Ни того, ни другого. И тот, и другой

Зимой темнеет незаметно скоро, особенно за городом. В сумерках та баня, тот маленький сарай, походила на ладони дряхлого старика, который держал сверчка - не пытаясь спрятать его, а наоборот, желая показать, но так осторожно, чтобы трепетное создание не разволновалось, не стало метаться в смущении и стыде. «Хочешь взглянуть?» - спрашивал воображаемый старик у подошедшего вплотную мужчины, и пальцы у обоих слегка дрожали. Через узкие щели досчатых стен бани можно было полюбоваться драгоценным ночным насекомым – девушкой с розовой, сияющей кожей.



Она стояла лицом прямо к нему. И хотя из-за внешней темноты не могла видеть мужчину, все же чувствовала, ясно угадывала, что он рядом и смотрит на нее. Между ними – пара метров и ветхая дверь без замка, без щеколды. Ветер подул сильнее, дверь еле скрипнула, хотя и осталась на своем месте. Девушка медленно сняла с себя полотенце, а потом ненадолго замерла. Естественная поза ее маленькой обнаженной фигурки демонстрировала самолюбование, гордость за сильную худобу, за слабо выраженную женственность, за многочисленные родинки, которые делали ее тело похожим на карту созвездий. Еще секунду, и девушка скрылась в парилке, а мужчина заторопился уйти прочь.



Он дошел до дверей собственной дачи, но заходить внутрь отчего-то не стал. Остановился под окном и слушал доносившиеся голоса. Народу внутри было немного, но все же хватало, чтобы создать суету. Немолодая хозяйка хлопотала, развлекала собравшихся, чем могла - едой и разговорами об ипотеке, неудачниках, фирменном рецепте лечо. Люди за столом немного пили, негромко смеялись. Смеялись, а весело не было. Тут же капризничали их маленькие дети, обделенные вниманием и уставшие от внимания одновременно. Взрослые хохотали над бессмыслицей, дети плакали, сами не понимая, что им нужно, а его жена неловко бренчала посудой и диктовала кому-то рецепт под запись, назойливо советуя, что в ход должны идти только красные перцы – мясистые и с гладкой кожицей.



Безлюдность зимней ночи убаюкивала. Холодно, на самом деле жутко холодно – мужчина ощутил это только сейчас. Неожиданно для самого себя он развернулся и ринулся обратно по тропинке вдоль заснеженного забора. Дверь хлипкой бани заскрипела, пропуская его темную фигуру вперед.



* * *

Когда настанет пора, кто родится – мальчик или девочка?
Ни того, ни другого.
И тот, и другой.
Одновременно, в одном создании, за единственное рождение. Жизнь начнется, притянув мужское и женское, обратив две клетки третьей - целой. Быть тебе, человек, двуполым с первых мгновений путешествия – нести тебе, человек, эту раздвоенность пожизненно. Вот загадка на вечность, кто ты есть, кем родился, и кого тебе следует выбрать любить…
- Ты оставил меня потому, что у нас не было детей?



Жена Давида в который раз сидела на нашей кухне и от бессилия задавала бессмысленные вопросы. Мужчина не выдерживал, как обычно, и уходил из квартиры куда угодно, лишь бы остаться в тишине и покое, и был уверен, что мы сможем мирно разобраться и без него. Мне казалось тогда, что Давид не всерьез любит женщин. Тот, кто глубоко предан нашей природе, должен выдерживать слезы и отупляющие допросы. А он стерпеть этого ни разу не смог, и каждый из этих нелегких вечеров мы провели с ней наедине.
- Не мучайтесь – оставайтесь, - предлагала я искренне. – Живите с нами, будем одном семьей. Вернется Давид, я его уговорю, у меня получится.
Она всегда приходила к нам в позднее время, когда одиночество перерастало в отчаяние. Я обнимала гостью, старалась утешить, гладила сильные волосы, которые спускались смолистым шлейфом по ее спине, и любила перекидывать на собственную шею тяжелые, по-восточному черные, пряди. Мне, короткостриженному подростку, роскошные волосы этой женщины казались чудом. Она позволяла так играться, и к нежности моей относилась снисходительно. Пускай, - разрешала она, не имея других источников тепла и сочувствия.
Ее бесплодное тело было полноватым, ширококостным и теплым. Обниматься с ней оказалось приятно, словно с доброй лошадью. Мы жалели друг друга, да – и она тоже меня жалела, я уверена в этом, именно поэтому она не проявляла никакой агрессии, разве что без конца причитала, какая я глупая и судьба меня, бедняжку, жестоко накажет за грех.
- За грех? За какой? – удивлялась я снова и снова. – Вас никто не обманывал ни дня. Он не предал, а нашел силы сделать выбор – это разные вещи. Он не умеет врать. Это достоинство.
- Он не умеет сдерживаться! Это грех! Это слабость!!
На этом она осекалась - так разъяренный взрослый приходит в себя, опомнившись, что его слышит ребенок. Она не хотела терять лицо передо мной, унижаясь до истерики, поэтому придерживала нарастающий крик, разбухающую боль, и снова переходила на шепот.
- Это подлость, - добавляла она уже ровным голосом, - такая подлость по отношению ко мне…
Каждый раз мы говорили об одном  и том же, со временем ничего не менялось. Я внушала, что обижаться нет повода. В ответ она тотчас отстранялась и скидывала мои ладони с плеч, мотала головой, отворачивалась, и волосы ее соскальзывали назад, к пояснице. «Дура… сколько же вас, глупых, одинаковых…не понимаешь, что творишь, и чем это кончится для тебя самой, ничего ты не понимаешь», - ожесточенно тараторила она, поднимаясь из-за кухонного стола.
- Не уходите, - просила я.
Но она не слушалась – или не слышала. Иногда мне казалось, что я не говорю вслух, но мысли настолько громко звучали внутри, что я принимала их за свой голос.
Мне действительно хотелось, чтобы она осталась. Это правда. Но не ради Давида - ради меня. Хотелось, чтобы она притянулась с той же силой и внезапностью, что и ее потерянный мужчина; хотелось, чтобы моя нелогичная нежность открыла ей правду: все, что случилось – не стоит боли. Но мое мнение для этой женщины ничего не значило. Она даже не видела во мне соперницы, твердо убежденная, будто Давид ушел не к другой женщине, а просто последовал за жаждой бесконечной перемен. Ей даром не нужна была моя ласка. Я нехотя, но признавала это. Она ждала, что Давид вернется и хотя бы выслушает, как ей одиноко.
Я молча прижималась, укладывала ее голову к себе на плечо. Черные волосы пахли дурманом и мятой, тоска горчила, запахи опьяняли. «Тихо... тихо…» - только и могла повторять я, пока у окна колыхалось болезненное дыхание в вперемешку с проклятиями:
- Подожди, увидишь! И тебя он бросит ради другой! И тебя тоже!...
«Тихо… тихо…»
Когда она начинала плакать, во мне просыпалась невероятная нежность. В этот момент я забывала, какая история нас связывала. Я забывала о Давиде. Я забывала обо всем.



Возможно, лютого соперничества между нами не разгоралось из-за моей матери. Я слышала имя Полины с самого детства - она была давней подругой моей родительницы. Более того – моей крестной. Меня-младенца она носила на груди вокруг чана с холодной водой. Это должно было нас породнить, но не случилось. Ни для нее, ни для меня это ничего не значило. Я в бога не верю - не чувствую его, не ищу. Зачем в то время моя мать дала Полине уговорить себя на бессмысленный ритуал, даже не догадываюсь. Зачем Полина уговаривала мою мать – тоже не ясно. Обе были верующими очень поверхностно. В сознательном возрасте я с этой женщиной не встречалась. Они с матерью больше общались по телефону, Полина была уютной домоседкой, к нам она не заходила. И Давида я не знала до того дня, когда нас пригласили на их дачу.



- Ты жесток, - говорила я ему (впрочем, по-домашнему ласково, не упрекая), когда тот возвращался домой. Он всегда угадывал, когда я буду уже одна.
- Но ты не права, - возражал он, разуваясь и проходя в комнату. – Я Полину по-человечески люблю, потому и ухожу, чтобы не видеть ее боли, уродства.
- Разве плачущие – уродливы?
- Сами плачущие не хотят, чтобы на них смотрели. Но понимают это только тогда, когда слезы остывают, а когда плачут – ничего не видят, не осознают. Потом слабость сменяется стыдом за себя. Боль со временем проходит, стыд за себя – не лечится ничем. Что бы ни случилось, его нельзя допускать. Я делаю все, чтобы Полине было проще жить дальше.
- Она считает иначе.
- Но правильно - именно так. Нужно, чтобы меня не было рядом, нужно дать ей время опомниться. Так лучше для нее.



Его внешняя невозмутимость, холодность никак не вязались с той страстью, на которую он был способен. «Я странник, - рассказывал он. – Как и отец. Тот был моряком. Я провожал его корабли, и стоя на земле, полюбил море. Я мог часами смотреть с берега на воду, на горизонт, особенно в непогоду. Однажды отец взял меня с собой. Я так этого ждал, так жаждал. Но в течение долгого времени каждый день видел только воду, одну воду. Я выходил на палубу, и не было ничего вокруг меня, кроме воды - и так много дней. Мне казалось, что мы не движемся совсем. А когда сошли на берег, я сказал, что на палубу больше не вернусь. И ушел – отец даже не окликнул меня, и это была последняя наша встреча, я смертельно обидел его своим поступком. Я шел без денег по другому, незнакомому краю, добирался обратно на попутках. А вернулся только через несколько лет - затерялся сначала в одном городе, потом в другом. Мать после сказала мне: отец разочарован, так не смог простить. И мне хотелось с ним мира, да только не знал, за что просить прощения».
Давид жил бурно - менял города, профессии, женщин. Дважды женился, потом бросил заниматься глупостями, и началась череда неофициальных жен. Он уходил каждый раз легко, резко, но при этом никогда не вел двойной игры, потому что считал это грязным делом, ниже своего достоинства.
Но так считали только он сам. Все остальное считали его подонком. По сути, он был одиночкой, близких друзей у него не завелось. Окружение менялось вместе с женщинами в его жизни. Каждая слушала шипение, что Давид сведет ее с ума, его не исправить, он изменит, сбежит, все поломает.
Только моя мать не говорила ни слова против Давида - ни Полине, ни мне. Среди наших родственников и общих знакомых ползли недобрые слухи, но в лицо никто не решался поговорить об этом, а на шепот за спиной она не оборачивалась. Мать как будто ничего не переживала, и не выражала никакого отношения к тому, что ее дочь живет теперь с гражданским мужем своей крестной… 



- От тебя пахнет табаком, - мы с Давидом лежали в обнимку на диване. - Ты курил?
- Нет. В кафе было дымно, запах въелся, даже улица его не выветрила, - он гладил мое лицо, внимательно рассматривая черты.
- А волосы у Полины пахнут мятой.
- Она зашивает мешочки с этой пахучей травой в подушки. Наверное, из-за этого, - он говорил о ней очень спокойно, как говорят о сестре.
- Меня к ней влечет.
Давид закрыл глаза.
- Тебя не волнует то, в чем я призналась?
- А ты разве всерьез?
- Сама не знаю. Разве не странно?
- Это не страсть, ты путаешь.
- А что?
- Превосходство. Азарт. Вы соперницы, ты — более успешна. Идет игра, игроки хотят подойти вплотную друг к другу, перешагнуть за грань, чтобы удостовериться, кто же из них лучше. Наиграешься - и пройдет. Само выветрится. Не выдумывай лишнего.



С Полиной Давид прожил дольше всего, где-то лет пять, или около того. Долгое время она сильно беспокоилась за свой статус, но постепенно убедила себя, что волноваться не за что, а когда он купил загородный дом, чего не делал раньше ни для одной из своих женщин, она совсем расслабилась и почувствовала несокрушимость их союза. Она решила, что такая весомая покупка приземлит, привяжет его. И в тот момент, когда она почувствовала себя победительницей, когда она праздновала свой триумф с приглашенными на дачу гостями, Давид оставил ее вместе с домом и со всем всеми материальными вещами, чтобы начать новую жизнь.
Чем я его притянула - не знаю. Маленькая, крошечная, не по-женски худая. Он видел во мне женщину, я же не чувствовала себя ею никогда. Мое тело было родным, любимым, я ничего не хотела менять в себе. Мы существовали в неописуемой гармонии. Но для меня было удивительно, что ко мне может тянуться мужчина.
Полина приходила и к моей матери, просила ее повлиять на ситуацию.
- А как же я повлияю? – рассказывала мама. – Говорю: что в силах изменить моя дочь? Сопротивляться решению мужчины бесполезно. Больше сил потратишь. Прими, повторяю, как данность, иного женщинам не дано. Если мужчина решил, тут ничего не поделать.
- Я никогда за тобой не побегу, никогда, - шептала я Давиду, пока мы лежали обнявшись в вечерней квартире. – Отпущу, как только ты решишь уйти от меня.
- Почему ты уже об этом думаешь? – он слегка отстранился.
- А ты не думаешь?
И он молчал, не находя ответа.
- Почему ты все время расстаешься с любимыми? Женщины тебя разочаровывали?
- Нет, конечно, - с неожиданно глубокой, явной тоской отозвался Давид. - Вовсе не они. Не они.



Полина ходила к нам в дом около года, может, чуть меньше. Потом куда-то пропала. Однажды мама заехала в гости и рассказала:
- Полина сожгла баню.
Я обрадовалась, ни на мгновение не усомнившись, что это принесло ей успокоение, очистило. Как мне нравилось рисовать в фантазии эту сцену: посреди ночи женщина срывается, несется за город, обливает бензином постройку, чиркает спичкой над своей больной памятью, над своей привязанностью к мертвому… Это был момент настоящего триумфа, не сомневаюсь.
С тех пор мы больше не виделись. Но я уверена: так сложилось именно потому, что жизнь Полины постепенно наладилась.