***

Солнце светило сквозь паутину крон,
мелкой крапинкой на земле дробясь.
Землянка в лесу - неприступный кром,
рвом вокруг простирается грязь.

Шура лежит, подложив под затылок мешок.
Так на солнце лежи - ничего как будто не надо,
весною тепло и светло, и тебе хорошо,
только гудит глубоко вдалеке каноннада.

Только гудит вдалеке, похоже, пропеллер,
только гудит мотор, и машина - в штопор,
на деревья упала, деревья трескуче пропели,
парашют изорвался, его, как носки, не заштопать.

На ветке повис пилот, запутался в стропах,
она обомлела, она подбежала, а он улыбнулся,
и шутит: "Подлодка, скорее, поднять перископы!",
и блестели глаза, на солнце янтарные бусы.

Там, за опушкой леса, гремит война,
здесь в норках сурки не ворочаются во сне,
знает Шура, уж давно догадалась она,
как только стал пеплом горячий июльский снег.

Летчик везёт симфонии партитуру,
товарищу председателю комитета партии.
Пароль - "Извините, а вы случайно не с режиссуры?",
отзыв - "Молодой человек, к сожалению, я с ДПИ".

На всё и про всё неделя - просрочить нельзя,
а тут катавасия - самолёт не жилец, не крылат.
Она рассмеялась:
- Похоже, вам надо слезать.
- Да я повишу, вот только нога затекла.

Спустила его, он два дня самолёт чинил,
жил в землянке, как будто в уютном (до чёрта) подвале,
что-то строчил, постоянно просил чернил,
Шура всё думала, что чертежи рисовал.

Как бы не так! Вернувши машину к жизни,
он улетел, на прощанье оставив ей
письмо - "С любовью и укоризной,
умоляю расправить крыла.
Целую,
Андрей."

И Шура расправила крылья, помчалась зА ним,
так и летят - не вместе, но всяко не порознь.
Шура осталась - в лесу родном партизанить,
а он - полетел отомстить за людскую горесть.