Уставшее сердце

    Эта улица была старой, тихой, неприметной и, пожалуй, какой-то даже застенчивой. Единственное, на чём мог остановится скучный взгляд прохожего, так это маленькое, едва заметное уютное кафе, затерявшееся в конце улицы.
        Признаюсь, мне нравилось в нём бывать... Этакое совсем простенькое кафе, так себе - ничего особенного, и музыка отчего-то всегда была грустная, но что-то притягивало меня сюда, влекло... 
        Этого кафе давно уже нет и в помине, да и улица стала шумной, бойкой. Вероятно, нет уже и тех посетителей, что соблазнялись неоправданными надеждами и опрометчивыми желаниями... Но тогда здесь каким-то образом, словно сговорившись, собиралась компания своих, чем-то близких и в то же время не похожих друг на друга уже немолодых людей. Такое ощущение, что они приходили сюда, чтобы не растерять окончательно свои желания... Да-да, именно - заглянуть в глаза надежде. Ведь не напрасно же между собой они называли это кафе "Приют одиночества". Надо ли говорить, что каждый прожитый день - не только радость, но и боль. Боль утраты ещё одного дня, упущенной навсегда возможности, несостоявшегося, как случай, счастья...
        О, я уже слышу со всех сторон, - что, дескать, надо радоваться каждому прожитому дню, как дети, и я соглашаюсь, нехотя кивая головой. Но позвольте!.. Куда деть то, что безутешно громоздится за этой полной соблазна фигурой речи?..
        Однажды я случайно забрёл в это кафе. Совершенно случайно, как и всё, пожалуй, в этой жизни.Тогда всему виной был дождь, и если бы не он, то я прошел бы мимо, так и не прочитав этой трогательной страницы жизни.
        Воскресными вечерами кафе оживало после будничной скуки... За маленький круглый столик возле окна, что стоял в углу, постоянно садился один и тот же седой человек с грустными глазами, уставшим лицом и аккуратно подстриженными усами, на вид не больше шестидесяти. Поговаривали, что у него очень больное сердце.
        Обычно он заказывал бокал красного вина, затем равнодушно оглядывая посетителей, и, не найдя ничего, что могло бы живо заинтересовать, доставал колоду карт для пасьянса. Предвкушая приятный вечер, аккуратно набивал трубку табаком и, пуская клубы ароматного дыма, начинал разминать руки. И вскоре этот пасьянс, ставший в большей степени повинностью, чем забавой, сменялся чашечкой кофе или новым бокалом вина.
        Все почему-то называли его "доктор", и когда он входил, то, приветствуя его, кто-нибудь непременно спрашивал: "Как поживаете, доктор?" - и он, без особого внимания и интереса, слегка небрежно, покачивая головой, отвечал всегда одно и то же: "Как видите, прелюдия продолжается!"
        Но иногда, будучи в превосходном настроении, он с симпатией смотрел на  всё, что так дивно окружало его, что сулило надежду, что предвещало перемену к лучшему. В такие минуты он снисходил до тонкого юмора,  подбросив сидящим за соседним столиком какой-нибудь свеженький анекдот, от чего те валились с хохоту.
        Позднее у меня сложились с ним добрые отношения, и однажды я спросил, что значит "прелюдия продолжается"?    
        - Видите ли, - он допил вино, - как бы вы ни были счастливы, рано или поздно будете обречены на одиночество, и в итоге вся ваша жизнь - не что иное, как прелюдия к смерти.
         В тот день он был в прекрасном настроении и чувствовалось, что ему хотелось поговорить, и не просто, а впустить к себе в душу.
        - Я слышал, что вы пишете... И о чем же? - и тут же он поспешил ответить за меня, - о любви... я угадал?
         - Ну, в общем-то, - смутившись, я замялся, ёрзая на стуле, - пожалуй, что вы угадали, отчасти.
         - Тогда вам следует обратить внимание на ту парочку, что сидит там, за столиком, - и он бросил взгляд в глубь зала. - Заметьте, он все время держит её за руку. Они вместе уже больше тридцати лет и ни на один день не расставались. Это ли не сюжет, а?
         Он попросил еще вина и, заметив мой неодобрительный взгляд, с грустной ухмылкой сказал:
         - Сердце - это пустяк, мелочь... Душа - это главное в человеке, а если она еще болит, то... Знаете, я вот думаю, что однажды споткнувшись о несчастную любовь, человек всю оставшуюся жизнь потом прихрамывает. Не замечали? Хотя вы ещё очень молоды, в молодости вся жизнь сводится к одному - удовлетворению желаний. Немного помолчав, он продолжил, слегка захмелев.
         - Я жалею только об одном: что поздно понял, как надо проживать свою жизнь. Да-да, очень, очень поздно!
         - Интересно!?.. Это как? - с недоумением спросил я.
         - Нет... Конечно же, не в буквальном смысле, а более, как бы это... Всякий раз жить как бы внутри впечатления, словно под оболочкой его... Жить, если это возможно, в развитии содержания впечатления. Ведь, в сущности, мы пребываем в каком-то постоянном волнении души, и главное здесь - уметь сходиться так, чтобы становилось близко, доверительно, без запинок, чтобы легко дышалось... Понимаете меня? Этого я никогда не умел, и меня иногда посещает такое ощущение, что все вокруг меня живут полной жизнью, а я будто стою в стороне и просто наблюдаю...
          Раскурив потухшую трубку, он помолчал, потом, пробежав по мне грустным взглядом, продолжил:
          - Вы приятны мне, молодой человек, это, возможно, подкупает меня ваша молодость... Но представьте, что я тоже был молод, да... и любил и был любим... Все когда-то кончается, - и вконец растроганный разговором, достав что-то из кармана пиджака, вдруг неожиданно предложил мне:
          - Хотите почитать письмо? Вчера только получил... и, вероятно, это уже последнее... - и он протянул мне сложенный попалам конверт, - Читайте... читайте!
          Я вынул из конверта письмо, и мне бросилась в глаза одна особенность: почерк был явно женский, но чересчур, как мне показалось, какой-то очень уж нервный...
         "Дорогой мой Ёжик! Любимый мой! Я в отчаянии, теряю рассудок, но пойми, это ужасно... Я люблю тебя и безумно скучаю, но как?... Она же умрет без меня... Она была так несчастна, сгубили её талант, всю жизнь топтали её достоинство, унижали. Ты слышишь меня?  О, Господи, я не могу поступить так со своей матерью! Даже ради тебя, нас... Понимаешь меня, Ёжик? Ты понимаешь???...
Раньше между нами все было так ясно, но теперь я разбита, чувствую, что всему конец... Меня всё больше терзает мысль о том, что будет с тобой, Ёжик. Пойми, я даже намеком не смогу сказать ей об этом, мне страшно, если она узнает. Нет-нет никогда... Слышишь? Сердце моё разорвется от такой жестокости. Неужели ты не понимаешь и в душе не сочувствуешь мне? Любимый мой, я слышу её...и потом, я даже не знаю, хочу ли я ехать обратно. Мне страшно думать, я устала от безысходности, о тебе Ёжик... Почувствуй моё дикое отчаяние.
       Прости и прощай...  Не грусти, не надо. Не будешь? Нет?.. Я больше не могу... Всё. Не отвечай мне... Я не смогу написать тебе, нет моих сил... Прости меня... Забудь обо мне, не люби меня... Нет!.. Помни меня и люби, люби... Умоляю, люби меня, свою Мусю... Люби!
         - Ну, что вы скажите на это? - спросил он, когда я окончил читать.
         Но я был настолько ошеломлен, что ничего кроме какого-то щемящего чувства сострадания во мне не было.
                ***
         Так сложилось, что я был вынужден на некоторое время уехать. Меня долго не было в городе и как только я вернулся, то тут же поехал в кафе. Едва появившись на пороге, ко мне устремилась пожилая пара, по обыкновению, держа друг друга за руку, со словами:
          - Куда же вы пропали, голубчик... Как жаль... Вас так давно не было видно?
          - Добрый вечер! - сказал я вместо ответа и, увидев пустой столик в углу, спросил, - А где же наш "доктор", я что-то не вижу его?
          Они мельком переглянулись и немного помолчав, он ответил: - Прелюдия окончена...
          С дрожью в голосе, она добавила: - Сердце... Да, он так и сказал: "Мое сердце устало..."  Он ждал вас, очень хотел с вами проститься и просил передать вам вот это, - она достала из сумочки перевязанную ленточкой пачку писем.
          - О, Господи, я же совсем зыбыл! - словно ужаленный встрепенулся её спутник, - Вас спрашивала одна женщина, недели две назад.
          - Что за женщина? - насторожился я.
          - На вид, лет сорок, не больше, и мне показалось, что как-будто бы - иностранка, одета уж очень не по-нашему, но говорила прекрасно, на отличном русском.
          - Что-нибудь просила передать... Как зовут её?
          - Нет, ничего... только: - "Просто скажите, что  спрашивала Муся."
          - Муся!? - неожиданно вырвалось у меня с каким-то трепетным, не то удивлением, не то восторгом.