Аристотель и я
Аристотель.
А я по-другому скажу...
Счастье - не мой субъективный произвол, устанавливаемый мной по своему собственному хотению, и соответственно, и не объективный произвол надо мной некоторых обстоятельств, принуждающих меня радоваться то куску хлеба, то вновь обретённому здоровью, счастье - ни то, и ни другое в их разорванности, но счастье, также, как и все остальные категории человеческой жизни - всего лишь то, что я сам доопределяю каждый раз как свободный человек, полагая это счастьем. Все категории человеческого существования - всеобщи и не подвержены дурному произволу, но они таковы, что работая, всегда оставляют место для меня, потому что они не определены окончательно, пока я их сам не определил, не завершил. Я - это последний мазок кисти в картине действительности. Я не в состоянии нарисовать абсолютно свой мир, подменить мир своим желанием, но я в состоянии внести себя в мир и ощущать себя с ним единым целым.
Это и есть счастье, его последнее определение: не мир, выдуманный мной или сделанный мной, а мир, мной принятый. Я могу принять кусок хлеба и быть в мире, а могу отказаться от последнего куска хлеба и всё равно быть счастливым. Счастье - это тождество меня и мира. Но не то тождество, когда я подгребаю мир под себя как зарвавшийся придурок, и не то тождество, когда мир меня насильственно к чему-то приговаривает, словно только жертву, а то тождество, которое мы оба избрали свободно.
Когда мы смотрим на людей внешним образом, поверхностно, мы наблюдаем картинку полной подвижности счастья, его принципиальной текучести и изменчивости - одному счастье одно, другому - другое, и даже для одного человека счастья меняется в разное время - да, это так, но это всего лишь эмпирический факт. Чтобы заметить этот факт не нужно быть семи пядей во лбу, нужно быть всего лишь внимательным наблюдателем - сравнить и сопоставить. Таким образом мы приходим к житейской мудрости, отнюдь не к философской, поэтому Аристотелю не делают чести его наблюдения, если вслед за этим философ не переходит к собственному делу мысли. Поскольку житейская мудрость здесь может сделать один-единственный вывод: каждому своё.
Но хороша была бы наша философия, если бы это было всё, что она могла сказать!
Уже Парменид нам подсказывал почему мы наблюдаем в реальной эмпирической жизни явственный хаос, и во вкусах и предпочтениях людей также. В груди людей правит беспомощность - говорит Парменид. Поэтому счастьем они чаще всего называют случайные совпадения себя и окружающего мира, которые неизвестно как получаются и неизвестно почему пропадают. Мы можем их лишь испытывать или не испытывать. Люди слепы и беспомощны настолько, что даже и не дерзают мыслить в этом направлении. Они словно соринки носятся по миру, сталкиваясь и производя несчастья и счастья для себя и других.
Говорят, что счастье глупо. Но я скажу, что и несчастье глупо. Глупость и там, и там, просто на счастье лучше видно - люди поглядывают тайком на счастье других, хотя и стыдливо отводят глаза. А к несчастью люди не любят приближаться и смотреть на него не любят, порой они даже и помочь хотят лишь для того, чтобы этого несчастья поскорей не было. И счастье, и несчастье выдают нас с головой, застают нас врасплох со всеми нашими "тайнами" - глупость и беспомощность управляют людьми, это можно почувствовать, но чувствовать это болезненно.
Кажется, что человек всегда тождественен со своим миром, но он тождественен с ним лишь по происхождению, сам же обычно устремляется незнамо куда и в конечном итоге сращивается непонятно с какими структурами. Тождество своего мира с происходящей реальностью можно обрести только если ты тождественен прежде всего самому себе - если ты в ладах со своим миром, если ты с ним на "короткой ноге", а не привык полагаться на внешние ориентиры.
Поэтому к счастью ближе тот, кто ближе к себе подлинному, но счастье это, странным образом, смыкает нас с миром в необычных местах, что мало похожи на "смычки" глупого счастья.
Свидетельство о публикации №117102006994