Последний монолог А. Шопенгауэра

Ирина Лесная-Иванова
                Последний монолог А. Шопенгауэра
              ( научно-фантастическое произведение, пьеса в трёх действиях)
                Действующие лица:
А. Шопенгауэр — немецкий философ
Пёс мыслителя  Генрих
Гостья из будущего Катерина Петровна — кандидат философских наук
                Действие первое
(Двух комнатная квартира А. Шопенгауэра. Стол с бюстом И. Канта, с бюстом Будды, книгами, свечами, скромной едой, рюмкой и коньяком. Шкаф. Кровать. В комнате сам философ и его собака, чёрный королевский пудель Генрих).
Шопенгауэр, обращаясь к пуделю:
—  Генрих! Сегодня очередной  день  рождения моей идеи написать книгу « Мир как воля и представление! Гениальную, ещё не оценённую по достоинству человечеством книгу!» Жизнь моя клонится к закату, пылает вечерняя заря, а комнате моей горит камин. Судьба сжалилась надо мной, даровав мне позднюю прижизненную славу, «круг преданных последователей», если их, конечно, можно так назвать, но я не стал приглашать гостей. Это дорого, утомительно, к тому же я отвык быть в центре внимания. «Кто не любит одиночества - тот не любит свободы, ибо лишь в одиночестве можно быть свободным». Я люблю быть один, но  этот праздник мы встретим с тобой, Генрих! Смотри, я принёс тебе сардельку, косточку и чистую воду. А себе я припас золотую согревающую воду. Это у нас, людей, называется коньяк!
Генрих! Я хочу выпить за мою маму! Это она родила меня, гения! Знаешь, Генрих, я часто обижался на неё, но потом, как Гефест, всё простил. Я расскажу тебе миф о Гефесте, слушай, Генрих! «Когда Гефест появился на свет, он оказался больным и хилым ребёнком, к тому же, хромым на обе ноги. Гера, увидев своего сына, отказалась от него и скинула с высокого Олимпа. Но море не поглотило юного бога, а приняло его в своё лоно. Приёмной матерью Гефеста стала морская богиня Фетида. До своего совершеннолетия Гефест жил на дне моря и занимался своим любимым делом: ковал. Прекрасные изделия выходили из кузни Гефеста, не было им равных ни по красоте, ни по прочности. Словно живые летали изображённые птицы, реально жили люди, и даже ветер обретал жизнь в прекрасных творениях Гефеста. Узнав о том, что он сын Зевса и Геры, и о преступлении матери, Гефест решил отомстить. Он создал кресло (золотой трон), равного которому не было в мире, и послал на Олимп в качестве подарка для Геры. Гера пришла в восторг, никогда она не видела такой великолепной работы, но стоило ей сесть в кресло, её обвили невидимые ранее оковы, и она оказалась прикована к креслу. Никто из пантеона богов не смог разомкнуть путы кресла, поэтому Зевс был вынужден отправить Гермеса, посланца богов, чтобы приказать Гефесту освободить Геру. Но Гефест отказал. Тогда боги послали Диониса, бога виноделия, к Гефесту. Дионису удалось напоить Гефеста и доставить его на Олимп». Будучи в опьянённом состоянии, Гефест освободил свою мать. Да, Генрих, он подобрел, всё простил маме, освободил её и ушёл с Дионисом на Олимп. И мы с тобой сейчас на Олимпе духа, и я пью, как Гефест, и всё прощаю своей маме.
Мама! Мама моя воображала себя писательницей! Знаешь, Генрих, она постоянно что-то сочиняла, записывала в тетрадке, а потом собирала в дом кучу народу и всё это читала. После был ужин, сытный ужин для всех поклонников. Бедная мама! Она не могла поверить, что все хвалят её сочинения, потому что дальше идёт еда, вкусная еда, и именно публичный обед и ужин, а точнее, их организация, являются лучшими её творениями. Она бы страшно обиделась, если бы я сказал, что все мужчины, приходившие в дом слушать её сочинения, рассматривали на самом деле саму сочинительницу, раздевали её своими взглядами и думали только об одном, увы, совсем не о том, о чём она писала, а все женщины размышляли только о том, как бы обратить на себя внимание её мужа и завязать с ним пошлый немецкий роман или совсем отбить, ведь « жена не стена—можно подвинуть!» Бедная мама! Она читала им свои творения и мечтала, что будет жить в памяти потомков. А жить в памяти потомков она будет только потому, что сын её (это я, Генрих, слышишь, это я!!!) гениальный учёный, которого несколько веков будут изучать в странах всего мира. Мама! Она меня не любила! Генрих! Мать не любила меня! ( Обнимает собаку.) Не любила с самого детства, когда я так нуждался в любви! Знаешь, когда мать забеременела, меня отдали в чужую семью, я не видел маму целых два года, а мне было девять, потом десять лет. Именно в этом возрасте дети сильно нуждаются в родителях, особенно в матери! Я скучал, тосковал,  хотел её видеть, но матери всё это было безразлично, она уже любила ту девочку, которая стучала ножами в её животе, она предвкушала её рождение, её явление в этот ужасный мир. Да, Генрих, я не оговорился! Ужасный мир! Уже тогда я понял это. Я понял это, а моя мать—нет. Она всегда смотрела на жизнь сквозь розовые очки и не хотела видеть правды, а когда я рассказывал ей об этом, он говорила: « Генрих! Ты пессимист! Ты мизантроп! Это невыносимо!» Зачем они с отцом вернули меня из той, чужой семьи, после рождения…, зачем устроили всё это лицемерие? Они же не любили меня! Никто из людей никого не любит, Генрих, но при этом они лицемерно создают семьи. Забавно! « Когда люди вступают в тесное общение между собой, то их поведение напоминает дикобразов, пытающихся согреться в холодную зимнюю ночь. Им холодно, они прижимаются друг к другу, но чем сильнее они это делают, тем больнее они колют друг друга своими длинными иглами. Вынужденные из-за боли уколов разойтись, они вновь сближаются из-за холода, и так – все ночи напролет». Люди не любят и не понимают друг друга. Отец никогда не понимал меня! Он хотел, чтобы я стал коммерсантом! Не понимал, что философия течёт у меня в крови! У меня особая группа крови, редкая, философическая, творческая, ибо «философия — это художественное произведение из понятий. Философию так долго напрасно искали потому, что её искали на дороге науки вместо того, чтобы искать её на дороге искусства». Мы, философы, творим картины мира, но, конечно, открываем в них людям законы мироздания. Но разве это понимал отец? Разве понимали это люди? Нас, философов, стремящихся облагодетельствовать человечество, указать людям выход из кромешной тьмы, эти неблагодарные, мерзкие, бессовестные людишки зовут сумасшедшими, выискивают подтверждения своим, крайне недалёким, тупоумным и злобным мыслишкам… «У толпы есть глаза и уши, но крайне мало рассудка и столько же памяти». Вот, Генрих, ты знаешь: мой отец умер при загадочных обстоятельствах, а все говорят, что он покончил с собой! А раз это суицид, то, значит, мой папа был сумасшедшим, а раз мой папа был сумасшедшим, то, значит, и я шизофреник!  В их, человеческих, в их, слепых, глазах! Да,временами меня «охватывал по разным поводам страх: то я бежал из Неаполя из ужаса перед оспой; то покидал Верону из опасения, что мне подсунули отравленный нюхательный табак; то спал с оружием в руках и прятал в потайные углы ценные вещи из страха перед грабителями». Но это было следствие дальновидного ума, а не безумия, следствие слишком развитого воображения, которого у простых и злобных людишек просто нет и не было никогда! Его не было даже у моего бедного отца! Он ведь не мог вообразить себе, что я стану гениальным философом, а его, Генриха Флориса Шопенгауэра, будут упоминать всякий раз, пересказывая мою биографию! Он даже этого вообразить не мог! А мог ли он представить, что меня, нелюбимого его сына, в 1812 году  удостоят  звания доктора философии, в 1820 году  дадут доцента и право преподавать в Берлинском университете, а в 1839 году преподнесут «премию Королевского норвежского научного общества за конкурсную работу «О свободе человеческой воли»», а потом сам Рихард Вагнер, величайший  знаменитейший композитор Германии, посвятит мне свой оперный цикл «Кольцо Нибелунга». Нет! Всего этого папа и представить себе не мог!  И всё же я немножко благодарен отцу. Я плохо жил, потому что жил сердцем, и мне было больно пребывать в этом  самом худшем из миров, но утешением было то, что я не сильно материально нуждался. Я «много путешествовал, особенно по Италии, которую обожал», хорошо кушал, впил вино ( Жаль, что тебе нельзя пить, Генрих!)Я имел время не зарабатывать деньги, а читать любимые книги и учить иностранные языки. Вот, Генрих, сколько иностранных языков ты знаешь? Ни одного, а я знаю их шесть. Я свободно владею немецким, латинским, английским, французским, итальянским и испанским языками. Генрих! Твой хозяин полиглот! Жаль только, что ещё не знаю собачьего языка! А то б мы с тобой классно общались! Я бы научил тебя своей человеческой философии, а ты меня своей, собачьей! Впрочем, ты ведь хорошо слушаешь, значит, ты умный, всё понимаешь, только сказать не можешь. Ну, так слушай дальше. Я,  Генрих, не только философии, но и коммерции обучался, а в « январе 1805 года начал работать в конторе торговой компании в Гамбурге». И хоть мне не очень понравилось это занятие, а всё-таки знания, которые я считал для меня, философа, не нужными, пригодились. Да, да, Генрих, очень и очень пригодились, совершенно неожиданно. Когда « данцигской фирме, в которую была вложена значительная часть наследства моего отца, грозило разорение, я проявил практичность и деловую хватку» и не допустил этого. Спасибо папиным генам. Я сочинял философию, как увлекательный роман, спасибо маминым генам. Даже непонятно, за что всё-таки родители так не любили меня, свою кровинку. Не любили!  Так лучше честно сразу после рождения сдали бы в детдом. Лучше бы я умер там от голода и холода, чем слышать это: « Артур! Ты невыносимый нытик! Нам надо пожить отдельно. Ты уже взрослый, твоя чёрная меланхолии сведёт меня могилу. Оставь меня, Артур! Займись своей философией, в конце концов». О,  философия, истинная моя мама, жена, подруга, утешительница, сколько дней и ночей, посвятил я тебе! О поле философских мыслей, как старательно я вспахивал тебя, засевал семенами идей, взращивал колосья философских концепций. Моя лучшая книга « Мир как воля и представление» казалась мне наградой за все пережитые несчастья и бедствия!» Какую правдивую картину земного мира я нарисовал  в тебе, какой из царства выход из царства всеообщего зла хотел было подсказать человечеству, но разве люди купили мою книгу, разве стали её читать? «Любой ум останется незамеченным тем, кто сам его не имеет». Как сейчас помню эти страшные дни безвестности: книга « Мир как воля и представление»… вот мешки с её нераспроданным тиражом лежат у нас в доме, и я вижу, как желтеют и плесневеют страницы моего гениального творения. Воистину сказал Христос: « Не собирайте сокровищ на земле, где … поедают их!» Тогда я поехал путешествовать за границу, чтобы заглушить боль от моего философского поражения. В Италии я часто ходил в театр. Там был так поражён  игрой одной своей актрисы, что и за кулисы к ней проник, и познакомился. Очень даже близко. Ты, знаешь, Генрих! Она была горячей, не только на сцене. Незабвенные страстные ночи, неповторимые яркие дни, и, увы, неизбежность расставания. Мы расставались любовниками, обменивались адресами, строили планы на будущее. Но за много лет она ни разу не прислала  мне написала мне письма. Может, потеряла адрес? Я не осуждаю такую рассеянность, ведь и я сам все адреса теряю. Где она жила? В каком доме, на какой улице? Не помню! Какого цвета были её глаза, не помню. Помню их блеск, лучезарность. Помню, что нам было хорошо вместе. Италию помню, Венецию, Дворец дожей, крылатого льва помню, Флоренцию, Рим, Колизей помню, а её как бы и не помню вовсе. Да и зачем? Разве могли бы мы жить семейной жизнью? Для меня театр --- развлечение, для неё--- судьба. Для меня судьба— философия. В ней женщины ничего не понимают, потому что у них нет логики. Искал я женщин, заводил романы. С той поры  всё больше с актрисами. Искал подобную ей. Не нашёл. Знаешь, Генрих, из всех девиц, которых я встречал на своём веку, самые глупые были актёрки, актриски. В их куриных мозгах никогда не рождалось ни одной самостоятельной, удивляющей мысли. Эти чванливые марионетки своих режиссёров заучивали роли, как попугаи слова, лучшие из них слегка правдоподобно рядились в чужие идеи и чувства, как вороны в павлиньи перья. При всём этом они не были добры. Единственным их собственным творчеством были колкие насмешки, которыми они за глаза осыпали окружающих, в том числе и своих поклонников. Кто знает, не смеялась ли потом надо мной и та актриса, горячая не только на сцене. Впрочем, она выделялась из их обезьяньей стаи именно умом. Но знаешь, Генрих, для женщины самостоятельный ум---это недостаток: он мешает ей быть послушной мужу. К тому же она была красива: красота для жены---тоже недостаток: много появится желающих в любовники, один-два да добьются тайных свиданий. И ещё она была сверхталантлива. Театр являлся её призванием, а не средством заработка, он был её духом, её жизнью.
Целых три недостатка для семейной жизни: ум, талант, красота! Всё вместе так мешает осуществлению трёх К, по которым удел женщины: Кюнхе(кухня), Киндер(дети), Кирхе(церковь). У неё было три недостатка или три достоинства, кто знает?
Но мы расстались. Мы расстались, Генрих! О, Генрих. Генрих! Если бы ты знал, что стоит за этим словом! По счастью, ты знаешь этого. Я с тобой никогда не расставался, а сучки у тебя ещё не было. Мой верный одинокий пёс! Да, Генрих! Мы расстались, и я вспомнил о покойной матери, её увлечении сочинительством, и под Новый год пришёл в один из литературных салонов. Стихи, рассказы, музыка—всё там было, и я блеснул своими изречениями и раздарил гостям книгу «Афоризмы житейской мудрости». Наслушался всласть бездарных стихов и безголосых певиц, певцов, фальшивящих музыкантов. Во общем, по горло был сыт самодеятельностью. Но там был один поэт. Мне запомнились его стихи об одиночестве: «Не обнять даже кошки!» Я подумал, что ему ещё хуже, чем мне. Ведь я всегда могу обнять тебя, мой Генрих! Иди, ко мне, Генрих! Мой пёсик, мой красавиц! Ты так внимательно меня слушаешь! Подойди ближе, я почешу тебе за ушком, я тебя обниму, облобызаю. Делает жест рукой, похлопывая по постели. Генрих прыгает на постель. Хозяин ласкает его.
Тебе, Генрих, я рассказываю всё, тебе, мой любимый пёс, и больше никому.А ведь верующим христианам положено исповедоваться священнику.
Христос! Когда я последний раз был в церкви на исповеди? Уже не помню. В церкви тепло от свечей, а у нас дома холодно. Хундерт калт! Худерт Калт! Винтер комт! Хундер калть!  ( Гладит собаку) Согреваюсь, гладя тебя Генрих! Но ты тоже замёрз. Давай согреемся! Набрасывает на собаку одеяло. (Сам кутается в плед и наливает в рюмку коньяк. Жаль, Генрих, что тебе нельзя пить, а то ты составил бы мне компанию. Театрально чокается с собакой… За твоё здоровье, Генрих! Мой первый и единственный друг, мой лучший слушатель! Знаешь, мой дорогой, я ведь читал лекции в университете, И МЕНЯ СЛУШАЛИ СТУДЕНТЫ. только их было мало. За глаза говорили, что я пессимист и слушать моё нытье невыносимо, а ведь картина мира, которую я рисую посредством своей философии, совсем не такая мрачная.  Да, я говорил, что жизнь— это страдание, и объективация мировой воли в конкретных существах порождает борьбу из-за воли к жизни, чьё-то поражение и зло! Но ведь я говорил и о сострадании!  Сострадание, ограничение потребностей, ограничение своей воли к жизни ради воли к жизни другого — вот золотые зёрна моей философии. Кто этого не усвоит, тот сильно пострадает, как пострадал я сам в этом худшем из миров. Разве могло это дойти до студентов, которые нагло переставали ходить на мои лекции уже после третьего занятия? Студенты! Эмбрионы! Разве они знали, разве видели  настоящую жизнь? Они только слышали на истории про рабов на галерах, а я видел всё это собственными глазами! Конечно, Генрих, это были не рабы, но преступники, осуждённые к галерам. Это было в Тулоне. « У обречённых не было ни надежды, ни малейшего шанса на побег». Я видел их лица, затравленные, угрюмые, в которых погас всякий огонь жизни; их спины, иссечённые бичами; их руки, на которых вздулись жилы; их жалкие грязные, вонючие лохмотья, едва прикрывающие тело. Генрих! И я мог бы быть среди них! Ведь я тоже преступник! Я однажды нарушил закон. Но я откупился от полиции деньгами, а если бы им показалось мало? Что было бы со мной? И  с тобой, Генрих? Кто бы приносил тебе сосиски, сардельки, гусиную печень и требуху? И здесь приходится экономить даже обеспеченным людям. Я знаю, Генрих, ты бы хотел мяса, а я бы хотел славы. Но ни славы, ни мяса нет, ни кухарки нет. Как после этого утверждать, что мы живём в лучшем из миров? Всюду жажда удовольствий! Богатые гедонисты, они хотели бы закрыться в своих дворцах, не видеть ни смерти, ни голода, ни болезни, ни старости, ни одиночества, а принц Гаутама из такого дворца бежал, чтобы найти истину и нашёл! И поведал миру, что жизнь—страдание! И стал Буддой! Больше, чем принцем, больше, чем королём, основателем мировой религии! Когда я последний раз был в церкви на исповеди? Не помню! Где мои иконы? Где-то в комнате. Не вижу, а вот Будду вижу. Вот его статуэтка то у меня на столе, рядом с бюстом Канта стоит всегда. Здесь, в моём доме, ещё гравюры собак! Смотри: их шестнадцать штук!  Жаль, что нет уже денег сделать гравюру с тебя, Генрих! ( Гладит собаку) Ты  «по- собачьи дьявольски красив, с такою милою доверчивой приятцей, и никого не капли не спросив, как пьяный друг, ты лезешь целоваться». Не надо, Генрих! Не надо обхватывать лапами мою руку! Что за вредная привычка! Я тебе не баба! Убери лапы! И нечего на меня обижаться! Ишь! Оскалился как! « Не ворчи, пудель!» Я, между прочим, очень люблю животных. Люблю гораздо больше, чем людей!  В 1840-х годах я даже стал одним из «пионеров (…)  первых зоозащитных организаций[5]». Но всё-таки я философ, а не зоолог! Видишь, Генрих! ( Показывает на бюсты, расположенные на столе). Это Будда, а это И. Кант, очень уважаемый мной учёный. И. Кант считал, что человек приходит на землю исполнять свой долг перед Богом и что долг и счастье две вещи несовместные. А я скажу больше: на земле вообще нет счастья! И глуп тот, то не понимает этого! «Очень часто и, по-видимому, справедливо утверждают, что весьма ограниченный в умственном отношении человек, в сущности - самый счастливый, хотя никто и не позавидует такому счастью».  И. Кант считал, что разум провидит божественную цель и должен руководить человеком. А скажу, что руководит всем мировая воля. Она слепа, непредсказуема, постижима для ума, ведёт нас  очарованиям, а приводит к разочарованию и опустошению. Страдание длительно, а счастье — миг, следовательно, его и вовсе нет. Счастья нет, а долг есть. Уважаю Канта.  А ты, Генрих? Уважаешь? Уважаешь Канта? Уважаешь или нет? Он, кстати, тоже не имел семьи, а кушал один раз в день! Очень уважаемый учёный. В отличие от Гегеля, этого злодея! Совершенно не понимаю, почему на его лекции студенты ходили толпами и даже приезжали из других стран! Это же злодей! Это же развратитель « сердец и умов!» Его диалектика разрушит мир! Но все студенты просто валом валили к нему, а мои лекции проходили в те же часы, Генрих, и их пришлось «отменить из-за недостатка слушателей!» Вот преступник, ещё больший, чем я! А я? Что я сделал? Я только один раз слегка, (слегка!) изувечил женщину и сразу попал в полицию. Что сделал? Мы повздорили на лестнице. Это была пожилая швея, обслуга. Она что-то не то мне сказала, я вышел из себя, толкнул её, злополучная баба упала, покатилась по ступенькам, сломала руку, и сообщила полиции, что я лишил её возможности «зарабатывать себе на жизнь». И меня присудили  денежному штрафу! «Выплатить пять судебных издержек, да ещё каждые три месяца, в течение всей её жизни, платить небольшую сумму (о, это для них она небольшая, а для меня-то большая и даже очень), (произносит, передразнивая судей) небольшую сумму на её содержание. 
Когда я был в последний раз в церкви на исповеди? Кажется, когда умерла эта швея. Я вписал в её свидельство о смерти « Старуха умерла! Ноша с плеч долой!» Это было хулиганство, кощунство.
Я исповедовался в том, что был рад её смерти, а это грех—радоваться смерти чужой. Но ведь это была не женщина, не человек, а сущая ведьма! Старя ведьма знала, что у меня есть деньги. Она знала также, что  я бываю вспыльчив, если меня задеть, не сдерживаюсь в словах, пускаю в ход кулаки, бросаюсь на людей, как бешеный пёс! Она нарочно спровоцировала конфликт, подставилась, упала на ступеньки, думая получить синяк и пойти в полицию, а сломала руку. И поделом! Не рой яму другому — сам в неё попадешь! Мы оба попали в яму, Генрих! Я выплачивал ей деньги, а она на всю жизнь осталась покалеченной. О, деньги-деньги! Сколько новых книг на них можно было издать, сколько трудов И. Канта купить, философскую школу открыть! Почему я не сдержался! Почему не повёл себя, как джентльмен, которого ничто не может вывести из себя, который никогда не кричит, потому что у него есть пистолет, из которого джентльмен просто очень тихо стреляет!!!? Впрочем, будь у меня тогда пистолет, я бы уже сидел в тюрьме за убийство.  Зачем я, философ, опустился до банального рукоприкладства? Зачем не проявил спокойствие и высокомерие? И с кем я связался, схлестнулся? С женщиной! Глупой, скандальной, меркантильной, ничего не смыслящей в философии. Да, в одном я каюсь, что не поступил, как Сократ, который не поднимал руки на жену, даже, когда Ксантиппа его била.
Сколь мудр и дальновиден был этот кусачий овод иногда, а меня, как бес толкнул под руку. «Истинное самоуважение внушает нам отвечать на обиду полным равнодушием». Не я ли сам создал это афоризм и поместил его в свою книгу «Афоризмы житейской мудрости»?! Но как оставаться мудрым и хладнокровным, когда идёт  жизнь и задевают за живое? Но теперь старая ведьма умерла, и я перестал выплачивать ей деньги. Эти деньги пойдут тебе, Генрих. Я уже купил новую порцию сосисок, сарделек, (смеётся довольно а, ха=ха-ха-а) и сахара, а также печёнки, селезёнки, бычьих сердец, новый галстук себе и новый ошейник тебе. Ты, Генхрих, ощутишь всю радость жизни. Наши сосиски—самые вкусные сосиски в мире. А наш сахар самый сладкий. Служи!
Генрих встаёт на задние лапы.
— Вот молодец! На тебе кусочек сахару. Вот молодец!
Служи!
—Вот, умница! Ещё два кусочка сахару. Дай почешу тебе за ушком! Вот так и я в университете служил когда-то, только сахару не получал, так много, как ты. Маленькая всё же была зарплата, да и от студентов никакой отдачи. Никто на мои лекции не ходил, а кто и приходил, разве из любви к философии? Нет, Генрих! Не из любви к мудрости ходили они на лекции и семинары, а чтобы получить зачёт и экзамен! Разве любили они философию так, как я, разве были готовы посвятить ей всю жизнь? Разве были у меня единомышленники? Нет, Генрих! У гения не бывает единомышленников, его не признают современники, гений живет,  творит для потомков, для будущего человечества. А нужно ли человечеству будущее? И нужно ли будущему человечество?
( Смотрит в шкаф) Да, Генрих. Хотел ещё угостить тебя сахаром, а он закончился, да колбасы нет. (Смотрит на собаку). Колбасы нет, а ты растолстел, Генрих. Ты растолстел до неприличия, а я тут схожу с ума, разговаривая то ли с тобой, то ли с самим собой. И о чём мы только с тобой не говорили! Обо всём! Только не коснулись ещё любви. Я старый холостяк, Генрих, да ты тоже, потому что ведь собака разделяет судьбу своего хозяина. А что такое любовь, Генрих? « Любовь есть неудержимый инстинкт, могучее стихийное влечение к продолжению рода. Влюблённый не имеет себе равного по безумию в идеализации любимого существа, а между тем всё это «военная хитрость» гения рода, в руках которого любящий является слепым орудием, игрушкой. Привлекательность одного существа в глазах другого имеет в основе своей благоприятные данные для произведения на свет хорошего потомства. Когда природой эта цель достигнута, иллюзия мгновенно рассеивается…Женщина— главная виновница зла в мире, ибо через неё происходит постоянное новое и новое утверждение воли к жизни». И пока женщины будут рожать детей, человечество будет жить и страдать. И как только им, женщинам, объяснить, что рожать никого не нужно, ибо каждый новый ребёнок — это новое звено в страдании человечества, а человечество может совершить только один подвиг для всех остальных живых существ, перестать размножаться и естественным путём исчезнуть с лица земли. (Генрих начинает выть) Не плачь, Генрих! Вот тебе последняя сарделька. Прислуга отпросилась в гости  родителям, женщины в доме нет, и нечего есть. Да, не только зло от женщин, но и добро в порядке исключения. ( Генрих съел сардельку и заскулил) Прекрати скулить, Генрих! Больше нет ничего. От твоего нытья  у меня плохо с сердцем стало. ( Хватается за сердце) Ох! И валидола подать некому. Зачем я отпустил прислугу на выходные? И где вообще это валидол? Кашляет. И сердце! И горло! И насморк! И кашель! Кашель- то какой гадкий! Как при воспалении лёгких. И где я только мог простудиться? Тут не прислуга, а сиделка нужна, желательно, с медицинским образованием. А ведь надо бы мне всё же жениться. Будет кому подать стакан воды. Прислугу рассчитаю, на сэкономленные деньги ещё одну книгу выпущу. Надо жениться, но я ненавижу женщин! Ненавижу  этих узколобых, ничего не смыслящих в философии созданий. А ведь без них нельзя! Вот плохо с сердцем, с горлом, с лёгкими и некому позвать врача. Надо выйти на свежий воздух. Может, лучше станет. ( Оттёр пот со лба и продолжал) и надо ведь познакомиться, поэтому Генриха нужно оставить дома, а то ведь он может напугать даму. Генрих! Оставайся дома! Не прыгай на меня! Сидеть, Генрих! Сидеть, ждать! Не скулить! Прекрати выть, говорят тебе. Я сосем ненадолго ухожу. Вернусь, приведу тебе хозяйку. Господин Шопенгауэр  знакомиться пойдёт. (Философ вышел на улицу, побрёл по направлению  парку.
                Действие второе
(Парк, господин А. Шопенгауэр, гостья из будущего)
Неожиданно дорогу господину Шопенгауэру пересекла стройная блондинка, почему-то одетая в изящный брючный костюм, а не в женское платье).
– Вы фройлян? – с некоторым удивлением спросил Шопенгауэр. – Почему на Вас брючный костюм, и кто остриг Вам волосы? Я понял: бандиты украли Ваше платье, когда Вы купались, и кто-то предложил Вам свой мужской костюм. Какой странный костюм! Пуговицы не на той стороне. А волосы тогда кто остриг? Вы точно фройлян?
–Я фрау, – отвечала Катерина Петровна. – Я из 21 века на машине времени прибыла сюда на научную конференцию. Я кандидат философских наук. Моя диссертация называлась «Феномен времени в лирике Серебряного века». А сейчас  я пишу докторскую на тему « Феномен вечной женственности» и буду выступать здесь с докладом: «Мировая душа в   философии и культуре Германии».
             Шопенгауэр ничего не ответил. От таких известий  он побледнел, пошатнулся, упал и сразу умер.
                Действие третье
( 21 век. Московская квартира Катерины Петровны. Рабочий кабинет. Катерина Петровна пишет)
Голос за кадром при виде пишущей Катерины Петровны
Вернувшись через несколько дней в 21 век с научной конференции, омрачённой смертью А. Шопенгауэра,  я написала  в своём новом стихотворении:
Шопенгауэр умер тихо.
Ничего не просил
У Бога.
Отгремело земное лихо.
В небеса понялась дорога.
Впрочем, уже тогда я поняла, что дальше сочинять бесполезно, так как век поэзии безвозвратно ушёл, и только наука может помочь нам обрести бессмертие.
Катерина Петровна встаёт, берёт с книжной полки произведение В. Кравченко « Соловьёв и София» и принимается  конспектировать её, чтобы написать очередную статью для своей докторской диссертации.
В её комнату неожиданно входит чёрный королевский пудель, точь-в точь похожий на собаку А. Шопенгауэра…

Список литературы, использованной для создания научно-фантастического произведения( Не по Госту. Ура свободе!):
1. Гардинер Патрик. Артур Шопенгауэр. Философ  германского эллинизма. Перевод с английского О.Б. Мазуриной. — М. : ЗАО Центрполиграф, 2003. — 414 с.
2. Гёте, И. В. Фауст
3.https://ru.wikipedia.org/wiki/,_( дата обращения 07. 11 2017)
4. Лесная-Иванова, И. С. (Электронный ресурс) http://www.stihi.ru/2014/10/12/3725 ( дата обращения 07. 11. 2017)
5. Есенин,С.
6. Шопенгауэр, А. Афоризмы житейской мудрости (Электронный ресурс)  ( дата обращения 07. 11. 2017)