Ещё о прекрасном

    «Видение Троицы – это всегда видение красоты Божией»(1). Вот, что одушевляет прекрасное, совершая его подлинность (и это ничто иное, как обоюдное движение навстречу Творца и сотворённого) или, также, о том говорит, туда отсылает всякий верный отблеск прекрасного. Если только смотрящий окажется способен поднять глаза, посмотреть хотя бы чуть глубже, чем поверхность. Такую способность даёт опыт.
    «Обращать свои взоры в образы райской красоты – лучшее средство избавиться от плена ада, не отзываться на его зовы»(2). И где же они у нас теперь, эти образы? Где раздаются упомянутые зовы ада? Во мне. Во мне или в мире – не так уж важно здесь проводить различие, поскольку я весь почти до самых корней – мир. Взаимная смерть(3) во мне ещё не случилась, поскольку это – дело жизни, всей жизни.
«...Эстетически наслаждаться бытием можно, только смиренно живя по законам нравственности» (4), говорящей в нас столь же чисто, сколь тихо, поскольку она – кротка; услышавший голос её способен услышать прекрасное.
    «В характере Арсения Великого отмечена... особенная черта. Когда он находился при дворе императорском, – никто из придворных не окружал себя таким великолепием, как Арсений, а в Скиту никто не наблюдал так строго иноческой нищеты. И при дворе Арсений, сияя по наружности роскошью, проводил жительство подвижника... Подобная черта замечена в характере Василия Великого. Этот святитель, строгий подвижник, был нестяжателен до совершенной нищеты; но во время богослужения он обставлял себя необыкновенным порядком и необыкновенным блеском. Что это за явление?.. Это было проявлением бескорыстного и высокого сочувствия к изящному. По этой причине пышность стояла возле нестяжания, блеск прикрывал строгое подвижничество, – и легко оставил преподобный Арсений тени и образы изящного, к которым сердце его не было пристрастным, – устремился всецело к существенно изящному. Единое истинно-изящное – Бог»(5).
    Да. Наше земное прекрасное – лишь тени и образы, лишь след, тончайшая нить Ариадны. Но именно поэтому и именно тем оно и важно.
    И удивительно, что из упражняющихся в этом земном прекрасном лишь имеющие тонкий, так сказать, аскетический вкус, характеризующийся некоей архаичностью или ретроспективностью, резко отделяющейся от общего и вместе парадоксально новой, «контражурной», они-то и оказываются способными к следующему шагу: к оставлению следов за ненужностью, когда наконец достигается Сам Преследуемый и Искомый. Такие «тонковкусные» персонажи обычно именуются иронически эстетами, то есть уделяющими чрезмерное внимание внешней стороне явления или вещи в ущерб внутренней. Но не так бывает на деле – презревший внутреннее не может должно и с тонкостью ценить и оценивать внешнее.
    И напротив, как-то невнимательные во внешних вкусах, часто отличающихся помпезностью или наоборот неразличимой демократичностью, но всегда поверхностностью, которая выделяет пышное как таковое, лишь само по себе, в меру его пышности, или пользуется вещью лишь ради её практической необходимостью (ложка чтоб есть) не замечая или даже гнушаясь тем странным, что блистает ослепительно, но не само в себе или не само для себя, а уводя, восхищая от земли, являясь действительно плодоносным, – они гораздо труднее отступают от внешнего и земного, в распознавании которого они не столь щепетильны, как будто бы устремляясь этим к внутреннему.
    «Поэзия не подчинена красоте: я сказал бы, что поэзия находится в отношении равенства или соприродности с красотой; они питают бескорыстную взаимную любовь без всякой субординации. Поэзия стремится к красоте не как к объекту познания или созидания, не как к определённой цели, достигаемой в сфере познания или существования, а как к жизни – самой вашей жизни, – пребывающей в том, кого любовь преобразила в ваше второе “я”. Это цель превыше всякой цели...»(6)
    И мы – ей предстоим. Предстояние ей подобно тому, что отцы именовали «хождением пред Богом». «Навык ходить пред Богом, или в памятовании о Боге есть атмосфера духовной жизни»(7); тогда «ходящий пред Богом посвящается в ведение совершенств Божиих и всего все-совершенства и навыкает Богохвалению»(8). Но что такое хваление, как не слова любви, благодарности... Мы всегда – предстоим.
    «Образ искусства предстоит воспринимающему его прежде всего как предмет созерцания. В этом непосредственном опыте видения впервые открывается красота данного сочетания элементов прекрасного образа как начало, которое убивает в нём чувственно-временное и, оберегая его единичность, рождая в ней достоинство сверхвременности, делает его неповторимо единственным достижением. Уже первоначально – интуитивное восприятие предмета искусства усматривает в просветлённой, оправданной единичности его то сверхиндивидуальное, от которого чувственный образ приемлет своё оправдание, но которое не вмещается в его пределы. Художественная интуиция открывает в индивидуальной красоте явление Бога»(9).
    Потому что «Божественная... красота не в каком-либо образе и складе внешности блистает привлекательным обликом, но в неизреченном блаженстве созерцается по добродетели. Это... – чистота, бесстрастие, блаженство, всего дурного отчуждение и всё остальное в этом роде, чем сформировывается в людях подобие Богу. Если же и другое отыщешь, чем передаются черты Божественной красоты, то и для него найдёшь в точности сохраняющееся в нашем образе подобие... Бог... – любовь и источник любви... Следовательно, без неё переменяются все черты образа»(10). Когда прекрасное делается вдруг подложным, словно искажённая улыбка из-под маски.
    И всё же, даже оставшись пустым, оно своей жаждой говорит о подлинном.
«Благодаря прекрасному на некоторое время удается припомнить истинный мир. Это путь философии. Платон называет прекрасным самое яркое и самое притягательное, другими словами, наглядность идеала. Как раз то, что столь явственно выделяется на фоне всего остального и излучает свет убеждающей истинности и подлинности, и является тем, что все мы воспринимаем как прекрасное – в природе и искусстве – и в чём мы убеждены: да, это истинное... В этом заключается онтологическая функция прекрасного: перебросить мост через пропасть, разделяющую идеальное и реальное»(11).
    Но что же действительно выделяется в обыденном, всегдашнем, похожем повсюду, на во всякое время одно на другое, – в привычном? Или можно сказать так: что, зазвучав внезапно или после долгого ожидания, выделяет, даёт зазвучать иначе чему-то обычному? Ответ на этот вопрос, всё же никогда не произнесённый, хотя и всегда звучащий, даёт возможность заключить: «в силу трансцендентальной природы красоты, даже красоты эстетической, всякая истинная поэзия так или иначе пробуждает в нас чувство нашей таинственной самотождественности и влечёт нас к источникам бытия»(12). Там, на источниках вод(13), ища глубинную жилу, встречает самарянка Странника.
    И потому прекрасное – есть откровение. «Православие – христианство, понятое, как великая Красота»(14) в отличие от христианства пониженного типа – рассудочного, волевого, только этического. «...Произведение искусства можно, пожалуй, объяснить так: оно – глубоко интимное откровение, что полностью выкладывается под предлогом воспоминания, переживания или события и, отрешенное от своего творца, отныне может существовать самостоятельно. Эта самостоятельность произведения искусства и есть красота»(15).
    Итак, красота обязательно связана со свободой, возможна лишь в свободе. И это – в открытых ладонях огонь. Ведь «использовать священное – значит осквернять его; прекрасное же священно»(16). То есть использовать как пустое и обычное, делать земным и плоским.
    И это – чистая утилитарность, которая лишает живущее жизни.
    Но ведь «одним из путей проникновения в человека ощущения присутствия Божиего является красота. Мы выходим на берег моря, видим прекрасные краски заката, по спине у нас бегут мурашки, и мы восклицаем: “Это божественно!” То же с литературой. Вы можете сколько угодно читать Лескова или Бернаноса и не почувствовать божественности. Но прочитаете в стихотворении у Пушкина: “Буря мглою небо кроет...”, не имеющем никакого чисто внешнего отношения к Богу, и у Вас может появиться ощущение причастности к божеству»(17).
    И тогда прекрасное, но насильно привлечённое к изображению чего-то не столь хорошего, как оно, или прямо гнусного, неизбежно страдая, всегда вызывает слёзы:

    Забудь о том что знать нам не дано!
    Нам смысла жизни всей не разгадать.
    И лебедь что тобой подстрелен был
    Что в доме жил твоём с крылом подбитым –
    Тебе напомнил дальние миры
    Родные нам что ты в нём уничтожил.
    Он погибал без нежности к тебе
    Без тени зла, но как карал тебя
    Его предсмертный взгляд за то что ты
    Его вовлёк в свой круг иных вещей(18).


(1) Архиеп. Василий (Кривошеин), Преподобный Симеон Новый Богослов, Часть IV, глава 4.
(2) Свящ. Александр Ельчанинов, Записи.
(3) Гал. 6, 14: ...Крестом Господа нашего Иисуса Христа, которым для меня мир распят, и я для мира.
(4) Франц Кафка, Из разговоров Густава Яноуха с Францем Кафкой.
(5) Свт. Игнатий Брянчанинов, Отечник, Арсений 2 и комментарий.
(6) Ж. Маритен, Творческая интуиция в искусстве и поэзии, гл. 5.
(7) Свт. Феофан Затворник, Письма о разных предметах веры и жизни, 43.
(8) Свт. Феофан Затворник, Поучения о непрестанной молитве. Степени блаженной жизни в Боге прежде оного века.
(9) Н.Н. Вокач, Боттичелли. Опыт по философии искусства, гл. 1.
(10) Свт. Григорий Нисский, Об устроении человека, V.
(11) Г.Х. Гадамер, Актуальность прекрасного.
(12) Ж. Маритен, Творческая интуиция в искусстве и поэзии, гл. 5.
(13) Пс. 106, 35.
(14) Свящ. Александр Ельчанинов, Записи.
(15) Р.М. Рильке, Об искусстве.
(16) Ф. Шлегель, О границах прекрасного.
(17) Архим. Ианнуарий (Ивлиев), Беседа со свящ. Димитрием Симоновым.
(18) Стефан Георге, из книги Звезда единства.