Снова о Пушкине

     Прочитал книгу «Священные монстры»  уважаемого  мною Э.Лимонова , во многом согласен , с чем – то нет , изложено интересно  , с  авторским  азартом , чувствуется  - наболело . Хочу кое – что  прокомментировать , ответить на  что –то , если  это кому – нибудь  интересно .
     Пушкин – наше  все . Нам  внушали  это все 70 лет прокоммунистических лет  и даже  больше . Внушили , все  вроде  поверили. Да  и  поэт  большой , точно не  для  календарей – по  Лимонову . И  кто эти  календари  покупает сейчас в  век интернета? Кому нужны  они?  Помнится , Бродский  усомнился еще в 90 –х в  лидерстве Пушкина. Даже  не  усомнился  , а  несколько  потеснил его с занятого места , пристроив туда Е. Баратынского . Но…
«Ничто не имело более великих последствий для русской литературы и русского языка, чем эта продолжавшаяся тридцать семь лет жизнь. Пушкин дал русской нации её литературный язык и, следовательно, её мировосприятие», - такими словами начинает Бродский своё предисловие к разделу о Пушкине в  антологии русской поэзии. Это продуманное, хотя и вполне традиционное, определение феномена Пушкина, данное зрелым  поэтом. Казалось бы, вполне естественно для русского поэта, как и для любого русского человека, превозносить творчество Пушкина. Однако обратим внимание на то, что в данном высказывании фактически нет похвалы, а есть лишь констатация факта: более влиятельной фигуры в русской литературе нет.
Как же воспринимает Бродский то, что произошло в русской поэзии с приходом Пушкина? «Русская поэзия ко времени Пушкина уже была достаточно гармонизирована, она уже отошла от силлабической поэтики, то есть от силлабического стиха, который имел место в конце семнадцатого – начале восемнадцатого века. Уже господствовал силлабо-тонический стих, который, тем не менее, нёс на себе нагрузку, какой-то силлабический мусор». И, таким образом, появление Пушкина избавило русский стих от остатков архаики, сделало  его более динамичным и гибким – более лёгким .
Однако является ли эта лёгкость и гармоничность достоинством поэзии? Ведь именно поэтому Пушкин традиционно считается первейшим поэтом – по причине исключительной гармонии его стиха. В этом ли критерий ценности поэзии? Во всяком случае, не для Бродского.
Усложнённая, неудобочитаемая допушкинская поэзия имела свои достоинства, утерянные после реформы. «Дело в том, что в этой шероховатости, неуклюжести таились свои собственные преимущества, потому что у читателя мысль задерживалась на сказанном. В то время как гармоническая школа настолько убыстрила или гармонизировала стих, что всё в нём, любое слово, любая мысль, получает одинаковую окраску, всему уделяется одинаковое внимание, потому что метр чрезвычайно регулярный». С точки зрения Бродского, регулярность и гармоничность стиха должны иногда разрушаться, ритм не должен обладать стабильностью, а темп должен замедляться, иначе внимание читателя не фокусируется в достаточной степени на смысловых акцентах в стихе. Бродский, конечно же, не ставит этот факт Пушкину в вину. Его позиция состоит в том, что подлинная поэзия, как и любая продуктивная поэтическая реформа, отталкивается не от формы, не от техники стиха, а от содержания. Рождённый в стихе новый смысл требует новых выразительных средств и модернизирует стих.
Уникальность же новой поэтической формы Пушкина состоит в абсолютной её усвояемости. При необычайно насыщенном содержании форма ему не только не сопротивляется, но, напротив, как бы исчезает вовсе.
Бродский восхищается аристократизмом Пушкина, его  стихов. На вопрос об особенно чтимых им произведениях Пушкина Бродский отвечает: вся лирика, «Медный всадник», «Домик в Коломне», «Евгений Онегин». Однажды он, впрочем, признаётся: «Пушкина я люблю полностью, целиком». Известно, что свои последние недели жизни Бродский провёл, листая томик прозы Пушкина, и особенно восхищался «Историей села Горюхина».
Бродский подчёркивает классичность интонаций Пушкина. Сопоставляя особенности дарований Пушкина и Цветаевой, он признаётся: «Пушкин всё-таки, не забывайте этого, – дворянин. И если угодно – англичанин – член Английского клуба – в своём отношении к действительности: он сдержан». Общепринятое представление об универсальности пушкинского гения подвергается здесь сомнению. «Принято думать, что в Пушкине есть всё. И на протяжении семидесяти лет, последовавших за дуэлью, так оно и было. После чего наступил ХХ век… Но в Пушкине многого нет не только из-за смены эпох, истории. В Пушкине многого нет по причине темперамента и пола…»
Размышляя об удивительном свойстве поэзии Пушкина проявлять при каждом новом прочтении всё более глубокое содержание, Бродский находит причину этому в величии и многозначности самого языка, а заслугу поэта видит в должном исполнении своих функций поэта, главная из которых – служить языку, быть максимально полезным и точным его инструментом. Мифологема об удивительно неподготовленном русской литературой появлении Пушкина, его неожиданности, внезапности, о том, что у него не было ни предшественников, ни последователей вызывает резкое возражение Бродского: «Пушкин невозможен без Батюшкова, также как невозможен он без Баратынского и Вяземского».
Не желая ,  обсуждать политические и прочие интриги, окружающие последние дни Пушкина, Бродский не сомневается, что подлинной причиной трагической смерти поэта является сама поэзия. Он обычно не отделяет поэта-человека от поэта-творца, судьба поэта и судьба человека пересекаются и определяют друг друга: «Дуэль с её печальным исходом была скорее логическим следствием поэзии Пушкина, потому что поэзия всегда более или менее приходит в столкновение с обществом».
Но есть еще одна , не уступающая  по значимости персона Золотого века русской поэзии для Бродского вовсе не традиционно рассматриваемый в данном качестве Лермонтов, а Баратынский; при этом всячески подчёркивается оппозиция «Баратынский – Пушкин»: «На мой взгляд, в том самом русле русской психологической поэзии, по крайней мере, в смысле участия элементов психологического анализа в стихе, Баратынский был куда более глубоким и значительным явлением, чем Пушкин».
Бродский неоднократно повторяет свою несколько эпатирующую идею о том, что Баратынский – не менее, а, быть может, даже более великий поэт, нежели Пушкин. Во всяком случае, им, Бродским, более любимый. И хотя порой он признаёт превосходство пушкинской поэзии в целом, в отдельных аспектах поэзии Пушкин, по его мнению, уступает Баратынскому: «Хотя диапазоном уже, чем Пушкин, Баратынский вполне ему под стать, а в жанре философской поэзии, кажется, даже превосходит своего великого современника».
Бродский полагает, что русская литература вполне могла пойти по метафизическому пути «сложной» риторической поэзии, предложенному Баратынским, однако был выбран путь гармонической поэзии Пушкина, подобно тому, как за полвека до этого предпочтение было отдано более мягкому и гибкому стилю Сумарокова, а не жесткому Ломоносову. Тем не менее , Бродский вынужден с сожалением признать формулу культуры, предлагающую одного поэта в качестве первого (с большим отрывом ото всех остальных), как, например, Шекспир в Англии, Гёте в Германии, Мицкевич в Польше, Пушкин в России: «Так уж всегда получается, что общество назначает одного поэта в главные, в начальники. Происходит это - особенно в обществе авторитарном - в силу идиотского этого параллелизма: поэт-царь. А поэзия куда больше чем одного властителя дум предлагает. Выбирая же одного, общество обрекает себя на тот или иной вариант самодержавия». Чем же объясняет Бродский феномен предпочтения Пушкина равной ему, с точки зрения Бродского, фигуре Баратынского? Ответ Бродского достаточно прост: Пушкин – более яркая личность и судьба по сравнению с Баратынским. Кроме того, стихи Пушкина легче запоминались.
Бродскому нравится всё творчество Баратынского, но особенно – книга «Сумерки». При этом внутри самого сборника Бродский выделяет такие достаточно хрестоматийные стихи, как «Осень», «На посев леса», «Недоносок», «Бокал», «Пироскаф», однако самыми любимыми для него стали менее популярные длинные стихотворения «Запустение» и «Дядьке-итальянцу». «Запустение» Бродский аттестует ни больше ни меньше как лучшее из написанных на русском языке: «…я бы сказал, что лучшее стихотворение русской поэзии - это "Запустение". В "Запустении" все гениально: поэтика, синтаксис, восприятие мира. Дикция совершенно невероятная». Последнее стихотворение Баратынского, «Дядьке-итальянцу», написанное им незадолго до смерти в Италии, вызывает искреннее восхищение Бродского опять-таки своей дикцией, точностью поэтического выражения мысли, приданием мощно разыгравшейся стихии речи выверенной формы.
Бродский всячески подчёркивает экономичность и функциональность Баратынского. По его мнению, Баратынский в отличие от Пушкина не разбрасывается словами, не создаёт клише. Здесь можно согласиться с  Лимоновым . Например, стандартная пушкинская рифма «радость – младость» часто не несёт никакой смысловой нагрузки у Пушкина, она нужна только для того, чтобы использовать свободное пространство в стихе. Не так у Баратынского, у него тоже встречается данная рифма, но «радость» будет обозначать необходимую в стихе эмоцию, а «младость» – возраст. «Баратынский - поэт более экономный; он и писал меньше. И потому что писал меньше - больше внимания уделял тому, что на бумаге». Опять прав Лимонов – Пушкина угнетали  долги , он вынужден был много  писать. Баратынский  был богат и свободен в поэзии ,- наследник богатых помещиков , взяв  большое приданое  за женой .
Конечно же, такое демонстративное предпочтение Баратынского связано со схожестью своей собственной поэзии с творчеством Баратынского. Стихам Бродского так же присущи усложненность, некоторая дисгармоничность, напряженность и концентрированность философской мысли. Однако желание восстановить в читательском сознании должное величие фигуры Баратынского отчасти объясняется еще и известным фактом биографии Бродского, для которого подлинное открытие мира поэзии произошло именно при чтении тома избранных стихотворений Баратынского из серии «Библиотека поэта». Фактически, Иосиф Бродский считает себя обязанным ему своей судьбой, осознанием и реализацией своего призвания.
   Есть мнение  по этому  поводу  поэта Д.Быкова :
«Агитировать меня "за советскую власть" нет нужды – в отличие от многих ниспровергателей Иосифа Бродского, я прекрасно понимаю, сколь многим ему обязан (иное дело, что это далеко не всегда шло мне на пользу). Истинный масштаб этого литератора сомнению не подвергается, хотя Нобелевская премия для меня – аргумент девяносто девятый; я, собственно, и не о масштабе Бродского собрался говорить, а о том, как безнадежно скучны все исследования его творчества, мемуары о нем и его интервью, собранные в одну книгу.» Но в  одном  из интервью , его можно  найти в  инете , Быков  произнес, что  Бродский научился  писать , как  Баратынский , а до Пушкина не дотянул. Может в  этом  весь фокус с теснением на пъедестале .
  Михаил Веллер :

     «Лев Николаевич Толстой однажды написал детские стихи. Приходит к жене и говорит: «Знаешь, Софьюшка, а я вот детские стихи написал. Вот почитай-ка! Правда , же, не хуже чем у Пушкина?». А сам дубину-то за спиной держит. Прочитала она и говорит: «Ну что ты, Левушка , конечно же, у Пушкина лучше». Тут он тр-рах ее дубиной по голове! И с тех пор во всем полагался на ее литературный вкус.
Ну вот и про остальных героев анекдоты примерно такие же. И вот мы, студенты, вдоволь навеселившись над этими анекдотами, идем гулять по Невскому проспекту. И проходим мимо елисеевского гастронома. В том же здании – театр Акимова. А на углу такая будочка «Союзпечати», и там торгуют газетами и всякими фотографиями артистов. И в самом уголку этой стеклянной витрины – маленькие фотографии классиков русской литературы. Льва Толстого, который любил детей. Пушкина, который всегда опаздывал. Тургенева, который всего боялся и уезжал в Баден-Баден. Гоголя, который падал с лавки. И так далее.
намело.
…Начнем, естественно, с Пушкина, потому что с кого же еще… В нашем представлении сегодня Пушкин – это наше все, как выразились давно в России. Пушкин – это номер первый в русской литературе. Пушкин – это великий гений. И, таким образом, значительная часть населения полагает, что у Пушкина, конечно же, гениальна каждая строка, потому что раз гений – значит, гениальна.
И здесь не лучший пример, с которым встречался в жизни я. Еду я по городу Ленинграду на частнике, то бишь , на частном такси, на частной машине – человек подрабатывает извозом. Человек этот, как это говорят иногда, – лицо кавказской национальности. Я ему говорю, что ехать надо вот туда на Василеостровскую стрелку, и вот там прямо, значит, Пушдом. Я немного забыл, что не все обязаны знать, что такое Пушдом. И он меня спросил, и я ему объяснил. Этот человек, с заметным акцентом говорящий по-русски, желая сделать приятное пассажиру, вступить в разговор, – свойски подмигивая, говорит, что: «Пушкин написал! Вот он 150 лет назад или когда там написал, и вот до сих пор сколько его изучают, а?» Я думаю, что он не читал Пушкина ни одной строки. Я не уверен, что он ходил в школу вообще. Тем паче не уверен, что в его школе были уроки русской литературы, тем паче не думаю, чтобы он на этих уроках что-нибудь читал. Может быть, слышал, в одно ухо вылетело, в другое влетело. Не важно. Ему известно, что у русских Пушкин – это их всё. Откуда он-то знает? Ну, ему сказали: есть такое мнение.
Так вот о мнениях. Потому что, если мы будем ограничиваться Пушкиным-мифом, мы будем повторять то, что незачем повторять – это все и так знают. Если мы захотим понять хоть что-то, что может быть знают не все, то желательно посмотреть, что там было на самом деле. Ну это все равно как врачу для изучения анатомии не надо ограничиваться знакомством с одетыми людьми, а люди нужны раздетые, и даже более того – люди отпрепарированные: чтоб можно было поглядеть, что у них внутри. Что у человека внутри – это иногда выглядит совершенно неаппетитно. Но если вы хотите разбираться в медицине, вы должны это знать. Так вот, если вы хотите разбираться в литературе, вы должны представлять себе, что такое писатель, которого читаете вы и хотите понимать. Вы можете его осуждать или не осуждать, превозносить или наоборот ниспровергать, но знать все-таки желательно, потому что только это знание поможет вам понять, что там было в его писаниях на самом деле.
Итак, Александр Сергеевич Пушкин в юные совсем еще года написал прекрасную романтическую поэму «Руслан и Людмила», и читающая публика восхитилась. И критики сказали, что действительно необыкновенно талантливый молодой человек, прекрасные стихи, ничуть не хуже, чем у Жуковского, а ведь он еще совсем мальчик – во что же он дальше разовьется. Пушкин так прекрасно начинал!
Потом произошла другая история. Пушкин начал писать «Евгения Онегина», уже , будучи знаком читающей публике России. Публика пожала плечами и спросила друг у друга, что это такое. Критики объяснили, что, кажется, они перехвалили юный талант, потому что они-то ожидали после «Руслана и Людмилы»…, а здесь какие-то весьма примитивные вирши, в которых ничего нет, никакого искусства, никакой красоты! Примитивный слог, примитивный лексикон, и в сущности даже не понятно, зачем это он такое стал писать; что, видимо, иссяк его талант. Нет, но вы послушайте: правил – заставил, занемог – не мог, это что, рифмы, что ли? И размер этот «так думал… повеса… на почтовых, всевышней волею Зевеса наследник всех своих родных…» та-та-та-та та-та та-та-та… ну что это за стихи такие, вы понимаете.
Прошло, однако, полтораста лет – и любому российскому школьнику полагается знать, что гений Пушкин написал гениальный роман в стихах «Евгений Онегин», где очевидно гениальна каждая строка. Черт возьми! Почему она стала гениальна? Правил – заставил, мог – не мог – недоумевает школьник, пытаясь понять: где же здесь божественная поэзия? и не находя ее… А учительница, отягощенная высшим гуманитарным образованием, у него спрашивает: «А вот смотрите, вот здесь стихи, которые написал Ленский – „желанный друг… любезный друг…“ и т.д. „Быть может,  я гробницы сойду в таинственную сень… – это хорошие стихи или плохие?“. И неискушенный пятиклассник напрягает свои мозги, но видит, что размер нормальный, рифма нормальная, слова такие красивые, и говорит, что да, по его мнению, стихи – очень хорошие. Но говорит это неуверенно – он чует такой-то подвох. А учительница ему говорит: „Э, нет. Это очень плохие стихи. Они примитивные, они напыщенные, они пошловаты, они какие-то неестественные. И вот Пушкин высмеивает такую поэзию“. Но школьник недоумевает: да чего ее высмеивать-то? „А по-моему у Ленского даже слова лучше выходят чем у Онегина“.
Значит. И по сегодня до пушкиноведов в основном (разумеется, за исключениями), в основном не доходит, что гениальность Пушкина сказалась вовсе не в том, что он в «Евгении Онегине» такого написал! такого наворотил! каждое слово – такое искусство! Нет. Потому что и в «Руслане и Людмиле» больше искусства и мастерства, и у Жуковского было больше искусства и мастерства. Не в этом дело. А в том, что у Пушкина хватило наглости, хватило прозрения, хватило интуитивного чувства: надо так писать стихи, примерно таким же языком, как люди разговаривают, – очень простым, очень ясным, очень чистым, очень легким.
Когда он написал «Евгения Онегина», то оказалось, что любой приличный поэт легко может подражать «Евгению Онегину», легко может писать подобные стихи, потому что этот размер, и этот ритм, и эта нехитрая очень рифма сплошь и рядом глагольная. Никакого труда для человека, владеющего сколько-то ремеслом виршеплета, – никакого труда не составляют. Но вот сделать это первым! – вот для этого нужно было быть гением. Точно так же как для любого человека, который владеет топором, владеет немного столярным, плотницким делом, в сущности  , изладить колесо особого труда не составит. Ну, такое-то дерево, ну на огне его немного погнул, ну посмотрел один раз, как, понимаешь, там тележник это делает – и тоже сделал. Но человек, который придумал впервые колесо и применил его – вот это был гений всех времен и народов! Хотя сейчас нам его колесо покажется очень примитивным, потому что там нет пневматических шин, там нет подшипников, там очень много , чего нет – но оно впервые покатилось: гений-то был он.
Точно так же после Пушкина в русской поэзии появилось много умелых, тонких, изощренных, блестящих поэтов. Но это он первый стал писать таким языком, что им можно было разговаривать. И вот в этом простом языке не нужно искать какой-то необыкновенной выразительности, какого-то необыкновенного блеска – не было там этого никогда. Ну, я надеюсь, что понятны мои слова: не в том гениальность, чтобы все блестело, а в том гениальность, чтобы было то, что надо. Это все равно что требовать от автомата Калашникова, чтобы он был инкрустирован стразами, чтобы там была какая-то золотая чеканка, чтобы он был отшлифован до ясного зеркального блеска. От автомата Калашникова этого не требуется. От него требуется, чтобы он стрелял в любых условиях. Все, остальное не важно.
Вот в этом отношении есть сходство. «Евгений Онегин» – это та поэзия, которая стала стрелять в любых условиях. И в порядке вот этого отрясания мифов, которые зачеканены в мозги, мы должны вообще посмотреть на Пушкина номер первый, потому – что…
Первое, с чего у меня начались когда-то вопросы по поводу светлого образа Пушкина – это… значит так: его привез в Петербург поступать в лицей дядя Василий Львович. Отлично. И еще он очень любил свою няню. Ее звали Арина Родионовна – «выпьем с горя, где же кружка…» – стихи про нее. Прекрасно. А папу как звали?
Ну, это можно восстановить, поскольку Пушкин был внуком Ганнибала. А Ганнибала звали Абрам. А Пушкин был Сергеевич, Александр Сергеевич, – то, может быть, папу звали Сергей Абрамович. А еще какие у него были характерные черты? Погодите. А как звали маму?
Значит так. Как звали маму  , вы будете смотреть сами, я этого вам сейчас говорить не буду, вы это легко найдете хоть в Интернете, хоть в биографиях, – но факт тот, что: спросите-ка вы у российского советского школьника, как звали маму Пушкина? – Не знает он, как звали маму Пушкина! Мама здесь как бы вроде ни при чем. Ну, родила и родила… и ладно.
Так, теперь смотрите: а что там было у Пушкина насчет братьев, сестер? Кажется, у него был брат. Может быть, Левушка. А еще у него братья были? А сестры? А кто еще был?.. А в чем вообще дело?! Почему о дяде написано, няня как родная – а мама непонятно где?!
Теперь едем дальше. Мельком говорится в биографиях Пушкина, что в общем он был небогат и вечно нуждался в деньгах. Ну не был он магнатом. А еще говорится, вроде бы независимо от этого всего, что после того, как он окончил лицей и написал стихов и оду «Вольность», его сослали в Молдавию. В Кишинев его сослали. И такая глава была в учебниках: «Кишиневская ссылка», «Пушкин в ссылке в Молдавии».
Его что же, с жандармами сослали или по этапу? Или как-то еще, или с запретом жить в столицах? Видите ли в чем дело. Вот как в Советском Союзе молодых специалистов распределяли на работу. То Пушкина распределили в Молдавию! Его взяли служить по Иностранному ведомству, в Иностранную коллегию. А поскольку места подходящего не было, поскольку что-то и с деньгами было плохо, и родители за него что-то не хлопотали, (а вообще непонятно, где они скрывались всю дорогу), – то ему место попало такое нерублевое: его кинули типа отрабатывать диплом за лицей на периферию. Его отправили в Молдавию.
Далее. Мне не удалось найти ни в одной биографии каких-то следов полезной деятельности Пушкина в Молдавии. То есть ощущение такое, что Пушкин в Молдавии делал следующие вещи:
1. Разумеется, писал гениальные стихи и вынашивал замыслы еще более гениальных произведений;
2. Поскольку Пушкин был всегда любим женщинами, с восторгом говорили все биографы, ну и сам, конечно, любил женщин, то он занимался тем, что был любим женщинами;
3. Ну, он там, может быть, немножко выпивал, ну тогда это было принято: шампанское, жженка…
4. Ну, может быть, он иногда во что-то играл, ну это было принято;
5. У него там дуэль чуть не случилась с одним офицером, – собственно, случилась, но потом они бросились друг другу в объятия.
Вообще получается, что это был немного такой скандальный молодой человек, любитель выпить, любитель сыграть, любитель пройтись по бабам. Еще он писал стихи. Вот, в сущности, и все, чем он занимался.
Вы знаете, это совсем не та ссылка, которая обычно представляется нам, то есть какой-то глухой угол, скудная жизнь, отсутствие женского общества, жандармы там. Нет, ну что значит ссылка, в Молдавии люди жили!
Потом его отправили дальше. Его сослали на Черное море! Знаете, в России многие желали бы, чтобы их сослали на Черное море, но не всем это удается.
Сослали его непосредственно в Одессу. И в Одессе не то чтобы он где-нибудь там ночевал, как Диоген в бочке на берегу. Граф Воронцов его поселил в своем дворце. И не просто в своем дворце – это был какой-то прием по-чукотски, в том смысле по-чукотски, что граф, может быть, и не знал, что он предоставил Пушкину полное гостеприимство вплоть до собственной жены, но жена эта знала, и Пушкин тоже знал.
И когда читаешь какую-то биографию типа, что сразу у княгини Воронцовой Пушкин встретил понимание, он ей читал стихи, она там тоже ему что-то рассказывала и внимала. Они прекрасно понимали друг друга, и более того: несколько позднее у графини Воронцовой родилась дочь, по отзывам очень похожая на Пушкина; так что как-то можно думать…»
  Маму  Пушкина  звали  Надежда  Осиповна , начнем с этого , не понятно , почему  Веллер этого не  знал или  делал вид, что не знает . С Веллером ,похоже , все понятно , вернемся к началу .

А теперь подробнее о рассуждениях писателя Лимонова. «Вульгарное двухсотлетие совсем потопило его – пишет Лимонов ,- а с  парохода современности он   упал давно и  сам». Даже  Маяковский , который  и  собирался  «сбросить  поэта с  парохода» относился к  Пушкину с  большим пиитетом . Это ведь просто  образное выражение , поэту  надо было  заявить  о  себе во весь голос . На самом деле , что Маяковский , да и другие поэты  без Пушкина ? Читал  горлан и  главарь Пушкина и  перечитывал , и почитал , лелеял , как  зеницу  ока , время  было такое революционное  просто. А сейчас ? «У Пушкина с Татьяной никто не спит, и такую прелестную литературу выносить трудно.»  - Пишет  Лимонов . Зато  в наше время   девушки  и  парни прыгают друг другу в  койки , не  особо выяснив хотя бы  имя . От этого кому  лучше , стихам!?  «Приговор мой будет звучать резко: ленивый, не очень любопытный, модный Пушкин никак не тянет на национального гения. Его двухсотлетие, отмеченное с приторной помпой федеральными и московскими чиновниками еще лишнее доказательство этого. Пушкин так банален, что даже не опасен чиновникам. Он был банален и в свое время.
Его нелепая смерь на дуэли, проистекшая из непристойного поведения его жены, достойна двух бронзовых дутых фигурок , стоящих на Арбате у телеграфа. Здесь пошлость заказа московского правительства конкурирует с пошлостью этой истории: жена шепталась, хохотала и обжималась с –французом, а муж, защищая честь этой жены, получил пулю в живот и умер от этого на диване.
Пушкину всего лишь хорошо повезло после смерти. В 1887 его поддержал большой литератор Достоевский, выпихнув в первый ряд. Позднее еще несколько высоких арбитров поддержали Достоевского. Так был сделан Пушкин. Гением его объявили специалисты. Как и Энштейна. Объявили потому, что надо иметь национального гения. К 887 году было ясно, что России насущно необходим национальный гений. У всех есть, а у нас нет, – так, по-видимому, рассуждал короновавший его Достоевский. Выбрали Пушкина.» Вот как то так  все  просто и  банально  , по – лимоновски звучит .
«В первые годы третьего тысячелетия Пушкина можно читать с интересом такого же характера, что и интерес заставляющий нас рассматривать картины 18-го и 19-го века, или рассматривать архивные документы того же времени. Психологически современный человек очень далек от Пушкина и вся это ретро-атрибутика в виде гусаров, чепчиков, старых дам, игры в карты, гусарского досуга должна была быть дико далека уже от советского рабочего или колхозника. Знания о человеке были в России в эпоху Пушкина примитивны, потому вселенная Пушкина несложна, да еще из нее эвакуирована полностью плоть. И это во времена, когда уже были опубликованы работы Жан Жака Руссо, уже умерли Вольтер и Сад!
Короче говоря, Пушкин сильно преувеличен. Причем он не только испарился со временем, как некогда крепкий йод или спирт, но он и был в свое время некрепок. Для нас он едва ли 10 % интересен. Многое съело время, а многого и не было. Так пусть он украшает стихотворными открытками листки календаря. Там его место.»


«Жить в постоянном напряжении страстей было для Пушкина не уступкой темпераменту, а сознательной и программной жизненной установкой»; Пушкин создал «не только совершенно неповторимое искусство слова, но и совершенно неповторимое искусство жизни», «Пушкин всегда строил свою личную жизнь…» Это уже высказывания Юрия  Лотмана . ««Пушкин ушел настолько далеко вперед от своего времени, что современникам стало казаться, что он от них отстал». Это усиливало и внутренний драматизм поэта.
   Из книги  Лотмана  следует , что уже в  детские  годы , обучаясь в  лицее , Пушкин не  мог ладить с  различными  группировками людей , организованными  там. Он примыкал к ним , но допущен так  и  не  был.
 И далее у  Лотмана – «  Постоянно соприкасаясь с участниками тайного общества, Пушкин, конечно, знал о его существовании и явно стремился войти в его круг. То, что он не получал приглашения и даже наталкивался на вежливый, но твердый отпор со стороны столь близких ему людей, как Пущин, конечно, его безмерно уязвляло. Если мы не будем учитывать того, в какой мере он был задет и травмирован, с одной стороны, назойливыми поучениями наставников, с другой — недоверием друзей, для нас останется загадкой лихорадочная нервозность, напряженность, характерные для душевного состояния Пушкина этих лет.»
Далее – «   Чем бы ни занимался, что бы ни делал Пушкин в годы своей творческой зрелости, он был, в первую очередь и прежде всего - Поэт. Именно это он считал основным и определяющим в своей личности, именно так его воспринимали окружающие. Отныне ему приходилось постоянно думать о том, что такое поэт, каким он должен быть в творчестве и жизни, и считаться (или бороться) с тем, что от него ждут его читатели, какие представления связываются в окружающем его обществе с этим понятием. Трудно найти художника, который бы так много думал и столь широко высказывался на тему : «Какова сущность поэта, каким должно быть его отношение к миру».
   Сознавая себя поэтом, Пушкин тем самым оказывался включенным, по крайней мере, в три специфические ситуации: 1) Поэт и литература; 2) Поэт и политическая жизнь, в частности для Пушкина — мир антиправительственной конспиративной борьбы; 3) Поэт и каждодневная обыденность, мир ежедневного быта. Конечно, везде он выступает как поэт, и поэт этот — Александр Пушкин — имеет вполне индивидуальное лицо. И все же в каждой из этих ситуаций поэтическое и индивидуальное реализуется каким-то особым, специфическим образом. И лишь из их совокупности возникает подлинное лицо Пушкина в жизни.
   Осознавая себя поэтом, Пушкин неизбежно должен был сделаться и литератором, т. е. вступить в специфически литературные связи, попасть в «цех задорный» писателей с их профессиональными интересами и заботами. Письма Пушкина дают обильный материал, характеризующий его участие в литературной жизни.»
«…Пушкин в Москве увлекся красавицей Александрой Александровной Римской-Корсаковой, и почти одновременно в нем вспыхнуло чувство к дальней родственнице, С. Ф. Пушкиной, которой он даже делал предложение. Этот клубок надо было распутывать в Москве. И вот по пути из Михайловского ,  Пушкин, обрадовавшись предлогу (выпал из саней, ушиб грудь и бок), засел в Пскове и проигрался в пух (в письме Вяземскому: «Во Пскове вместо того, чтобы писать 7-ую гл. Онегина, я проигрываю в штос четвертую: не забавно» — XIII, 310).
   Однако игра в карты привлекала и другим. В ней имелась поэзия риска. Если философия историзма, в том виде, как она раскрывалась на первых этапах своего формирования, исключала случайность и не оставляла простора для непредвиденных поступков, то в личном поведении Пушкин «исправлял» теорию жизнью, испытывал неудержимую потребность игры с судьбой, вторжения в сферу закономерного, дерзости. Философия «примирения с действительностью», казалось, должна в личном поведении порождать самоотречение перед лицом объективных законов, смирение и покорность. У Пушкина же она приводила к противоположному — конвульсивным взрывам мятежного непокорства. Пушкин был смелым человеком. Липранди, которого по этой части трудно было удивить, вспоминал: «…предмет, в котором Пушкин никогда не уступал, это готовность на все опасности. Тут, по крайней мере в моих глазах, он был неподражаем… <…>…Александр Сергеевич всегда восхищался подвигом, в котором жизнь становилась, как он выражался, на карту. Он с особенным вниманием слушал рассказы о военных эпизодах; лицо его краснело и изображало жадность узнать какой-либо особенный случай самоотвержения; глаза его блистали, и вдруг часто он задумывался. Не могу судить о степени его славы в поэзии, но могу утвердительно сказать, что он создан был для поприща военного, и на нем, конечно, он был бы лицом замечательным; но, с другой стороны, едва ли к нему не подходят слова императрицы Екатерины II, сказавшей, что она «в самом младшем чине пала бы в первом же сражении на поле славы»».
А вот и  про аристократизм, упомянутый Лимоновым : «Обвинение в «литературном аристократизме» также нуждалось в отражении, тем более что противники «Литературной газеты» неоднократно кололи глаз редакции тем, что Вяземский — князь, Дельвиг — барон, а Пушкин любил напоминать о своем 600-летнем дворянстве. Вяземский так разъяснил позицию «Литературной газеты» в письме дружественному литератору Максимовичу: «Охота Вам держаться терминологии вралей и вслед за ними твердить о литературной аристократии, об аристократии Газеты? Хорошо полицейским и кабацким литераторам (Булгарину и Полевому — разумеется, имею здесь в виду не торговлю Полевого  , хотя он торговал бы и церковными свечами, то все по слогу, по наглости, по буянству своему был бы он кабацким литератором) горланить против аристократии, ибо они чувствуют, что людям благовоспитанным и порядочным нельзя знаться с ними, но Вам с какой стати приставать к их шайке? Брать ли слово аристократия в смысле дворянства, то кто же из нас не дворянин и почему Пушкин чиновное Греча или Свиньина? Брать ли его в смысле не дворянства, а благородства, духа вежливости, образованности, то как же решиться от него отсторониться и употреблять его в виде бранного слова, вслед за санкюлотами французской революции, ибо они составили сей словарь, или дали сие значение? Брать ли его в смысле аристократии талантов, то есть аристократии природной, то смешно же вымещать Богу за то, что он дал Пушкину голову, а Полевому лоб  и Булгарину язык, чтобы полиция могла достать языка»
   Отношения поэта с женой Натальей Гончаровой были  легкими и нежными . Истинная  красавица – высокая , стройная ( она была выше поэта), чуть раскосые глаза придавали ей особое обаяние . Браки в то время становились либо скучной обязанностью , либо привычкой . Здесь же была любовь обоюдная. Гончарова , конечно, понимала , что Пушкин не  красавец , и бежала за ним скорее всего, дабы избегнуть деспотизма  матери . Но попав в дом поэта , она с удовольствием  приняла домашние  обязанности  и лучше узнав поэта , привязалась к  нему  еще  больше. Стоит  почитать письма  поэта к Гончаровой , сколько в  них любви  и  преклонения  перед своей суженной , хотя  письма насыщены разными дружескими колкостями на уровне народного юмора .
   «…Против Пушкина возник настоящий светский заговор, в который входили и досужие шалопаи, сплетники, разносчицы новостей, и опытные интриганы, безжалостные враги поэта: осмеянный им министр просвещения С. Уваров, ненавидевший Пушкина министр иностранных дел Нессельроде со своей женой, бывшей одним из самых упорных врагов Пушкина, и, конечно, голландский посланник барон Геккерен. У нас нет оснований считать, что Николай I был непосредственным участником этого заговора или даже сочувствовал ему. Однако , он несет прямую ответственность за другое — за создание в России атмосферы, при которой Пушкин не мог выжить, за то многолетнее унизительное положение, которое напрягло нервы поэта и сделало его болезненно чувствительным к защите своей чести, за ту несвободу, которая капля за каплей отнимала жизнь у Пушкина.
   Даже друзьям Пушкина казалось, что он ведет себя неблагоразумно: излишне агрессивен, не склонен к примирению и уступкам. В таких упреках была доля истины, если подходить к делу с житейскими мерками. Но у Пушкина были другие критерии. По нормам светского поведения Пушкин вел себя неприлично или смешно. В любимом Пушкиным романе Бульвера Литтона «Пелэм, или Приключения джентльмена» герой — носитель высших норм дендизма — говорит: «Я неоднократно наблюдал, что отличительной чертой людей, вращающихся в свете, является ледяное, невозмутимое спокойствие, которым проникнуты все их действия и привычки, от самых существенных до самых ничтожных: они спокойно едят, спокойно двигаются, спокойно живут, спокойно переносят утрату своих жен и даже своих денег, тогда как люди низшего круга не могут донести до рта ложку или снести оскорбление, не поднимая при этом неистового шума» . Пушкин любил подчеркивать свое 600-летнее дворянство, однако внутренне он был лишен аристократизма. Он имел возможность неоднократно убеждаться, общаясь с людьми типа Воронцова или Уварова, что в России «аристократизм» фатально соединяется с холопством и собственное достоинство существует лишь у тех, кто ни в одну из минут жизни не гарантирован от оскорблений. Только в тех, кто не способен сносить оскорбления, «не поднимая при этом неистового шума», живет истинный аристократизм духа, уважение «к мысли и достоинству человека». Друзья усматривали в поведении Пушкина неоправданную ревность, даже невоспитанность, и винили африканскую кровь, которая текла в его жилах. На самом деле это была накопившаяся боль человеческого достоинства, которое не было защищено ничем, кроме гордости и готовности умереть.
   Пушкин не был человеком, которого могли победить обстоятельства. Позже, умирая, мучаясь от невыносимой боли (пуля раздробила тазовые кости и разорвала кишечник), он не позволил себе стонать: «…смешно же это, чтобы этот вздор меня пересилил!» — говорил он Далю . Он избрал прямой бой с противником — лицом к лицу, разрывая все путы, которыми так старательно оплетали его враги и интриганы. Он принял окончательное решение и 26 января 1837 г. отправил Геккерену страшное по своей оскорбительности письмо, отрезавшее все возможности к примирению , и оставлявшее единственный выход — поединок. Сделав решительный шаг, Пушкин сразу же, по свидетельствам современников, успокоился и стал «особенно весел». Он рассчитывал жить — был полон литературных планов и, отправляясь на дуэль, писал детской писательнице А. О. Ишимовой деловое письмо, заказывая переводы для «Современника». Письмо, написанное за несколько часов до рокового поединка, кончалось словами: «Сегодня я нечаянно открыл Вашу Историю в рассказах, и поневоле зачитался. Вот как надобно писать!» (XVI, 227). Это были последние строки, написанные его рукой.
   Около 4 часов дня Пушкин со своим секундантом, лицейским другом Данзасом, отправился из кондитерской на углу Невского и Мойки на место дуэли. Через два часа его привезли домой смертельно раненного.
   29 января 1837 г. в 2 часа 45 минут Пушкин скончался.» Это снова  выдержки из книги  Ю.Лотмана .
    Вот , как  то не хочется соглашаться , после прочтения  этих строк особенно , с писателем Лимоновым , да и почитаемым мною Михаилом Веллером  . Их излишняя легкость, если  не преднамеренная, в обращении с  великим  поэтом не делает им чести , во – первых, потому , как  сами  из этой же кухни , только рангом намного пониже – может, в  этом все  дело , амбиции заели, тем более возраст и  все такое . Пушкин за  37 лет создал столько , что никому из этих авторов , прошу прощения , и за 137 не сделать. И дело не в  отвлечениях – одного в  политику , другого в  журналистику ( вспомним летящие оскорбления в адрес ведущих и  даже  кружку  на «Эхе Москвы). О Пушкине  я уже сделал книгу «Солнце русской  поэзии» , которая была  написана для сына , ученика в то время 6 класса , сейчас  он в 8 –м, а книгу в школе до сих пор вспоминают, хотя того учителя литературы уже  нет . Хочется закончить такими словами . Хорошо , что есть много мнений о Пушкине , прекрасно , что его почитают  и  читают до сих пор. Хвала сильным мира сего, что отмечают его юбилеи , учреждают  премии его имени , хочется больше поэзии в  жизни  и  поменьше политики . Я уверен , что Лотмана  и  других исследователей творчества  Пушкина будут читать намного больше , чем выдумки Лимонова  и Веллера , какими бы  яркими  и  соответствующими духу времени и на потребу этому  времени  они не были . Народ наш не обманешь , он правду чует за  километр , только вот держит все  свои  переживания  при себе , копит для  чего –то . Для чего интересно?
      02.11.2017г.