Из глубины

(Отрывок)

1
- Все живое на земле имеет свое зерно, сеет семя и тем продолжает свой род и, отжив свой век, само падает в землю, чтобы вновь прорасти, когда придет его время. Если же зерно не обрящет доброй почвы, то погибнет всуе, не принеся плода, или достанется в пищу птицам небесным. - Оттого, что все внимание старика было обращено на растопку печи, казалось, что он произносит слова не погружаясь в них умом, как напевают за работой песню или молитву. Внук же его, закрыв глаза, представлял, будто дед читает ему одну из тех древних книг, что хранятся в его потайном чулане, по отдельности аккуратно обернутые холстом, настолько речь его была размеренна и стройна. - Время же свое есть для каждой вещи и твари, живущей под солнцем. И для человека есть свое время, но известно оно одному лишь Богу. Гадать же о сроках земных человеку негоже, ибо в том смертный грех. Иное древо живет год и гибнет, не успев принести плода, иное живет сто, а иное и триста лет. Но вместе все они - лес, который вбирает в себя целиком их живую силу и стареет в год сразу на столько лет, сколько деревьев в нем прибавили по кольцу в своих сердцевинах. Вот, говорят, что бабка твоя умерла слишком рано, но разве на двоих наша жизнь не достигла обычных своих пределов? Не продлится ли она в детях, а завершится в Боге? Ведь одна плоть у жены с мужем. Может и задержался я на этом свете для того, чтобы исполнилась годами ее земная доля...
- А разве человек похож на дерево? - за длинной речью старика мальчик успел позабыть свой вопрос. Он боялся, что сказанное им невпопад выдаст деду, как мало он понял из его слов.
- Корни, что вяжут человека с землей, - это могилы предков. Ствол  - это сам человек, а ветви, листву которых он подставляет солнцу - его душа, обращенная к небу, которое дает ему силу и через молитву питает надеждой усопших. - Старик замер, словно пытаясь надежнее уловить случайно пришедшую к нему мысль, и вместе с мальчиком, почти не моргая, смотрел на занявшееся в печи пламя, отблески которого меняли их лица в полумраке деревенской избы, отчего старик казался много моложе своих лет, а лицо мальчика приобретало мужественные черты. - Сколько смотрю на огонь, а все не могу привыкнуть...
Тело старика снова принялось за работу, двигаясь также плавно, как это делает вода в сообщающихся сосудах. Движения эти завораживали своей пластикой и выверенностью механизма не допускающего осечки. Правая рука, следуя скрытой в ее жилах памяти, каждый раз без помощи глаз доставала с полок нужный туесок и безошибочно отмеряла щепотью нужное количество трав, которые смешивала между собою в ступе левая, а сосредоточенный взгляд соединял воедино внешнее действо с внутренним состоянием души. Спустя много лет внук осознал сходство его движений с заученными действиями священника, вершившего таинство у алтаря, или хирурга в операционной, не важно, занимался ли дед приготовлением пищи или рубкой дров. Но сейчас он просто наблюдал за этим неспешным, гипнотизирующим его танцем рук и едва заметных поворотов головы, в такт которому подстраивалось само течение времени, замедлявшее свой ход. Он заворожено наблюдал, как струя воды из чайника в его руках за несколько мгновений своего эфемерного существования успевает отразить в себе сотни бликов полыхающего в печи огня, и при этом мог различить на стене извивающуюся змейку ее скоротечной тени, спешащую ускользнуть от его взора, а в поднимающихся из миски клубах пара рассмотреть образы диковинных животных, борющихся между собой за обладание ее содержимым.
- Травы полевые, которые мы попираем бездумно, полны живительной силы, но каждая на свой лад. А раз у Бога есть свой замысел о всякой траве полевой, тем паче есть он и о каждом человеке. Уклоняясь же от того замысла, мы теряем свою суть и начинаем жить не своей жизнью. И душе потому становится неуютно в теле своем, и бьется она в нем, как птица в клетке, пытаясь вырваться на волю. А через душу страдает и плоть наша, и немощами бывает одолеваема. - Вместе с паром, подымавшемся из миски, избу наполнил горький запах лесных трав, роднившийся своим духом с нутром деревенского пятистенка, бревна которого, в бытность еще деревами, пили свой жизненный сок из одной с ними земли. - Но, попуская боезни, Господь указал и пути к исцелению.
Несмотря на терпкий запах, по вкусу отвар получился неожиданно похожим на привычный, только крепче обычного, травяной чай, от которого бросает в жар и прошибает пот, что и случилось вскоре. Не поняв почти ничего из сказанного дедом, мальчик ясно ощущал, что смысл и сила этих слов, входя в него через слух, растекаются теплом по телу вместе с напитком и, как семя, брошенное в почву, обязательно прорастут из глубины, когда разум его будет способен вместить их в себя. Когда запах таких же лесных трав однажды вызовет в его памяти эту ночь и всё всё, до единого слова, что говорил ему дед. Он был еще в том возрасте, когда понятия о добре и зле, смысле и тщете бытия добываются не собственным размышлением, а черпаются из мнений непререкаемых авторитетов, коими были тогда для него отец и мать, возвращение к опыту которых, впрочем, как запоздалое откровение, приходит иногда к нам и в старости...
- А куда ведут эти пути? - спросил мальчик, все еще не теряя надежды понять своего деда.
- К нам же самим и ведут. К настоящим, какими нас и задумал Бог...
- А мы разве ненастоящие? - мысль, что он и другие люди могут оказаться ненастоящими, позабавила мальчика.
- Все-то мы на-стоящие, да не на том стоим. А раз основание неверное, то и упасть недолго и заблудиться легко. Если каждый до всего доходить своим умом станет, так никакой жизни не хватит. А ведь и до нас люди жили... - Старик оборвал свою речь на полуслове, поняв, что увлекся, а внуку уже пора было спать.
Тени вертикальных предметов, неспокойные от печного пламени, напоминали действие солнечных часов при ускоренной съемке. Но время при этом не продвигалось вперед так же быстро, а затухало вместе с огнем и, проникая сквозь слипшиеся веки, терялось в глубинах сна. Уже в дреме мальчик заметил, как из печи вылетела светящаяся муха и повисла в дальнем углу комнаты, где, укрытые за расшитой шторой, стояли древние дедовы иконы с закопчеными как у пожарников ликами. Вскоре в едва различимом шорохе голоса, доносившемся оттуда, он ясно расслышал свое имя, произнесенное на чудной лад: "...и отрока Димитрия". Его тело, растворившись в мякоти взбитой перины, потеряло ощущение себя и, вполне доверившись этому состоянию, погрузилось в сон.

2
Звук будильника ворвался в сознание, размазав картины сна до неузнаваемости.  Онемевшая от неудобной позы рука действовала неловко, и будильник с грохотом упал на пол. Действительность грубо напоминала о своем существовании.
- Ты первый идешь в ванную. Я посплю еще полчаса, - произнес сонный женский голос справа.
Утреннее пробуждение, как всякое пограничное состояние сознания, имеет свои особенности, которые можно смело отнести к разряду малых житейских наук. Путь от кровати до душевой, например, совершенно не отложился в его памяти, и ледяная струя мгновенно сменила безмятежность спящего человека, которая по инерции еще теплилась в его теле, на отчаяние выброшенной на берег рыбы. Рука судорожно ухватилась за штору в ванной, желая, должно быть, скорее укрыться под одеялом, но в этот момент все пять чувств наконец-то собрались воедино и безошибочно определили его действительное местоположение. В голове начали появляться первые мысли нового дня.
- Вставай. Ванная свободна.
- Полчаса еще не прошло. Я завела будильник! - послышался недовольный голос, приглушенный одеялом.
Здесь должно было последовать описание чувства вины, которое обязано появиться в мужчине, посмевшем так бесцеремонно нарушить сон своей любимой, но, опередив мужскую совесть, женщина обошлась с ней с макимально доступной в ее состоянии деликатностью:
- Господи, кажется, я проспала! - сказала она, сбросив с себя одеяло, но все еще в очках для сна.

Исходя из особенностей сценического построения, присущему, впрочем, более кинематографу, чем художественному повествованию, сцена в этом месте прерывается, а все произошедшее далее, как черная дыра, схлопывается в один из неуловимых для глаза темных кадров, обеспечивающих прерывность съемки. Следуя жанру, при переходе к следующей сцене, камера захватывает в объектив передние сидения движущегося в городском потоке автомобиля, но обязательно с правой стороны, чтобы оба находящихся в нем человека одновременно попадали в кадр, с неприменным преимуществом экспозиции в пользу прекрасного пола (мужчина, разумеется, за рулем). Полностью преобразившихся героев уже не узнать. Вместо застигнутых нами врасплох обладателей ночных пижам и растрепаных волос, перед нами вполне респектабельная пара, которую с первого взгляда можно смело отнести к категории образцово-показательных с пометкой: "жизнь удалась", что при ближайшем рассмотрении, увы, оказывается не совсем так. В таком случае, умение создавать иллюзию благополучия вкупе с другими противоречиями в характерах наших героев, послужит поводом для усиления психологических мотивов в повествовании, благо жизнь в современном мегаполисе предоставляет для этого множество вариаций.
Итак, (представим себе, что это произносит голос за кадром, которому мы и далее поручаем все отступления от прямой речи наших героев) чтобы не утомлять вас описанием внешности, занимаемого положения и прочих анкетных формальностей, которые и без того станут известны по ходу нашего рассказа, приведем их справочно, в виде сухой статистики: ему - скоро сорок, два высших, руководящая должность, второй брак. Она - немного до тридцати, впервые замужем, с ноткой доминирования в поведении, доходящей иногда до эксцессов. Лица вполне приятные. Дети есть.
- Ты мог бы не тормозить так резко?
- В следущий раз ты сама можешь сесть за руль, - интонации супругов предельно нейтральны. Кажется, что думают они каждый о чем-то своем, не имеющем отношения к разговору, за время которого они едва обменялись взглядом.
- Только для начала давай определимся, кто из нас мужчина.
Не желая портить настроение продолжением разговора, он включает радио. В эфире новости, обычные для этого времени суток. Скупая информация о военных действиях в сопредельном государстве, падающих ценах на нефть и курсах валют. Но, тем не менее, звуковой фон создает иллюзию разрядки и позволяет сменить тему.
- Сегодня вечером я задержусь на работе.
- А мне как раз нужно купить кое-что из одежды. Я воспользуюсь твоей картой?
- Плюс еще один вечер на этой неделе по моему усмотрению, - то, что другие называют сложным искусством семейных компромиссов, в отношениях этих двух упростилось до уровня торга, совершаемого, впрочем, к обоюдному удовлетворению.
- Тогда заберешь меня из магазина. Я позвоню, как освобожусь.
- И сколько ты собираешься потратить?
- Заметь, что я не интересуюсь, зачем тебе вдруг понадобилось задерживаться на работе.
Не отвлекаясь от дороги, он молча вынимает из кармана и передает ей кредитную карту. На часах девять утра. Счет один-ноль в ее пользу.
Машина останавливается, женщина выходит из нее не оборачиваясь. Наблюдательному человеку ее походка может сказать о том, что в этот момент она крайне довольна собой. Не скроем, что и мы часто провожаем взглядом женщин именно с такой походкой. Но вскоре ее движения неестественно ускоряются, и изображение на экране переходит в режим перемотки, который, однако, позволяет распознать среди мелькающих перед нами людей лица наших героев. В какой-то момент все останавливается, и мы оказываемся в офисе, в котором, сидя в кресле, но повернувшись к нам спиной, мужчина разговаривает по телефону. Этот голос уже нам знаком, но теперь его интонации более раскованные и непринужденные.
- ...был страшно занят и только сейчас добрался до телефона... я нашел то, о чем ты просила, хоть это и было непросто... - Очевидно, что он разговаривает с женщиной, отношения с которой вполне могут предполагать далеко не формальную близость, однако, не имея достоверных доказательств, оставим подобные предположения в стороне. - ...сегодня я занят, давай встретимся завтра и отметим. Я закажу столик. - Выслушав достаточно продолжительный ответ на том конце провода, в течение которого мужчина разворачивается к нам лицом, он едва успевает сказать "пока", прежде чем в трубке послышались гудки. Очевидно, что его собеседница осталась недовольна разговором. Некоторое время он сидит закрыв глаза, прижав, скорее к виску, чем к уху, трубку, в которой раздаются гудки. Еще недавно умение выстраивать отношения с женщинами он считал своим коньком. Когда тебе решать самому, оставаться ли на едва осязаемой грани между дружеским расположением и флиртом или воспользоваться возникающей при этом со стороны женщины готовностью к большему, а иногда и ее простой доверчивостью. Теперь, должно быть, постарев, он сам, не замечая этого, становится объектом женских манипуляций. Стук в дверь выводит его из задумчивости. В кабинет заходит секретарша, держа в руках поднос с чашкой горячего чая и крекерами. Поставив поднос на стол, она внимательно наблюдает за мужчиной, слишком внимательно для простого секретаря.
- Ты выглядишь уставшим, - обращение к нему на "ты" явно не сочетается с ее подчеркнуто формальной манерой поведения.
- Меняется погода. - ответил он куда-то в сторону.
- Принести что-нибудь от головы?
- Нет, спасибо.
Она все так же продолжает смотреть на него, но, словно сделав для себя какие-то выводы о происходящем, спокойно разворачивается и уходит. Уже в дверях, когда ее голос могут услышать другие, она громко произносит:
- По вашей просьбе я распечатала документы для совещания. Они уже в переговорной, - и дверь за ней беззвучно закрывается.
Встав из-за стола, он подходит к окну и, снова повернувшись к нам спиной, смотрит куда-то вдаль. Телефонная трубка с раздающимися из нее гудками остается лежать на столе.

Изображение снова ускоряется, и после непродолжительного мелькания кадров камера крупным планом захватывает женскую руку на белом ярко освещенном маникюрном столике. Пальцы руки растопырены, позволяя пилке ловко маневрировать между ними. Лиц говорящих женщин не видно, но одно из них иногда попадает в отражение небольшого увеличительного зеркала, стоящего тут же на столике, которое, в зависимости от поворотов головы, искажает это отражение так, что в нем, расплываясь, по очереди видны только отдельные гипертрофированные части лица: то подбородок или ухо, то невероятного размера нос или гигантский глаз в обрамлении неестественно длинных ресниц. Сложить из таких частей целое нашему воображению представляется совершенно невозможным. Тихо играет классическая музыка, кажется, что-то из итальянских опер Моцарта.
- ...самое смешное, что он думает, будто этим он оказывает мне огромную услугу. А все, что изо дня в день делаю я, воспринимается им как должное. - Вступает партия знакомой нам героини.
- Обычное потребительское отношение к людям. Из-за этого я развелась со своим первым мужем. - Дуэт. Оба голоса звучат в высокой теситуре, свойственной, как правило,  истеричным коларатурным сопрано.
- Ты успела снова выйти замуж? - Глаз огромных размеров застывает неморгая с удивленно поднятой бровью.
- Я называю это так, когда мужчина переезжает ко мне с вещами.
- А тот, первый, был тоже... с вещами? - Близится кода.
- Ну... первый - это же не порядковый номер, а... - рука с пилкой отрывается от работы и в выразительном жесте на мгновение зависает в воздухе, - а! черт с ним! - прозвучало как замена ненайденному сравнению и одновременно как кульминация. - Даже не хочу вспоминать. Красный? - Переход на речитатив. Арпеджио клавесина, словно змейка, пытается угнаться за женскими голосами.
- Да, вот этот. - И ногти постепенно приобретают кровавый оттенок.
Следующая сцена изображает лежащую на массажном столе женщину, лицо которой скрыто под густо нанесенным кремом. Над ней появляются две руки, которые аккуратно, с помощью специальных губок, смывают косметическую маску, под которой постепенно проступают знакомые нам черты (в голосе за кадром можно различить легкое волнение, музыка становится более спокойной).
- Вы можете ощущать легкое пощипывание, которое вскоре пройдет.- Звучит уже плавное меццо, низкий, но крайне располагающий к себе женский голос.
- ...и эта вечная житейская беспомощность, которая больше всего меня раздражает в мужчинах. - Вступает партия героини-антогониста. - Еще один ребенок в семье, но только взрослый и с непомерно развитыми запросами. - Демонстративно тяжелый вздох на фоне клависинного пассажа. - Мужская инфантильность - это уже устоявшееся явление в современной психиатрии. Потом удивляются, откуда взялись феминистки! - Пауза.- Ты будешь смеяться, но я сама была вынуждена сделать ему предложение! Я сама покупала кольцо!
- ...теперь закрываем глаза. Я наношу увлажняющий крем. - Женщина изо всех сил старается уклониться от схватки.
- Что бы он смог предъявить, если бы я сама зарабатывала на жизнь? - но ответа мы не услышим, так как после этих слов ее лицо исчезает под полотенцем, которое опускают на него две заботливые руки. Занавес.

3
Кровать стояла изголовьем точно против окна, наверное, чтобы утром солнечные лучи непременно попадали на лицо спящего, с расчетом, конечно же, что он предпочитает сон на правом боку. Но, даже уворачиваясь от лучей, спрятаться от солнечного света совсем было невозможно. Через небольшое, в сравнении с городским, окно свет наполнял избу, как благодатный огонь наполняет храм Гроба Господня. Все ее внутренности купались в нем, и казалось, что предметы освящались им, как в алтаре, словно предназначенные для использования в каких-то высших целях. Много позже, пытаясь найти в своем прошлом самые светлые моменты, он вспоминал эти утренние пробуждения в деревне, когда отсутствие заботы и чувство неизрасходованной жизни усиливали предвкушение предстоящего дня, который, как должное, готовил для него каждый раз новые откровения.
- Проснулся, значит? - вслед за скрипом двери послышался голос старика. Это был уже не вчерашний сказочный знахарь, а обычный дед, какие только и водились в этих краях. Вместе с его словами, из которых изчез учительный тон, в теплую избу ворвалась утренняя прохлада и запах свежего сена.
- Да! Я уже здоров! Мы пойдем сегодня за ягодой в лес?
- Что ж, если не шутишь, то пойдем. - Большая шершавая рука старика легла на лоб ребенка, а после, всей клешней прошлась по его и без того взъерошенным волосам. - Но сначала за стол.
Перед каждой трапезой дед мыл руки, читал молитвы и, размашисто крестясь, клал поклоны в сторону угла с иконами. Он никогда не принуждал внука поступать также, а потому молился и за него, хотя, поев раньше, сам к пище уже не прикасался. Потом, перекрестив явства, говорил:
- Ну, угощайся, чем Бог послал, - как будто это не он сам приготовил все, что было на столе.
После еды все повторялось вновь, и было сложно представить, чтоб хотя бы однажды он мог отойти от заведенного порядка. Жизнь в деревне не предполагала спешки и неотложных дел, которые могли бы отвлечь его или вывести из равновесия. Сон и пробуждение приходили сами собой в положенное им время, а работа и отдых мирно делили весь день между собой. Когда же внук начинал излишне суетиться вокруг какого-нибудь дела, то дед одергивал его, произнося загадочное "не тако", и, показав как надо, передавал дело обратно внуку. Такие пояснения мало помогали по сути, но учили относиться к любой работе, как к занятию ответственному, независимо от результата.
- Выбирая корзину, не бери слишком большой, чтобы наполнив, ты смог потом ее унести. Не наполняй корзины до самых краев и разной ягоды в одну корзину не собирай. Без топора, спичек, веревки и посоха в лес не ходи. - Так звучали короткие наставления бывалого лесника, хотя было ясно, что ни топора, ни спичек внуку он ни за что не доверит.
Ходить далеко в лес за ягодой на севере необязательно, а знание ягодных мест сокращало эти походы до совсем коротких отлучек. За ягодой "на десерт" можно было сбегать, чтобы чай при этом не успел остынуть. Тем не менее, для городского гостя дед устраивал из таких прогулок целое путешествие с долгим приготовлением и напутствием перед дорогой, инструкцией, как вести себя в лесу, рассказом о том, где нужная ягода растет и как ее собирать. Все это не шло ни в какое сравнение с привычными походами а магазин.
При отсутствии транспорта, единственным напоминанием о существовании где-то иной жизни с машинами и магазинами были новые резиновые сапоги, без которых с началом дождей перемещение в здешних краях, за полным неимением дорог, казалось делом немыслимым. Каждый раз одевая их, мальчик вспоминал о мире, принадлежность к которому давала ему ощушение смутного превосходства над жителями деревни. Само слово "деревня" в его понимании присходило от слова "древний", а значит, старый, и он каждый раз удивлялся, обнаруживая, что кроме стариков в деревнях могут жить и совсем еще нестарые люди, и даже дети. Путешествуя со своей матерью по городам Золотого Кольца, он слышал истории о древних монастырях и их подвижниках, и деревни казались ему такими же монастырями, куда люди уходят из города по достижении преклонного возраста. Уверенность в этом подтверждалась дедовой похожестью на монаха, когда тот одевал брезентовый плащ с капюшоном и брал в руки свой посох.
- Ну вот, кажется, все готово, - сказал дед, внимательно осмотрев собранного словно в военный поход внука.
Скупое северное солнце способно обманом выманить из теплой избы и, бысто исчезнув, оставить разочарованного путника наедине с промозглой погодой, в который раз заставляя его сожалеть о своей доверчивости. Потому, должно быть, нелепо выглядели в ясный день выходящие из дома в сапогах и плащах грибники. Многочисленные же болота грозят превратить любую лесную прогулку в опасное приключение с возможностью испытать свои навыки экстремального плавания в полной экипировке - опыт, для получения которого местным жителям совсем необязательно проходить службу в армии.
- Будем долечивать тебя клюквой и медом. Вернешься к родителям еще здоровее, чем был. - Дед улыбнулся. Кажется, это было максимально доступный для него уровень юмора. Напоследок он окинул взглядом избу, словно еще раз проверяя что-то, хмыкнув, ткнул посохом в землю, и они пошли.
Попадая в лес, даже если ничто не преграждает нам путь, мы невольно сбавляем шаг. Наши чувства, вынужденные обостряться в потенциально опасной среде, отбирают у тела самостоятельную инициативу к движению по инерции, возвращая ему инстинкты, загубленные цивилизацией. Городской житель здесь, словно ребенок, вынужден заново учиться ходить, осторожно ступая на нестабильную почву под ногами, осваивать навык ориентирования на местности, пытаясь вспомнить школьные уроки природоведения, и судорожно оборачиваться в поисках более опытного провожатого каждый раз, когда эфимерное, словно радиоволна, ощущение связи с внешним миром обрывается за спиной. Как правило, приспосабливание к новой среде не происходит ни с первого, ни со второго раза, так же, как и брошенный в воду ребенок не сразу начинает плавать. Но зато со временем, когда количество необходимых навыков и познаний о незнакомой местности даст новичку чувство уверенности в себе, то сравнить его можно именно с покорением новой стихии, сродни приобретенному умению плавать. Более остро это ощущается в горах, но такой опыт в наших широтах, увы, куда менее доступен.
Долго идти не пришлось. Приметив ягодную поляну, дед не позволил внуку сразу наброситься на нее, но прежде дал несколько ненужных на первый взгляд распоряжений, как бы обозначая пределы и объем предстоящей работы. Собирая ягоды почти не глядя, он ни на мгновение не выпускал внука из вида и умудрился при этом бысто наполнить свою корзину, после чего присел на пень, продолжая, оборачиваясь иногда по сторонам, все также внимательно наблюдать за ребенком. Можно только догадываться, чему научила жизнь человека, который, казалось, ни на минуту не ослабивал бдительности и оценивал в лесу каждый шорох. За внешним его спокойствием скрывалась готовность старого охотника к любой неожиданности.
- А для кого в лесу растет ягода? - спросил мальчик.
- Да вот хотя бы для медведя. Не для тебя ж одного.
- И ты встречал здесь медведей?
- Встречал, бывало...
- А страшно было? - не унимался мальчик.
- А как же. Шкура черная в избе у входа лежит? Вот мне один такой на память ее и оставил. От сраха, надо полагать. - Старик хотел рассмеяться, но вдруг, как будто что-то вспомнив, передумал. Он так и не смеялся никогда по-настоящему с тех пор, как овдовел.
Возвращались уже под неспешно начинающийся дождь. Пробивающийся сквозь деревья, он терял  свою равномерность и временами будто бы исчезал вовсе, но его монотонное присутствие, материлизующееся через соприкосновение капель с листвой, при этом никуда не исчезало. Подавляя любую ритмичность звуков, буть то хруст веток под ногами или биение собственного сердца, эта монотонность поглащала и время, ведь сознанию в такие моменты не за что зацепиться, чтобы подспудно вести его отсчет.
- Успеть бы, пока ливень не начался! - волновался старик, но шага при этом не прибавлял. Обратная дорога всегда проходит быстрее, ибо не отягощена ожиданием нового, но лишь заботой скорее добраться до дома, жертвующей радостью передвижения.

4
Придерживаясь и далее выбранного нами формата повествования, наделяющего нас властью режиссера и оператора в одном лице, мы направляем объектив воображаемой камеры в городской поток, словно наблюдая за ним глазами водителя автомобиля. Едва заметный для пешеходов дождь создает на удивление ощутимые проблемы для передвижения тем, кто предпочитает личный транспорт, что говорит о глубинной неприспособленности человека к перемещению без опоры на свой двигательный аппарат. Движение из-за пробок затрудненно, водители нервно перестраиваются из ряда в ряд, надеясь таким образом найти лазейку в толчее машин. В салоне работает радио. Время от времени сидящий за рулем мужчина, смутные очертания которого мы видим только в момент срабатывания дворников, когда лобовое стекло на мгновение становится гладким и способным к отражению, переключает радиостанции.
- ... судя по всему, хороших новостей от синоптиков мы сегодня не дождемся, а потому давай постараемся найти свои плюсы и в дождливой погоде.
- Я знаю, что ты в душе романтик, только я хожу пешком и езжу на метро. Тебе этого не понять.
- Я, знаешь ли, грибник... - голоса ведущих, дурачащихся в эфире, невыносимы.
- По сообщению нашего корреспондента...-  щелчок...
- Гость в нашей студии, заслуженный... - не то. Снова щелчок.
- v - взволновано звучит женский оперный голос...
Через некоторое время камера останавливается на большом современном здании, в котором, скорее по интуиции, чем по внешним признакам, угадывается медицинская клиника. Уже темнеет. Наш герой, имя которого автор упорно не хочет нам раскрывать, выходит из припаркованной поблизости машины и направляется ко входу. Одежда на нем та же, что и в предыдущих сценах. Подойдя к двери, он пропадает из вида за проезжающим мимо автобусом с большим рекламным баннером на борту. Когда автобус исчезает из кадра, мужчины уже нет.
Далее, вслед за камерой, мы попадаем в кабинет врача, сразу же под воздействие его пристального, неморгающего взгляда, предназначенного для внушения сидящему напротив пациенту трепета перед священностью врачебной науки.
- У меня для вас нерадостные новости. - Голос доктора спокоен и свеж, несмотря на конец рабочего дня.
- Кажется, что не только у вас. - Попытка пошутить получилась неуместной.
- Постарайтесь принять их спокойно, в конце концов многое сегодня поддается лечению.
- Все настолько плохо, что нужно такое вступление?
- Как вам сказать... Ваше заболевание пока не перешло в активную стадию. Для уточнения диагноза необходимо провести дополнительное обследование, и, возможно, агрессивная терапия пока не потребуется. В любом случае, это не вопрос завтрашнего дня, и у нас есть еще время для наблюдения за болезнью. - Контуры человека в белом халате расплываются на фоне таких же белых стен кабинета. Кажется, что в кадре присутствует только его лицо, но и его черты вскоре теряют четкость и, смещаясь куда-то в сторону, оно превращается в экзотическую африканскую маску со злобным оскалом, висящую на стене как трофей.
Звук захлопнувшейся за спиной двери прервал иллюзорность происходящего. Он не заметил, как вышел из кабинета и оказался в коридоре с выпиской из истории болезни в руках. В отличие от судебных, медицинские приговоры не оставляют надежды на оправдание и не дают нам право на аппеляцию, при этом само наказание, если такое сравнение вообще уместно, лишает нас шансов на исправление в будущем. Но все же главное отличие состоит в том, что на первый взгляд вина осужденного, или даже ее отсутствие, не влияет на приговор и вообще не требует доказательств. Более того, позволим себе предположить, что осужденный сам, уже после вынесения приговора, определяет наличие собственной вины и ее степень.
Мужчина поворачивается к нам лицом, и его растерянный взгляд устремлен в камеру. Двери лифта за его спиной открываются, но, пока он смотрит в объектив, закрываются снова. Голос за кадром хранит молчание.