В стене обомшелой на старом погосте

Объята ночь тишиною,
лишь ветер в дремоте сладкой
порою вздохнёт украдкой -
ни звука ему в ответ.
И небо с полной луною
в прозрачной дымке летучей
струит сквозь белые тучи
свой серебристый свет.
Но вот, достигая слуха,
в далёком соборе старом
гремит удар за ударом,
в испуг повергая нас.
Два ночи! Чётко и сухо
часы звучат в полнолунье -
вампиры, ведьмы, колдуньи,
настал долгожданный час!
Когда, отбросив опаску,
веленьем нечистой силы
встаёт из сырой могилы
одетый в саван мертвец;
когда, прерывая сказку,
дрожа, бледнеет старуха -
соборный колокол глухо
ей предвещает конец;
когда во мраке цикада
звенит протяжно и снова
зловеще ухают совы
на башне сторожевой,
кричит петух, а из сада
струи доносится пенье
да слышится в отдаленье
унылый собачий вой.
Быть может, страстью объята,
считает часы девица
и ждёт, что он постучится,
в ночи ступив на порог.
Быть может, в тишь каземата
доходит звон отдалённый
и сетует осуждённый
на час приблизился срок!
Быть может, во тьме полуночной
кровавого дела ради
убийца сидит в засаде
и пробует свой кинжал.
А может быть, в час урочный,
безжалостный час расплаты
за грех, свершённый когда-то,
для душегуба настал.
Быть может, бой отдалённый,
исполненный смертной муки,
красотке сладок в разлуке -
знать близок свиданья час.
А может быть, утомлённо
с последним ударом веки
страдалец смежил навеки -
на скорбном ложе угас.
Два ночи! Вновь, сатаною
закручены в круговерти,
несутся ведьмы и черти
на шабаш со всех сторон,
и дико визжа и воя,
сойдясь в условленном месте,
они клянут благочестье,
тревожа ангелов сон.
Два ночи! Рубака бравый,
бредущий по бездорожью,
не может справиться с дрожью,
не зная сам от чего.
Два ночи! Время забавы
невест, восставших из праха.
Прохожих, бледных от страха,
морочит их волшебство.
На башне два отгудело.
О, час рокового звона,
когда вокруг потаённо
тебя обступает тишь!...
...
Но стоит взглянуть на дело
без сказочного покрова -
и этот час от другого
едва ли ты отличишь!
-------------------------------------------------
Там, за часовней, где гнильём и мохом
цветёт стена глухая,
не раз я слушал, как звонят в потёмках,
к заутрене скликая.
И тень моя на плитках под луною
не раз чернела рядом
с такой же сирой тенью кипариса,
привставшего над садом.
Когда на церковь опускалась полночь, -
прильнув к белёной кладке,
не раз я видел: в стрельчатых оконцах
дрожит огонь лампадки.
И сколько ветер в закоулках башни
ни завывал со свистом,
её напев и в хоре оставался
пронзительным и чистым.
Пересекая вымершую площадь
морозными ночами,
прохожие спешили стороною,
едва меня встречали.
И я среди окрестных богомолок
прослыл бродячей тенью
пономаря, что так и умер, грешник,
не получив прощенья.
Я знал на память каждый тёмный угол
в пристройках и портале,
которые, храня мой след поныне,
крапивой зарастали.
И филины, под чьим горящим оком
я крылся, перепуган,
теперь со мною виделись ночами
как со старинным другом.
И змеи проползали без опаски
через щербатый камень,
и статуи святых меня встречали
безмолвными кивками!
------------------------------------------------

Глаза ей закрыли,
где боль остывала,
на лик её белый
легло покрывало.
Беззвучно рыдая,
не молвив ни слова,
родные из скорбного
вышли алькова.
Мерцавшая с пола
слепая лампадка
свой отсвет бросала
на стену, где шатко
в порывах не ровных
горящего масла
тень мёртвого тела
всплывала и гасла.
Забрезжило утро,
запели пичуги,
и ожило всё
в пробуждённой округе.
И, видя, как двойственно
таинство это -
смесь жизни и смерти,
потёмок и света, -
я думал, печалью
нежданной томим:
как тягостно мёртвым
в успенье - одним!
До храма несли
на плечах её тело,
оставили гроб
в полумраке придела,
где жёлтые свечи
и чёрные ткани
лицо ей венчали
и белые длани.
С последним наплывом
вечернего звона
старуха молитву
дочла монотонно,
к скрипучим дверям
поплелась, причитая,
и стала безлюдной
обитель святая.
Всё тихо, лишь маятник
слышен негромкий
да кашляют свечи
в немые потёмки.
Пугающий сумрак
клубится по плитам,
так мрачно и пусто
в затворе забытом, -
и снова я мыслью
печальной томим:
как тягостно мёртвым
в успенье - одним!
Железный язык
колокольною речью
напутствовал горестно
дщерь человечью.
Все в трауре чёрном,
в молчанье печальном, -
родные с друзьями
в кортеже прощальном.
В стене отворили
увесистым ломом
проём неширокий
к последним хоромам.
Задвинули гроб
и замазали плиты,
простились и отбыли,
горем убиты.
Могильщик, собрав
инструмент похоронный,
ушёл, напевая
мотив немудрёный.
Смеркалось, густели
вечерние тени,
и вновь я подумал
в немом запустенье,
где землю студило
дыханьем ночным:
как тягостно мёртвым
в успенье одним!
Ненастной порою,
когда до рассвета
ограда скрипит,
содрогаясь от ветра,
и ливень на окнах,
и дом - как темница,
мне девушка эта
внезапно приснится.
Ей ливень играет
на вечной свирели,
к ней ветер студёный
крадётся сквозь щели.
В стене обомшелой
на старом погосте,
должно быть, простыли
в ночи её кости!
Тела - истлевают?
А души - нетленны?
Всё прах и материя
без перемены?
Не знаю! Есть что-то,
что слов не находит,
что нас наравне
и томит и изводит
при мысли о мёртвых,
о том, что мы их
оставили в тлене -
в успенье - одних!