Улетишь в двадцать два, и уже никогда не вернёшься

Улетишь в двадцать два, и уже никогда не вернёшься,
И вернуться бы рад, да кассир не меняет билета.
Ты залезешь на полку, закроешь глаза и свернёшься
Калачом, поистершимся словно в минувшее лето.

Понадкушенным бабой, со свежим оскалом помады,
А из раны - не кровь, так - труха, шелуха, требушина.
Ты ее убедил, что так надо, так надо, так надо,
Так-на-так, так-на-так - едет поезд, он тоже мужчина.

С верхней полки всё видно, всё небо, все лётные птицы,
И уже не саднит, только хочется крепкого чаю.
И ты спустишься вниз, снизойдя до услуг проводницы,
По дороге качает, качает, качает, качает, качает...

Проводница стоит, слишком прямо стоит, не качаясь,
Слишком прямо глядит, как по крошке тебя выедая.
Она выдаст стакан, подстаканник и спросит, скучая:
"Так куда, говорите?" "И правда, - смутишься, - куда я?.."

И пойдешь, проливая свой чай, обжигающий пальцы,
Чтоб, не видя пейзажа, пялиться в темные окна,
Видя только глаза, что безмолвно просили остаться,
И ты мог бы остаться, ну разумеется, мог, но...

Где перрон - там перо, без которого глупое тело
Не желает взлетать, и не верит ни в бога, ни в черта.
Ты посмотришь в окно, и увидишь, как что-то взлетело,
Сожалея, быть может, о чем-то.