Общага Из серии 10 минут на перекур

Это было ещё до ВЗ

О, общага! Общага, о!
Суровая "малая родина", "школа жизни" на ближайшие годы.
Независимое государство, со своими законами, со своей моралью ...
Неподъемный пласт воспоминаний и размышлений.
Миг, который делит жизнь пополам: до и после.
Шесть лет, которые потрясли организм.

Пятиэтажное кирпичное здание с мутными окнами и свешивающимися из форточек авоськами, обшарпанными дверями, постоянно хлопающими под напором студентов, снующих туда-сюда по своим важным и неотложным делам.

Общага! Как воспеть тебя, какими словами обложить тебя покрепче, ласковая ты моя тварь. Живи и здравствуй, живи и процветай, живи и давай жить другим.

Первое моё знакомство с общагой состоялось с опозданием. Большинство студентов начинают свою жизнь в общаге со времени абитуры. Я же готовился на квартире у знакомых, благо она пустовала, и никто не мешал грызть гранит наук и трястись от страха перед вступительными экзаменами. А заодно и учиться играть на гитаре.
Четыре экзамена. Четыре шанса вместо студента стать защитником завоеваний социализма.
Я до сих пор не понимаю, почему вопрос "кому становиться врачом" решают физик, химик, биолог и литератор?
Оценки в школьном аттестате у меня стояли неплохие. Общий балл примерно 4,7; так что шансы на поступление имелись. А с другой стороны на лечебный факультет Новосибирского медицинского института в тот год поступало около 60 круглых отличников (шестеро из них потом учились в нашей группе), да прибавим сюда ребят с рабфака, да плюс закончившие медучилище или отслужившие в армии, которым также отдавалось предпочтение, да плюс многочисленная категория поступавших "по блату" или с направлением из области... Так что шансы пролететь у меня были ещё выше. Тем не менее, Советская Армия обошлась без меня, а я отправился в профком получать ордер на общежитие.

Стоял 1981 год.
Позже, это время назовут "периодом застоя" и заклеймят позором. Не знаю. Ни чего не могу сказать. Мы про застой не знали и позорниками себя не чувствовали. Для нас, студентов, это было время ожиданий и надежд. И, переступая порог общежития, я чувствовал себя первооткрывателем. Если не Колумбом, то, по меньшей мере, Семёном Дежнёвым. Ну, здравствуй, терра инкогнита. Вот и я.

Неизвестная земля оказалась мрачным неприветливым заведением с длинными, через всё здание, выкрашенными до половины темно-синей краской и несвежей побелкой, бетонными полами и кучей-кучей дверей с номерами. Номера были трёхзначные. Первая цифра - номер этажа, дальше - номер комнаты.
В общем, всё как в песне В.Высоцкого: " Все жили вровень, скромно так: система коридорная. На тридцать восемь комнаток всего одна уборная". Впрочем, уборных было по две на каждом этаже, разнесенных по разным концам коридоров. Мальчики направо - девочки налево. А в остальном -  песня не обманула.
Выяснив у вахтёра, где найти коменданта, я поднялся на второй этаж и аккуратно постучался в одну из 38 дверей.
Комендант оказался полной неопрятной женщиной неопределённого возраста в затрапезном домашнем халате. Она забрала ордер, порылась в своих затасканных тетрадках и, наконец, сообщила: "Есть тут меня одно место в комнате 412. Там ребята пятикурсники живут. Пойдёшь?"  Я тут же согласился, но она продолжала уговаривать толи меня, толи саму себя: "Они хорошие ребята, не бойся. Они сами просили какого-нибудь первокурсника поселить. Они тебе понравятся".
Ну, ладно. "Понравятся". Пусть, понравятся. Буду рад.
И я отправился на четвёртый этаж на встречу с хорошими ребятами. Шел не торопясь. Меня грызло беспокойство. Новая обстановка, новые люди, к тому же - пятикурсники - почти готовые врачи. Небось, все уже повидали, всё знают, серьёзные, умные. И тут - я. Первокурсник, "маменькин сынок", никогда в общаге не жил, ничего не знаю. Пусть они мне понравятся, но вот я-то - понравлюсь ли им? От первой встречи много зависит. Вдруг, не заладится с самого начала, так и дальше всё пойдет наперекосяк. Медленно приближался к своей новой комнате, готовясь постучать и... В этом не было нужды. Дверь была нараспашку. То, что предстало моему взору, не поддаётся описанию. Сизый от табачного дыма воздух, стойкий многодневный запах перегара, грязного белья, помойного ведра, мышиного дерьма перемешивались между собой, создавая непринужденную, но омерзительную атмосферу человеческого присутствия. Напротив двери - окно. Грязные стёкла плохо пропускали свет, так что отпадала нужда в занавесках. Да их и не было. По стенам располагались три металлические койки с голыми сетками, место четвёртой занимал стол с остатками пищи, грязной посудой, пустыми бутылками и стаканами.
На стенах плохо наклеены грязные, желтоватые обои с большими сальными пятнами напротив каждой койки.
Грязный дощатый коричневый с красноватыми разводами пол был завален мусором. Пустые мутные от пыли бутылки, обрывки газет, старые тетради, окурки, скатавшаяся пыль и масса какого-то другого мелкого мусора равномерно распределялись по всей территории. На единственном свободном от мусора квадратном метре аккуратно стояли две двенадцатикилограммовые гантели. Некоторое оживление в этот застывший пейзаж вносили деловито сующие туда - сюда тараканы.
Стены комнаты и стёкла слегка вибрировали под напором могучего храпа.
Источником храпа оказался здоровенный мужик, валявшийся в отключке на койке слева от окна. Голова его примостилась на металлической спинке, а утомленное большое тело плавно стекало на повидавший виды "уссатый полосатый" матрац.
Так. Первое знакомство состоялось. И что дальше?
Я осторожно прошел вглубь комнаты и присел на ветхий обшарпанный стул. Две минуты общения с тишиной, прерываемой руладами храпа.
Через пру минут в комнату ввалился парень, и мутными глазами уставился на меня. Потом, ни слова не говоря, нетвердой походкой подошел к столу, налил, выпил, и снова повернулся ко мне: "Чачу будешь?". Я торопливо отказался: "Нет".
"Водку, пиво? - Я не пью". Он постоял, медленно соображая, что это за чудо ему встретилось. Так ничего и не решив, он взял со стола пачку сигарет, кажется "Космос" и протянул мне: "Кури!". "Я не курю". Еще раз внимательно оглядев меня, он выдохнул: "Ну, живи".


Так и началась моя общажная жизнь.
Соседей моих, как позже выяснилось, звали Гена и Володя. Но это - официально. Среди своих они носили клички - Буслай и Шмен. Геннадий Буслаев был рослым, здоровенным деревенским парнем. Белокурый, голубоглазый, ростом сантиметров на пять выше меня (около 190 см), внешне он сильно смахивал на своего однофамильца Василия Буслаева из одноимённого фильма. Словно доводился ему младшим братом. Мускулистое тело его уже заплыло жирком, но всё равно он оставался полным сил и жизни бычком. Таким же сильным и таким же туповатым.
Володя Шойхет, он же Шмен, больше походил на тореадора. Поменьше ростом, светленький, кучерявый, гибкий и быстрый, с наглым взглядом и скандальным поведением. Физически он был слабее Гены, зато более шустрый и находчивый.
Оба приятеля вели разгульную студенческую жизнь, которую можно выразить в трех словах: пьянки, драки, бабы. Я в этих разгулах участия не принимал, наблюдая со стороны. Традиционная картинка: пьянка полным ходом, дым карамыслом, крики, шум, драка, а на коечке, примостился первокурсник, усердно зубрящий анатомию и латынь. Иногда, когда было совсем уже невмоготу, я уходил в комнату к девчонкам первокурсницам и учился там. Они сильно удивлялись, как я могу заниматься в такой обстановке, ведь у них в комнате, время от времени тоже было весело, играла музыка, забегали гости. Они удивлялись, но по сравнению с 412 комнатой у них была тишина и благоденствие.
Впрочем, я был не таким уж частым гостем. Несмотря ни на что, в комнате 412 было интересно. Интереснее чем где бы то ни было.
Та мусорная обстановка, которую я застал в первый день, оказалась исключением. Была проведена генеральная уборка, выброшено несколько ведер мусора, все вымыто, почищено. Повесили шторы. Откуда-то - наследие многих студенческих поколений - приволокли кресла, тумбочки, и даже маленький черно-белый телевизор. Сами ребята оказались аккуратистами. Какая бы пьянка ни была накануне, они вставали в шесть утра, гладили рубашки и брюки, и белые халаты, умывались, брились, обязательно одеколон, делали зарядку, собирались и шли на занятия.
Ежедневная влажная уборка, проветривание комнаты, даже зимой, в лютые морозы, приготовление пищи и другие обязательные повседневные мелочи.
Отношение ко мне было снисходительно-пренебрежительным. Дедовщина, если так можно выразиться, была мягкой, почти ласковой: " Игорёк, ты не мог бы помыть посуду? - или - Вынеси, пожалуйста, мусор - или - Если тебе не трудно, почисти картофель". Так меня и звали "Игорёк". В той компании, в которой я очутился, все имели клички: Зяма, Бугор, Балбес и тд и тп. Клички давали по самому разному поводу и без него. Многие клички - просто переделанные фамилии и имена. Конечно, будь в компании ещё один Игорь, и присвоения клички мне было бы не избежать. Но я оказался единственным, и так и остался Игорьком.
Дедовщина меня не напрягала, чужие носки стирать не приходилось. Никто не просил погладить его халат или выучить за него госпитальную терапию. А то лёгкое пренебрежение, которое я чувствовал по отношению к себе, быстро и неожиданно закончилось.
Дело в том, что в компании было два основных культа: кто кого перепьёт, и культ физической силы. Я, как уже говорилось, не пил и в драки не лез. На это были свои причины. В институт я был зачислен не студентом, а кандидатом в студенты. До полноправного студента мне не хватило толи четверти балла, толи полбалла - не помню. А кандидаты принимались в институт с условием: первые две сессии - без двоек. Если же кандидат сдавал экзамены без троек, то его зачисляли в студенты уже после первой сессии. Конечно же, мне очень хотелось поскорее избавиться от унизительного положения кандидата. А для этого был только один путь - учиться, учиться, учиться и не влипать ни в какие истории. Старание принесло свои плоды, и уже после первой сессии руки у меня были развязаны.
Во время пьянок меня обычно уговаривали выпить. Это превратилось в своего рода игру с присказкой "ты меня уважаешь?". Все уже отчаялись меня споить и сильно удивились, когда однажды я согласился. И не просто отхлебнуть, а сел за стол и принял полноправное участие в пьянке. В предвкушении развлечения мужики быстро сбегали в магазин и понатащили немеряно вина и водки. Скажу сразу - я их разочаровал. Я не упал замертво после первого стакана и не затянул "Ой, мороз, мороз..." после второго. И началось необъявленное соревнование под девизом "Кто кого". Наливали всем поровну, пили все одновременно, и увильнуть было невозможно. Пара слабаков отпала через час. Гена продержался дольше, но и он вскоре выдохся и отправился бродить по общаге. А я уже разливал сам, и, наконец, остался лишь Шмен. Опыт против юности. Меня поддерживало злое упрямство. Пьянка была нужна лишь для того, чтобы от меня, наконец, отвязались. Это было не удовольствие, а необходимое зло.
Было уже за полночь, когда Шмен сдался: "Ну, всё. Хватит!". Я победил.
Плоды победы - тошнота и головная боль - длились всё воскресение. Но своего я добился. И обрёл поддержку в лице Шмена. Когда меня в очередной раз звали выпить, тут же вступался Шмен: "Вы что, охренели, Игорька поить на халяву? Да мы тут однажды попробовали его напоить, так все уже под столом валялись, а он всё наливал. В него - как в бочку". Дальше шло подробное описание чего и сколько было выпито, причем, с каждым рассказом количество выпитого возрастало, и все почтительно умолкали. Нет, такую прорву поить на халяву не годится. Пусть сбрасывается на выпивку. А поскольку сбрасываться я не собирался, то и меня перестали приглашать. Не хочет - ну и пусть не пьёт. Ему же хуже. А халявы ему не видать.
После этого случая снисходительности у ребят поубавилось. А вскоре произошел и другой эпизод, который окончательной уничтожил всю дедовщину в комнате. Дело в том, что ребята умели и любили драться. Частенько драка начиналась с армрестлинга - проигравший с левой бил в морду победителю в качестве моральной компенсации. Умение постоять за себя ценилось в компании высоко. Гена был довольно силён. Кроме того, он когда-то занимался боксом и даже имел первый разряд. Может, врал, может, нет - не знаю  - но все так говорили. И в комнате у нас хранились две пары боксерских перчаток. Периодически устраивались поединки. Правила народные - по яйцам не бить. Судил поединки сам народ, который чинно рассаживался по койкам, комментировал события, давал советы бойцам и уворачивался от летящих тел. Гена забивал противников не столько умением, сколько напором и мощью. Шмен действовал тоньше, расчетливее и подлее. Бои в перчатках он не очень уважал, предпочитая им обычные драки. Дрался и ногами и руками, и всем, что под руку попадёт. Между собой, на моей памяти, Гена и Шмен не дрались ни разу. И если дело доходило до выяснения отношений, то всё выплёскивалось в обзывания, крики, угрозы, но этим и ограничивалось. Разносторонний интеллектуал Шмен обзывал Гену и тупым олигофреном, и пастозным бугаём... и всяко разно, а Гена откликался одним и тем же - "шойхетка поганая". Всё это щедро сдабривалось матами, как на латыни, так и на русском простонародном. Но даже в своей ругани и оскорблениях, они никогда не переступали запретной черты. Ни били по больному, не касались близких и родственников... В общем, даже ругань между ними проходила в пределах определённых правил и с налетом джентльменства. И кстати, ни разу один другого не назвал пидором и не сделал намёка на эту тему. В компании это считалось страшным оскорблением, и сразу спровоцировало бы зверскую драку. А и Шмен и Гена отлично знали возможности друг друга и побаивались. Так они и дрались - с кем попало, только не друг с другом.
Меня, до поры до времени никто не трогал. Не считали достойным противником. Ну, а сам я не выёживался, поэтому и причины для конфликта не находилось. И когда Гена предложил мне стукнуться с ним на кулачках, никто не ждал, что я соглашусь. И действительно - это было глупо. Но тогда я так не думал. Я боялся показаться трусом. Тогда я ещё не понимал, что иной раз чтобы отказаться требуется больше мужества, чем согласиться.
Скучавшая компания заметно оживилась. Отовсюду посыпались советы. Болельщики разделились. Нам помогли завязать перчатки, и вот мы с Геной стоим в стойке друг напротив друга и ждем. Гена предвкушает, как он меня будет бить, и я тоже прикидываю, как он меня будет бить. Не сказать, чтобы я  уж совсем не знал бокса. После девятого класса мы с приятелем ходили в боксёрскую секцию. Целый месяц мы бегали кроссы, прыгали на скакалке, отжимались и даже выучили один удар - прямой встречный. Итогом месячных занятий стала головная боль и неодолимое желание впредь боксом не заниматься.
Тем не менее, какие-то минимальные знания о боксе у меня были и мне они здорово пригодились. Перед поединком я честно предупредил Гену: "Только учти, у меня нос слабый. Так что, если будет кровь, не обращай внимания". Гена легко пообещал, что никакого внимания на кровь он не обратит, и мы приступили.
Конечно, я победил, избив Гену по всем правилам бокса до потери сознания - вот как очень хотелось бы написать. Но, нет. Чуда не случалось. Кровь из носа хлынула у меня примерно через пару минут, а ещё минуты через три Гена послал меня в нокдаун, и я в него пошёл, медленно и печально опустившись на свою койку. Перед глазами все плыло, ноги подгибались, а над головой яркими звёздами полыхало ночное небо. Этим всё и закончилось. Правда, в процессе боя, и я умудрился пару раз неплохо Гену зацепить. Настолько неплохо, что драться на кулачках мне никто больше не предлагал. И Гена тоже. Сначала я не мог понять, в чём дело - я ведь проиграл. Но, оказалось важно не то, что проиграл, а то, как проиграл. Краем уха я подслушал, как рассказывал об этом Шмен кому-то из отсутствовавших: "Кровь хлещет, глаза бешенные. А самое главное, что он (то есть я) совсем не боится удара. Идет на него и перебивает (спасибо единственному разученному удару - прямому встречному). И сам бьёт не слабо".
Дедовщина кончилась. Я стал равным среди равных.
Тем не менее, я вёл себя скромно, тихо, ничем особо не выделяясь из зашуганной массы первокурсников. Но старшекурсники из других комнат трогать меня опасались. "Он из 412 комнаты" - было вместо визитной карточки. В общежитии о 412 комнате и её обитателях ходили многочисленные легенды, которые были не так уж далеки от истины. На втором этаже нашли мужика без сознания с переломанной, буквально вмятой челюстью. Начали выяснять, откуда он взялся. След привёл в 412 комнату и здесь же и оборвался. Здесь его никто никогда не видел, а всё остальное - наговоры и наветы.
В другой раз было ещё веселее. Шёл по этажу мужик, никого не трогал, искал стакан. Ну, выпить ему хотелось. Бутылка у него была с собой, а вот тары недоставало. Интеллигент хренов. На свою беду он сунулся в 412 комнату. Услышав просьбу о стакане, Гена деловито ему бросил: "Заходи". Так началась очередная пьянка, и я ушел по своим делам. Продолжение истории вошло в общежитские легенды. Когда мужики основательно набрались, гостю что-то не понравилось, и он начал выступать. Слово за слово, и скандального гостя подхватили и выкинули в окно. С четвертого этажа! "Гони любовь в дверь, она влетит в окно" - писал Шекспир. А тут было всё наоборот. Выкинули и сидят довольные, пьют дальше. Но этим дело не кончилось. Гость оказался живучим и настырным. Приземлился он как кошка - на все четыре лапы - благо под окном росли кусты, сирень, что ли. Как говорится, смягчающие обстоятельства. Ободранный и обозленный, этот придурок опять пошел в нашу комнату - разбираться, за что его выкинули. Когда он вломился в комнату со своими претензиями, мужики просто обалдели - они никак не ожидали его снова увидеть. А когда обиженный гость начал размахивать руками, его снова выкинули в окно. Сели, пьют и гадают - не появится ли он ещё раз. Не появился. На сей раз гостю повезло меньше, и скорая, вызванная сердобольными студентками, увезла его с переломом голени. Когда же мужик начал рассказывать, что его дважды выкидывали из окна четвертого этажа - ему никто не поверил. Пьяный, небось, сам свалился.
Этого случая хватило на целую неделю шуток и восторженных рассказов по всей общаге. Гена и Шмен ходили в героях. Стоило им появиться в компании, как все просили рассказать об этом. Гена делился воспоминаниями неохотно. По видимому он и сам плохо помним, что произошло. Зато Шмен разливался соловьём. "Радикальное удаление. Пришёл в гости к порядочным людям, так и веди себя прилично. Нехер выступать, когда не просят...". И так далее и тому подобное. В отличие от Гены, Шмен не терял памяти после любых, самых забойных пьянок, и любил поболтать, смакуя подробности и смешные моменты. Гена же, перепив, становился полностью невменяемым, а наутро почти ничего не помнил. Да и не хотел помнить. Слишком уж много было неприятных моментов в его похождениях.
Однажды, подвыпивший Шмен заволок пьянющего Гену в комнату, пару раз деловито стукнул его головой об стену и толкнул на койку. Гена благодарно захрапел, а Шмен поведал мне очередную историю. "Иду по третьему этажу, гляжу - толпа. Ну, думаю, Гену бьют. Растолкал всех и вижу такую картину. В угол забился Андрюк, закрывается руками, а Гена так тупо его молотит. Причём, махнет рукой - бум!, постоит, соберется с силами, и другой рукой - бум! Андрюк, придурок, - нет бы пригнуться, Гена в него тогда и не попал бы, так и молотил бы над головой, - так нет, он только скулит и руками пытается закрываться. А вся толпа стоит вокруг и уговаривает: "Гена, ну, не надо, ну, Гена, ну, не надо... Ну, я взял его за шкирняк и увёл".
Андрюк в это время был старостой общаги. Толстый, ленивый, потный, в галстуке.  - ну, какой из него староста? Поэтому и в общаге повсюду были грязь и бардак. Единственное, за что ценила Андрюка администрация института - он стучал. Стучал много и с удовольствием. Все об этом знали, а кто не знал - догадывались.
Впрочем, стучал он избирательно. На 412ю он стучать боялся. Мужики его заранее предупредили, что один стук - и ему не жить. Комендантша к ним тоже благоволила. Как-то однажды, а может и не раз, пьяный Гена показал ей, на что способен настоящий мужчина, пока не заснёт. Комендантша Генины способности оценила, и все институтские комиссии, которые щедро инспектировали общежития, обходили нашу комнату стороной. Или же нас заранее предупреждали о нежелательных визитёрах, и мы закрывали комнату на ключ. Периодически мужики стимулировали комендантшу и воспитывали старосту, чтобы те не забывали и ценили.
И на этот раз воспитание Андрюка началось спонтанно. Пьяному Гене что-то втемяшилось в его дурную голову, и, завидя Андрюка, он радостно качнулся к нему: "Ты должен был мне три рубля... Отдавай!" Как ни пытался Андрюк отвертеться, как ни отпирался - ничего не помогло. Да и те самые три рубля не помогли бы. И всё закончилось безобразной сценой в коридоре.
Собственно говоря, в этом своём невменяемом состоянии, Гена не представлял никакой опасности. Опасен был только полупьяный Гена, Гена навеселе. Трезвый Гена был существом угрюмым и мирным. Мертвецки пьяный Гена мог молотить воздух кулаками у тебя над головой, и если бы ты развернулся и ушёл, он бы это не сразу заметил. В компании это прекрасно знали, и пьяного Гену никто не боялся. Но общага об этом не догадывалась, и пьяный Гена, шатающийся в своих семейных трусах по этажам, повсюду наводил ужас. Он был агрессивен, бормотал что-то неразборчивое, и никак не мог угомониться. Увести его в комнату и уложить спать, не было никакой возможности. В конце концов, шатаясь по коридорам, то и дело падая, он умудрялся несколько раз крепко стукнуться головой о стены и пол. Это его несколько успокаивало, он возвращался в комнату, к своей кровати, разворачивался к ней спиной и со всего маху откидывался на койку, всякий раз приземляясь основанием черепа на металлическую спинку. Глухой удар - бум! - и Гена засыпал в этом интересном  положении - голова на спинке кровати, а тело - как придется. Именно таким я и застал его во время нашей первой встречи. В компании к этой Гениной особенности относились снисходительно. Пьяный Гена служил развлечением. Когда же потеха надоедала, его просто били головой об стену пару раз, и он, удовлетворенный, отправлялся спать. Только такими жесткими методами и можно было его утихомирить.
Единственный, кто имел на пьяного Гену хоть какое-то влияние, была его одногруппница - давняя и безнадёжная любовь. Когда-то, на ранних курсах, они были близки. Но потом Гена начал крепко выпивать. А терпеть пьяные выходки той разнузданной свиньи, в которую превращался пьяный Гена - было выше любых сил. Они разбежались, но остатки былой любви ещё теплились в их душах. Когда пьяного Гену уж слишком сильно обижала жизнь, он, в своих неизменных трусах, торжественно объявлял: "К Галке пойду! - и застенчиво добавлял - К Михалёвой". Галя могла и приютить его и пожалеть. Маленькая женщина - такого большого и непутёвого мужика. При виде Гали мятежный Гена быстро смирялся, и позволял увести себя и уложить спать. А в её комнате, наедине, он плакал и жаловался на такую злую и несправедливую жизнь. Пьяные слёзы дёшевы. И поутру, проспавшись, Гена возвращался в 412 комнату недовольный и мрачный. Ему было стыдно. И о Галке он даже не заикался вплоть до очередной пьянки с её неизбежными обидами.
Если же Гали не было в комнате, то пьяный Гена так и шлялся, неприкаянный, в своих семейных сатиновых трусах по этажам, задирая встречных и натыкаясь на стены. Набор семейных трусов у Гены был велик и включал в себя замечательные яркие экспонаты в цветочек и в горошек. Пьяному Гене море было по колено, а всё остальное - по трусы. Зимой, в тридцатиградусные морозы, он мог в одних трусах, босиком пойти на улицу, за общагу, выносить мусор или выгуливать собаку. Возвращался он красный, окутанный облаком пара, зато - протрезвевший. Можно пить дальше. И Гена пил. Первые полгода мужики пили скромно - 3-4 раза в неделю. Но, начиная с декабря, регулярные пьянки превратились в один большой запой, который продолжался вплоть до июня. А у кого-то и дальше.
Где пьянки, там и кураж. Шутки, смех, мордобой, примирение и снова шутки, смех и воспоминания о казусах очередной пьянки. Абсолютным чемпионам по пьяным казусам был, безусловно, Гена. Однажды он, мертвецки пьяный, ввалился в комнату, затем, уверенной походкой человека, точно знающего чего он хочет, подошёл к своему дипломату, открыл его и... пописал туда. Потом аккуратно закрыл дипломат и завалился спать, как обычно откинувшись головой на металлическую спинку кровати.
Наутро, открыв дипломат и обнаружив вытекающее из него безобразие, Гена страшно оскорбился. И если бы не свидетели, Шмену не сдобровать. Одному ему Гена ни за что не поверил бы.
В другой раз пьяный Зяма пошел в туалет, в котором кто-то предусмотрительно выбил (или украл) все лампочки, и вернулся оттуда в недоумении: "Ну, я захожу поссать, а там ни черта не разглядишь, вижу что-то белое, ну я и давай - туда. Слышу, нет, что-то не так. Звук не тот. Пригляделся, глаза к темноте привыкли - а это пьяный Гена обнял унитаз, да так и уснул".
Гене об этом рассказывать не стали.
Постеснялись.
А однажды с многострадальным Геной произошла настоящая "Ирония судьбы или с легким паром". Началось всё с того, что абсолютно трезвого Гену отправили за хлебом в магазин. Дали ему ровно двадцать копеек - чтобы по дороге не нажрался. Ждём - пождём, а его все нет и нет. Прошел час. Гена как в воду канул. Решили дальше не ждать. Поискали хлеб по общаге и сели есть. Поели, а Гены все нет. Появился он только через восемь дней, трезвый и злой. Оказалось, что по дороге за хлебом он встретил приятеля, и они заглянули в пивную. Что было дальше, Гена не помнил. Но очнулся он уже в Барнауле, в вытрезвителе. А поскольку вел он себя как обычно, то есть плохо, то ему влепили 15 суток за хулиганство и заставили подметать барнаульские улицы. Половину срока он честно и добросовестно исправлялся, после чего был милостиво отпущен на волю за примерное поведение. Даже в институт сообщать не стали.
А однажды на занятии по анатомии преподаватель попросил Гену взять известный препарат. "А теперь назовите его"... "Э-э...гы-гы-гы... мужской... половой... ***!"
И подобные казусы случались с Геной регулярно, если не чаще. Все это служило основой для многочисленных легенд и рассказов о Гениных подвигах. Поначалу мне казалось, что рассказчики слишком уж приукрашают события. Но потом я понял, что они, скорее, преуменьшают их, по бедности языка и недостатка воображения. Никакой "великий и могучий" не в состоянии описать Гениных подвигов во всём их многообразии и великолепии.
С юмором у Гены было туговато. Анекдотов он не запоминал, шутки воспринимал только односложные. Нет, он с удовольствием гоготал над другими, но шутки над собой переносил плохо, легко обижался и тщился выдумать достойный ответ. При этом Гена был яркий сторонник антианглийского юмора. Тонких шуток он не воспринимал вовсе, а в пьяном виде особенно. Это давало повод мужикам из компании постоянно над ним подтрунивать. Гена не врубался и обижался так, на всякий случай, что порождало новую волну смеха. Гениной стихией были шутки грубые, лучше если похабные или непристойные. Своих шуток, даже таких, он сочинять не мог, но чужими пользовался часто и долго. Он мог неделями повторять одну и ту же шутку, одним и тем же людям и сам радостно смеялся: Гы-гы-гы, не замечая скучающих лиц окружающих. Шмен как-то сказал ему: «Гена, ты как Василий Теркин, только наоборот. Помнишь картину? Теркин рассказывает, все вокруг хохочут, и только он один остается серьезным. А после твоих шуток все мрачнеют, один ты заливаешься - гы-гы-гы!" Впрочем, это замечание Гену нисколько не смутило, и старые шутки повторялись раз за разом, изо дня в день.
Вот несколько бессмертных образцов Гениного юмора. «Скажи слово из 9 букв, где только одна гласная?" Ответ оказывался прост и элегантен - "Взбзднуть". Впрочем, в Генином лексиконе эта шутка было довольно редка. По всей видимости, ему было сложно вспомнить слово "гласная". В другой раз Гена месяц подряд мучил всех: «Ты в деревне жил?". И, независимо от ответа, следовало продолжение: " А жил ты или не жил, я на тебя х... положил!".
Однажды Гена подцепил где-то выражение " Не люблю, когда вошь кашляет". Этой вошью он всех долбал больше месяца, пока не помог случай. Дело было так. Гена неделю гостил в своей деревне. И, судя по всему, питался там одним лишь самогоном. Через неделю он вернулся. Но в каком виде!
В комнате, в это время было довольно много народу - по телевизору показывали футбол - но всё это был народ мелкий. Шмен где-то блудил, а из монстров компании был только Зяма. Я, как обычно, зубрил что-то многотрудное и малоинтересное, а народ переживал события матча. Второй тайм уже подходил к концу, когда заявился Гена. Таким я его ещё не видел. Вот что значит деревенский самогон! Гена был не просто зелёным, он был черным с прозеленью. Вломившись в комнату, он поочерёдно завалился во все четыре стенных шкафчика в прихожей, благо дверцы были открыты. Причем, такая акробатика не стоила ему никаких трудов. Трудно попасть было лишь в первый шкафчик. Дальше он выбирался, отталкивался и, силой инерции его заносило в шкафчик противоположный, куда он снова с грохотом заваливался, и дальше по порядку во все четыре.
Грязно, но неразборчиво ругаясь, Гена, наконец, добрался до своей койки и рухнул на неё, не замечая брызнувших в разные стороны студентов. Постепенно спокойствие восстановилось, оставшиеся продолжали досматривать футбол. Но вот Гена отдышался и заметил телевизор. А там надрывался комментатор: «Вратарь Дасаев...!" - Гена щелкнул выключателем и развернулся к аудитории. "Вратарь... гм... вратарь. Я тоже... вратарь. Ну и хули толку?". Для поредевших зрителей вопрос был явно риторическим. Зяма заорал: "Гена, включи!". "А пошел ты...! Гы-гы-гы." Зяма встал и включил сам. Гена выключил. "Гена, включи, падла!" И тут Гена выдал: « Не люблю, когда... кто-то кашляет... когда я кашляю... когда вошь кашляет!" Зяма включил. Гена выключил. Зяма включил. Гена выключил.
- Гена, я тебя сейчас урою, скотина, если ещё раз выключатель тронешь!
Матч уже закончился, но это было не важно. Гена обиделся. Он схватил свою родную 12-килограммовую гантелю и несколько раз подбросил её на руке, недобро поглядывая на побледневших студентов и примериваясь, в кого бы кинуть. Так и не найдя достойной цели, Гена прилёг на койку и изо всех сил стукнул себя гантелей по голове. Бум! - бум! - гантеля свалилась на пол. Гена захрапел. Одуревшие зрители на цыпочках покинули комнату.
Наутро мы поинтересовались у Гены, как он себя чувствует. Ответ был исчерпывающий: «Нормально, только голова немного побаливает".
Где пьянка, там и закуска. В отношении закуски моим соседям сильно повезло. То Гена привозил из деревни сало и "картофан", то Шмену что-нибудь перепадало от родственников. Ко мне приезжали родители. Навещали и привозили кучу еды. Так что, первую половину недели заботиться было не о чем.
Конечно, как проходила жизнь в общаге, родители не видели. В комнате было чисто, постиранные рубашки и халаты сушились на верёвке. Мужики вели себя вежливо. Единственным внешним симптомом неблагополучия было огромное количество пустых бутылок. Однажды, пока в комнате никого не было, отец собрал их - получилось полтора мешка - и выбросил на помойку. По поводу пропавшей "пушнины" мужики были огорчены, но претензий ко мне не предъявляли. "Родители - это святое". В другой раз отец приехал через неделю. Он был поражен - бутылок стало ещё больше. "Да уж. Были и мы студентами, бывало и пили, и крепко пили, но не до такой же степени!"
"Пушнина", то есть пустые бутылки, было дополнительным источником дохода, неприкосновенным запасом, способом прокормиться в конце недели. А если бутылок было много - то и на водочку хватало, и на закуску. Закуска была неприхотливой. В магазине литровая банка "Солянки" стоила 20 копеек. "Солянка" - так назывался салат из кислой капусты и прочих овощей. Солянка + картошка - вот уже и суп или второе, смотря по тому, сколько добавить воды. Тут же сало из деревни. Случались и "Кильки в томате" или мойва свежемороженая - 20 копеек за килограмм, которая в слабосолёном виде неплохо шла под пиво. В благополучные дни баловались "Пельменями Сибирскими" - 96 копеек за килограммовую пачку. Из них варился суп всё с той же солянкой. Вообще, "суп" зачастую сильно напоминал "ирландское рагу" из незабвенной книги Дж. К Джерома. В ход шло всё, что имело хотя бы минимальную пищевую ценность. Главное - сытно, а не нравится - не ешь. Не чурались мужики и мелкого воровства из чужих кастрюль на общественных кухнях. На своём этаже не крали, но на других - запросто могли что-нибудь стырить. Это называлось "поделиться" и считалось не кражей, а доблестью. Переложить кусок мяса из чужой кастрюли в свою, или часть картошки из неохраняемой сковороды. А однажды Шмен умыкнул целую сковородку мяса. Со сковородкой вместе. Глотая слюни, все быстренько уселись за стол, но не успели насладиться первой ложкой, раздался осторожный стук в дверь. В комнату вошла растерянная девочка и смущенно произнесла: " Ребята... ко мне мама приехала... бесбармак делает..." Ей тут же вернули её сковородку со всеми возможными извинениями. "Мама приехала - это святое"

Магазины того времени не отличались разнообразием ассортимента. Во всех продовольственных лежал примерно один и тот же набор продуктов. Широкий выбор рыбы и рыбных консервов, скудный набор овощей, опустевшие прилавки с мясопродуктами. Колбаса - это событие. Мясо - на рынке. Разнообразные соки в трехлитровых стеклянных банках, десяток названий конфет и широкий выбор алкогольной продукции. Цены - восхитительные. Коробок спичек - одна копейка. Это - точка отсчёта. Коробок спичек равнялся одному стакану газированной воды без сиропа. Та же вода, но уже с сиропом - три копейки. А это уже стоимость одной поездки на трамвае. Килограмм костей, который самонадеянно именовался мясом - рубль девяносто. Тот же килограмм, но без костей и на рынке - пять рублей 30 копеек. Картошка - 10 копеек за кило. Булка хлеба - 20 копеек. Килограммовый пакет сахара песка - 90 копеек, рафинада - 1 рубль 04 копейки. Литровая банка овощной икры (на картинке нарисована морковка и две луковицы) - 16 копеек, трёхлитровая банка томатного сока - 1 рубль 90 копеек. И что самое приятное - такие цены были повсеместно. В какой магазин не зайди - на одних и тех же продуктах стоят одни и те же цены. Ассортимент большинства магазинов различался лишь в мелочах, но это были весьма существенные мелочи. Так, в одном магазине всегда можно было купить горчицу. А майонез всегда был в другом, а в остальных магазинах - лишь от случая к случаю. Так и получалось: хочешь разнообразия -  обойди несколько магазинов. Да в каждом постой в очереди. Магазинов в то время было мало. На всех не хватало. Поэтому очереди были везде. Хоть три-четыре человека, но стояли в каждый отдел. А когда "выбрасывали" что-нибудь вкусное и дефицитное - очереди вырастали неимоверно. Они заполняли всё пространство магазина. То и дело вспыхивала перебранка, выясняющая кто где стоял, и кому куда пойти.
Все ближайшие к общаге магазины имели уточняющие названия: Лошадь, Стекляшка, Тапочки,  или Гастроном на Сухом Логу. Гастроном Лошадь поначалу звали Белой Лошадью, по названию того виски, который там продавался. Потом виски кончился, а название сократили. Тапочки - два небольших симметричных магазинчика, расположенных на противоположных концах одного здания. Для уточнения обычно говорили Левый Тапочек или Правый Тапочек. Были в ходу и фирменные названия. Алёнка - магазин сладостей на Сухом логу, Хлеб - на площади Калинина.
Стипендия в то время была 40 рублей. Не пошикуешь, но и с голоду не помрёшь. Особенно, если расходовать экономно и рационально. Впрочем, студентам никогда не хватало денег и занимание трояка или пятёрки "до стипешки" было делом обычным. Особенно для моих соседей.

Кроме Гены и Шмена жили в 412й комнате и другие существа. Во первых - мыши. А во вторых - тараканы. Мыши никого не беспокоили, и их ответно не трогали. К тому же их было мало. Они вели свою незатейливую ночную жизнь и на глаза не лезли. Другое дело тараканы. Количество их прогрессивно возрастало. Они уже бегали по потолку и сыпались на кровати. Оно бы и ладно, но по общаге ходили страшные рассказы о том, как одному студенту таракан заполз в ухо, и несчастный студент орал как резаный, пока таракана, наконец, не извлекли. Поэтому с тараканами боролись нещадно. Нет, никакой отравы не применялось. Отрава, она ведь денег стоит. А деньгам можно найти лучшее применение. Поэтому с супостатами боролись бесплатно, но решительно. Физические методы воздействия не возбранялись, но и не приветствовались. Во первых - противно. Сухонький с виду таракан с хрустом превращался в мерзкую влажную кляксу с подрагивающими в агонии лапками. Пятно, опять же потом приходилось отмывать. А во вторых - всех не передушишь. Пока ты расправляешься с одной особью, успевает народиться десяток новых. Боролись с тараканами в основном холодом. Борьба шла жестокая и упорная. Всё-таки и тараканы тоже были коренные сибиряки и отличались повышенной морозоустойчивостью. Но у людей было преимущество - одежда. Методы борьбы были просты. В морозы окно распахивалось настежь, и люди покидали комнату. Покидали её и тараканы. Через некоторое время люди возвращались. Возвращались и тараканы. Но уже не все. Часть их оставалась погостить у соседей, где климатические условия были помягче. Вернувшиеся же тут же кидалась активно размножаться, дабы пополнить убыль населения. Людей это не радовало и в качестве дополнительных мер воздействия использовалось механическое удаление насекомых из комнаты. Когда насекомых становилось уже чересчур много и они среди бела дня начинали сновать по потолку, Гена применял ловушку. В углу комнаты у нас стояла вьетнамская циновка в свернутом виде. К ней никто не прикасался. Она служила домиком для тараканов. Доверчивые насекомые быстро заселяли её и считали себя в безопасности. Эта иллюзия безопасности дорого им обходилась. Когда их количество превышало предельно допустимую норму, Гена подкрадывался к циновке, хватал её и быстро убегал с ней на два этажа ниже. На втором этаже он разворачивал циновку и энергично вытряхивал её. Ничего не понимающие, внезапно обездоленные насекомые разлетались в разные стороны. Сюрприз! Они никак не могли поверить в подобную полость. И даже через несколько часов после экзекуции сотни тараканов усеивали пол, стены и потолок второго этажа. Шевеля усами и вяло перебирая лапками, они потерянно бродили кругами, мрачно постигая суровую действительность. Эта картина производила сильное впечатление не только на нежных студенток, но и видавших виды студентов...
Такими радикальными методами удавалось значительно снизить количество насекомых. С остальными расправлялся мороз. Уже не только днём, но и по ночам пьяный Гена открывал окна нараспашку. Поначалу это его освежало, но постепенно холод давал о себе знать. Гена забирался под одеяло, потом начинал медленно двигать рефлектор в свою сторону. Мало-помалу, единственный обогреватель оказывался у Гены под кроватью. Просыпавшийся от холодрыги Шмен жутким матом обрушивался на Гену, закрывал окно, водворял рефлектор на место...

Продолжение?
Да. Продолжение следует.
Но если вдруг что чего, то Гена так и не закончил институт. Не сессию он не вышел, за что и был отчислен. Что было институтской редкостью. За учебу отчисляли неохотно. Обычно отчисление шло "по аморалке". Так одна из общежитских шалав написала заявление об изнасиловании на знакомого парня. Как только его ни уговаривали в деканате жениться, он уперся. Его отчислили. Но когда очередная комиссия застала её пьяной и голой на столе, спящей посреди бутылок, окурков и огрызков, отчислили её, а его восстановили.
Гена ушел работать на завод и стал получать 450 рублей, вместо 96ти, положенных молодому врачу. Жизнь удалась. Но периодически он забегал в общагу, в гости. И однажды пьяный, в трусах он, гы-гы-гы, гонял комиссию во главе с проректором по коридорам общаги. Впрочем, никто так и не дознался потом, кто это был.
А вот Шмен сдал госы. Теперь он - психиатр, уважаемый человек.