Любовь Искариота

ЛЮБОВЬ ИСКАРИОТА
По мотивам повести Л. Андреева
«Иуда Искариот»











УфА




Сквозь пелену
злословья и молвы,
от первых дней
до дней моих последних,
влагая горечь
в страстные мольбы,
смиряя буйство
мыслей заповедных,
я тяжкий крест
безропотно несу
к своей Голгофе,
чтобы там распятым
простить за всё
оставшихся внизу.










Действие разворачивается в древней Иудее в первом веке Нашей эры.
Пророк Назарей со своими учениками на пути в Иерусалим встречает Иуду из Кариот.












Сцена первая.

Иуда сидит с закрытыми глазами. Входит старец с клюкой.

Старец: Послушай, добрый человек.
Иуда открывает глаза, смотрит по сторонам.
Иуда: Я не ослышался? Ты это мне, старик?
Старец: Найдётся ли в суме твоей немного того, чем можно жажду утолить и голод?
Иуда: Найдётся. Вот, возьми.
Теперь ответь, старик, ты впрямь считаешь, что каждый встречный добрым может быть?
Старец: Равно на столько, насколько может быть он злым.
Иуда: Но ты сказал мне: добрый человек?
Старец: В любом из нас и свет и тьма. Что хочешь разглядеть, то и увидишь.
Добро достигнется добром.
Иуда: Красиво говоришь. А если б я не поделился с тобой ни сыром, ни вином, ты также утверждал, что я, Иуда, добрый?
Старец: Откуда знать мне, что в твоей суме?
Незнание — не повод для обиды.
Иуда: А если б я солгать тебе посмел?
Старец: Прошел, не подавая виду. Но зло, что ты в меня вселил, тебе бы злом и обернулось.
Иуда: Да? Всё это — так, слова.
Во лжи рождаются, живут и умирают и, умножая ложь — богатство умножают. Живи я правдою, как эта вот, твоя, нам пить пришлось бы из ручья, и были б мы голодные и злые. А так, глядишь, я добрый для тебя.
Старец: Не все пока к добру стремятся. Когда же каждый…
Иуда: Погоди. А как же с тем, что в нас плохое? Ты сам сказал: и свет и тьма.
Старец: Свет побеждает тьму.
Иуда: Но снова тьма приходит… В чередованье этом для ума, стремящегося суть постигнуть, подсказка вложена: что свет без тьмы? Всё то же, что тьма без света.
А добро? Как оценить добро, цены не зная злу? Что одному во вред, всегда другому — благо. Как их местами не меняй, с какой безудержной отвагой не бейся за добро, ты только злу поможешь.
Тебе ли, страннику, не знать, что стоит в высохшей пустыне простой воды один глоток? Но вот ты в лодке, и поток меж берегов тебя несущий — хотя так много в нём глотков — тебя уже не привлекает.
Старец: По-твоему, выходит, зло рождает добро?
Иуда: Да. Иногда лишь зло способно заставить разглядеть добро.
Старец: Нет, ты меня не убедил.
Иуда: Не убедил. А ты взгляни на это. Жучок древесный мал и сир, живёт своей заботой. С утра до ночи он в делах, так увлечён работой, казалось бы, ну что весь мир ему. Но приглядись, подумай, чем лучше ты его?
Всё что пришло на свет, в одном едино — родиться, жить и умереть — вот смысл всего глубинный.
Старец: Мне разум дан, чтоб постигать.
Иуда: Но смерть не-по-сти-жи-ма.
Вот он без разума. Перст вознеси над ним. Смотри, как удирает. Откуда знать ему, что смертен он, а знает.
Так почему нам жизнь так дорога? Да потому что смерть придёт однажды. Смерть — зло? А не было бы зла? Тебе юнец ответит каждый: жизнь превратилась бы в кошмар, цепь слёз, страданий, горя, которой нет ни края, ни конца.
Старец: Ты не похож, конечно, на глупца. В твоих сужденьях многое бесспорно, но слишком мрачны краски у тебя. Из всех цветов предпочитая чёрный, нельзя картину мира написать.
Иуда: А я другой её не вижу.
Я мог бы многое отдать, старик, чтобы увериться в обратном. Не первый год за этим и бреду, среди людей ища ответа. Повсюду только смрад и грязь.
Старец: Что ж, помогу тебе, коль хочешь. Ты тут о смерти мне как раз поведал, как о зле. А если это лишь начало бытия, врата в прекрасный мир?
Иуда: Загробный? (смеётся)Ты это сам придумал?
Старец: Нет, не я. Есть человек один. Подробней он мог бы всё растолковать, поверь.
Иуда: Откуда он, он иудей?
Старец: Как будто, точно я не знаю, но слышал много от людей, что родом он из Галилеи. Иисусом наречён, а с некоторых пор зовётся всеми Назареем. Христом.
Иуда: Спасителем?
Старец: Спасителем, сынок.
Иуда: Так-так. Запомню непременно.
(пауза)
Посмотрим, что он за пророк.


Сцена вторая.

Вечер. Полуосвещённое помещение. Здесь все ученики Христа, его мать, Мария Магдалина. Иисус в центре, он о чём-то думает. Ученики перешёптываются между собой, чему-то улыбаются женщины. Иисус поднимает руку.

Иисус: Бросая в землю зёрна доброты, полей обильно нежностью и лаской — взойдёт любовь и даст свои плоды. Собрав их, поровну, по-братски меж всеми подели скорей. Когда же каждый бросит семя, и станет мир среди людей.
(пауза)
Наш путь тернист. Когда-то этою дорогой я шёл один, теперь нас много, но помысел мой так же чист и свят. И рухнет старый храм, и будет он проклят, и взыйдет справедливость, и каждому воздастся по делам.
Что ж, на сегодня хватит. Хотел вопрос задать я вам, не стану время тратить. Кто человек тот, что всегда на проповеди тихо стоит в тени, не выходя на свет? Я чувствую, что в жизни много бед он испытал, обид и унижений. И на лице его написана мольба. Он никогда и ни о чём не просит и, всё же, взгляд его мне часто спину жжёт.
Иоанн: Если учитель говорит о рыжем плуте — его зовут Искариот.
Матфей: Иуда он из Кариота. Дурнейшей славы человек.
Пётр: Его нам остеречься надо, как бы беды он не навлек.
Матфей: О нём я слышал очень много — все люди говорят вокруг — но ничего кроме дурного: коварен, лжив, не враг, не друг. К притворству склонен, алчен страшно, к тому-же на руку не чист. Задира злой и бесшабашный, игрок азартный, скандалист. И, если добрые евреи о нём нелестно говорят, то и плохие в Иудее Искариота поносят. Он в дом вползает робкой мышью, выходит с шумом и скандал после него надолго слышен.
Иоанн: Хоть сам он безобразен с виду и сам не прочь поворовать — любому учинит обиду, любого может осмеять. Завистник чёрный и наветчик без совести, без чести, без стыда.
Пётр: Да! Да. Слыхал ещё, что бросил Искариот свою жену. Она, бедняжка, милость просит, а он, бродяга, всю страну, всю Иудею взбудоражил, пройдя пешком из края в край, чиня раздоры, драки, лай, и ничего совсем не нажил.
Фома: Да у него детей-то нет. Видать и Богу неугодно потомство хитрое его.
Иисус: Не замечал ли кто того, что хочет с нами быть Иуда?
Ученики: Да, да!
Пётр: Конечно. Он повсюду за нами ходит по пятам.
Иоанн: Его услуги были кстати, он помогал, то тут, то там. Но так при этом изгалялся, противно кланялся, юлил, с такой насмешкой говорил, с притворством явным улыбался.
Лука: Какой-то в этом есть расчёт.
Фома: Замыслил обмануть кого-то?
Иисус: Кто встретит, передайте, ждёт Иисус всегда Искариота.
Иоанн: Учитель?!

Среди учеников ропот.

Иисус: Его хочу я видеть сам. Молва — всем домыслам основа. Предстанет он моим глазам, а я пойму, что в нём дурного.
Матфей: Но, учитель?
Иисус: Пути начертанные нам не вправе мы переиначить. Какою дальней из дорог не обходи беду — не минешь часа, что назначен. Внимайте, я к тому веду, что лишни ваши опасенья. Всяк в мире должен пронести свой груз в безропотном терпенье, тогда он сможет обрести покой. Пока ж смиримся с тем, что нелегко. Многотерпенье всем вознаградится.
(пауза)
Фома: Он рядом здесь, недалеко. Я шёл к ручью воды напиться и повстречал сидящего его под деревом большим. Он будто спал, раскачиваясь мерно, но глядя прямо глазом неживым, что, словно плесенью, бельмом затянут. Мне показалось, даже травы вянут, смолкают птицы около него.

Все молчат. Иисус смотрит то на одного из учеников, то на другого. Лука встаёт и уходит.

Иисус: О чём ты, Пётр, загрустил?
Пётр: Иисус, я думаю о том, что вновь услышав этот голос, сдержаться мне не хватит сил. Он то визглив, как у сварливой, дурной жены бранящей мужа своего, то он плаксив, как у ребёнка, что сам не знает от чего он песню нудную заводит. То он, как гром небесный ходит меж облаками и гудит, раскатом землю сотрясая.
Иисус: Боишься ты его?
Пётр: Ты знаешь, сам не однажды говорил, что нет бесстрашней в Иудее, чем Пётр Симонов. Наградил меня ты именем отличным, за твёрдость камнем нареча.
(к Фоме)
Где, говоришь он, у ручья?
Иисус рукой останавливает Петра.
Иисус: А ты, любимый ученик, ты Иоанн, сказать не хочешь, о чём грустишь? Или моя затея не пришлась по нраву?
Иоанн: Тебе видней, учитель. Нам же не по праву учителю идти наперекор. Непослушание влечёт с собой раздор, а мы всегда должны быть вместе. Коль цель у всех у нас одна…
Иисус: Достаточно, мне мысль твоя ясна.
(к ученикам)
Все думают, как он? Кто высказаться хочет?

Ученики неодобрительно переглядываются, но все молча опускают глаза.
Низко кланяясь, осторожно и пугливо вытягивая вперёд голову, входит Иуда и останавливается поодаль. Лука возвращается на своё место. Иисус встаёт и оглядывает учеников.

Иисус: Поближе подойди. Врагов средь нас Иуда не найдёт. Смелей, смелей, Искариот.

Иуда подходит, заискивающе улыбаясь, но с опаской поглядывая по сторонам. Иисус внимательно рассматривает его.

Иисус: Сядь рядом, брат.

Иуда занимает место Иоанна, тот обиженно глянув на Христа, брезгливо отодвигается от Иуды.

Иуда (притворно кашляя): Я болен, братья, я так болен. Всё тело ноет у меня. В боку моём и жжёт и колет и не было такого дня, чтоб не давило грудь мне камнем. И ночи не было такой, чтоб я проспал её до утра, и боль не прервала покой. Потом хожу я, как разбитый, меня сморяет солнца свет. Больной и всеми позабытый…
Иоанн (к Петру): Ну, как тебе Иуды бред?
Пётр: Он лжёт бесхитростно, простак.
Иуда: Поднявшись в гору кое-как, стоя у пропасти в волненье, такое головокруженье овладевает мною, что я готов уж броситься оттуда, покончив эти муки враз.
Пётр: Не вытерплю, уйду сейчас.
Иоанн (заметив на себе взгляд Иисуса): Теперь ты с нами, брат Иуда!
Пётр (глядя на Иоанна, удивлённо): Да-да, теперь ты среди нас.
(что-то сообразив)
И это ничего, что страшен, уродлив, как засохший гриб. Мы пострашней ловили рыб, в сетях запутавшихся наших. Не нам, отважным рыбарям господа нашего, в испуге бросать улов коль страшен он, колюч и одноглаз. Бывает, чем страшнее рыба — она вкусней других подчас. Однажды в Тире осьминога на берег вывели в сетях, а рыбаки вокруг шутили, все были рады. Мной же страх так овладел. В своей Тавериаде я отродясь не видывал страшней. Когда же, страх переборов, я съел кусочек осторожно, то понял — ничего вкусней не пробовал, чем мясо осьминожье. Учитель, помнишь, я тебе уже рассказывал об этом и ты нашёл историю смешной?
Иисус, улыбаясь, кивает.
Пётр: Ты же, Иуда, лишь одной своею стороной похож на осьминога. Он, как и ты, был одноглаз и староват немного.

Несколько учеников подходят и похлопывают Иуду по плечу. Он им кивает с усмешкой. Фома, ничего не понимая в происходящем, смотрит то на Иуду, то на Христа. Пётр с несколькими учениками уходит, продолжая что-то рассказывать. Иуда, почувствовав на себе взгляд Иоанна, подходит к нему.

Иуда: Отчего, Иоанн, молчалив, как трава в том саду, куда ветры не вхожи? Знаю я, что твои дорогие слова на плоды золотые похожи. И хранятся они на виду у других в драгоценном хрустальном сосуде… Не найдётся ли то, что получше из них для больного, слепого Иуды?

Иоанн молчит, презрительно разглядывая Иуду. Иуда сгорбившись отходит. Уходят все.

Иуда: Так-так. Так.


Сцена третья.

То же помещение. День. Лука, Илья и Матфей беседуют.

Илья: С тех пор, как среди нас Искариот, прошла всего неделя, а сколько всяких перемен.
Лука: Ты прав, на самом деле хозяйство он с умом ведёт. Не зря ему Иисус доверил наш ящик денежный. И быт ярмом тяжёлым не лежит на нашей шее. Ежедневно для нас готов и кров и стол.
Матфей: Он в винах знает толк.
Лука: И выберет барана пожирнее.
Илья: Но лжёт он, братья, что ни час.
(смеётся)

Подходят Пётр, Иоанн и Андрей.

Матфей: У каждого есть странности из нас. Чего уж там. Да и какая это ложь, коль нам она вреда не причиняет?
Лука: Скорее даже веселит.
Матфей: Когда рассказ он начинает, мне кажется, что в сказку я попал, в смешную сказку про Иуду, которого обманывают все.
Пётр: Его конёк любимый. Дай только сесть — и пыль из-пол копыт.
Матфей: А мне, когда молчит Иуда, грустно всё ж бывает.

Входит Иуда. Рядом с ним Филипп, Иаков и Фома.

Иаков: Вот тут Иуда утверждает, что не встречал из тех, кого он знал и знает, ни одного, чтоб в корысти своей не совершил хоть раз дурной поступок или закон не приступил.
Иоанн: Искариот, ты это говорил?
Иуда: Да. От чего ж не говорить?
Иоанн: Тогда, кого хорошим ты считаешь?
Иуда: Того, кто скрытым может быть всегда от любопытных глаз, что рядом. Умело прячет мысль, поступок свой. Его ты не тревожь. А приласкаешь, выспросишь, как гной из застарелой раны польётся мерзость, пакость, ложь.
Иуда тоже лжёт, но все вокруг не меньше. И, если кто обманут — это я! Мне приходилось в разных быть краях и всюду правят ложь с обманом. Но я ничуть не вижу это странным. Хотя, обидно иногда. Случалось, что один и тот же по многу раз обманывал меня. К примеру, тот, что у вельможи его богатство охранял. Сознался мне он, что не может перебороть свой вечный страх. Поверил я ему в сердцах и, как вы думаете, что же? Сказал: боюсь, а сам… украл. Я и тогда ему поверил, а он Иуде вновь солгал и возвратил всё до обола. Да что там люди, помню, молод ещё я был и встретил пса лежащего в пыли возле дороги. Хотел я приласкать — он палец покусал.
(показывает палец)
За палку взялся — лижет ноги.
(вздыхает)
Я пса того убил. И закопал потом. И камнем придавил огромным посильнее. Но может от того, что я его убил, он стал ещё проворней и живее и лает где-то весело сейчас, вертя своим хвостом мохнатым?
(все смеются)
Ну вот, я вам солгал чуть-чуть. За это можно виноватым считать Иуду, или нет? Я пса не убивал. А, пусть себе живёт.
(Иуда смеётся один)
Пётр (строго): Ну, а твои, Иуда, мать с отцом, какие они были люди?
Иуда (разводит руками): А кто был мой отец? Может быть тот, что розгой бил меня? Петух ли? Дьявол ли? Козёл? Откуда мне-то знать всех тех, с кем длинными ночами делила ложе мать, откуда? Отцов так много у Иуды. Который точно нужен вам?
Матфей: Ты вспомни: «кто злословит отца и мать свою, того светильник погаснет среди тьмы глубокой!»
Иоанн: А мы? О нас дурного сколько Иуда может рассказать?
Иуда: Ах, искушают, искушают Иуду бедного опять.
Все снова смеются. Пётр отводит Иуду в сторону.
Пётр: Ну, а Иисус? Что думаешь о нём? И не шути, тут было шуток много.
Иуда (вкрадчиво): А ты что думаешь?
Пётр: Я? Я. Я думаю, что он — сын Бога.
Иуда: Причём тогда Искариот, чей папа был козлом?
Пётр: Но ты Иисуса любишь?
Иуда: Люблю.

Пётр уходит, Иуда возвращается к ученикам.

Фома (задумчиво): И всё же ты скажи мне честно…
Иуда: Уйди, Фома. Потом, потом.
Фома: Нет, ты ответь, мне интересно, как стал козёл твоим отцом?
Иуда: Фома, Фома, какой ты глупый. Что видишь ты во сне — осла, осину, стену?
Фома (смущённо): Дурные сны я вижу, хоть в геенну за них иди. А должен человек ответ держать за сны?
Иуда: А разве кто-нибудь другой их видит, а не ты? Все мы за что-нибудь должны. Сон твой и ты его хозяин.
Иуда уходит.
Андрей: К слову о снах. Я долго не решался открыться, братья, вам. Теперь скажу. Меня неясный сон тревожит. В смятенье провожу часы, что вслед за пробужденьем дарили прежде бодрость и покой. Тоска и мука сердце гложут. Повсюду этот сон за мной, как тень за путником стремится. И стоит лишь глазам закрыться, холодною стеной он вырастает беспрестанно.
Иоанн: Ну, что сказать? Довольно странно. Хотя, взяв во вниманье то, что ты поспать не очень любишь…
( все смеются)
Андрей: Вы зря смеётесь, не о том хотелось мне поведать, братья. Я всё же расскажу. Туман. Туман сгущается клубится. Прозрачный звон издалека печальной музыкой струится. Вода журчит. Не то река, стопы волною обнимая, вселяет в тело в холодок, не то в сырой морской песок меня незримо увлекает промозглый мрак. И тишина… И пустота… Но вот просвет вдали мелькает. Он расширяется, растёт, уже полнеба занимает. Кроваво-красная заря, гора, народ, огромный крест вздымается и крик пронзает душу до озноба. И чей-то так знакомый лик над всем…
Иоанн: Да, брат Андрей, ещё бы, с твоё поспи.
Лука: Тут наяву случается такое, любые сны в сравнение — ничто. Ну, скажем, вот, вчера. Ущельем шли. К полдню зной и трудная дорога Иисуса утомили…
Андрей: Помню я, но что в том странного? Тропа — на камне камень. Я сам устал, хотя пешком привычно мне ходить.
Лука: Мой брат, умея говорить — умей другого слушать!
(пауза)
Решили все передохнуть. Укрытья не найдя, меж двух камней набросив плащаницы, устроили шатёр. Что лучше средь голых скал придумаешь? Иисус в тени присел, а мы отправились осматривать окрестность. Кому что было интересно, тот то и отыскал.
Андрей: А где ж был я?
Лука: Ты, как обычно, спал. А брат Иуда на болезнь сославшись, сидел за камнем и стонал. Все принесли Христу находки: кто странный камушек цветной, кто стебелёк травы резной, кто пёрышко, потерянное птицей. Брат Иоанн живую ящерку принёс. Иисус был очень рад. Играя с баловницей, он позабыл усталость, что в пути им овладела. Весело глядел он и все мы радостно смеялись вместе с ним. Один Искариот сидел, как прежде безучастно всему свидетелем немым, кряхтя и охая тоскливо. Тут всё и началось. Желая силу показать, ревниво Пётр бросил в пропасть камень, пригласив принять участье в состязанье того, кто сможет оторвать и бросить камень мшелый в бездну. Попытки наши бесполезным окончились трудом. И вдруг, на удивленье всем Иуда подошёл. Вздыхая тяжело и кашляя при том, он камень обхватил и с лёгкостью проворной поднял и бросил в глубину. И рассекая тишину, что воцарилася в округе, валун пошёл плясать упруго с собою увлекая всё, что на пути его встречалось. И длинным гулом отозвалось ущелье, вторя валуну. Пётр больший камень отыскал и, напрягая силы, швырнул его вослед тому.
Андрей: А что Искариот?
Лука: Со стоном ещё громадней оторвал и бросил в исступленьи. Тогда остался камень — никому не в силах приподнять, а очередь Петра. И что там говорить, не камень, а гора. Как он к нему не подступался — не мог ни сдвинуть, ни столкнуть. В изнеможение к Иисусу он обратился: хоть чуть-чуть, о Господи, прошу тебя помочь мне тяжёлый этот камень приподнять! На что Христос ответил неохотно: А кто Иуде станет помогать?
Андрей: Да. Вот тебе больной.

Сцена четвёртая.

Все идут. Впереди Иисус, за ним двумя группами ученики, немного дальше Фома, Иуда последний. Иуда, что-то решив, догоняет основную группу.

Иуда: Иисус! Поверь, дурные люди живут в селенье за горой. Туда не сунется герой, а нам подавно лучше будет пройти дорогою иной. Мне доводилось быть здесь прежде. Они расправятся с тобой и наши косточки обгложут. Шакалы, ну ни дать, ни взять.
Иисус (не останавливаясь): Никто спасти не может того, кто сам пришёл спасать.
Иуда качает головой, останавливается.
Иуда: Пётр, пойди-ка что скажу.

Оба ждут Фому.

Иуда: Фома, мой друг, а ну припомни, что говорил Искариот тебе вчера, когда к селенью мы подходили. У реки.
Фома вспоминает.
Ну, вспомни, там, где рыбаки на берег сети выводили.
Фома: Да-да, я вспомнил. Ты хулил людей, живущих в том селенье. Слова плохие говорил и был в великом удивленье потом, когда нас накормив, они ещё и денег дали. Ты сокрушался, что солгали они, Иуду обманув.
Иуда (глядя на Петра): Но это ведь не всё?
Фома: Да, мы затем вернулись с тобой, дорогу обогнув, и притаились за кустом.
Иуда (глядя на Петра): А дальше, дальше, что потом?
Фома: Иуда оказался прав — дурные и злые люди жили там. На камень пало семя слов Христовых.
После ухода нашего какая-то старуха вдруг начала кричать, что у неё ягнёночка украли. Чужие, кроме нас, в селенье не бывали уж почитай как год, и все решили: кто ещё возьмёт кроме Иисуса. В погоню собрались. Но тут нашлась пропажа — агнец запутался в кустах и, доведённый гнусом, заблеял жалобно. Они же — мерзкий люд — Христа назвали вором, при встрече обещая отомстить.
Пётр: Ах, вот как?! Должен я вернуться, глаза глупцам открыть! Да кто им всем позволил Иисуса очернить?
Иуда: Не стоит. Те к кому идём похуже этих вдвое. Коль нет дороги обойти, мы сделаем другое.
Должны, должны мы способы найти не дать Христа в обиду. И ты здесь, Пётр, понужней. От толстых палок и камней тебе достанет силы Иисуса заградить. И не посмей рассчитывать на чудо, всё сделай, как сказал — на шаг не отходи. А остальное предоставь Иуде. Уж я придумаю, как нрав их укротить.
Пётр догоняет Христа, идёт рядом. Основная группа проходит. Фома и Иуда идут одни.
Иуда: Фома, ты любишь розу жёлтую с лицом немного смуглым, с глазами, как у серны глядящими насквозь.
Фома (удивлённо) Розы? Да, мне нравится их запах, но с лицами, с глазами встречать не довелось.
Иуда: Как? Ты и того не знаешь, что кактус многорукий, забытый и несчастный чей болен так укол, один цветок имеет — свой глаз пурпурно-красный, и взгляд его опасный всегда суров и зол?
Фома: Нет.
(подумав)
Нет.
Иуда: Странно, очень странно. Тебе всегда всё интересно, есть у тебя на всё вопрос, но ничего-то ты не знаешь. Зачем же ты суёшь свой нос повсюду? Очень странно — не знать ни кактусов, ни роз.

За сценой шум.

Иуда: Ну вот, я что вам говорил! Пойдём, пойдём скорее.

Шум толпы переходит в крики и брань. Обратно проходит Иисус, он задумчив. Рядом Пётр, Иоанн, Мария, мать Христа. За ними входят остальные. Все идут, поглядывая назад, вид у них потрёпанный. Последними выбегают Илья и Иаков.

Иаков (задыхаясь): Иуда там остался. Кричит, что он не одержим коварным бесом Назареем, простым обманщиком зовёт Иисуса. Он говорит, что деньги — наша цель и все мы тут ворьё без совести и чести. Он в пыль упал, кривляясь и моля и ползает на месте, как уж с раздавленным хвостом… в крови и порванной рубахе готов им пятки целовать.

Иисус морщится. Все продолжают путь. В оборванной одежде, возбуждённый и счастливый вбегает Иуда. Быстро догоняет всех, но к кому он не подходит, все отворачиваются. Он грустнеет и отстаёт. Поравнявшись с Фомой.

Иуда: Хотел бы ты взглянуть на дураков? Смотри: вот, по дороге идут они и поднимают пыль столбом, как стадо глупое баранов, а умный мой Фома с его широким лбом плетётся сзади великанов, какими мнят они себя. И я, Искариот прекрасный и благороднейший, плетусь, как грязный раб, глотая эту пыль. И нет мне места рядом с господином.
Фома: Иуда, ты сказал: прекрасный?
Иуда: Да. Потому что я красив. Я обманул этих безумцев хотевших разорвать Христа. Я лгал, но ложь моя чиста, она сильней камней и палок. И я, как мог, его спасал.
Фома: Но ты солгал, пойми, солгал!
Иуда: Ну да, солгал. Я дал им то, что так они просили, они ж вернули то, что нужно мне. И что такое ложь? Где между ней и правдою черта? Разве не большей ложью стала б смерть Христа?
Фома: Теперь я верю, что отец твой — дьявол.
Иуда: Выходит, дьявол научил Искариота Иисуса защитить? И, значит, он Иисуса любит, а не я? А вам нужнее правда? Только что-то не сходится, Фома. Отец мой был козлом. Что, может быть, козлу вонючему он нужен? А вам самим меж правдой и Христом, самим вам, что нужней?

Фома задумывается и отстаёт.

Иуда: И с этими он дружен. Да им и до баранов далеко.


Сцена пятая.

Ночь. Все спят. Ложе Иуды. Он ворочается, вздыхает. Подходит и присаживается на корточки Фома.

Фома: Иуда, плачешь ты? Ты болен?
Иуда: Пожалуй, заболеешь с вами. Нет, отойди. Мне что-то давит грудь.
Фома: Прости, но ты так стонешь и скрипишь зубами, что рядом просто не уснуть. И духота стоит такая.
Иуда: Ну почему не любит он меня? Ну почему он любит этих? Трусливых псов бегущих от огня. Не я ли спас его от смерти? Не видит будто он, что я сильнее их красивее и лучше.
Фома: Мой бедный друг, не прав ты, вот послушай: ты вовсе не красив. Язык твой, как лицо твоё, для многих неприятен. Злословит он и лжёт, во всём лишь грязь узрев. Как скорпиона спрятанное жало, готовое чуть что, не разобрав сначала, смертельный нанести укус. И после этого, ты хочешь, чтоб Иисус в тебя лишь был влюблён?
Иуда (не обращая внимания): Ну почему же не с Иудой он, а с теми, кто его не любит? Чьи речи — только звон. Чья преданность — обман. А ящерица, что принёс любимец Иоанн, забавила Христа и он доволен был. Да я бы кобру изловил руками голыми за это! Я гору бы сравнял с землёй, ногами вытоптав босыми! Но не с Иудою, а с ними он делит радость и печаль. И не себя, его мне жаль, погибнет он, а с ним Иуда.
Фома: Ты странно говоришь.
Иуда: Покуда я ещё в уме. «Смоковница сухая, что надо подрубить секирою», я знаю, сказал он обо мне. Но что же он не рубит? Боится он, Фома. И этим только губит себя, а любит хвастунов, глупцов и негодяев, лжецов вроде тебя. Тебе не говорил никто, Фома, — ты лжец!? Так вот, я говорю.
Иуда (не обращая внимания на пытающегося что-то сказать Фому): Но что же так болит в груди Искариота? Как страшен тот огонь, которым я горю. Я сына своего собакам отдаю, Разбойникам на поруганье — любимую, единственную дочь. На непотребство — милую невесту. Но нет нежнее сердца моего. Уйди, Фома, не время и не место беседовать с тобой. Искариот в тоске. Уйди, оставь его!

Сцена шестая.

Там же. День. Все столпились вокруг Петра держащего Иуду за ворот. Подходит Иисус, прислушивается к оживлённо говорящим ученикам.

Фома: Да, я видел сам — он деньги утаил!
Лука: Бесстыдный вор!
Матфей: Ну, что я говорил.

Ученики замечают Христа, расступаются перед ним.

Пётр: Учитель, посмотри! Вот он — шутник, обтёрлась позолотка. Ты доверял ему лишка, а он тянул исподтишка. Позволь, я сам его…
Иисус смотрит вниз и в сторону. Пётр отпускает Иуду.
Пётр: Ах, вот как?!
Иисус: Никто не должен упрекать в содеянном Иуду потому, что он не брал чужого. Все эти деньги нам принадлежат. А, если помните, меж братьями различья никакого. Все приняли его, всем нам Иуда — брат. Нельзя украсть своё. Знать он не виноват и деньги может брать отныне без отчёта. Вы братья, не правы, виня Искариота и стыдно вам должно быть за себя.

Среди учеников замешательство. Затем все по очереди подходят и целуют Иуду, кто разводя руками, кто похлопывая по плечу. Уходят. Последним подходит Пётр. Фома стоит в стороне о чём-то думая.

Пётр: Все мы тут глупые, слепые. Один лишь он всё видит. И умён.
А можно мне тебя поцеловать?
Иуда: Целуй, чего уж.

Целует.

Пётр: Ты знаешь… столько силы. Ведь я тебя не удушил чуть-чуть. Тебе не очень больно было?
Иуда: Немножко.
Пётр: Не сердись, забудь. Пойду к нему прощенья попрошу. Я было на него обиделся, а позже… Да ты всё видел сам. Так дело повернуть.
(уходя рассуждает)
Но так на воровство похоже…

Иуда улыбается, садясь на своё ложе, достаёт денежный ящик, считает громко, поглядывая на Фому.

Иуда: Двадцать один, двадцать два, двадцать три… Фома, смотри, опять фальшивая монета. Кругом мошенники одни. Поддельных денег не жалеют и щедро жертвуют они… Двадцать четыре. Потом опять вы скажете: украл Иуда! Двадцать пять.
Фома (решительно подходя): Он прав. Дай мне тебя поцеловать.
Иуда: Вот как? Двадцать девять… Напрасно, красть я буду. Тридцать…
Фома: Как можно красть, когда чужого нет? Ты просто будешь брать. А я… я был не прав, мой брат. Готов сейчас же повиниться. Прости, я виноват.
Иуда (пристально всматриваясь в Фому): И это столько времени, Фома, тебе понадобилось, чтобы лишь повторить его слова? А не устала голова чужие мысли думать? Ведь это он сказал: «своё» — не ты. Вы все уже забыли? Он целовал лицо моё, а вы же — осквернили. Я ощущаю до сих пор касанье ваших рук поганых и мокрых губ, что ползают по мне. Тридцать восемь, тридцать девять, сорок. Сорок динариев, Фома. Проверишь может быть опять?
Фома: Но он же наш учитель!? Как слов его не повторять?
Иуда: Мой ворот, вот он, здесь. И я ещё не гол. И есть ещё за что хватать Искариота. Учитель тут пока… А если он ушёл и на беду Иуда взял динарий? Вот — ворот! За него-то вы схватите Иуду, и рука найдётся твёрдая на это. Вы позабудете тотчас, чему так терпеливо учил Христос беспамятливых вас. Ты вспомни, как меня ты утром звал? Вор?! Только день настал, ты называешь братом. А к вечеру ты имя подыскал?

Убирает ящик, встаёт.

Иуда: Когда случится непогода, сорвётся сильный ветер с гор, он поднимает всякий сор с земли и крутит в небосводе. Завидев сор, глупцы кричат: вот это ветер, это — ветер! Порыв какой, какой напор! На самом деле — это сор. Помёт ослиный высохший на солнце. Вот встретил стену он и лёг к подножию её. А ветер, ветер дальше рвётся. Вот так, Фома, а ветер дальше рвётся. Смотри, смотри, вон полетел!
Фома: Я рад, что ты повеселел.
Иуда: А как не быть весёлым человеку, которого в один и тот же день и вором нарекли и братом. Потом глядели виновато ему в глаза, целуя второпях и говорили: ох, да ах! А если б не украл на страх Иуда этих трёх медяшек, разве познал бы Иоанн восторг, прозрение, испуг? И в довершенье, как на крюк, для основательной просушки, те отсыревшие подушки, что добродетелью зовут, он бы повесил на Иуду? А ты, Фома, свой хилый ум изрядно выстриженный молью?
Фома: Мне кажется, что лучше мне уйти. Твои слова пронзают болью.
Иуда: Ну, вот, обиделся. Уже и пошутить нельзя.
Фома: Шути, но только эти шутки, как змеи гадкие скользят.
Иуда: Ты не сердись, Фома. Я, право же не знал, что в самом деле, ты желаешь поцеловать Иуду-подлеца, противного и мерзостного плута, который вас обворовал. И, кстати, деньги те отдал какой-то блуднице в уплату.
Фома (задыхаясь): А ты учителю сказал, на что динарии потратил?
Иуда: Опять сомнения грызут? Да, блуднице, представь себе, приятель. Но знал бы ты, как голодна была та женщина. Два дня она уже не ела…
Фома: Ты знаешь точно, что она…?
Иуда: Конечно, сам я с нею был два дня и видел, как она не ела, а только лишь вино пила. От истощения качалась и падала в постель без сил, а там бессчётно отдавалась.
Фома (удаляясь): Какая мерзость, пакость, гадость. И слов-то нет, чтобы назвать.
Иуда: Фома! А как же целовать? Ты что, уже раздумал вовсе?!

Иуда прохаживается. У него хорошее настроение. Осторожно озираясь входит Иоанн.

Иоанн: Искариот. Я вот пришёл… Задача не проста. Спросить хотел, как кажется Иуде. С Петром мы спорили не раз, кто в царствии небесном будет… ну… первым… около Христа?
Иуда какое-то время смотрит на Иоанна.
Иуда: Я полагаю, ты.
Иоанн: А Пётр думает, что он.
Иуда: Нет, нет. Он там всех ангелов разгонит. С его то глоткой. Ночью стонет во сне, так стены аж дрожат. А там невинные созданья. Конечно, он пойдёт на всё, но проиграет в состязанье. Ты молод, у тебя нога легка. Он — труден на подъём. Издалека бежать вдвоём, тебя он не догонит. И первым ты войдёшь с Христом, заняв своё святое место. Ну, что он сделает потом?
Иоанн (уходя): Да. Что потом? А я Иисуса не оставлю.

С другой стороны входит Пётр.

Пётр (решительно): Мы с Иоанном спорили недавно, кто место первое займёт с Иисусом в царствии небесном. И мне, вот, стало интересно, как ты, Иуда, думаешь? За ум тебя учитель сам хвалил.
Иуда: Ты первый, Пётр.
Пётр: Я же говорил! А он в своё упёрся, как бык на бойне и стоит.
Иуда: А ты на это посмотри со всех сторон, спокойней. Кто самый сильный среди нас?
Пётр: Я!
Иуда: Правильно, конечно. Что Иоанн — молокосос. Красив. Но это внешне. А камнем всякого назвать Иисус не мог. Он знает, что дороже. И, если каждого по роже с собой на небо забирать, какое ж это будет царство? Покой, кто будет охранять? Нет, Пётр, только ты! Пускай он злится, спорит, ты места своего не уступай.
Пётр: Не уступлю. А ты. Иуда, умный. Вот только злой. Иисус не любит злых.
Иуда: Не уступай.
Пётр: Не уступлю.

Пётр отходит. Иуда снова садится на своё ложе. Возвращаются все, среди них
Христос, он в стороне. Среди учеников спор. Наконец из круга спорящих выбегают Иоанн и Пётр.

Пётр: Искариот, Искариот! Скажи-ка нам, кто будет первым!?
Иоанн: Да-да, скажи ему, кто будет первым там с Иисусом!
Иуда (глядя в глаза Христа): Я!

Иисус опускает глаза, все смотрят на него.

Иуда: Я. Я там буду первым возле Христа в небесном царствии его.

Сцена седьмая.

Мрачное помещение в Иерусалимском храме. На возвышенности в кресле первосвященник Ханна. Входит человек плотно завёрнутый в плащ. Опустившись перед Ханной, неизвестный что-то рассказывает. Ханна, внимательно слушая, кивает. Когда разговор заканчивается. Он бросает человеку три полных кошелька. Немного подумав, добавляет ещё один. Неизвестный раскланиваясь уходит. Появляется Каиафа.

Ханна: А он умней, чем я предполагал. И тем для нас ещё опасней. Мессия. Если даже так?
Каиафа: Ты, Ханна, веришь этим басням?
Ханна: Я знаю свой народ. Он примет плеть за благодарность оставшись в мыслях при своём. Но если, вдруг, такой найдётся, кто это стадо проведёт, не только Храм — весь мир разрушит! А Назарей, как раз из тех, чьи речи сладкие опасней, чем римский меч меж рёбер. Души — вот промысел его. И если он одержит верх, то поздно будет придаваться раздумьям: басни или нет.
Но он не всё учёл. Он молод, а я уже беззуб и сед.
Каиафа: Неплохо бы Пилату отдать смутьяна.
Ханна: Что Пилат? Он нам простить никак не может дурацкий свой водопровод.
Каиафа: Хороший повод выместить обиду и я уверен наперёд…
Ханна: Ты, Каиафа, тоже молод и прав в одном — любой еврей Пилату вроде кости в горле, но верь мне, сын мой, он мудрей. Глядит на листья — видит корни. И непременно Назарей оправдан будет.
Каиафа: Я что-то суть не уловлю.
Ханна: Он выгоден ему. Двояко. Он не бунтарь, к оружью не зовёт, а прокуратору порядок нужен. И вместе с тем, что мирно жизнь течёт, им ненавистный Храм разрушен. Не надо даже пальцем шевелить.
Но мы не можем допустить подобного исхода. Все средства хороши и подкуп и подлог. Сейчас не время думать о расходах. Я дал большой задаток наперёд. До мелочей известно будет всё об этом… спасителе, как он себя зовёт.
Каиафа: Но нам второй свидетель нужен, суд не подпишет приговор.
Ханна: Тут трижды был один, просил настырно встречи. Я трижды отказал. Из той же мерзкой шайки. Как нынче выяснилось, склочник злой и вор.
Каиафа: Тогда в порядке всё?
Ханна: Не всё. Двоих-троих из нищих, нет, лучше пятерых, да чтобы голос посильней, среди паломников отыщешь и завтра приведёшь ко мне. Ступай.

Каиафа уходит.

Ханна: Мессия. Если даже так?

Входит Иуда.

Ханна (брезгливо): Что это в храм вползло? Эй, кто ты?
Иуда: Иуда я. Из Кариота. Благочестивый человек и ученик пророка Назарея.

Ханна приглашает рукой приблизиться.

Иуда: Мечтой единственной моею, которой по сей день служу, гоним я был в ученики податься к растлителю умов по имени Иисус, лишь с целью уличить обманщика и плута, предав законному суду. Он страшный человек, о ком я речь веду. «Пусть лучше он один погибнет, чем люди Иудеи всей».
Ханна: Как звать его, сказал ты: Назарей? Я что-то слышал краем уха.
Иуда (в сторону): Ещё бы, старая лиса, мир полон разных слухов, кому как ни тебе знать собственных врагов?
Ханна: Но у него учеников, я слышал, очень много. А что они его все любят, это так?
Иуда: Да, говорят, что любят. Очень. Быть может, больше, чем себя.
Ханна: Вот этим я и озабочен. Они заступятся, любя, когда мы будем брать злодея, поднимут бунт, а Иудея так легковерна и глупа, она помочь не нам захочет.
Иуда: Поднимут бунт? Они? Эти трусливые собаки, что убегают от того, кто лишь протянет к камню руку? Нет, не пойдут они на муки, когда останутся одни.
Ханна: Разве они настолько плохи?
Иуда: Они настолько хороши. Где видано, чтобы плохой хорошим был гоним? Хороший убегает от плохого. Настолько хороши они, что глупо ждать от них другого. Вот потому и побегут, и спрячутся, а явятся, когда Иисусу гроб сколотят.
Ханна: Ты думаешь?
Иуда: Учителя всегда и чтут, и любят, но больше мёртвым, чем живым. Пока он жив они, робея, урок ответствуют пред ним. А помер? Кто теперь учитель? Кому хвала, кому почёт?
Ханна: Сдаётся мне, Искариот серьёзно ими был обижен. Так что ты хочешь?
Иуда: Я… Христа предать. Но вижу, боится Ханна.
Ханна: Я силён настолько, чтоб вовсе не бояться ничего!
(пауза)
И сколько же ты просишь за него?
Иуда: А сколько б дали вы?
(пауза)
Ханна: Тридцать сребреников, думаю, довольно.
Иуда: Всего? И это за Христа? За Назарея? Вольно тебе шутить. Ещё раз повтори!
Ханна (улыбаясь): Тридцать сребреников, слышишь? И не на пол обола сверх того.
Иуда: За эту малость, кто продаст его? Тридцать сребреников, трид-цать. Не может быть, во сне я вижу вас?
Ханна: Не хочешь так ступай! Не ты — другой продаст. Возможно даже и дешевле.
Иуда (переходя на крик и загибая пальцы на руке): А то, что добр он, что исцеляет больных — здоровье им даёт, так ничего уже не стоит? А честен он? И то не в счёт? А то, что он красив и молод, как распустившийся цветок, не стоит дряхлого обола, металла грязного кусок?
Ханна: А ну!!!
Иуда: Тридцать сребреников… Ведь это обола не выходит за каплю крови, за слезу, за крики, судороги, стоны…
Ханна: За всё! За всё!
Иуда: А взгляд бездонный? За то, чтоб он померк? Чтоб сердце не стучало? Всё это даром?
Ханна: Я сказал: за всё!
Иуда: Тридцать сребреников мало. А сколько будешь ты иметь? Давай считать сначала!
Ханна: Что? Да ты… А ну, пошёл отсюда!
Иуда: Пойду, пойду на площадь, закричу: ограбил бедного Иуду священник Ханна, караул! Спасите бедного Иуду!
Ханна: Вон! Вон, подлец! Подыщется другой!
Иуда (спокойно): Я мог бы уступить, я верю, есть такой. Продаст и за пятнадцать и за десять. За два обола, за один…
Ханна: Давно бы так.

Отсчитывает и отдаёт деньги.

Иуда (в сторону): Вот. Продан божий сын.

Рассматривает деньги, пробует их на зуб.

Иуда: Теперь фальшивых денег много и всяк подсунуть норовит. Откуда знаешь, чем набит кошель мошенника иного?
Ханна: Как повернулся твой язык назвать мошенниками добрых благочестивейших людей, чьи деньги жертвованы Храму? К тому же, их священник дал!
Иуда: Прошу прощенья, я не знал, что благочестье так умело блюдёт предписанный закон. Ведь знать на слух фальшивый звон — довольно хлопотное дело. Я думал в простоте своей, что это лишь мошенник может.

Ханна уходит.

Иуда: И то не каждый.
Боже, Боже! Что сделал я?! Как же я смог? Теперь никто уж не поверит, теперь никто уж не поймёт любви твоей, Искариот!
Господи. Господи!

Сцена восьмая.

Поляна в лесу под Иерусалимом. Ученики о чём-то весело беседуют. Входит Иуда, в его руках два меча.

Лука: Иуда снова что-то приволок.
Матфей: К чему мечи нам?
Иуда: Час уж недалёк и он грядёт, как рок неумолимо. И мы должны Иисуса защитить.
Фома: Неужто это так неотвратимо?
Пётр: А меч хорош, на славу сделан он.
Иуда: И мы должны Иисуса защитить!
Иоанн: Но от кого? К тому же не пристало нам в руки меч брать или нож. На полководца не похож учитель наш. Сильней металла пророка пламенная речь, а коль придётся, уберечь найдём мы способов не мало.
Иаков: Да и народ не даст свершиться злу.
Фома: Да фарисеи не посмеют сами.
Иуда: Хотел бы я рассеять мглу перед слепыми вашими глазами.
Иоанн: Христа Иуда любит лишь один. Один Иуда предан беззаветно.
Иуда: А ты? А ты? А ты? По вам не очень-то заметно.
Иоанн: Искариот, ты заповедь забыл? К чему мечи? Христос не раз учил, что сила наша не в оружье. Ты вспомни, вспомни: «Не убий» — его слова, а ты нарушить зовёшь нас клятву? Не убий!

Ученики расходятся, улыбаясь.

Иуда: Фома, постой! Ты тоже с ними? Час испытания грядёт, а вы, я вижу, не готовы.
Фома: Но мы… Оружие носить… Кто кровь прольёт… Римлян так много, а ты лишь два меча принёс. Что два меча, когда их много?
Иуда: Мечи достать не тяжело, отнять у воинов, положим.
Фома: Но разве мы такое сможем? А где ты эти два достал?
Иуда: Мечи? А, это я украл. Не вышло больше — был замечен и от погони чуть ушёл.
Фома: Но воровать нехорошо!
Иуда: Чужого нет — Иисус сказал. Ты сам, Фома, не разберёшься, где перец горький, а где мёд.
Фома: Но наказанье понесёт наутро тот солдат невинный.
Иуда: Мы все подвластны небесам, а что вина, она для каждого найдётся.
Фома уходит.
Иуда: Эх, люди, люди, люди ль вы, и кровь ли в жилах ваших бьётся?
Иуда подходит к сидящим тут же женщинам.
Иуда: Какие жалкие глупцы. Видала ль ты ещё, Мария, глупее в мире простаков? Ну а Фома, Фома каков?
Мария: Но вспомни, ты о людях дурно всегда, Иуда, говорил.
Иуда: Я? Дурно говорил? Ну да, конечно дурно. Но разве стоит им большого, хотя б на каплю лучше быть?
Да только это говорить им, нету толку никакого. Мне иногда, Мария, жаль, что рождена ты не мужчиной и меч носить — не твой удел. Ты б не осталась не удел, когда б на то была причина.
Мария: Мне меч поднять не хватит сил.
Иуда: Когда в мужчинах проку нет, тогда всё женщинам под силу. А что, Мария, как Иисус? Ты с ним сегодня говорила?
Мария: Да. Он был так рад той белой лилии душистой, которую ты утром передал. С улыбкой нежной и лучистой он аромат её вдыхал и говорил, что Галилеей родною веет от цветка. И я заметила, рука щеки коснулась, убрав слезу…
Иуда: Слезу?!
Мария: Нет, нет, не горечи слезу, скорее радости безмерной.
Иуда: А ты ему сказала, верно, цветок Иуда передал?
Мария: Нет, нет! Как ты просил, исполнила всё точно. Ведь ты просил не говорить?
Иуда: Конечно, нет. Не надо! Мне то, что рад он — вся награда. О большем трудно и мечтать.
(в сторону)
Так он был рад. Цветы он любит. Он, как дитя, бывает рад, увидев хрупкую фиалку. А я ищу. Да разве жалко, мне жизнь не жалко для него.
(к Марии)
Ты молодец, Мария, ничего из тайны нашей не открыла. Без доброты твоей Иуде вовсе б худо было. А знаешь, где-то у меня жена есть. Женщина. Быть может, я к ней бывал несправедлив. Уж слишком часто говорила она: Иуда лгун, язык его болтлив. А может и она добра, кто знает? Как думаешь, Мария, ты — добра ль моя жена?
Мария: Но я её не знаю. Как смею я судить?
Иуда: Так-так, всё может быть. А вот скажи, Мария, тридцать сребреников — деньги велики?
Мария: Я думаю, что нет. Какие ж это деньги?
Иуда: Конечно, нет. А ты... давно, когда была ты блудницей… ты много… ну, дорогою ты была?
Мария: Иуда, я прошу, не надо об этом снова вспоминать. Я позабыть хочу скорее.
Иуда: Зачем? Не надо забывать. Другим забыть об этом надо. Тебе забыть? Тебе зачем?
Мария: Но это грех достойный ада!
Иуда: Пойми, что страшно лишь тому, кто не свершил греха пока что. А кто свершил — что грех ему? Как смерть для мертвеца. Смерть не приходит дважды. А страх — неведения брат. Перед неведомым дрожат, а ты уже всё испытала.
А, вот Фома. Фома, а что если он прав? И если камни под его ногами, а под моими лишь песок, да и того-то мало?
Фома: Ты про кого?
Иуда: Я думаю, Фома, Искариот, чтоб сделать правду, сам должен задушить его.
Вы обмануть пытаетесь меня, или Иуда обманул Иуду?
Фома: Тебя я что-то не пойму, кого душить? Кто обманул Иуду?
Иуда: Не понял? Хорошо. Ты был с Христом, входя в Иерусалим? Ты слышал, как народ кричал: Осанна?!
Фома: А по-другому быть и не могло.
Иуда: Неужто, в самом деле, рано? Кто обманул, ну кто? Ну, кто же прав? Всё кончить не начав… Но есть же кто-то…
Фома (к Марии): Он будто не в себе.
Иуда: Искариота… не будет, не будет так же и Христа. Фома, святая простота, глупец Фома — вот кто здесь будет.
(к Фоме)
Хотелось ли тебе взять Землю, поднять её и отшвырнуть потом?
Фома: Нет, этого не сделает никто. Я думаю, что это невозможно.
Иуда: Возможно, глупый мой Фома, возможно. И мы поднимем и швырнём, но только ночью, а не днём. Когда ты спишь, мы осторожно её поднимем и швырнём!
Но ты и после не проснёшься.
Фома: Иуда, снова ты смеёшься, а между тем Иисус сказал, как будто будет предан кем-то.
Иуда: И я вам это говорил.
Фома: Но кто же подлый тот предатель?
Иуда: Кто? Да ты, приятель. Ты, любознательный Фома, а он, он сам пока не верит и почему-то не зовёт Иуду. Верного Иуду он почему-то не зовёт.
Фома: Смеёшься ты, Искариот.

Сцена девятая.

В центре сидит Иисус в размытом круге света. Из темноты появляется Иуда.

Иуда: Ты знаешь, Господи, куда иду я в этот час вечерний?
(пауза)
Предать тебя врагам твоим.
(пауза)
Но ты молчишь? Я понял верно — ты мне велишь идти туда?
(пауза)
Скажи: Иуда, стой — я шага не шагну. Но ты не смеешь? Иль не хочешь?
(пауза)
Ты знаешь, знаешь, что люблю тебя, ты знаешь. Но не зовёшь, не прогоняешь, и тайна глаз твоих темна, как ночь над сонной Иудеей. Но тайна есть и у меня. Тоски и муки беспредельной мной чаша выпита до дна. Всю жизнь свою искал тебя я. Всю мою жизнь. И вот — нашёл! Освободи! Я умоляю, сними с меня тяжёлый гнёт. Вся грудь моя трещит и стонет. Скажи: постой, Искариот. Но ты молчишь? Молчишь мне на беду.
(пауза)
Скажи хоть слово!
(пауза)
Я иду.

Иуда уходит.

Голос Петра: С тобой, учитель наш, с тобою идти готов любой тропою, в пучину вод и жар огня…
Иисус: Ты, Пётр, трижды отречёшься. Ты отречёшься от меня, не пропоёт петух до дня.

Границы света вокруг Иисуса расширяются. Он встаёт, вокруг него ученики.

Иисус: Имеющий мешок — возьми его, а также и суму. Коль нет сумы с мешком — свою одежду и всё продай, и меч купи, но прежде я сказываю вам одно: «к злодеям причтен» на мне исполниться должно.
Пётр: Вот два меча отличных.
Иисус: Ну что ж, спасибо и на том.

Ученики располагаются на ночлег.

Иисус: Душа моя скорбит смертельно. Побудьте здесь без сна, все выспитесь потом.
Удаляется.
Иоанн: Куда он в поздний час?
Пётр: Не знаю
Фома: Я ничего не понимаю.
Иаков: Не вечно ж быть ему средь нас.
Пётр: Глаза слипаются чего-то. Тяжёлый был сегодня день.
Фома: Давно за полночь, спать охота.
Пётр: Пошевелиться даже лень.

Засыпают. Свет сужается вокруг Петра, над ним склоняется Иисус.

Иисус: Симон, ты спишь? Неужто часа со мной не спать вы не могли?
Пётр: Ах, Господи, как спать охота.
Иисус некоторое время смотрит на спящих учеников.
Иисус: Вы спите всё? Конечно. Пришел тот час — вот придаётся сын человеческий во власть греховных сил! Довольно почивать!
Пётр: Ещё не утро, спать, да спа…
Иаков: Что это? Что это за люди?

Входят пять римских воинов с факелами.

Фома (радостно): Смотри! Средь них Искариот.

Все собираются вокруг Иисуса.

Иуда (начальнику стражи): Всех трогать мы не будем. Кого я поцелую — тот. Его возьмите осторожно, не причиняя боли и вреда. Другим — не велика беда, а с этим, слышишь, осторожно!
(отыскивает взглядом Иисуса)
Возрадуйся, равви!

Подходит к Иисусу, долго и нежно целует его в щёку.

Иисус: Целованьем ли предаёшь сына человеческого?
Голос Иуды: Да. Целованием любви. Да, целованьем мы предаём тебя, учитель, на поругание, на смерть, из тёмных нор скликая на свет коварных палачей и ставим крест над теменем Земли и на кресте возносим Любовию распятую Любовь.

Воины грубо хватают Иисуса. Пётр пытается сопротивляться, он ударяет одного из воинов мечом, но вреда ему не причиняет.

Иисус: Что это, кровь? Брось меч ненужный!

Воины в ярости. Ученики разбегаются.

Голос Петра (за сценой): Нет. Я не знаю никого и имени такого я не слышал.
Первый воин: Но ты был с ним!
Голос Петра: Нет, нет, не знаю ничего. Я по нужде из дома вышел.
Второй воин: И в лес забрёл?
(смеются)
Ну, парень, ты мастак!
Первый воин: А, пусть идёт.
Иуда: Так-так, всё верно. Пётр никому возле Иисуса места не уступит.


Сцена десятая.

Иуда один возле догорающего костерка. Слышно, как где-то рядом избивают Христа.

Иуда: Как холодно. Скорей бы уж рассвет. Как ночь длинна. Готов поклясться, что жизнь короче вся была. Костёр сгорел уже дотла, минуты, словно годы длятся.
(слышится звук плети)
Ах, больно, больно, мой сынок, как больно, боже мой, как больно.
(прислушивается)
Опять как будто сбили с ног. Ну ради Господа, довольно!
(слышится смех солдат)
Неужто трудно так понять, глаза имея не увидеть, кого взялись вы истязать, кого пытаетесь обидеть?
Молчат? Ну, всё как будто ясно. Увидели, прозрели наконец. Теперь над ним они не властны — Осанна! Вот каков венец. Ползут, наверно, псы худые стопы его поцеловать… И вот, выходит он Мессией, выходит Богом. Стати стать… Но кто ж тогда Искариота так хитро обманул опять?
(прислушивается)
Но нет, и снова зло вершится. И будет так из века в век пока на свете человек. Меняться будут только лица, а суть трагедии одна: кто прав — тот бит, распят иль сожжен, а нет вины иль есть она, палач и знать того не должен.
Светает будто. Тишина. И день придёт, и солнце встанет… Чтоб увидать людской позор. Такой позор в веках не канет, себе готовят приговор.

Шум приближающейся толпы. Ведут Христа. Здесь верующие, служители храма, воины. Тут же украдкой идёт Фома. Иуда оказывается перед Христом.

Иуда: Я здесь, сынок, я здесь. Сейчас они увидят. Поймут, поймут, не могут не понять.

Толпа проходит расступаясь перед Иудой.

Возгласы: Предатель. Иуда. Вот он, вот он!

Иуда останавливает Фому.

Иуда: Фома, постой! Да погоди же.
Фома: Не подходи, Иуда, ближе. Предатель подлый, сатана!
Иуда: Ну, что ты сразу — сатана?!
Фома: Но ты же тех римских воинов привёл? Я видел сам, Христа ты предал!
Иуда: Я предал?
(в сторону)
Предал… но что предательство моё в сравненье с вашим малодушьем.
Фома, ты всё-таки послушай. Вас много здесь? Ты должен всех собрать и все просить должны…нет, требовать, кричать: Иисус наш брат, отдайте нам Христа! Он честный человек, душа его чиста! И снова повторить десятый раз и сотый, тогда…
Фома (шёпотом): Да что ты, что ты. Здесь римских воинов не счесть, служители из храма. Мы будем ждать суда, не подымая гама. На суд у нас надежда есть.
Иуда: А вдруг не оправдает?
Фома: Тогда…Тогда это не суд.
Иуда: Тогда и я — не я.

Шум толпы, выносят части креста и кладут недалеко от Иуды. Крест сколачивают. Толпа нарастает на помост выходят Пилат и Иисус.

Возгласы: Пилат! Пилат судил бродягу!
Пилат: Мне привели сегодня человека, как развращающего нравы горожан и вверенной мне в руки Иудеи. Я всё исследовал и вот: злодеем, каким представили его, я не нашёл. Невинного черни иль не черни…
Возгласы: На крест! Распни его! Распни!
Пилат: Воды, подайте мне воды!
Пилат омывает руки и подымает их над головой. Толпа изумлённо молчит.
Пилат: Он — праведник! Смотрите, вы, в его крови я не повинен!
Иуда (падая к ногам Пилата): Ты мудрый! Мудрый ты! Ты благороднейший из судей!
Пилат (отталкивает от себя Иуду, тот падает): А это кто ещё здесь? Будет!

Толпа гудит. Иисуса подводят к кресту. Он взглядом ищет кого-то, увидев Иуду, некоторое время смотрит на него. Полная тишина. Вбивается первый гвоздь.

Иуда (подняв голову): Ещё не поздно!

Второй гвоздь.

Иуда: Ещё не поздно! Не поздно!
(зажимая уши руками)
Не поздно! Не поздно, не-поз-дно…

Толпа вздрагивает. Крест с Иисусом медленно поднимают. В толпе крик, слёзы вопли. Иуда в ужасе бросается к кресту, пробравшись ближе, смотрит вверх на Иисуса, тот смотрит на него.

Иуда: Что слёзы? Что такое слёзы всех в мире женщин, матерей — вода! Когда сама Земля готова смотреть на муки сыновей и не разверзнуться на двое! А ваши слёзы, что такое?

Иисус умирает. Тело его мучает последняя судорога. Толпа выдыхает.

Иуда: Свершилось! Нет теперь обмана! Ликуйте, изверги, Осанна!
Возгласы: Осанна, Осанна, Осанна!

Плачет мать Иисуса.

Иуда: Ты плачешь мать? Плачь, плачь. Всем матерям не выплакать их слёз до той поры пока Христос со мной на землю не вернётся. Всем матерям не выплакать их слёз.

Сцена одиннадцатая.

Собрание Синедриона. Входит Иуда. Он покашливает, улыбается, кланяется бесконечно, заглядывает всем в глаза. Его будто не замечают.

Иуда (в сторону): Теперь я вечности единственный владетель. И целый день не жалко поменять в поклонах низких. Ну же, благодетель, кого ты вздумал обыграть? Какие рожи. Сыты и надменны, как стадо грязных, пакостных свиней. Что им до пекла огненной геенны, а их грехов на свете нет черней.
Каиафа: Кто это?
Иуда: Иуда. Тот, что Иисуса предал вам.
Ханна: Так что же? Мы в расчёте вроде? Ступай, я большего не дам.
Каиафа (к Ханне): Он много взял?
Ханна (кивая): Тридцать сребреников целых.
Каиафа: Встречал я ловких и умелых, а этот, видимо, нахал!
Все переглядываются, смеются, качают головами.
Иуда (в сторону): С Иудой всякое бывало.
(к Синедриону)
Но разве кто-нибудь кричал, что недоволен тем, что мало? Его де кто-то обокрал? Искариот прекрасно знает: ни золото, ни серебро, конечной платой не бывают тому, кто делает добро. Конечно, мало. Но святому Иуда делу послужил. Ему, а никому другому хватило на такое сил. И вот, мудрейшие в награду с Искариотом говорят. Они его приходу рады: Иуда наш, Иуда брат. Предатель? Разве мудрый Ханна не хочет на колени стать перед Иудою и рьяно руки его поцеловать? Да только я руки не дам, ни Ханне мудрому, ни вам — ужалить можете смертельно.
Каиафа: Гоните пса! А ну, пошёл!
(к Ханне)
Его нахальство беспредельно.
Ханна (равнодушно): Ступай отсюда, не досуг нам слушать всякие химеры.
Каиафа: Язык твой злой не знает меры, не нужно нам твоих услуг.
Иуда (задыхаясь): А вы… Вы знаете, кого, кого вчера вы осудили?
Один из Синедриона: Покуда палкой не побили, ступай. Ступай, мы знаем всё.
Иуда: Так вот, обманщиком он не был! Он чист и непорочен был! Я обманул вас, видит небо. Вы слышите? Иуда вас провёл!
Ханна: И это всё?
Каиафа: Он разве не ушёл?
Иуда: Вы… вы не поняли чего-то? Иуда обманул вас всех!
Каиафа (зевая): Про тонкий ум Искариота от тех я слышал и от тех, а он дурак на самом деле. Гоните пса! Наскучил брех.
Иуда: Что!? Это кто там умный? Кто мудрый? Сборище глупцов. Искариот вас, как юнцов ватагой бегающих шумной, как недоумков обманул. Он предал не его, а вас. Он вас предал позорной смерти, которой нет конца вовек. «Тридцать сребреников целых»… и это умный человек.
Иуда цен не назначал, себя вы сами оценили. Вы долго эти сети вили, да не Христос туда попал! А цену крови вашей грязной Искариот и прежде знал. Но нет, ты что, «ни на обол и ни на сребреник поболе». Что ж, глупый Ханна, ваша воля, ступайте этою ценой. Вам бесконечный путь земной начертан… правда по дешёвке. Ну, кто тут умный, кто дурной?
Каиафа: Вон!
Ханна (останавливая Каиафу рукой): Теперь, мне думается, всё?
Иуда: Всё? Что ты, что ты, глупый Ханна. Искариот не всё сказал о том, как низко ты упал. Уйти сейчас Иуде рано и, если я уйду теперь в пустыню, крикну — каждый зверь на крик Иуды отзовётся и выйдет из своей норы. А я, молчавший до поры, скажу им всем, какой ценою священник Бога оценил. И среди дня, не тёмной ночью, они придут свой страх поправ, чтоб разорвать тебя на клочья. А если морю я скажу, какой ничтожною ценою священник Бога оценил, все воды в мире соберёт оно до самой мелкой капли и хлынет в ваш дурацкий храм, чтобы залить позор и срам тобой содеянный и ими.
А если я скажу горам, какую цену дал Иисусу священник Ханна-изувер, все горы сколько в мире есть над вами вздыбятся высоко…
Один из Синедриона: Иуда хочет стать пророком? Он слишком громко говорит.
Ханна: Мне жаль беднягу — он дрожит. Мы в самом деле мало дали. На вот, возьми ещё обол и убирайся без возврата.

Ханна кидает деньги перед Иудой. Монета долго звенит и кружится. В это время Иуда лихорадочно развязывает кошелёк с тридцатью сребрениками и горстями швыряет их в Синедрион.

Иуда: Мерзавцы! Вот вся ваша плата!


Сцена двенадцатая.

Та же поляна под Иерусалимом. Здесь все ученики, лица их заплаканы. Они утешают друг друга, услышав шаги, настораживаются. Входит Иуда. Убедившись, что он один, вперёд выходит Пётр.

Пётр: Предатель подлый, уходи! И будь отныне осторожен.
Иаков: Оставь его. В нём бес сидит.
Пётр: Я их обоих изничтожу!
Петра удерживают, наконец все умолкают.
Иуда: Глаза Иуды, что за радость. Холодных зрили вы убийц, а вот иного сорта гадость, иной полёт у этих птиц.
Ну что, предатели все в сборе? А что за слёзы, что за грусть? У вас какое-нибудь горе? Скажите, трусы, где Иисус?
Фома: Ты сам, Иуда, знаешь это. Вчера учитель был распят.
Иуда: А… вот — тупица беспросветный.
Фома: Зато ни в чём не виноват!
Иуда: Ты?! Глянь на руки, что за кровь? Иисуса кровь. Ну, где ж вы были? Где ваша чистая любовь? Ведь вы клялись! И вдруг — забыли. Где были вы, когда ваш друг в предсмертных судорогах бился? Кто, поборов в себе испуг, хотя бы словом заступился за так любимого Христа?
Когда бы ни была пуста любовь, которой вы гордились, тогда б и жест и взгляд сгодились, и не дошло бы до креста.
Фома: Иуда, что могли мы?
Иуда: Что? Кто любит, тот не спрашивает: что. Идёт и делает, что может! Кто любит, зубы пустит в ход, ногтями впившись раздерёт на части вражью кожу! Кто любит. Если сын его в речном потоке утопает, не в город побежит спросить того, кто знает: что делать, если тонет сын? В пучину! Он следом прыгнет в грязь и в муть, чтоб чаду руку протянуть, а не спасёт, так утонуть, но вместе с сыном! Тот, кто любит!
Пётр: Я меч свой обнажил, но он сказал мне, брось не надо!
Иуда: Не надо что?
Пётр: Искариот, но адом непослушание грозит, геенны огненною пастью! Как мог перечить я ему?
Иуда: Кому, о Господи, ты верил!? «Геенна, ад». А для чего душа? Душа, коль ты не смеешь, когда захочешь, душу сжечь, в геенну огненную бросить!? Ты ждёшь, когда тебя попросят и рай небесный посулят.
Иоанн: Иуда, Пётр не виноват и ты чернишь его напрасно. Христос, он жертвы сам хотел. И эта жертва так прекрасна!
Иуда: Прекрасна жертва? Иоанн, любимец! Разве жертва прекрасной может быть, а плач, а кровь, а стоны наконец? Где жертва — там палач! Предатель и подлец! Вы все предатели, вы предали Иисуса! Что сделали вы с этою Землёй? Предатели, предатели и трусы, льстецов и подхалимов рой. Не те, а вы его распяли, дерьмом всю Землю обваляли, да так. Что пяди нет на ней, чтоб встать Добру не замаравшись!
Иоанн: Но он весь грех взял на себя!
Иуда: Нет. Он не побоявшись пошёл на крест, а все грехи ложатся на тебя, на вас грехи людей ложатся. От вас теперь пойдёт приплод — порода трусов малодушных, лжецов, предателей, наушных клеветников и за глаза любителей хулу вести. И будет так, и так тому идти от этих дней до искончанья века! Где человек? Не вижу человека! А вам реку: отныне крест, на коем вы Христа распяли, крест этот вечно целовать!
Фома: Искариот, но если б мы погибли все, кто про Иисуса другим всю правду рассказал?
Иуда: Какую… правду? Какую правду знаешь ты? Ну что ты правдой называешь? Ты слеп! Хотя в твоих глазах какой-то свет мерцает. Ты глух — хоть уши у тебя и в них слова влетают. Ты нем — хоть брешет твой язык. Ты есть — но ты, Фома, безлик! И лишь одно в тебе селится — твоё пустое любопытство. Кому пустое будет впрок? Хотя постой, ещё порок, ты — трус, а трусу не годится о правде речи заводить. Он может воду намутить, а кто-то может отравиться! Так будь же проклят ты, Фома, с твоею правдою позорной! И вы, предатели!
Иоанн: Ты чёрной всех грязью вымазал опять! Будь проклят сам!
Возгласы: Иуда, будь ты проклят!
Иуда (подняв руку): Не вам меня пятнать, а небесам. К нему иду, к Иисусу, пусть он сам. Ну кто к Христу с Искариотом?
Пётр: Я!
Иоанн: Пётр, что ты?! Он не в своём уме.
Пётр (К Иуде): Прости!
Куда же мне? Куда же мне идти?


Сцена тринадцатая.

Старое одинокое дерево. К одной из ветвей привязана верёвка. На камне под деревом Иуда.

Иуда: Всему свой срок. И жить, и умереть. Былинка камень рассекает, чтобы на солнце посмотреть. Откуда сила в ней такая? Кто так безудержно влечёт её тянуться, распуская лист за листом? А что потом? Трава на солнце выгорает — таков земной Любви итог.
Блуждаем долго в темноте, ища желанного просвета в слезах, в надежде, в маете, но чуть Любовию пригреты, откуда силы мы берём? Что движет нами в озаренье? Где наше прежнее смиренье? И всё нам в мире нипочём.
Грех? Да. И он тем больше, чем больше то, что мы зовём Любовью. Суд любой поспешен. Чтоб грех судить чужой — сам должен быть безгрешен. А кто безгрешен на земле?
О, Господи! Искариот Любовью сожжен, но так был мало ей согрет. Родник журчавший обезвожен. Иуда был — Иуды нет. К тебе иду, к тебе взываю: прими поласковей меня! Пусть снова, как свеча истаю — душа не может без огня. А, если ты ещё в обиде, Иуде уготовил ад, Искариот и аду рад, ты скоро сам, Иисус, увидишь.

Завязывает на верёвке петлю, пробует верёвку на прочность.

Иуда: Смотри, не обмани меня. Мне смысла нет здесь быть и дня.
Накидывает петлю.
Иуда: Иду к тебе. Прими ж поласковей Иуду!

Отталкивается.

Уфа 1990 г.г.