Микеланджело Буонарроти. Монологи

                Южное Сияние № 2 (22), 2017

1.

Я помню: мальчиком, гравюру взяв
У Гирландайо – Мартина Голландца –
Неделю я копировал с неё.
Там бесы, взяв увесистые палки,
Антония святого искушали
Ударами. На шумный рыбный рынок
Ходил я каждый день тогда, дивился
Зубастым рыбам; красным плавникам,
Раздутым жабрам и глазам навыкат.
Учитель мой пытливости моей
Слегка завидовал, а было мне лет десять.
Тогда намного больше, чем теперь,
Я знал, искусство сердцем понимая.
Прилежен не был я в ученье, всё
Бродил по улицам предместий флорентийских;
Там – Арно, лиловатая в закате,
На зеркале удерживала лодки;
Там – Понте Веккьо с арками, там – церкви
Небесный шарик, башенка, там вилла
Средь гор, заросших кедрами и плющем
С вкраплениями синей жакаранды.

Однажды утром мой дружок Граначчи
Привёл меня в сады Сан-Марко, там
Античные фигуры расставляли
Рабочие. Какой восторг тогда
Я испытал, бессмертные творенья
Воочию увидев в первый раз!
Античность светлая мне мрачно улыбнулась,
Заставив взять резец железный в руку
И столбик мрамора поставить пред собой:
Задумал я скопировать тогда
Сатира, фавна голову – смеялся
Божок античный, но недоставало
Всей части нижней странному лицу…

Рабочие резец мне одолжили
И дали мрамора кусок приличный,
Такой тяжёлый, что и сдвинуть с места
Не мог я – и в аллее тут же
Работать начал… А дня три спустя,
Почувствовал я взгляд. Я обернулся:
На фавна моего смотрел прохожий,
Он улыбнулся и сказал: "Все зубы
Ты сохранил сатиру-старику,
Но в этом возрасте у фавнов нет зубов".

Как хорошо теперь я это знаю!..

С тех пор я жил у герцога. Дворец
Стал домом мне, король мне стал отец,
Флоренцией прекрасной – мастерская.

2.

Любезный Медичи! В былые времена
Не так всё было; медленнее реки
Текли, по их отлогим берегам
Росли леса, холмы скрывали виллу.
Увеселений шум и ток вина
Не заглушал божественного слова,
Рассудка не мутил напиток светлый
Искусств – а тёк себе легко по жилам,
И в сердце радость, юный блеск в глаза
Он доставлял, повсюду проникая.

А что теперь? – Разлит. А ты – в гробнице
При Сан-Лоренцо, рядом с Джулиано.
Уже старик я, а совсем недавно –
Как будто день прошёл или неделя –
Был принят я тобой, одет, накормлен.
Ты подарил мне плащ тогда лиловый,
Его повсюду я возил с собой,
И, надевая или так любуясь,
Я вспоминал закатные часы –
И Арно фиолетовые воды…
Когда в изгнанье в зеркало каналов
Венеции гляделся я, когда
В Болонье я исстукивал фигуры
Для усыпальницы – передо мной текла
Река моя, придерживая лодки…

И, как монах перебирает чётки,
Перебирали звон колокола.

3.

Не долго воздухом чужбины
Дышать в те дни мне довелось.
И во Флоренцию с повинной
Мне возвращаться не пришлось.

Какая власть потушит пламя
В груди? – Какие времена
Затопчут душу сапогами? –
Лишь кисть художнику нужна.

Нужны ваятелю до смерти
Резец и мрамора кусок,
Чтоб из зернистой этой тверди
Он душу высвободить мог.

И, результатом не доволен,
Кошель положит он тугой
Себе в карман. И снова болен,
И снова бредит он пьетой.

Скучлив от Вакха – до Давида,
От Купидона – до святых.
Нет, не республикой открыта
Земля во странствиях моих.

4.

Шесть лет мне минуло, когда ушла
В мир лучший мать моя, её почти не помню.
Черты её мне видятся, размыты,
Но ярки, словно день, как будто мрамор
В каменоломнях солнечной Каррары.
И, дело странное, когда Пьету свою
Выстукивал я – образ материнский,
Её лицо в сознанье проступало.
Так проступает грунт сквозь краски слой,
Или рельефы тел сквозь твёрдый камень.
Потом меня корили, что юна
Мадонна, а Христос в своих годах.
Но разве мыслей чистота – и святость
Не дарят краски свежие чертам,
А телу – гибкость, грацию, упругость? –
Не придают движениям неспешность
И плавность даже в скорби материнской,
Немыслимой?.. Иисус же испытал
Все горести и страхи человека,
И только грех, навязчивый и тёмный
Ему неведом был – и годы
Его коснулись, как и всё земное
Небес касается… Мне кажется теперь,
Что все мои мадонны материнский
Имеют облик. Старое чудит
Порою сердце, ум как брага бродит.
То лаврами себя вознаградит,
То юный пыл в тех давних днях находит.

5.

Отец мой бил меня за то, что я
Учиться не любил, забросил
Грамматику и начал рисовать.
Я помню, разминал я глину,
Играл резцом каменотёса – мужа
Кормилицы моей. В их светлом доме
Провёл я детство раннее – и прежде,
Чем перьями писать – резцом
Я камень научился резать.
А камень был везде – куда ни глянь:
Жена каменотёса – дочь
Каменотёса же, – я с молоком
Кормилицы впитал любовь
И нежность к ремеслу каменотёсов.

Вот, твёрдость камня учит нас терпенью,
Даёт возможность много передумать,
Переосмыслить, перевоплотить
В своём сознании, пока слои
Сбиваешь с мрамора. Свободней
Себя ты чувствуешь, на досках стоя,
Как бы паря над пропастью без крыльев –
Одним воображеньем… Но во всём
Художник должен быть монументален –
И в радостях летучих, и в скорбях.
И если образ вздумает он древний
Извлечь из тьмы твердеющей времён,
То пусть в уме не сразу, постепенно,
Рождается и возрастает он.
От тесноты сознаньем отсекаем,
На Божий свет являясь по частям,
Он, наконец, предстанет, узнаваем,
Как старый друг приветливым очам.

6.

Спи спокойно, Донателло:
Мрамор брошенный не пуст.
Слышны звуки то и дело
Из его сомкнутых уст.

Спит Давид в громадном склепе,
Не исстукан и не зрим,
Как зерно живое в хлебе,
Мёртвым скульптором храним.

Но живой живому нужен, –
Молоток берёт, резец
Новый скульптор – и разбужен
Бранный отрок, наконец.

За плечом праща из кожи;
Перед боем мой Давид
Напряжённо тих, похоже,
Хоть и буря в нём кипит.

Будет худо великану,
И молва из рода в род…
Может быть, и я восстану –
Скульптор Бог меня спасёт.

7.

Я во Флоренцию вернулся из Болоньи.
В то время власть была в руках монаха,
Будь то часовня или монастырь –
Везде он обличал и бичевал,
Покуда сам, как лёгкий прах, не взвился
К лазурным флорентийским небесам.
А до того туда летели книги,
Картины мастеров непревзойдённых,
Мандолы, флейты, редкие вещицы.
И с ними знатных горожан досуг
Кружился пеплом, устилая пьяццу.

Не знаю я, что лучше – зло ли,
Которое приносит облегченье?
Добро ли, за которым по пятам
Ступает дьявол? Сколько лет прошло,
А всё я вижу бледное лицо
Монаха у столба. И пламя
Крадётся, льнёт к полам – и отступает
На миг. И страшный крик. И ужас
Оцепененья… Бедный Джироламо!

8.

Вчера хвалил Челлини мой картон
Давнишний, с битвой славной при Кашине.
Что ж, им доволен был я – жалко мне,
Что он исчез. Солдаты в жаркий день
Купались в водах Арно. Вдруг,
"К оружию!" – раздался крик, кричал
Один из флорентийских генералов,
Заметив неприятеля. Тогда
Испуг купающихся мирно охватил,
Солдаты встрепенулись; брызги
Летели в стороны; друг друга на ходу
Толкали воины, к одежде устремившись.
Ещё бы миг – и бранная отвага
Заставила б их лица просветлеть.
Но миг сей не настал ещё – мы видим
Поспешность – не стремительность фигур.

Нередко в мастерской, врасплох захвачен
Желанием схватить резец скорей,
Или перо, – бываю озадачен
Или напуган битвою моей –
С самим собой. Бегу, одежды целы
На берегу, на голове смешон
Венок от солнца; и нагое тело
Как бы во сне. И враг – со всех сторон.

9.

Вчера Асканио купил свечей.
Работать по ночам такая мука!
И жарко от свечи, и по лицу
Стекает пот; и не идёт работа…
Удушлив день, удушлив так же вечер;
Слабеет солнце, за холмы заходит.
Река, как пар, и лодки, словно тени,
Недвижны. Вдруг повеет ветерок –
Всё встрепенётся вмиг – и снова тихо.
И ночь близка. Вот выглянули звёзды,
Блестя, как дёсны без зубов – и мимо
Проходит Старость со свечой в руке,
Как финик, сморщенной. Проходят
Торговки ранние. Скрипит телега;
Везёт товар на рыбный рынок – души
Умерших. Та – хватает воздух ртом,
Та бьёт хвостом; вон та топорщит жабры;
Надутый шар краснеет плавниками
И глазки пялит на меня из груды
Стеклянных рыб… Подобны слизи
Под утро сны… Сверкают их чешуйки, –
Вот весь улов, вот дней моих итог…

10.

Однажды высмеял я своего
Учителя; он краски клал прилежно
На полотно – так густо, как маляр,
Малюющий направо и налево.
Стучал, как дятел. Я ему сказал,
Что от него мои завяли уши.
Он размахнулся и сломал мне нос
Ударом кулака; сухим печеньем
Мой хрустнул хрящ – и с этих самых пор
Мне говорят, что стало напряжённей
Моё лицо – и более рельефно,
Как камень от работы долота.
Спасибо, мой дружок! Твоя забота
Имеет нрав кулачного бойца.
Ты удружил мне, Пьетро Торриджано!
Мой нос усёк не хуже ты Творца:
Нет совершенства там, где нет изъяна.

11.

На камни море выбросило ската.
Идёт волна в снегу прибрежных пен.
Суставы ломит – поздняя расплата
За красок яд, за сырость папских стен.

Как скорбный скат, в песке полузарытый,
Один лежу, не глядя в небеса,
И вижу мрамор мощного Давида,
И слышу птиц опасных голоса.

В какой простор зовут меня сирены?
Не я ль к кресту, как к мачте пригвождён?
Удар резца, ещё удар – и пены
Всё унесут в морскую даль времён.

12.

Бывают дни уныния, тяжёл
День душный, не идёт работа.
Пустынно в доме, ни детей, ни друга.
Пустынно в мастерской; повсюду
Сметённый мусор, мраморная пыль
На всём; в углу, как из скалы – фигура
Из мрамора печально выступает…
Всё падает из рук; ничто
Не радует, ничто не удивляет…
Но вот – кольнуло, лёгкий холодок
Бежит по позвоночнику; знакомо
Мне это чувство – словно всё в тебе
Преобразилось, ожило, застыло.
Рельефы мира и его черты;
Высоты, пропасти; движенье крови
По венам, мысли светлые его
И думы мрачные – всё, всё тебе подвластно.
Бери резец и лишнее сбивай…
А сам ты далеко, как та планета –
То с Данте в лодке среди скал, то с Тассо
То с Фидием… То с герцогом живым…
Придёт – и, улыбнувшись, скажет:
"Опять ты зубы фавну сохранил?"

___________________________


* В одном издании за 2017-ый год окончание неверное (редакторская корректура или недоразумение).
Данная публикация (в журнале "Южное сияние") является единственно и изначально правильной.