цыгане-

Уж померкли дали бывалой поры,
на печальные поляны осели туманы.
И нежится нега под светом луны,
на сонную истому навеяв романы.

В бессонною ночь, баюкая дочь,
льётся сердечная речь лепетанья.
Достойные мысли гонению прочь,
невольно навеяли грёзы мечтанья.

Забыл забавы, табор кочевой,
безотрадно дни буднично влачили.
Пристрастья к милости былой,
уж давно на радостях почили.

Что тебе - цыганская слава,
могильный гул, небесный глас?
Чести лесть на зуд забава,
как луч зари, давно угас.

Взяв судьбу цыган в кавычки,
с коих век наследовать отмычки.
Воздав на исповедь привычки,
ведать в имени лишь клички.

Цыганке клянчить деньги,
день с протянутой рукой.
На вас тараща лукавы зеньки,
уж предназначено судьбой.

И по сей селяне всей округи,
почив на радостях услуги.
На корыстной мистике чудес,
ждут некой милости с небес.

Но есть преданье, вот послушай,
судьбы несносно роковой.
Их свёл по слуху случай,
в мирный табор кочевой.

Уж тлеет ревностный огонь,
померкнув сумерки уснули.
Неуёмно тешится гармонь,
шатры цыгане натянули.

Воссел печально на кургане,
миндальный запах сигарет.
И плывут в ночном тумане,
воспоминанья прошлых лет.

И весел табор кочевой,
бубен вторит гуслям.
Пенье, брань, собачий вой
и нету места мыслям....

Всё здесь живо и подвижно,
на вольных правилах цыган.
Лишь в покоях неподвижно,
на сон позАрился туман.

И пирует табор новосёлов,
в тиши полей, в покоях долов.
В торжество успеха дня,
на великодушии милости ценя.

И ныне новая чета,
открыв в приданное счета,
на смету некую услугу,
на дань обходят всю округу.

Их стол изяществом не ломит,
скромен ларь их доброты.
И корысть костей не ломит,
в привычной доле клеветы.

Не спеша покинуть пущу,
в котлах готовят пищу.
Отвар на пробу не берут
и на Божьей милости не чтут.

Как безмятежно всё в покое,
луна словно в мареве видна.
Ночь пришла забыв о зное,
покрыл туман просторы сна.

Смиренно дремлет небосклон,
дымит костёр в сыром тумане.
Тихо сходит роща в сон,
утихли в таборе цыгане.

Уж померкнув степь уснула,
простор округи омрачив.
На покой, уж сном дохнуло
и лестно всё на свой мотив.

В туманном поле пасутся кони,
в зяблом сумраке ночном.
Забыв усердье злой погони,
уж сбились на ночь табуном.

Уж в мерцании звёзд луна сияет
и покои сна лучами озаряет.
И тих простор, в туманах рощи,
уж блудливо клонят к полнощи.

Ещё дымит кальян у скальда песен,
любви поведал он страданий.
Как, лиры мир во свете тесен,
так, лестен мир ему приданий...

Так в чертах давно минувших дней,
на страсть навязчивых идей,
любовь заарканил иудей
и век был верен только ей.

И велика-ль была его услуга,
когда пожав он руку друга?
И всё чем прежде дорожил,
на минутах лести посвятил.

И вспомнил, как на свет явился,
и впрочем очень удивился,
в первой увидев мир чудес;
- "склон горы, в тумане лес".

А сколь восторгов в ликование,
в чувствах лёгких возбуждений?
Воззревши звёздное мерцание,
в просторах призрачных видений.

И вспомнил цыган о былом,
и то, что не было потом.
И был, то шкетом, то мальцом,
не ведав кто-же был отцом.

Когда-ж беззаботный он один,
уж сам себе он господин,
томил мечту в курьёз печали,
на том свете что-б не ждали.

И на дань душе своей остылой,
на вздох упомнил о любви.
Сокрыв от памяти унылой,
что вовсе не было в яви....

И был он молод, как и мы,
но время сгладило черты.
И мы не те, теперь иные,
словно видит нас впервые.

Однажды, как-то, перед сном,
его сподобил Бог идти пешком.
И своды в сумраке ночном,
уж звёздным бисером сверкали.

И повстречал он деву за холмом,
в душевных недугах печали...
А, что было, толи не было потом
и сами ангелы не знали.........

Но, как мила была ему девица,
на любовь его польститься.
Уж, о том ведает столица,
на интим к нему явиться.

И с себя сбросила одежды,
для нескромного невежды,
и на интим фортуны приманила,
прельстив красою сексопила.
На страсти пылкие в порыв,
тайны внешности раскрыв.

А сколь на мистике былого,
на клятвах святости Богов.
Всплывёт на памяти не много,
о безумной резвости годов?

Уж узрев пороки давних лет,
он решил покинуть белый свет.
Но прозрев себя на суть,
решил на злобу увильнуть.

И вспомнил вдруг он весть,
что с коих пор, поныне есть,
бальзам бессмертия от Бога,
но длина к нему дорога.

Толь упомнит в самом деле,
как задор пытал на хилом теле.
На постылой жизни мишуре,
в раболепство при дворе...

Где приглянулся он хозяйке,
за вечерним чаем невзначай.
И нежил зуд любви в лужайке,
вновь приглашённым быть на чай.

Но в преданьях путались потомки,
фильтруя мысли на ходу.
На память всплыли лишь обломки,
о том, что было наяву...

И колечки дыма в верх пуская,
от того, порой, на грех икая,
и на сон убывшей уж заре,
тщетной ложью на мишуре.

Толь ему выпадет на долю,
покинув господскую неволю,
на сомненьях мучаясь, тоскуя
и с кукушкою колдуя,
по полю цветочному бродить,
и на ромашках ворожить.

И, как то было незначай,
он встретился с пророком.
О том, как вместе пили чай,
лишь упомнил, как-то, боком.

И на парадокс судьбы списав былое,
сведя в пассаж курьёза честь,
но в софизм коварства есть святое,
что с клятой совестью не счесть.

Ночует табор коневой,
согретый углями кострища.
Утихла брань, невольный вой
и стынут угли пепелища.
   
Как полн отрадой их обычай,
на зримом образе так мним.
Ценить в укладе двуязычий,
поправ порядок и режим.

Как кротка доля их на быт,
уж недалёкой жизни тризне,
на покоях сонных позабыт,
цепь влачить бродячей жизни.

Цыгане спят, простор в покое,
над полем тихо и темно.
Кругом безмолвие ночное,
волшебный облик обрело.

Как, тих и мирен их ковчег,
в убогой утвари жилища,
как, полон вольности ночлег,
на стылых углях пепелища.

Уж, сошла на покой тишина,
в обольщенье сонного виденья.
На небыль сведя, те времена,
не чужды миражного виденья.

Робко спящей ночи трепетанье,
сойдя на истоме бликов в тишину.
Чуть брезжит звёзд мерцанье,
сквозь тумана плотную пелену.

Уж дух ночной на лонах сна,
(простим ему за шалость)...
И лениво льёт бальзам луна,
в мир покоя и усталость.

Ночует табор кочевой,
луна под сводами сияет.
Витает призрак роковой,
на крест любви слезу роняет.

Послушны воле судьбы роковой,
во сне почив на лаврах злата.
Чуть слышан ветра тяжкий вой,
в поздних сумерках заката.

Ночует табор кочевой,
нисходит сонное молчанье.
Лишь ковыли слышан вой,
да невольной речи лепетанье.

Их мирен покой упоённый усладой,
под сенью прохлады дышат поля.
Учтивы мотивы приданий отрадных,
отроков долю на двое деля....

Но, не долог дух ночной свободы,
в душе бесчувственной дремоты.
На учтив интим ночной заботы,
уж тает мрак красой природы.

И не долог сонной ночи срок,
уж зарёй занялся вновь восток.
И в туманах раннего восхода,
на восторг цыган мила природа.

Уж ночь сошла верстая время,
ночной покой сведя на бремя.
И мир видений покинул сны,
в туманах плотной пелены.

На раннем утреннем рассвете,
когда в покое всё на свете,
уж парят туманные поля,
на двое долю отроков деля.

Уж светлеет небо и народ,
безмятежной ночи пробуждает.
Уж готовых двинуться в поход,
на туманную милость побуждает.

Проснулись дети, докучают,
в забавах вольности играют.
На божью милость не уповают
и остатки трапезы снедают.

На шумной резвости потех,
младенцы смуглые нагие.
На грех беспечья, плач и смех,
здесь все свои в чертах чужие.

И, что забота для цыгана,
судьба гуляющих детей,
где в забаву чтится рана,
на невинную заповедь затей?

И собрав пожитки нищеты,
бедной утвари манатки,
на милость взоров простоты,
уж разобраны палатки....

Уж под мирный пролог почивальни,
умолкли звуки наковальни.
И с поля призрачной свободы,
вновь цыгане двинулись в походы.

Простор душа - не мерен путь
и нет надежды отдохнуть.
Коза на поводе бежит,
видно жизнью дорожит.
Уж судьба отмерит срок,
ей извлечь пустой урок.

И скарбом вьюченный осёл,
вслед за сеном поспешает.
До порога сытых сёл,
в убогость милости не знает.

Как мила на вечности дорога,
но им-ли здесь роптать на Бога.
Как-бы стало им дойти,
в два скелета во плоти.

И померкло в мареве тумана,
место оседлого цыгана.
Где, бродят призраки Руслана,
над сонным пологом бархана.

Словно в рай вела дорога,
на отчуждённый памятник у лога.
Тянулась в гору, катилась вниз,
где, так явствует реприз.

А дорога вьётся в дальни горы
и неволит поле к вышине.
Растворив туманны шторы,
скрылась в млечной синеве.

Вот в той пустыне, уж поныне,
впору взору этих мест.
В крещёной святостью долине,
был поставлен Богом крест.

И толь поныне с коих пор,
поминальный вид кургана,
тешит слух и неги взор,
зыбкой музыкой органа....

Но время шло в двадцатый век цыгану
и, как прежде, есть нужда карману.
Но изменился прежний вид бытья,
сменив жильё у прозрачного ручья.

Уж сладко ест и спит в хоромах,
лишь найдя покой душе в истомах.
И в доминант навязчивых примет,
на отчий край, как прежде, - нет.

уж не сподобил Бог его пахать,
но сумел свободу мысли даровать.
Негоже душой циничною нищать
и на благах подачки век страдать.

Отныне романтик цыган в кабаре,
забыл о провинциальной давности дыре.
Где, лишь, анекдоты баял об икре,
на фитиль в волшебном фонаре.
И на жалкий свет в своей судьбе,
весь век блефуя на карточной игре.