О детскости

    О, непосредственность и ясная чистота детства! Радость постигает тебя всюду. Сердцем ты постигаешь жизнь и поступаешь всегда без сомнений, движимо его дыханием. Чужд тебе анализ и сомнение. Далеко от тебя актёрство и ложь, и любая двусмысленность. Ты не стремишься к обладанию миром, однако сам он покорно приходит к тебе, покорному. Детство! Каждое мгновение для тебя ново, как и ты само каждый раз – необъяснимая новость посреди земли.
    Качества твои удивительно близки к тому, как описывает Священное Писание качества любви(1). Как искренна и чиста твоя радость! «Детство, несомненно, больше, чем реальность»(2).
    «Поэт почти всегда видит мир глазами ребёнка, как будто он видит его действительно в первый раз. Иначе огромные пласты жизни были бы наглухо закрыты от него состоянием взрослого человека – много знающего и ко всему привыкшего»(3).
    И потому часто оказывается, что то, что для взрослого исполнено великой важности, для ребёнка может быть совершенно незначимо, и наоборот. Но детство знает не только сотворённый мир – зачем он ему? Ему дорог Тот, Кто проницает этот мир и до сих пор ходит по нему(4), как некогда по Своему саду, в самом начале времён(5). Потому что лишь только Он приносит знакомую им радость (в сказке – Его следы). Подобное стремится к подобному.
    «Только дети знают Меня, потому что и Я – дитя... Дети перестают быть детьми из-за плохих вождей своих, которые запрещают им постоянно быть со Мной и поучают старческой мудрости мира. А Я не перестаю быть ребёнком, ибо питаюсь вечно молодой мудростью неба»(6).
    «Твоё Слово – невинность, и мудрость, и сила»(7).
    Однажды «братия аввы Пимена сказали ему: “пойдём отсюда; здешние монастыри беспокоят нас и мы губим души свои. Вот и дети своим плачем не дают нам безмолвствовать”. Авва Пимен отвечал им: “из-за голосов Ангельских хотите вы уйти отсюда!”»(8)
    Плач ребёнка, как и игра, и простое внимание внезапно заинтересовавшей его вещи или явлению, например, как муравьи переносят рассыпанные крупинки сахара себе в муравейник, или как медленно переходит влажную после дождя скамейку улитка, или как падают в саду переспевшие яблоки, – одно, другое, три, скрипнула калитка, – и вот уже мама зовёт домой.
    «...Избыточность игры, выход в область произвольного, свободного выбора не случайны – это духовная печать на имманентной трансцендентности игры, знаменующая, что в этой деятельности особым образом отражается постижение человеком конечности своего бытия. Ведь отношение человека к смерти – мысленное воспарение над отмеренным ему веком... Мы не только определяем избыточность игры как первооснову нашего творческого порыва к искусству, но и обнаруживаем за ней более глубокий антропологический мотив, выявив отличие человеческой игры, и в особенности искусства, от всех природных игровых форм – способность сообщать временную длительность»(9).
    Ребёнок, вневременный, подобный ветру, и весь – время...
    «Поэзия – всегда целительна для моих чувств и для того, что мы зовём душою, ...заставляет быстрее бежать кровь в жилах, сохраняя во мне детскость, позволяя чувствовать себя ребёнком. Поэзия для меня – просто некий осадок, некий след детства, умершего. Пусть стихи получаются суровыми, горестными, но они, эти стихи, которые я пишу, смывают с меня всю пыль мира, и даже не знаю какую ещё трансцендентную мерзость, близкую к тому, что мы называем первородным грехом, я несу эту мерзость в себе и несу с непреходящей тоской. Не знаю, быть может, это вовсе не первородный грех, а наше общее падение в бездну той рациональной и антиритмической выразительности, куда в наказание сошёл весь род человеческий, ...и мы утеряли радость истинной благодати языка, в котором была музыка и порыв»(10), ничем не замутнённая надежда...
    «Гений наивен, – говорит Шиллер, – потому что мысли его божественны»(11).
    «Художественное предмето-созерцание наивно, но наивность эта законная и основоположная. Художник как бы “не знает” законов эмпирического мира; не потому, что он не понял или отверг их своим сознанием... но потому, что он уходит своим предмето-созерцанием в другой план бытия, в сферу, где весят и значат иные, более существенные законы – законы духа»(12).
    «...Наивное восприятие... С этим связано и чувство важности мгновения»(13), всегда присущее ребёнку, всегда способное к радости...
    Молодость «...полна солнца и любви. Молодость счастлива, потому что обладает способностью видеть прекрасное. Когда эта способность утрачивается, начинается безнадёжная старость, увядание, несчастье.
    – Стало быть, старость исключает всякую возможность счастья?
    – Нет, счастье исключает старость. Кто сохраняет способность видеть прекрасное, тот не стареет»(14).
    «Великий человек – это то, кто
    Не утратил своего детского сердца»(15).

    «Не торопись, поскольку все дороги
    тебя ведут единственно к себе.
    Не торопись, иначе будет поздно,
    иначе твоё собственное "я",
    ребёнок, что ни миг – новорождённый
    и вечный,
    не догонит никогда!»(16)
    Здесь можно говорить о благом умении – умении «медленно ходить». Медленно – это значит внимательно, это значит ходить больше не вовне, а в себе, т.е. уединённо в себе; совершать этот внешний путь прежде в себе; ходить вовне, как в себе...
    «Для древних китайцев... Небо, с одной стороны, предстаёт чем-то совершенно вневременным, а с другой – выступает в качестве образцового времени. В этом же плане понимается связь Неба с Путём. Небо, безусловно движется, ибо обладает Путём, но это движение, лишённое изменений и вневременное, является по сути полной неподвижностью. Здесь полное совпадение вневременного, вечного, и времени... Небо и Путь выражают понятие вселенной как нераздельной целостности – предела раздельного времени и множества вещей»(17).
    Как считают, «величие Сократа заключалось именно в его способности играть с детьми и считать, что это хорошее времяпрепровождение...»(18)
    «...На отзвуках детства
    Имя твоё пишу...
    ...Свобода»(19).
    Детство знает себя принцем, принцессой, их наследие – райский трон... И трон радости и радостной власти этим миром, власти, отдающей ему себя для отражения, власти видеть и любить каждую траву или щель в заборе и лишайник на стволах плодовых деревьях, или куклу и машинку, мороженое и бабушку, или что угодно...
    «...Королевами все мы станем
    на достоверной земле, вдали,
    королевства будут большие,
    королевства приморской земли»(20).
    Но где досталось королевство той, которая это писала, на этой земле? Досталось же однако...
    «...И под луною безумья вправду
    Королевство досталось ей...»
    Итак, изумление, неотмирность – то, что ожидает, словно отпечаток его, рай. Отчуждение пустого, подобного облетевшему одуванчику, не из брезгливости, ведь облако летящей чистоты ему и не принадлежало, скорее, бережная жалость, – вот, с чем приходят руки ребёнка к обыденному.
    «Поэтическое восприятие жизни, всего окружающего нас – величайший дар, доставшийся нам от поры детства. Если человек не растеряет этот дар на протяжении долгих трезвых лет, то он поэт или писатель... Ощущение жизни как непрерывной новизны – вот та плодородная почва, на которой расцветает и созревает искусство»(21).

    ...И пусть черты её нехороши
    И нечем ей прельстить воображенье –
    Младенческая грация души
    Уже сквозит в любом её движенье.
    А если это так, то что есть красота
    И почему её обожествляют люди?
    Сосуд она, в котором пустота,
    Или огонь, мерцающий в сосуде?(22)
    Итак, это известно. И верно. Божественное в человеке постигается как детская непосредственность и непорочность, близость к первозданной чистоте. И это – красота человека. Однако как или в каким образом может она сохраниться (или быть вновь приобретённой) в человеке?
    «Юмор, это великое очистительное средство, углубляющее, духовно-обновляющее, ведущее к прозорливости, утешению, преодолению, совершает здесь подлинные чудеса. И каждая страничка, почти каждая фраза у Шмелёва пронизана, прожжена очистительным лучом этого юмора»(23). Юмор – это не свойство детства, однако восполняет лишение детскости у взрослых.
    «Эстетическое одновременно включает в себя серьёзность и игру, причём серьёзность обусловлена содержанием, а игра – формой»(24).
    «...Каким образом нечто вздорное и даже абсурдное может столь счастливо сочетаться с величайшим эстетическим благородством музыки? Подобное происходит лишь благодаря юмору, ибо он, даже не будучи поэтичным по характеру, всё же представляет некую разновидность поэзии и возвышает нас в силу своей природы над объектом»(25).
    Лучшей книжкой на свете, по чувству одного сказочного ребёнка(26), оказалась та, где автор шутил над собой, то есть та, где юмор обладал чертами кротости.
    «Ирония – это форма “указания на бесконечность”, вообще релятивирования всего конечного, снятия ограниченных и застывших точек зрения. “Божественное веяние иронии”, усматриваемое Ф. Шлегелем в лучших созданиях древней и новой поэзии, характеризуется им как “настроение”, “бесконечно возвышающееся над всем обусловленным, в том числе и над собственным искусством, добродетелью или гениальностью”...(27) Ирония у Ф. Шлегеля – это также свободное и радостное состояние духа, “эфир радости”, глубочайшая серьёзность, соединяющаяся с шуткой (“законченная абсолютная ирония перестаёт быть иронией и становится серьёзной”(28)), это сочетание весёлой игры (“манера итальянского буффо”) и возвышенного умонастроения; не случайно Новалису шлегелевская ирония представлялась “подлинным юмором”»(29).
    Когда, наконец, я могу принять свою жизнь, свой путь, когда всё объемлемое руками и взором её пересечение и ущербность, и однобокое странствие, и несовместимая с временем жажда, – всё стал простым, как деревенский забор и полдень, крапива, чуть колеблемая летним ветром, и солнце, пробивающееся сквозь ветви нависших на тропинкой лип...
    «Завершая круг своей жизни, человек снова возвращается к своему исходному пункту, то есть к детству. Уже давно привыкли сближать старость с младенческим возрастом: сходство между ними не только в общей им физической слабости и беспомощности, но и в ясности и чистоте души, которую можно наблюдать у старцев и у детей, а также в непосредственности всей их душевной жизни, в упрощённом отношении к окружающим и, наконец, в излишней трудно сдерживаемой словоохотливости»(30).
    Но как ребёнок может молчать, внезапно захвачен великим откровением! Отчего птица запрокидывает голову, когда пьёт, отчего Божия коровка скрывает крылья под кожурками, – или даже просто ни отчего.
    «О, моё детство, чистота моя! В этой детской я спала, глядела отсюда на сад, счастье просыпалось вместе со мною каждое утро, и тогда он был точно таким, ничего не изменилось. Весь, весь белый. О, сад мой, опять ты молод, полон счастья, ангелы небесные не покинули тебя. Если бы снять с груди плеч моих тяжёлый камень, если б я могла забыть всё прошлое!»(31)
    ...Голос прошлого, манящий
    К молчаливому раздумью,
    Говорящий так по-детски,
    Что едва уловит ухо,
    Песня это или сказка...(32)

    «Послушание – это именно то, что делает монаха младенцем во Христе и открывает монаху Царствие Божие; непослушание – это тяжкое бремя многознайства и спорливости»(33).
    Ребёнок –
    Поэт великий:
    В его незаконченной фразе
    Законченные стихи(34).

    «Назидательное всезнание своё отслужило... Оговорив, что “Ада” и “Улисс”, которых сама я читать не могу – несомненная классика, приведу снова... такие стихи Кибирова:
    Только детские книжки читать!
    Нет, буквально – не “Аду” с “Улиссом”,
    А, к примеру, “Волшебную зиму
    В Муми-доле”...
    А если б ещё и писать!
    ...А Честертон, даже поздний, печальный, писал именно “Зиму в Муми-доле”. Наверное, мы стосковались по таким книгам»(35).
    «Любовь проста. Если простоту утрачивают, то Любовь теряется»(36), что, впрочем, видимо, неизбежно – ведь все девы, и даже разумные, задремали...(37) «Детскость утрачивается в жизни и восстанавливается в святости»(38).
    И к ней льнёт, как к своему спасению, всякое творение.
    «В каком-то вполне реальном отношении эти бобрята, их природа типически представляют собою основу всей природы. Это высшее животное леса есть воплощение Дикой Природы, говорящей Природы, всего Первобытного, бывшего нашим родным домом и живой основой... И это близкое понимание существа природы породило во мне благодетельную силу самоограничения, теперь я уже ясно понимал свою неспособность толковать это или описывать, и если бы я стал это делать, то это было бы равносильно попытке написать историю творения. Нет, я должен был в силу этой необходимости самоограничения придерживаться темы, оставаясь в границах личных наблюдений и опыта... Чувство всепроникающей связи всего живого породило и мои писания как элемент связи. Дерево падает и питает другое. Из смерти восстаёт жизнь – таков закон связи. Эти писания перестали быть моими, и я теперь смотрю на них, как на отражение эха. Не как на горделивое творчество, а как на подхваченное при моём убожестве эхо тех сущностей, которые раньше меня обходили»(39).
    «...Умеешь ли ты останавливаться? Способен ли всё отринуть? Можешь ли оставить людей и искать самого себя? Можешь ли уйти от всего? Можешь ли быть совершенно непосредственным? Можешь ли стать младенцем? Ведь младенец кричит целыми днями и не хрипнет – таков предел гармонии. Он целыми днями сжимает кулачки – и ничего не хватает – такова всеобщая полнота жизненных свойств. Он целый день смотрит и не мигает – такова его несвязанность внешним(40). Он идёт, сам не зная куда; останавливается, сам не зная почему. Он ускользает от всех вещей и плывёт вместе с переменами. Таков путь сбережения жизни»(41).
    ...Когда мы на ночь дверь запрём
    И наглухо закроем шторы,
    Цветы мы не пускаем в дом:
    Они – снаружи, за окном,
    Где в темноте скребутся воры
    И ветер свищет за углом...(42)

    ...Кто глубины познал, влюблён в живейшее,
    Зоркий зрит возвышенность юности,
    И мудрец на закате
    Склонен к прекрасному(43).
    «Ребёнок может научить взрослого трём вещам: радоваться без всякой причины, всегда находить себе занятие и настаивать на своём»(44). Ведь так ясно, что та или иная вещь, и такое или другое дело обязательно нужны!
    «Неспособность к чистой игре, быть может, является основной причиной смертельной скуки очерствевших взрослых, по обязанности посещающих концерты. Музыку и игру сближает длительность, в которой мгновение не принадлежит себе, не останавливается, не является настоящим. Усилие исключает игру... Усилие – это само осуществление мгновения... Усилие мучительно, потому что является в то мгновение событием порабощения... Мука усилия, или усталость, целиком состоит из такой приговорённости к настоящему»(45).
    Что ж, стоит поучиться слышанию, для чего вначале бы просто – умению слушать... «...Поэзия, гениальность и детство (одним словом, всё беспорядочное)...»(46)

(1) 1 Кор. 13, 4-7.
(2) Г. Башляр, Поэтика пространства, I, 4.
(3) К.Паустовский, Предисловие к сборнику Зелёный шум.
(4) Вспоминаются известные строки Тютчева...
(5) Быт. 3, 8.
(6) Свт. Николай Сербский, Моления на озере.
(7) Свт. Николай Сербский, Моления на озере.
(8) Алфавитный патерик, Пимен 155.
(9) Г.Х. Гадамер, Актуальность прекрасного.
(10) Габриэла Мистраль, Как я делаю свои стихи.
(11) Цитата по: митроп. Анастасий (Грибановский), Беседы с собственным сердцем.
(12) И.А. Ильин, Основы художества. О совершенном в искусстве, гл. 9.
(13) П. Адо, Философия как способ жить. Введение.
(14) Франц Кафка, Из разговоров Густава Яноуха с Францем Кафкой.
(15) Мэнцзы. Цитата по И.И. Семененко, Афоризмы Конфуция, Глава 3.
(16) Х.Р. Хименес, Вечные мгновения 100.
(17) Цитата по И.И. Семененко, Афоризмы Конфуция, Глава 3.
(18) П. Адо, Философия как способ жить.
(19) Поль Элюар, Свобода.
(20) Габриэла Мистраль, Все мы будем королевами...
(21) К.Г. Паустовский, Золотая роза, гл. Цветы из стружек.
(22) Н.А. Заболоцкий, Некрасивая девочка, 1955.
(23) И.А. Ильин, О тьме и просветлении... Творчество И.С. Шмелёва, гл. 7.
(24) Ф. Шиллер, Переписка с И.В. Гёте 358.
(25) И. В. Гёте, Переписка с Ф. Шиллером 416.
(26) Мультфильм «Гадкий я».
(27) “Критические фрагменты”, 42.
(28) LN, 696.
(29) Ю. Попов, Философско-эстетические воззрения Ф. Шлегеля.
(30) Митроп. Анастасий (Грибановский), Беседы с собственным сердцем.
(31) А.П. Чехов, «Вишнёвый сад».
(32) Генри Лонгфелло, Песнь о Гайавате, Вступление. Пер. И.А. Бунина.
(33) Монах Симеон Афонский, Девять слов, Слово о послушании, 102.
(34) Се Бин-Синь, Звёзды.
(35) Н.Л. Трауберг, Неизвестный Честертон; Тимур Кибиров в свою очередь цитирует одноимённое стихотворение О.Мандельштама...
(36) Монах Симеон Афонский, Девять слов, Слово о любви, 37.
(37) Мф. 25, 5.
(38) Свящ. Александр Ельчанинов, Записи.
(39) Свящ. Александр Ельчанинов, Записи.
(40) Здесь содержится парафраз изречения Лао-цзы. См. "Дао-дэ цзин", гл. LV.
(41) Чжуан-цзы, Разное, гл. XIII.
(42) Р. Фрост, Цветы за окном.
(43) Гёльдерлин, Сократ и Алкивиад.
(44) П. Коэльо, Пятая гора, 3.
(45) Э. Левинас, От существования к существующему, I, 2.
(46) Ролан Барт, Мифологии. Литература и Мину Друэ.