелая оладь. Я собрался умирать».
               
                Сергей Пахомов
       ***

    Ещё через два дня улица оживела. Проснувшись, Серёжа сразу почувствовал это в заоконной возне и шумах: в бряцанье цепей и вёдер в колодцах, звонком стуке высохших полешек, в урчании мотоцикла у Трофимовых на том конце улицы, чистых звуках радиолы у Хромого Бориса. Голоса раздавались так, как будто люди шли по берегу реки и негромко перекликались, ища чего-то или боясь разбудить кого-то.  Что-то было задумчивое, в себе, в неспешных, мягких бормотаниях за окном.
  – А, Сергунька! – окликнули от дома Шмычко. Колька, старший сын, раздетый по пояс, с гантелиной в руке и перекинутым через плечи полотенцем, весело и приветливо смотрел в его сторону. – Как ты тут, не сдрейфил? А мы вот первые почти вернулись. Скоро и остальные подъедут. А сестрёнки твои и бабка Вера с первым мотовозом будут! Бежи, встречай!
  Серёжка, с полными радостных слёз глазами, нетерпеливо затрусил к станции. Скорей, скорей, окольными путями, через огороды, напрямки – через Сергеевых, Рудаковых!
  От Сендуги по лугам, подступающим к пристанционной улочке, ещё лениво ворочались остатки туманов. Торжествующе кричали торчащие из них заросли крапивы. Призрачным дымком курились доски перрона. Весь прибрежный воздух ломался в росе и солнце, весело кололся, приставал ко всему живому, трогал его, бередил.
  Переваливаясь, как инвалид, с колеса на колесо, приближался к перрону мотовоз с тремя облупленными вагончиками, пахнущими утренним лесом и замасленным металлом. Вагончики тоже нестройно раскачивались из стороны в сторону.
  Ойкнула замызганная многолетними пылью и грязью дверь. В холодном и узком проёме стояли потеряшки. Мотовозник Архипов подбежал к вагончику и, протянув руку бабушке Вере, бросил в сторону Серёжки: «Ну, принимай новорожденных, Сергей Иванович!» – и, как равному, пожал ему руку.
  – Здравствуй, Серёженька! – прошептала бабушка и заплакала. Её и без того маленькие глазки превратились в две большие слезы. А все поры и морщинки лица были, кажется, пропитаны черникой.
  – Ну его к чёрту всё… ладно, приехали. Ой, домой хочу. Скорей домой, скорей… – бормотала Лиза. И пронесла своё вытянутое переживаниями, тоже выпачканное личико мимо братца.
  – Ну что, братишка, соскучился? – гыгнула неунывающая Галька и обдала Серёжу прогретым воздухом вагончика. Но и она была какая-то другая. И пока шли к дому, всё несла и несла рядом с ним незнакомое и таинственное, словно прислушиваясь к новому в себе.
  Проходя в калитку Серёжа невольно бросил взгляд в сторону затхлых лесин…
  – Всё, похоронили дядьку, – заикаясь, сообщил ему назавтра младший из Шмычко, Славка. – Там, ты знаешь… Недалеко от дяди Валеры. Фиг его знает кто… Нет, ты видел его?! Да…
  И вертлявый проныра Славка исчез в своём маленьком дворике.
 

 …Сергей Иванович очнулся от мыслей у яркого, неестественно оранжевого круга. «Странные лампы… не привыкли ещё к таким. Вытравляют живой свет снега. Как будто пластмассой сгоревшей залили все». И он воскресил в памяти робкое дыхание прежних лампочек, которые смешивали свой тихий и ровный накал с голубизной и тенями свежих снегов. И падающий в их свете снег был уютен и человечен. И всё входившее в их круг дозора и забот было мягко и не резко очерчено. И свет мягко тоже и не спешно покидал идущего через зиму. Звал к себе, но не пихал в спину. И человек и свет дышали в лад.
  Теперь во всём было что-то ждущее, неприятно готовое сорваться с цепи. Ветки ив, рябин, берёз в соседском саду не казались опушёнными снегом. Снег словно навсегда был приторочен к ним, задушив всякую мечту о весне, почках, листьях. А сами ветви будто только что взвились из чрева гигантских подземных корней, взмыли по стволу, резко выбросили ветви и застыли. Застыли вдруг. Снега выглядели мёртво отштампованными под чей-то равнодушный заказ.
  Сергею Ивановичу стало душно. Он подрасстегнул свою курточку и вступил в яркий круг света…