Контражур. Пронизанные солнцем

    Этот принцип живописи и фотографии известен: предмет запечатлевается в окружающих его солнечных лучах, весь в свете, пронизанный им, contre-jour, то есть когда смотрящий стоит против солнца, может быть, как некогда Адам, сидевший против рая, не имея возможности оторвать глаз от него, утраченного.
    Есть также театр теней, когда куклы, большей честью верёвочные, освещаются сзади, контражуром, и на экране появляется чёрно-белое или цветное изображение, в зависимости от лучей, простые они или цветные.
    Как меняется всё в предмете, когда его укрывает, пронизывает солнце и когда мы, лицом к лицу предстоя светилу, видим плывущее в нём – человека, творение, вещь... Может быть, так видел вначале вещи Адам, пока не остановился однажды взглядом на глянцевой коже плода...
    Но ведь и мы тоже бываем пронизаны солнцем!
    Что происходит?
    Прежде всего – то, что пронизано, окутано солнцем, видится нами не вполне таким, как оно предстаёт нашим глазам в «обыденном» порядке. Контуры предметов тогда не столь отчётливы, словно бы размыты приливом солнца, когда проступает оно из-за их черт, словно бы они простирали в то время свою внутреннюю сущность в мир чуть дальше, чем они есть. Отчётливость – принадлежность сокрытого солнца, когда оно не предстоит нам лицом к лицу, а скрывается за спиной или где-то сбоку.
    Но и солнце тогда, в контражуре, когда осиявает и окутывает, одевает и объемлет, не таково, как всегда, когда мы не можем смотреть на него прямо, за исключением восходов и особенно закатов, когда оно слабое, словно страждущее. Когда же приносит нам его контражур, предстояние, словно некая оболочка, – оно также, как и предметы в нём, теряет свою форму, делаясь просто огромным, живущим в нас (потому что принятым) светом.
    А впрочем, мы никогда не можем видеть (именно видеть) солнца без контражура, ведь слёзы повсюду бывают посредством к взиранию – наилучший контражур, рождающий радугу, слёзы... Но и тогда оно в нашей счастливой слепоте теряет форму, делаясь огромным, проницающим и препобеждающим всё светом.
    Если же солнце полностью скрыто за спиной предстоящего нам в его бесконечных лучах, тогда предмет теряет объём, лишь плоские, отчётливые очертания, лишь некий символ, намёк, напоминание и отсылка, – но не только к самому предмету, укрывшему свет... Такими бывают иконы, с плоским их изображением, с обратной перспективой и прочим.
    И мы, когда пронизаны солнцем, почти исчезаем в нём...
    «Довольно тебе благодати Моей, Моя сила совершается в немощи...(1) Не в робости, не в нерешимости, не в расслабленности, не в одном из свойств, присущих нашей слабости в вещах мирских и духовных, – нет, в иной немощи: в прозрачности, в хрупкости, в гибкости, которая даёт свету Божию литься через человека... Хрупкость ребёнка, доверяющегося мудрым и близким рукам родителей, хрупкость паруса на корабле: парус – самая хрупкая снасть корабля, но, управляемый мудро, может вместить силу ветра и привести тяжёлое строение корабля в пристань, – такого рода немощь»(2).
    И единая во всём – любовь.
    «Всемогущий Божественный Дух проникал сквозь земной состав тела Иисуса и излучал в направлении каждого человека те достоинства, которые были в той или иной личности. Он пришёл, “чтобы искать утраченное”(3), то есть то, что в человеке было привалено землёй и грехом, то, что и сам человек уже перестал ценить и осознавать. Пусть это будет даже сотая часть человеческой души, Иисус её узнает и устремится своим духом, чтобы её освободить... Так вот и каждый человек, посмотрев на Иисуса, ощущал Его в себе и узнавал себя в лице Его»(4).
    И тогда говорит человек: «Во свете Твоем узрим свет»(5), исцеление качеств...
    «Чувство духовное такого качества, что принимает в себя созерцательную силу, подобно зенице телесных очей, имеющих в себе чувственный свет... Святая сила есть дарование солнца рассудительности, поставленного между светом и созерцанием... Страсти суть как бы твёрдая какая сущность; они занимают середину между светом и созерцанием и препятствуют при созерцании различать разнообразие вещей...»(6)
    Безумное, конечно, дело, примерять к себе слова о состояниях совершенных или уже вышеестественных. Но Добрый Господь иногда утишает действие страстей, и тогда отчасти, очень отчасти, но всё же... Мы, кажется, можем видеть.
    «Нас меняет то, что мы любим, иногда до потери собственной индивидуальности»(7), – а это и есть прямое, поглощённое созерцание, предстояние, протягивание себя. Вот маленький образ, словно театр теней, невиданной своей жаждой, нисхождением в самую глубину Аида, собирает весь мир в единый символ, укрощая Цербера звуками лиры:
    К стеклу прильнув лицом как скорбный страж
    А подо мной внизу ночное небо
    А на мою ладонь легли равнины
    В недвижности двойного горизонта
    К стеклу прильнув лицом как скорбный страж
    Ищу тебя за гранью ожиданья
    За гранью самого себя
    Я так тебя люблю что я уже не знаю
    Кого из нас двоих здесь нет(8).

    И о чём, – есть же Некто соединяющий! – говорит эта жажда, единство, неразделяемое ничем, объяснение жизни, когда протяжённость теряет время и всё бывает: мгновение, смерть, контражур? Протянул себя человек, протянул Себя человеку Бог: «Адам потерял земной рай и плача искал его: “Рай мой, рай, прекрасный мой рай”. Но Господь любовью Своею на кресте дал ему иной рай, лучший прежнего, на небесах, где Свет Святой Троицы. Что воздадим мы Господу за любовь Его к нам?»(9)
    Есть ли ответ? Есть. Мы примем Его любовь. Как же это свершается, как происходит? «Начало премудрости – страх Господень», – сказало Писание(10), сказали отцы(11). Но что это означает? Человек, стоящий в храме со страхом Божиим, благоговеен, что значит внимателен. Внимание – вот отчётливость черт при укрытии света.
    «Простота несложного сберегает внутри себя в её истине загадку всего великого и непреходящего. Незваная, простота вдруг входит в людей и, однако, нуждается в том, чтобы вызревать и цвести долго. В неприметности постоянно одного и того же простота таит своё благословение... Когда человек рассеивается, односложность простоты начинает казаться ему однообразной»(12).
    Идеалом для Сэлинджера был рассказ, где «ничего не происходит», – отчётливы, просты события, диалоги нарочито будничны, несколько даже засорены обыденным, приземлённым, всё словно бы плоско, как предмет, пойманный в контражур, теряя объём, бывает отчётлив...
    «Как всё прекрасно, как приветливо, и кроткий дух
    Серьёзности всё же разлит по форме целого –
    Художественное создание подлинного свойства. Кто внимает ему?
    Но то, что прекрасно, блаженно светит в нём самом»(13).

    Вот ещё стихи, целиком стихотворение:

    Пишу для тебя осколком
    раковины морской
    мою безмолвную песню:

    от тебя вдалеке мне тебя не хватает,
    не смотрю на тебя, ощущаю, –
                рядом
    с твоим дыханием, ударами сердца
    распахиваю себя горизонту.

    На пустынном песке
    исчезают, скользнув, лёгкие тени
    невидимых против солнца чаек(14).

    Да, это давно известно, в этом контражур человеку ясен, недаром же святые отцы (например, Максим Исповедник, Симеон Новый Богослов) употребляли образы человеческой любви в речи о сокровенном. И каждый раз известное – опять неизвестно.
    «Души людские, как и реки и растения, тоже нуждаются в дожде. Особом дожде – надежде, вере и смысле жизни. Если дождя нет, всё в душе умирает, хотя тело ещё живёт»(15). Но что в нём тогда живёт? Жажда, как память, наша природа, неизгладимость...
     «Учитель сказал: "Есть два бога. Бог, которому учили нас профессора, и Бог, Который учит нас. Бог, о котором всегда говорят люди, и Бог, Который говорит с нами. Бог, которого мы научились бояться, и Бог, Который говорит с нами с состраданием. Есть два бога. Бог, который где-то очень высоко, и Бог, который принимает участие в нашей повседневной жизни. Бог, который требует от нас, и Бог, Который прощает нам наши долги. Бог, который угрожает нам кострами Ада, и Бог, Который показывает нам наилучший путь. Есть два бога. Бог, который сокрушает нас под нашими грехами, и Бог, Который освобождает нас своей любовью"»(16).
    Думаю, это можно объяснить так. Мы отражаемся друг в друг, мы и Господь, – впрочем, это отражение только для нас или только в нас, людях. Вначале, пока мы ещё далеко, мы видим в Боге своё отражение («Бог, которому учили профессора», т.е. педагогика). Когда же мы приблизимся – видим Его, отражающимся в себе и прощаем весь мир, и весь мир видится нам святым...
    Контражур ещё совершается, и это всегда, между нами и миром, «также и Дух подкрепляет нас в немощах наших; ибо мы не знаем, о чём молиться, как должно, но Сам Дух ходатайствует за нас воздыханиями неизреченными»(17).
    Мы всё, как свет, отбрасываем внутрь
    из бытия, когда мы познаём(18).

    Контражур – это одновременность с Богом:

    Pieta

    Я вся беззвучный безымянный крик.
    Я цепенею, как моя тоска,
    камнем застыв.
    Но знаю я, хоть я теперь жестка:
    Ты был велик –
    ...Ты стал велик,
    чтобы такую боль,
    боль больше всей моей природы,
    перенести.
    На лоно снова Ты ко мне поник,
    Но я теперь Тебя родить
    Не в силах.

    И ещё одно, того же автора, невозможно не привести:

    Утешение Марии Воскресшим

    Их тогдашнее чувство: не это ли тайна,
    из всех тайн сладчайшая,
    но всё ещё земная:
    когда Он, ещё бледный от могилы,
    но уже с лёгкостью к Ней подошёл:
    воскресший всем телом.
    О, к Ней сперва! Каково им в том несказанном
    исцелении.
    Они исцелились, да. Они не нуждались
    в прикосновениях резких.
    Лишь на одно мгновенье
    Он Ей положил на плечо
    женское Свою вот уже вечную руку.
    И для Них началась,
    как весной для деревьев,
    бесконечная одновременность,
    время года
    их крайнего единения(19).

    Мы пытаемся осязать, сохранить, запомнить, представляем примеры. Но всему ли можно представить пример? Да, всему, и вместе – нет, ничему, ни единому. Потому что это не только одновременность.
    Это ещё тоска, опять скажу, крайняя тоска и жажда, когда настигаемый и уже объемлемый ускользает, хотя и отдавая Себя беспрестанно, и только надежда, горько-солоноватая и светлая, как следы серебристой и белокрылой стаи на вершинках волн, ещё может, бесконечно может продлить, прочертить до горизонта и далее, необъяснимый и необъясняемый, поскольку собою ясен, продолжаемый вечно путь.

(1) 2 Кор. 12, 9.
(2) Митр. Антоний Сурожский, О служении патриарха.
(3) Мф. 18, 11.
(4) Свт. Николай Сербский, Стеклянные глаза Индии, гл. Лик Иисуса.
(5) Пс. 35, 10.
(6) Прп. Исаак Сирин, т. 1, Слово 43.
(7) И. Бродский, Поклониться тени.
(8) Поль Элюар, В начале начал, XXII.
(9) Прп. Силуан Афонский, XVIII Адамов плач.
(10) Притч. 1, 7.
(11) Свт. Игнатий Ставропольский, Слово о страхе Божием и о любви Божией.
(12) М. Хайдеггер, Просёлок.
(13) Э. Мёрике, К лампе.
(14) Данило Дольчи, Пишу для тебя осколком...
(15) П. Коэльо, Пятая гора, 2.
(16) П. Коэльо, Мактуб.
(17) Рим. 8, 26.
(18) Р.М. Рильке, По одной подруге реквием.
(19) Р.М. Рильке.