Иванов, Петров, Сидоров. Три взгляда в небо

Доцент Иванов.

Глаза слипались, голос Познера звучал глухо, как будто  доносился через ватное, ну, или, по крайней мере, шерстяное одеяло... Программа подходила к концу, оставались только традиционные вопросы. Чаще всего этот момент заставлял очередного участника внутренне напрягаться, ведь отвечать банально никому не хотелось, совсем наооборот, хотелось на последних минутах телешоу произвести максимальное впечатление, блеснуть перед тем, как исчезнуть с экрана... Очевидно, ответы самого Марселя Пруста знали все. Наверняка, направляясь в гости к Познеру, просматривали бывшие когда-то модными анкеты.  Ваш любимый композитор или персонаж;  дар, которым вы хотели бы обладать; как вы хотели бы умереть... Иван Иванович Иванов отвечал на них много раз, опережая экзаменуемых в студии. Но, когда дело доходило до финала, и Владимир Владмирович задавал вопрос, которого не было в анкете Пруста - что бы вы сказали, представ перед Богом? - ему становилось не по себе.  Он не мог понять - можно ли вообще ответить на этот вопрос. Точнее - можно ли его задавать... Нет-нет, он не сомневался в компетентности ведущего, его глубоких знаниях и аналитических способностях. Ему нравилось  умение Познера вести беседу, внимательно вглядываться, слегка склонив голову, в глаза собеседника, призывая тем самым к максимальной откровенности... или, скажем, - снимать часы перед началом разговора, подчеркивая тем самым то, что время,  измеряемое дорогим, но бездушным механизмом, не имеет в данный момент никакого значения... Он восхищался разнообразием обсуждаемых тем и свободным лавированием в специфических терминах, но вопрос о Боге ставил его в тупик. Если Ему, Богу,  нужны слова, и от них, от этих слов, может что либо зависеть,  то как велик будет соблазн сказать - Господи, это не Я!!!  Я совсем другой! Я всю жизнь стремился и воплощал, боролся и одерживал победы, и даже если иногда совершал нечто неправедное, то не Я в этом виноват - так сложились обстоятельства!.. Ты же знаешь, Боже, - обстоятельства сильнее нас, они складываются независимо от наших помыслов и замыслов, они вынуждают нас погружаться то в холодное море расчета, то в кипящий котел страсти, заставляют забывать друзей, обижать любимых, толкают на  участие в безумных походах и кровопролитных сражениях... Обстоятельства  мостят дороги ведущие к греху, и выстраивают непреодолимые препятствия на пути к добродетели....  Обстоятельства своей железной хваткой держат нас за горло, сжимая пальцы чуточку сильнее каждый раз, когда мы хотим обратить свой взор в Твою сторону... Как велик был бы соблазн сказать все это... Но нет, глядя в глаза Богу,  уже  не нужно будет ничего говорить. Он сам все поймет и решит - простить или не прощать... Хотя, кто же еще может тебя простить, кому еще ты нужен Там, в горних высях, в пространстве, не требующем измерения. Там, где нет нужды ежедневно защищаться от холода и голода, от правителей-тиранов и глупцов подчиненных, от назойливых насекомых и докучливых собеседников...
   Иван Иванович переключил канал. Муз ТВ транслировал концерт "Shaggy train". Гитарист мягко рвал струны, оттягивался на тонких у деки, эффектно ревел на басовых, сыпал стодвадцатьвосьмыми, чередовал глиссандо и пиццикато, в общем виртуозил по-полной. Иван Иванович не любил рок. Для успокоения души он иногда слушал Колтрейна и Гилеспи, включал Дюка или Эллу, растекаясь по креслу под бархатные голоса темнокожих, ажурно переплетающиеся с духовыми и фортепиано. Погасив экран, Иван Иванович направился в спальню. Завтра у него выходной, и  он планировал провести весь день в лесу, собирая грибы, - не хотелось упускать последние погожие летние  дни.
   Доцент кафедры грибоведения Иванов знал о грибах все. Ну, или -  почти все, поскольку, будучи человеком интеллигентным, и даже слегка застенчивым, настаивать на абсолютном, стопроцентном владении темой он бы не стал. Наверное, было что -то, чего пятидесятивосьмилетний ученый не знал. Но точно сказать, чего именно он не знал, Иван Иванович не мог.
  - Как странно, я не знаю, чего я не знаю... - думал он иногда, но тут же отгонял эту мысль - тоже мне, выискался Сократ доморощенный!  Так вот, скромно опираясь на свои  обширные познания, он мог часами рассказывать о том, как однажды фитофтора чуть не погубила население  Ирландии, уничтожив посевы основного продукта питания - картофеля, или о том, что "благородная гниль" - Мортритис - поражающая виноград, придает  необычный, эксклюзивный вкус одному из французских вин, а ЛСД впервые получили из вызревшей грибницы спорыньи. Конечно же, не забывал он и о том, что из трутовиков можно изготовить "грибную кожу", пригодную даже для пошива одежды, а некоторые Мерипилусы вырастают до гигантских размеров и могут весить больше тридцати килограммов... Вот такой разброс в грибном мире - от микроскопических, почти невидимых, до необъятных и неподъемных! Грибы-ароматизаторы, грибы-галлюциногены, грибы флуоресцирующие, грибы-хищники и даже грибы-каннибалы... Но завтрашний день должен был подарить доценту Иванову общение с самыми обычными, хорошо всем известными лесными грибами - боровиками и лисичками, опятами и подосиновиками, маслятами и сыроежками. Особенно радовала Ивана Ивановича встреча с хрустящим млечным груздем - он боготворил этот гриб и знал не меньше двадцати способов его приготовления.
  По грибы доцент Иванов уезжал рано, часиков в шесть утра - любил не спеша добираться до места. Не потому, что машина не позволяла обогнать рассвет (он был владельцем вполне приличной иномарки), просто грибной промысел не терпел суеты и спешки, почти как промысел женьшеня - чудо-корня, который, как утверждают некоторые китайские поверия, прячется глубоко в земле от неуклюжих и шумных искателей.
   Лес в утренние часы был подобен храму. Звук хрустнувшей под тяжелым кирзовым сапогом ветки улетал куда-то ввысь, под самые своды и уже больше никогда оттуда  не возвращался. Редкие птичьи голоса звучали пунктирно, не в полную силу - птицы общались вполголоса, боясь разбудить еще не проснувшихся сородичей. Комары лениво тыкались в накомарник и улетали восвояси, словно не желая беспокоить почетного грибоведа.  Иван Иванович брел по лесу, в левой руке держа плетеную из ивовых прутьев корзину, а в правой - свою любимую грибную палку, чем-то напоминавшую трость, но имевшую на конце довольно большую стальную  двузубую вилку, при помощи которой можно было ворошить листья, отодвигать ветки и даже, благодаря заостренному, как у нитевспарывателя, изгибу между зубцами, - срезать грибы, не утруждая себя излишними поклонами. Конечно, перед отдельными экземплярами - крепышами красноголовиками или кряжистыми "белыми"- он преклонял колено и аккуратно выкручивал их из грибницы, но такие красавцы встречались не часто. Прочую же мелочь можно было закинуть в корзину тростью-вилкой, а уж после, устроившись на отдых, заняться сортировкой. 
   Время замедлило свой бег и брело где-то рядом так же неспешно, как и доцент Иванов. Им некуда было спешить. Впереди был долгий, пропитанный лесными ароматами выходной день... Иван Иванович наполнил корзину почти наполовину, когда чутким зрением человека, привыкшего замечать в лесу любые мелочи, он уловил вдалеке легкое свечение, струящееся сквозь густую поросль папоротника. Свечение было зеленовато-голубого цвета и, судя по всему, занимало довольно большую территорию. Иван Иванович подошел ближе, раздвинул грибной палкой листья, чем-то похожие на пальмовые, и ахнул - такого ему не доводилось встречать в лесах средней полосы! Поляну заполняло огромное семейство грибов, излучающих холодное свечение, напоминающее свечение медузы в морской глубине или фосфорной фигурки, спрятанной под одеялом... Грибы росли плотно, почти касаясь друг-друга плоскими шестигранными шляпками. Флуоресцирующие соты (диаметром около пятнадцати сантиметров каждая) - вот на что это было похоже. Некоторое время он стоял, не в силах оторвать взгляда от фантастически светящейся поляны, и вдруг заметил, что край этой почти идеально круглой грибной колонии слегка пошевелился... Иван Иванович уставился на грибы не мигая и через некоторое время сомнений у него уже не было - колония росла прямо на глазах... Новое кольцо возникало каждую минуту!  При этом казалось, что грибы появляются прямо из воздуха. У них не было какого -либо периода роста, они просто начинали светиться на нужном месте, включаясь за несколько секунд, как лампочка в театральной люстре... Иван Иванович попятился... Он почувствовал легкую тошноту, как будто увидел груду окровавленных, изуродованных чьей-то безжалостной рукой животных, или что-то не менее ужасное и омерзительное. В воздухе и правда появился приторно-сладкий запах свежей крови, смешанный с запахом прелых листьев и точечными вкраплениями атомарного кислорода. Мысли теснились в голове, путались, никак не выстраиваясь в какую -либо логическую цепочку. Этого не может быть... таких явлений не описано ни в одном трактате, ни в одной легенде... это что-то невероятное... сколько времени понадобится этой колонии, чтобы занять лес?.. А что дальше?... Надо сообщить... Надо сфотографировать...
  Доцент Иванов постепенно утрачивал чувство реальности. Прошло уже несколько минут, а он все смотрел, как завороженный, на зловеще увеличивающееся светящееся пятно. В ушах стоял легкий шум, как при повышенном артериальном давлении. И вдруг в этой шипяще-звенящей тишине отчетливо раздался такой знакомый, такой гармоничный для этого лиственного леса голос - голос кукушки.
Ку-ку....ку-ку....ку-ку....
Иван Иванович, чья голова готова была лопнуть от непостижимости ситуации, оторвал взгляд от неопознанного им грибного семейства и, устремив его вверх, в проглядывающую между ветками деревьев голубую бездну, тихо спросил:
  - Кукушка-кукушка, сколько мне осталось?...
То, что кукушка ему ответила, не потрясло его, не испугало и даже не удивило. Он будто бы обратился в небесную канцелярию со вполне официальным запросом и получил надлежащий ответ. Удивило Ивана Ивановича лишь содержание этого ответа. Голос кукушки, обработанный лесным ревербератором и напоминающий от этого голос дикторши, читающей вокзальные объявления, мягко произнес:
  - Сколько осталось - не скажу, это мне не известно. Но сегодня в рамках акции "Узнай больше" могу предложить подключение услуги "Жизненный Баланс". Свершая деяния на тернистом пути, вы сможете узнать, на какой срок вы теми или иными деяниями продлили свою жизнь или сократили её. Стоимость услуги невелика - всего один день за каждый запрос баланса. В случае неиспользования услуги более одного месяца она отключается автоматически. Повторное подключение услуги невозможно. Под-клю-ча-ем?.. - слегка растянула она последнее слово...
  Иван Иванович, не меняя положения головы, стал лихорадочно подсчитывать, на сколько дней придется сократить свою жизнь, если пользоваться услугой хотя бы раз в месяц, чтобы не отключили. Получается двенадцать дней за год. Ему сейчас пятьдесят восемь. Если начать ходить в бассейн, отказаться от шаурмы, пить только коньяк... Господи, какой коньяк, какая шаурма?.. Да ладно, все равно лет на тридцать можно рассчитывать, уж лет тридцать-то он еще проживет! Итого, тридцать на двенадцать - триста шестьдесят!!! Ничего себе - стоимость невелика... Целый год набегает! Год моей красивой, замечательной, неповторимой, бесценной жизни. Триста шестьдесят рассветов и закатов, завтраков и обедов, уйма новых книг и любимых телепередач, двенадцать зарплат... ах, нет - пенсий уже... О чем я думаю? Это же уникальная возможность - узнать, что продлевает твою жизнь, а что сокращает! Только задай вопрос! Год жизни пожалел! Да нужен тебе этот год после восьмидесяти? А может ты такое творишь, что и десяти лет не протянешь... Да, в конце концов, можно и отключиться в любой момент... Надо соглашаться!..
  - И как же действует ваша услуга?  Какие деяния учитываются? Как получить информацию? - почти шепотом поинтересовался Иван Иванович, у которого уже слегка затекла шея, а в щеку ему впился просочившийся сквозь образовавшуюся между накомарником и ветровкой щелочку комар.
  - Учитываются любые деяния, - ответила кукушка, сделав легкий интонационный нажим на слове "любые". Бонусы накапливаются либо списываются в соответствии со значимостью содеянного. Кстати, бездействие - одно из деяний, за которое списывается довольно крупная сумма, - сказала она, слегка понизив голос... А потом скороговоркой произнесла:
   - Для получения сведений необходимо посмотреть вверх и произнести мысленно или вслух фразу следующего содержания: - Кукушка-кукушка, каков мой баланс? После этого каждое "ку-ку" слева будет означать минус один год, "ку-ку" справа - плюс один год. Получение более детальной информации - о количестве месяцев или дней, добавленных или списанных за те или иные деяния, услугой не предусмотрено. В случае равнозначности содеянного за истекший период, информация не озвучивается. 
 - Вот как?! - подумал Иван Иванович. -  Значит, запрос послал, день списали, а информации - ноль? Сиди и гадай, чего делать, чтобы слева не кукукнуло?..  Бардак, кругом бардак...  Так ведь можно каждый день голову задирать, пока результата дождешься. Что же делать, такой шанс... Ведь наверняка акция скоро закончится, и всё... Дней своих жалко... Грифола курчавая еще до конца не изучена...  "В чем мой разум? Добивается ли он знания, как лев пищи своей?" - всплыли в памяти слова Заратустры... И все же, если Он тебя не простит, значит, Он не Всемогущ. Всемогущие должны быть Великодушны! Что им мелкие земные грешки - кого-то обманул, у кого-то украл, кого-то убил... Это же все - несущественно, это ничего не меняет в картине мироздания, не может причинить Всемогущим никакого вреда...
  Иван Иванович стоял, запрокинув голову, и смотрел в бесконечную голубую даль. Мысли в его голове сменяли одна другую, но теперь это происходило неспешно, плавно, с большими паузами, а вокруг него, на сколько хватало глаз, простиралось зеленовато-голубое, слегка пульсирующее, как будто дышащее, полотно, состоящее из светящихся шестиугольников.



Водитель Петров.

Утро было хмурым. Не столько потому, что солнце еще не выкатилось из-за горизонта, сколько из-за выпитого вчера стакана самогонки, купленной на гостиничном ресепшене. Гостиница предназначалась для шоферов, колесивших по области на пассажирских автобусах Павловского автозавода. Пятьсот километров от города, половина из которых по колдобинам проселочных дорог. До пункта назначения добираешься часам к девяти вечера, ночуешь в такой вот "гостинице", имеющей одну крохотную комнату, содержащую в себе кровать с панцирной сеткой и рассохшуюся, лишенную дверки прикроватную тумбочку, а утром обратно -- в город. Имелся в гостинице и администратор -- не выжившая еще из ума местная жительница, хранящая ключ от входной двери а также, по совместительству, торгующая напитками собственного производства. Голова с утра слегка побаливает, но за три--четыре часа дороги до райцентра, где может встретиться первый гаишник, остатки запаха выветриваются и сознание приходит в норму, проверено неоднократно. Водитель Петров ночевал в этой деревушке каждую пятницу, так выстроился график. Остальные рейсы были покороче и в других направлениях. Каждую пятницу он выпивал стакан самогона, закусывал его пирожком с ливером, включал малюсенький транзистор, настроенный на любимую волну и, не раздеваясь, валился на чистую, но имевшую легкий асфальтовый оттенок простыню гостиничной койки. Будильник не требовался, в шесть утра старушка - администратор приносила литровую банку парного молока, что служило и завтраком и антипохмелином одновременно. Этот утренний напиток Петров оплачивал заодно с вечерним, дабы не шарить по карманам спросонья. Сегодняшнее утро мало чем отличалось от других субботних утр, разве что голова болела чуть сильнее.
-- Дрянь самогонка -- подумал Петров -- надо из города брать.
Думал он так каждый раз, просыпаясь по субботам в деревушке со странным названием Спермацетовка. Говорят, что в начале девятнадцатого века деревушку эту основал хромой бродяга, который в молодости ходил по северо-восточным морям на китобойных судах, бил гарпуном кашалота, но в одном из поединков сильно повредил ногу, охромел и сошел на берег, доживать свой век. Как его занесло в сибирскую тайгу, никто не знал, но по слухам был он потомком самого Ахава, и частенько рассказывал мужикам, поселившимся рядом с ним в тайге, о своих мореходных подвигах и о ценном сырье - спермацете, ради которого, собственно и был создан китовый промысел. Вот от этих рассказов, да частого упоминания ценного сырья, вытапливаемого из жира кашалота, как говорят старожилы и пошло название деревушки.
-- Дрянь самогонка... -- еще раз подумал Петров. Но этими мыслями, как всегда, все и закончилось - брать из города было невыгодно. Во-первых, водка стоила вдвое, во-вторых -- если не купить у старухи с вечера, не дождешься молока утром, да еще и будильник придется таскать с собой, морока... Петров матюгнулся незлобно, даже мягко, тем самым давая понять, что признает диалектику, как учение о наиболее общих закономерностях, с учетом специфики ситуации. Диалектика, конечно, несколько противоречила импонировавшей Петрову философии Ницше, который принадлежность к системе считал недобросовестным стереотипом, но Ницше не помогал дочери выплачивать ипотеку, за что в данный момент и был отвергнут.

Допив молоко, Петров вышел на крыльцо. Раннеутренняя июньская серость делала автобус, стоящий во дворе, абсолютно плоским, как будто он был вырезан из картона, раскрашен и прибит гвоздями к забору. Петров протер глаза, сфокусировался - нет, гвоздей не видно, померещится же... До отправления оставалось еще минут десять.
-- Оправиться да и отправиться, -- скаламбурил вслух Петров и поплелся в сторону покосившегося дощатого гальюна, с вырезанным на двери сердечком, что, очевидно, обозначало его универсальность, так сказать - унисекс - эМ и Жо за одной дверью. Через несколько минут облегченный Петров завел двигатель своего, ставшего вторым домом, ПАЗика, а затем привычным движением высыпал и разровнял на дермантиновом кожухе горсть мелочи, которой он будет давать сдачу сельчанам, пожелавшим посетить райцентр, а то и отправиться дальше - в город, к детям, внукам, за покупками, или еще за чем. Двигатель мирно урчал на малых оборотах, создавая едва ощутимую телом и столь необходимую его шоферской душе вибрацию, ту самую вибрацию, которая сопровождала его большую часть сознательной жизни. С этой вибрацией и кофеек три в одном, купленный в придорожной забегаловке, становился ароматнее, и пирожки, прожаренные до состояния сплошной корочки, делались вкуснее, и даже музыка, льющаяся из крохотного транзистора, приобретала необъяснимую, завораживающую привлекательность, как будто двигатель играл в ней, пусть и несколько монотонную, но всегда сольную партию.
- Поехали - скомандовал сам себе Петров, включил фары и стал потихоньку, почти на ощупь пробираться к распахнутым настежь воротам.

Дождей последнюю неделю не было и дорога пребывала в отменном состоянии. Рытвин и колдобин на ней, конечно же, не убавилось, но сухая глина обеспечивала надежное сцепление, а это --главное. Легкий дождик слегка намыливал ее поверхность, а затяжные осадки делали почти непроходимой, или непроездимой, что ли.... Пару раз, попадая в Спермацетовку в такую проливную погоду, Петрову приходилось надевать на задние колеса автобуса цепи, иначе было не выбраться. Этакого глиномеса было километров тридцать. Дальше начиналась нормальная дорога, на которой в эту же самую глину было добавлено какое-то количество гравия, создававшего цеплючие шероховатости, что препятствовало сползанию в кювет. Имелся в здешних краях и заасфальтированный участок, но лучше бы его не было. Проплешины асфальта, по непонятным причинам не разрушившегося под колесами грузовиков и тракторов разных марок, торчали из дороги, как горные плато, карабкаться на которые не было никакого смысла, поскольку длина таких поверхностей была не очень длинной - десяток, другой метров. Поэтому водители предпочитали их объезжать, накатав по бездорожью подобие слаломной трассы. Петров уверенно вел свой урчащий фрегат на северо-восток. Вскоре тайга, почти вплотную подступавшая к дороге с обеих сторон, слегка посветлела и он выключил фары.

Транзистор негромко вещал о пробках, развлекал анекдотами, задавал какие-то вопросы, в общем как мог заполнял окружающее Петрова пространство. Работа делала свое дело, остатки сивухи постепенно улетучивались из организма, голова светлела, жизнь налаживалась.

Минут через сорок равномерно-привычного пути Петров ощутил некоторое удивление, которое постепенно стало перерастать в беспокойство -- в тех местах, где обычно на дорогу выходили жители окрестных деревень, сегодня никого не было. Более того, не было и вливавшихся в главную трассу проселков, справа и слева сосны стояли сплошной стеной. Время шло, мотор урчал, автобус слегка покачивался на неровностях дороги, а проселки не появлялись! Петров посмотрел на часы - было семь тридцать, к этому времени он должен был подобрать пассажиров уже в двух местах. Да черт с ними, с пассажирами, ну не хочет никто никуда ехать, но дороги-то где? Не заросли же они за одну ночь!.. И еще одно странное обстоятельство смутило его -- рассвет как будто "завис", остановился на какой-то неопределенной стадии утренней полупрозрачной неги. Не было никакого развития -- не становилось светлее, не пробивались лучи солнца сквозь кроны деревьев, не высыхала роса... Петров сбавил и без того небольшую скорость и попытался вспомнить, как он выезжал из Спермацетовки. Может, после бабкиной самогонки поехал не в ту сторону? Бред. Там всего одна дорога, захочешь, не перепутаешь... Свернуть с нее случайно тоже невозможно -- все проселки упираются в основную под прямым углом, да и съехать на них надо постараться -- в месте слияния они всегда раздолбаны как после бомбежки... Петров рассеяно глазел по сторонам, и вдруг небольшая группа мурашек пробежала по его спине -- справа от дороги он увидел огромную разлапистую сосну. Таких красавиц в тайге было немного, в основном сосны росли довольно плотно друг к другу и посему наперегонки устремлялись вверх, к солнечной благодати, имея при этом гладкий ствол и пышную крону на самой макушке. Эта же сосна росла так, как будто стремилась занять как можно больше таежной территории, расталкивая ветвями как локтями жмущихся к ней собратьев. Она немного проигрывала им в росте, но при этом была несомненным лидером, так сказать -- смотрящим... Однако не уникальность этого дерева заставила Петрова нажать на тормоз, пережидая, пока мурашки не добегут до кобчика. Просто эту сосну он уже проезжал минут сорок назад. Сомнений быть не могло. Мало того что дерево было приметным, так еще и огромный ворон сорвался с ветки и, донельзя растянув гортанное кааааааааррррррррррр, спланировал поперек дороги перед самым автобусом. Да к тому же транзистор, как-то странно поперхнувшись, вдруг запел:
-- Водитель Петров нажимает педаль

Он едет в такую туманную даль

он знает, чего ему ждать от этих дорог...
-- Вот те на! -- подумал он тогда, -- про меня, что-ли, пестню написали... Но дорога отвлекла, и он не стал прислушиваться к остальным словам, понимая, очевидно, что Петровых на Руси...
-- Нудела!.. - без пробела подумал Петров на этот раз. Всмотревшись в гигантское хвойное пятно, он явственно различил на торчащей в сторону дороги ветке мрачную черную птицу. Ворон сидел неподвижно, как будто ожидая дальнейших действий Петрова. Петров плавно нажал на газ, ворон слегка привстал на лапах, как бы приняв низкий старт. Петров прибавил и, прослывшая в народе мудрой, птица ринулась в пространство, оглашая окрестности полным неподдельного ликования боевым кличем:

-- Каааррррр!!!

Пролетев в метре от автобуса и в полуметре от земли ворон взмыл перед подступавшей слева стеной сосен и, грациозно взмахивая крыльями, как будто это был не ворон, а как минимум -- альбатрос, скрылся из виду. Не затих еще в ушах Петрова его вибрирующий баритон, как транзистор, как-то совсем не по транзисторному икнув, запел:
-- Водитель Петров нажимает педаль...
   Это было уже слишком! Петров превратился в дикую смесь внимания и желания понять. Он газовал, лихо объезжая, перепрыгивал мелкие, слегка притормаживал перед крупными, пока справа от дороги не появилось долгожданное дерево. Конечно, долгожданным оно было лишь с одной стороны. С другой же, Петров молитвенно вопрошал в пространство:

-- Где же люди, где же люди???? -- и в глубине души надеялся, что вот-вот появится какой-нибудь проселок, не спеша убегающий в глухую тайгу. Но ни одного проселка так и не возникло на пути, а вот сосна... Ворон сидел на той же ветке и нагло рассматривал приближающийся автобус. Петров не стал останавливаться, напротив, прибавил газу, рассчитывая проскочить, но черная птица учла новые вводные и с торжествующим криком пронеслась перед самым капотом, Петрову показалось даже, что он задел хвост негодяя зеркалом заднего вида. Не сбрасывая скорости, Петров проскочил еще один круг и только когда впереди замаячила, ставшая уже ненавистной сосна, на ветке которой сидело исчадие ада, принявшее облик птицы, он резко остановился и подумал:
-- А что если обратно?
   Мысль показалась ему не лишенной смысла, в конце концов, что он теряет? Потратив несколько минут на маневр, он развернул автобус и вдавил педаль...
--Если это замкнутый круг, -- думал Петров, -- сосна появится слева минут через тридцать-тридцать пять.
   Он ехал уже сорок минут, злосчастное дерево не появлялось.
-- Господи, помоги мне грешному -- пришли на ум услышанные в каком-то сериале слова, -- избавь от наваждения... Больше на ум ничего не приходило. Молчал и транзистор, наверное сели батарейки. Где-то, в кармане куртки, валялись запасные, но сейчас было не до них. Минуты складывались в часы, сосна не появлялась... Не появлялись, правду сказать, и люди, но это ничего, прорвемся, думал вцепившийся в баранку Петров. Он не понимал, сколько времени прошло, спина ныла, ноги одеревенели и почти не слушались, но он боялся остановиться и гнал вперед, стараясь не сбавлять скорости. Когда силы были на исходе, он вдруг различил впереди приземистые крыши и заорал:
- Земля, земля!!!!...
   Обнаруженной землей оказалась Спермацетовка, в которую выжатый до последней капли Петров въехал в наступающей темноте. Загнав автобус на гостиничный двор он, пошатываясь, добрел до крыльца, к которому уже семенила клюнувшая на звук мотора старушка-администратор. Она протянула ему стакан и хотела налить в него самогону, но Петров жестом велел ей отдать всю бутылку. Администратор подчинилась, ей было все равно, сколько он выпьет, главное -- заплати. Достав из кармана брюк мятую купюру, Петров сунул ее старухе и с трудом произнес:
-- Потом!
   Что потом, она не поняла, но выяснять не стала, уж больно уставшим выглядел водитель.
-- Потом, так потом... -- подумала она и удалилась, разглаживая искореженными ежедневной дойкой пальцами полученную от Петрова сторублевку.
Добравшись до койки Петров налил стакан, выпил залпом. Второй пил медленнее, пытаясь собрать мысли в кучу, но они, напротив, разбегались в разные стороны, хихикали, показывали нос, вертели хвостом, пока не исчезли в неизвестном направлении. Петров уснул.

В шесть ноль-ноль администратор гостиницы принесла литровую банку парного молока. Голова болела нешутошно, но вокруг была привычная обстановка, состоящая из обездверенной тумбочки и пожелтевших, в мелкий, когда-то синий цветочек, обоев. Вчерашний день казался кошмарным сном.
-- Ну да, -- подумал Петров, с трудом ворочая окаменевшими мыслями -- кошмарный сон. Только и всего.
   Он, пошатываясь, вышел на крыльцо, вдохнул свежайшего, настоянного на хвое и полевых травах утреннего воздуха и хотел было произнести свой излюбленный каламбур, когда взгляд его зацепился за странные черные полосы, пересекавшие корпус его четырехколесного друга. Прямо по курсу, на одной из заборных стоек, болталась на скрученном, изолированном черным винилом проводе лампочка Ильича, чисто символически освещавшая двор. Ее лучи подсвечивали белый бок автобуса, и на него, на этот бок, падали косые тени от огромных гвоздей, которыми нарисованный на картоне ПАЗик был прибит к забору....
   Петров поднял глаза к небу, взглянул на непогасшие еще звезды и скупая мужская слеза скатилась по его щеке....
-- Значит все таки Ницше -- подумал Петров...

 

Шериф Сидоров.

   Джон проснулся... Нет, он не проснулся, он едва выкарабкался из черно-розового тумана, медленно душившего его. Клочья омерзительно пахнущей субстанции заполняли нос и рот и не было никакой возможности от них освободиться, потому что руки и ноги были словно притянуты к стволу корявого дерева, впивавшегося в спину торчащими сучками. В пальцах рук и ног тяжелыми толчками пульсировала кровь, вязкая, как пластилин. Казалось, что с каждым ударом сердца она продвигается по венам всего на миллиметр, пытаясь при этом разорвать их в клочья. Кто-то невидимый, но вполне осязаемый, медленно отслаивал мышцы от костей, при этом скручивая суставы и вытягивая сухожилия. Такой ломки у Джона еще не было... Подождав, пока в голове немного прояснится и станут различимы физиономии на постерах, беспорядочно развешанных по стенам, он опустил с кровати одну ногу, через пару минут опустил вторую. По телу пробежала волна легких судорог, как будто разряд тока встряхнул его от пяток до макушки, да там и застрял, пульсируя с частотой в один герц. Дозы не было уже два дня. Если продержаться еще сутки, можно соскочить, Джон это знал по своему опыту. Но сопротивляться липкому, потному, выворачивающему наизнанку состоянию не было никаких сил...
   Рвотные позывы тщетно пытались освободить желудок, в нем не было ничего, кроме ноющей боли. Надо было что-то предпринять... Нет, просто — принять, иначе может не выдержать сердце. Остановится, перестанет качать пластилин... Здесь, в его каморке, дозы не было, но он точно знал, где может ее найти. Правда, для этого надо было протопать километра три по Нью-Йоркским улицам, на которых было полно копов и других никчемных людишек, суетливо снующих по мостовым, чопорно сидящих за столиками уличных кафе, читающих какую-то муть в вечерних газетах... Господи, как они были скучны и однообразны. Кто-то спешит домой, возвращаясь с работы, и дети кричат ему -- Здравствуй, папочка, что ты сегодня нам принес? Кто-то, напротив, бежит из дому, к любовнице или в ближайший бар, где он сможет вооружиться стаканом виски или джина и уставиться в плазменную панель, мельтешащую той же чушью, которая и без того окружает его со всех сторон. Кто-то, изображая из себя героя, преследует преступников - грабителей, воров, убийц, мошенников, насильников и просто наркоманов, живущих своей, предельно понятной и гармоничной жизнью - жизнью людей, которым доступен весь мир, да что там мир, вся вселенная... Ты можешь идти, бежать, лететь, ощущая каждой клеткой свою ничем не ограниченную свободу. Для этого необязательно выходить из дома и устраиваться на службу, покупать дорогие шмотки и клепанные аэропланы, завязывать шелковые шнурки и поливать себя какой-нибудь разрекламированной вонючей дрянью... Для этого не надо даже вставать с кровати, совсем наоборот, надо откинуться на свернутый валиком старый, изъеденный молью свитер, закрыть ладонями глаза и сделать глубокий вдох, чувствуя, как теплая волна медленно расслабляет тело...
   Джон лукавил. Просто наркоманом его можно было назвать два года назад, когда приятель по колледжу принес на вечеринку кокаин. Марихуана не в счет. Дед Джона, живший в Уругвае, выращивал каннабис у себя во дворе, приторговывал листиками и, поэтому мог себе позволить оплатить образование внука в Соединенных Штатах. Родители Джона погибли в автокатастрофе, неслучайной, скорее всего, а устроенной местной мафией, которая время от времени производила рокировки в своих рядах. Джон был тогда совсем маленьким, и с тех пор дед воспитывал его, как мог и как умел. Марихуаной Джон баловался лет с двенадцати, как и большинство его сверстников, для него это было обычное курево, чуть забористей табака из Вирджинии.
   Кокс поначалу произвел на него удручающее впечатление, поскольку после некоторой эйфории наступила довольно длительная депрессия. Но это было хоть какое-то разнообразие, отвлекающее от ежедневной рутины - мышиной возни преподавателей колледжа, пытавшихся чему-то его научить. А вот полгода назад он попробовал героин... Через месяц после этого Джон, с двумя такими же, как он, начинающими героинщиками, избил камнями копа и забрал у него пистолет. Полицейский в результате их нападения получил сильное сотрясение и перелом нескольких ребер, но остался жив...
   Джон давно хотел заиметь компаньона, напарника, подельника, в общем, кого-то абсолютно надежного и безотказного, но все его знакомые годились, разве что, для разовых акций, заводились только под кайфом. У большинства из них были состоятельные родители, из которых можно было потихоньку тянуть деньги, покупая мелкие дознячки и не имея при этом больших проблем. Джон не любил ограничений. К тому же он был вынужден добывать средства на наркотики самостоятельно - того, что присылал дед могло хватить только на детские развлечения с табаком и алкоголем. Поэтому он все чаще задумывался о серьезном оружии. Не о ноже - без складной "бабочки", втиснутой в карман потертых джинс, он давно уже не выходил из дома. Последнее время нож его уже не устраивал. Лежа на узкой деревянной кровати в комнатке, которую дед оплатил на год вперед, он мысленно представлял себе добротный, длинноствольный револьвер, какой-нибудь классический Кольт или Смит и Вессон. Почему-то именно револьвер ему больше всего хотелось приобрести, получить, заиметь... Револьвер, с мягко вращающимся, слегка пощелкивающим, как велосипедная трещотка, барабаном, с холодной в первую минуту рукояткой, ласкающей ладонь рифлеными костяными пластинами, с рукояткой, которая постепенно нагревается от тепла руки и становится ее неотъемлемой частью... Однако, став обладателем угловатой, плоской, чем-то напоминающей волчью морду полицейской Беретты, он понял, что дело не в названии, не в образе, созданном голливудскими киношниками, вкупе с его воображением. Он четко осознал - любое оружие непременно вливается в ладонь, срастается с ней и не просто дает уверенность, но и побуждает, призывает к действию. Взяв пистолет в руки невозможно не поймать на мушку какой-нибудь предмет, а лучше - чью-нибудь грудь или голову. Невыносимо трудно удержаться и не нажать такой тугой, но, в то же время такой податливый спусковой крючок... Даже если не выстрелить, то хотя бы представить, как пуля откидывает тело назад или разносит вдребезги череп...
   Жизнь Джона круто изменилась. Ствол выручал во многих, ранее неразрешимых ситуациях. Люди охотнее расставались с кошельками под дулом пистолета, при этом можно было держать дистанцию, не подходить близко, не вступать в контакт с их мелко и мерзко дрожащими телами. Джон не отследил момент, когда ему стала противна чья-либо близость, тем более - чьи-либо прикосновения. Он стал воспринимать их как вторжение на свою территорию, которой владел и распоряжался единовластно. Даже женское тело перестало доставлять ему удовольствие - не желая более ни с кем смешивать пот любви, он жаждал уединения и божественного, мерцающего манящими искрами тумана, в котором жило, присутствовало, находилось, таилось все, что только можно себе представить. Джону нравилось смотреть на город с высоты птичьего полета, парить над ним, вытягивая вниз неимоверно длинные руки и расплющивать пальцем автомобили, несущиеся по тоненьким, рассекающим город в разных направлениях улочкам. Автомобили издавали хруст, словно маленькие беспомощные жучки, пытающиеся скрыться от настигающего их пальца. Он любил крушить, сжимая в руке, хрупкие городские постройки, похожие на вафельные трубочки, из которых на мостовую вытекала густая вишневая начинка... Наигравшись с городом, он поворачивал лицо к небу и подолгу любовался разноцветными шлейфами комет, мгновенными росчерками метеоритов и мерно пульсирующими звездными россыпями. Под действием героина максимально обострялись и его сексуальные фантазии, границы открывались, его личная территория становилась доступной. Там, в нежно обволакивающей мозг бесконечности, было позволено то, на что в реальной жизни были неспособны ни он сам, ни самые искушенные из его подружек. Со стороны это выглядело не самым привлекательным образом - терзания плоти были длительными, порой просто изнуряющими, но тем сладостней оказывался момент освобождения... После этого Джон надолго погружался в черно-розовую пелену, в которой не было уже никаких видений...
   За последние месяцы на счету у Джона было уже несколько перестрелок с полицией. В одной из них погиб его приятель по колледжу, тот самый, который когда-то познакомил его с кокаином. Джон был везунчиком, ему всегда удавалось оторваться от преследования, скрыться, не получив ни одной царапины. Зато почти каждый раз он оставался с наваром и мог на несколько дней залечь в своей берлоге, которую копы пока еще не вычислили, мастурбируя и растворяясь в пространстве. И вот теперь ему надо было выйти на улицу в худшем из всех состояний - в состоянии ломки, зная, что полиция стоит на ушах, что его фоторобот лежит в кармане у каждого патрульного, что его прогулка может стать последней. Но терпеть непрерывающийся ни на минуту кошмар было невозможно, мозг отказывался воспринимать реальность, делать простые логические выводы. Он требовал только одного — теплой волны, избавляющей от страданий...

   Очищенный и охлажденный до плюс восемнадцати знойный воздух летнего Нью-Йорка, заполнявший комнату, не имел никаких ароматов. Юджин не любил ароматизаторов, он  любил все простое и естественное. Наверное, эти привычки достались ему от родителей, русских эмигрантов конца восьмидесятых годов. Его мать и отец приехали в Америку не за Колой и фастфудом, и даже не в погоне за длинным зеленым рублем, они вынуждены были покинуть родную страну из-за банального политического преследования. Пожалуй, даже не преследования, ибо этот термин допускает некоторое физическое воздействие, иногда даже насилие. Произошло это под действием неписаного закона вытеснения раздражителя из сформировавшейся, либо формирующейся среды. Отец Юджина был редактором крупного литературного издания, хорошо понимал, что происходит вокруг него и не всегда мог удержать свое мнение при себе. Мнение это частенько не совпадало с мнением людей, стоящих у власти и ему сначала мягко, а потом вполне определенно указали на несоответствие с занимаемой должностью. По мнению этих людей, подобная должность предполагала абсолютную лояльность и всестороннюю поддержку проводимых правительством преобразований. Человек, в данный момент стоящий у руля, ошибаться не может! Ошибаться могли его предшественники. Конечно, в тот момент, когда они, эти предшественники, рулили процессом, они тоже были правы, а их неумелое, иногда невнятное, а порой просто губительное руководство становилось очевидным только после окончания срока их правления. Причины такого окончания, как всем известно, могли быть разными. Но в тот момент, когда крепкие руки правителя всея Руси и ее окрестностей уверенно лежат на штурвале, трогать его не моги! Иными словами, сеять в умах гражданского населения сомнения в правоте действующей власти не входило в обязанности редактора солидного издания. После нескольких серьезных разговоров на достаточно высоком уровне, Илья Александрович Сидоров собрал чемодан, взял под руку свою недавно забеременевшую жену и, не оглядываясь на не провожавших его коллег по журналу, отбыл сначала в Европу, а затем и в Соединенные Штаты.
   Серьезных проблем с работой не возникло, Илья Александрович владел тремя языками и устроился в Krause Publications - издательство, выпускавшее каталоги, книги, буклеты и другую печатную продукцию, связанную с предметами коллекционирования. Тем самым он избавил себя от необходимости торговать родиной, да еще и получил возможность познакомиться с величайшими мировыми коллекциями.
   Мама Юджина не поменяла статуса, оставшись домохозяйкой, с той лишь разницей, что теперь вместо Московских гастрономов ей приходилось покупать продукты в Нью-Йоркских супермаркетах.
   Сына, родившегося через несколько месяцев и, в отличие от родителей, получившего гражданство США по праву рождения в этой стране, назвали Юджин, фамилия при этом осталась неизменной, получилось довольно забавно - Юджин Сидоров. Мальчик рос сообразительным, благо было в кого, легко впитал принципы американской жизни, поскольку были они несложны, а местами даже примитивны, получил необходимое образование и в возрасте двадцати одного года поступил в полицейскую Академию. Отец был удивлен этому выбору, но препятствовать ему не стал.
-- Почему полиция, Юджин? У тебя хорошие показатели по математике и физике, может стоит приложить усилия в этом направлении, заняться наукой, исследованиями? Это же очень интересно, активно финансируется и имеет прекрасную перспективу... Я не сомневаюсь, что ты будешь хорошим полицейским, но ведь даже сержантом там можно стать очень нескоро...
-- А я и не хочу быть сержантом, папа. Я хочу стать шерифом. Ты же знаешь, как много в стране зависит от честности и порядочности тех, кто следит за соблюдением закона. Есть ли смысл продвигать науку или искусство, если ты не чувствуешь себя уверенно на улицах родного города? Ты не думай, пожалуйста, что я насмотрелся фильмов про Супермена, я знаю -- рутины в полицейской службе немало, но ее и в научных лабораториях -- хоть отбавляй... В общем, человек должен поступать так, как подсказывает ему сердце.
   На этом обсуждение вопроса было закончено. Мать вздохнула, обняла сына за плечи и спросила только - Это очень опасно?
  Юджин заверил ее, что работа полицейского ничуть не опасней какой-либо другой работы, ну, может, немного чаще возникают непредвиденные ситуации, но ведь он для того и идет учиться, чтобы вовремя находить правильные решения. Срок обучения был небольшим -- всего полгода активных занятий в спортивном зале, стрельбы в тире, общения с психологом и еще нескольким преподавателями и Юджин получил звание офицера полиции, которое является низшим в полицейской иерархии. К слову сказать - полицейская Академия готовит именно рядовых полицейских, а не высший командный состав, как может показаться из ее названия. В Академии Юджину с легкой руки, а точнее - с острого языка одного из преподавателей, приклеилось позвище.
-- Все-то у русских to put the cart before the horse - шиворот-навыворот -- однажды заметил тот, естественно, зная о корнях своего ученика -- и неделя начинается не с воскресенья а с понедельника и фамилию вместо До Ре Ми придумали Си До Ре...
   Учащиеся Академии похихикали, а после гордого заявления Юджина о том, что он мечтает стать шерифом, так и стали его называть - шериф Си До Ре.
   Проходить службу Юджина определили в одном из полицейских участков Бронкса - северного района крупнейшего американского мегаполиса. COP — Constable On the Post, он получил новенькую форму и уже завтра должен был начать патрулировать улицы, а сегодня, легкой, пружинящей походкой он не шел, а просто летел по Hughes Avenue, в направлении Нью-Йоркского Зоопарка. На перекрестке со 187-й Юджину нужно было повернуть направо, а там и до квартиры, которую занимала его семья, было рукой подать. Он проходил мимо крохотной, по сравнению с Нью-Йоркрм, пекарни Addeo & Sons, в витрине которой, как всегда, красовались калачи, лепешки, загорелые батоны и огромные круглые булки, посыпанные кунжутным семенем. Из-за угла, навстречу ему, слегка пошатываясь, вышел темноволосый парень в длинном, давно неглаженом плаще. Взгляд его блуждал по мостовой, пока не наткнулся на идущего прямо на него блюстителя закона,  не успевшего, правду сказать, совершить ни одного официального рейда...
   Пола плаща у Джона приподнялась чуть ниже пояса, как будто он внезапно возбудился от испуга, увидев копа так близко. Потом плащ слегка дернулся и на нем появилось отверстие, а под сердцем у полицейского что-то маленькое, но очень горячее стало прокорябывать себе дорогу от груди к спине, пока не наткнулось на лопатку. Шериф Си До Ре, не переставая улыбаться своим мыслям, упал навзничь, широко раскинув руки, как будто хотел обнять мир, медленно ускользавший из его сознания. Форменная фуражка слетела с его головы и откатилась на пару метров от лежащего на мостовой тела. Последним, что увидел Юджин, было небольшое белое облако, мирно проплывавшее над устремленными вверх стволами Нью-Йоркских небоскребов...

-- Послушай, Мэри, -- лейтенант Макмерфи, преподававший в Академии рукопашный бой, просматривал вечернюю газету - помнишь того молодого полицейского, мы еще прозвали его шериф Си До Ре? Вчера какой-то ублюдок застрелил его прямо на улице! Он сложил газету пополам и бросил ее на журнальный столик, а заодно затушил в пепельнице истлевшую почти до фильтра Lucky Strike и взял пульт от телевизора. -- Во сколько сегодня стоунсеклинг? Наши с Мичиганом играют!..