Секацкий - Хайдеггер - вещь 2

     Вещь становится свободной в двух случаях. В первом случае, когда человек прорастает в неё или прорастает сквозь неё, - заполняет и наполняет вещь собою, так что вещь становится частью его лица и особенным представителем, и такие вещи часто изображают художники или писатели, как предметный мир, имеющий непосредственное отношение к человеку и прямо сообщающий нам о нём.
Во втором же случае, человек не уничтожает вещь в самом себе, а наоборот отдаёт ей столь многое, что она расцветает - возвеличивает вещь, и в этом деле также отличаются писатели и художники, и поэты само собой. Таким образом, мы видим, что вещь становится свободной из-за её вторичного включения в план человеческого Бытия - один раз она включается в этот план будучи просто произведённой, а второй раз по счастливой случайности совпадения с человеком.
Человек передаёт свою избыточность вещи, и это настолько превосходит обычную вещь насколько обычная вещь превосходит современную "вещь-мгновение", ту вещь, которой можно попользоваться один раз и выкинуть.
      И что нам за дело до вещей, если мы и сами не живём, кого мы можем оживить? Свободная вещь говорит о свободе человека прежде всего, сама она даже стать обычной вещью не способна.
      Мы словно боги берём вещь из её вещного наличного плана Бытия и переводим её в свой план бытийственности. Присутствовать может только человек, но велением волшебного поэтического мастерства Рильке - вещи присутствуют. Нашим мастером по части присутствия вещей и обстоятельств был Бродский. Стулья у него заговаривали, окна и дома сообщались напрямую с нами. Значит в конечном счёте человеческое Бытие распространялось у него на весь окружающий мир. Так мы можем видеть и природу - не просто  как природу, как самих себя.
      Здесь речь не идёт о том, как вещи вообще проявились и получили своё наличное Бытие, но о том, как они дальше смогли преобразовываться по желанию человека, повышаться в своём ранге. Вещи странствуют, мы слышим это не впервой, а мы выхватываем их прямо в рамку своего взгляда или неповторимого мгновения, если сила наша настолько велика, что может поэтически охватывать мир. И лишь стандартный человек стандартизирует и вещи, сводя их к уровню простого функционала, а последний сводя к взаимозаменяемому ничто. Вещи выпуклы, объёмны, бугристы у живого человека, а у мёртвого, они - ровная линия сплошного потока. Вещи символичны, когды мы любим их. Вещи трансформированы, когда мы с ними сплавляемся. В конечном счёте нас всё равно интересует наш человеческий мир, но он же такой и есть - простирающийся от нас самих до самых до окраин, занимаемых вещами. Если бы вещи отсутствовали в нём, нам было бы грустно. Они удерживаются там на перефирии предельных границ, верные сторожевые и охранники нашей цельности. Они нужны нам. Они без нас могут обойтись, мы без них - нет. Мы даже наши темы и проблемы иногда называем вещами, настолько видоизменился и пророс наш язык их незаменимым планом.
       Конечно, они и загораживают нас и довольно сильно. Но всякий талант и гений обязательно становился среди значимых для него вещей - с детства привыкал быть с ними. О чём-то это ведь говорит. Почему шалопаи, которых у нас пруд пруди никак не могут не оценить вещь, это они порой умеют, а полюбить её. Ещё нужно отметить, что вещи любят ходить в связке. Так Ван Гог нарисовал два стула - свой и Гогена, и на обоих картинах были изображены не только стулья, многозначительно подмигивающие нам о своих хозяевах, но и прочие вещи - трубка, свеча, книга, хотя главенствующими продолжали оставаться именно стулья.
       Вот такие вещи и связки вещей ещё очень слабо входят в наше восприятие. Если взирая на стулья Ван Гога нам непонятно что к чему и как можно нарисовать портрет при отсутствии хозяина, то мы значит, до сих пор безнадёжны. А вот можно... Через несколько вещей - фигура человека. Не это ли и свобода, если давать не её понятие, но зримое ощущение?! Или вы хотите найти свободу в ином месте? Ну что же, она пребывает и в ином, но без этого не бывает. Она отсюда росла. Если вещный материальный мир в начале развития был задан ушербно, ущербным оказывается и внутренний человеческий мир. А ему просто не в чем держать широту своего полагания, коль скоро нет у него тех вещей, которые задают его торжествование.
       Я спрятался среди вещей, затих, когда мне было одиноко. Я бродил по пустым пространствам, скитался вместе с вещами. Я понял как они путешествуют. Как безнадёжно их молчание, покуда они не нужны. Я сравнялся с их безнадёжностью и я превзошёл её тем, что добавил  к ней ещё и рефлексию, я посмотрел на нас глазами вещей, их пустыми впадинами, оттуда сияла бездна. И я понял, что за вещами дальше и больше ничего нет, что если бы не они - бездна приблизилась бы. Но вещи укрыли меня, приняв в своё немотствующее содружество. А я чувствовал себя военачальником, проверяющим последние или первые рубежи. Из его командного пункта не было хорошо видно как там в окопах, но к счастью его занесло прямо туда и он почувствовал и самый запах земли.
        Вещам нужно давать голос, потому что они уже слишком долго молчат, - солдаты, заброшенные в свои окопы без контроля и внимания могут просто умереть от болячек и хандры. Да, вещи это солдаты, они не требуют своего, но выносят тяжкий груз, вся основа войны лежит на их плечах, а их называют - рядовыми. Какая тягота, какая тягота... лежит на вещах... Человек освобождается и замыкает свою тяготу в вещи. Если бы мы были более чуткими, мы бы услышали их стоны.