Кто допевает песнь

    «Слова – это символы: они требуют общих воспоминаний. Сегодня я могу рассказать только свои, мне больше не с кем разделить их»(1).
    У Михаила Юрьевича Лермонтова есть такие строки:
    И слышится начало песни! – но напрасно! –
    Никто конца её не допоёт!..(2)
    Это трагическое осознание одиночества... Верно ли оно? И да, и нет. Всё-таки всякая песнь неизбежно допевается. Есть один из прямых и ярких, казалось бы, примеров, когда некто близкий допевает песнь – это рассказ Дж.Д. Сэлинджера «Братья Вариони». Однако остаётся вопрос: складывая доставшиеся ему разрозненные фрагменты, какую именно песнь допел Сони Вариони? Песнь своего брата Джо или ещё кроме неё какую-то?
    Впрочем, песни никто из земных творцов не делает, она всегда незавершённа, и лишь слушатель может дополнить её, однако не завершить. Если же она является завершённой, то тогда нет песни.
    Мне кажется, песнь тогда совершенна (но не завершена), когда её допевают, когда есть возможность допеть. Лишь читатель и слушатель усовершают начатое. Ведь это как в любви – любовь предполагает ответ, она позволяет ему быть, открывается, ищет ответа, – не такого, какого ждёт, а такого, какой приходит... Ответ тоже есть откровение. Зерно вброшено!
    В стихе моё искусство –
    играл я – громко ли, тихо –
    всегда на одной струне,
    а все остальные ждут.
    Мои напевы – чувство...
    Читатель, в недолгом звуке
    зерно огромного мира,
    в смысл твоей вселенной
    проникни, не ропща(3).

    «Ни одно великое произведение поэзии не остается досказанным при жизни поэта, но зато в его символах надолго остаются как бы вопросы, влекущие к себе человеческую мысль. Не только поэт, критик или артист, но даже зритель и читатель вечно творят Гамлета»(4).
    Отчего так? Не только из-за глубины. Ещё и из скромности, кротости, свойственной верному образу, свободному поэтическому голосу. Свободному от собственного насилия к слушателю. «...Литературным миром правят критерии экономичности. Единого правила в нём нет, вернее, как во всяком “герменевтическом круге”, правило находится, когда его выводят из текста. Любое чтение – проверка себя на способность прислушаться к недоговорённым подсказкам»(5).
    Таково и наше бесконечное, в котором мы бесконечно преследуем Ускользающего, до тех пор, пока... «Создания поэзии проектируются в бесконечном. Души проникают в них отовсюду, причудливо пролагая по этим облачным дворцам вечно новые галереи, и они могут блуждать там веками, встречаясь только случайно»(6).
    Такая «допеваемость» требуется ещё единством, общностью переживаемого, преодолением лишь субъективного. «...Новая поэзия ищет точных символов для ощущений, то есть реального субстрата жизни и для настроений, то есть той формы душевной жизни, которая более всего роднит людей между собой...»(7)
    «Эстетическое бессознательное, каковое неотделимо от эстетического режима искусства, проявляется в полярности двойной сцены немой речи: есть речь, написанная на телах, которая должна быть возвращена к своему языковому значению трудами расшифровки и переписывания; и есть глухая речь безымянной мощи, что держится позади всякого сознания и всякого значения, – ей надо придать голос и тело, даже если эти анонимный голос и призрачное тело увлекут человеческий субъект на путь великого отказа...»(8)
    Есть только в связи с процитированным одно важное замечание. Отношение вот к этой «безымянной речи» у автора приведённых строк, как и Фрейда, принимаемого как пример верной расшифровки, зиждется, так или иначе, на католическом понимании того, что же произошло с человеком в первом грехопадении, каким стал его состав. По этому пониманию человек лишь обнажился от одеяния благодати, стал нагим, но весь состав его остался прежним, так сказать, «естественным». Однако это не так. Человек повреждён. И это повреждение часто говорит в «безымянной» этой речи. Или, лучше сказать, часто преобладая в этой речи, примешивается всегда. Духи, как говорит прп. Силуан, распознаются по вкусу. Вкус благодати – мир, тишина, радость. Вкус падения – смятение, помрачение, тягость...
    Человек «облекся в кожаные ризы – тяжёлую плоть – и стал трупоносцем, потому что смертью Христос положил пределы греху...»(9) Итак в нас может говорить смерть человеческая, и может говорить Живоносное умерщвление Христово... Голос неявный и явный, не такой безымянный, как кажется.
    «Повреждено горестным падением естество наше! Тогда, повествует Евангелие, Иисус рече учеником Своим: аще кто хощет по Мне идти, да отвержется себе и возмет крест свой и по Мне грядет. Иже бо аще хощет душу свою спасти, погубит ю: а иже аще погубит душу свою Мене ради, обрящет ю(10)»(11). Если вот к этому «пути великого отказа» приходит человек, то да! Тогда он допевает неслышную песнь. И этот путь – внимание, каковое внимание бывает у пчёл, собирающих нектар. Не всё в нас естественно нам от сотворения. Да и то, что естественно, нуждается в обновлении.
    «...Искусство в какой бы то ни было форме, будь то освящённое традицией привычное предметное искусство или же порвавшее с традицией современное искусство, полное неожиданностей, – в любом случае оно требует от нас самостоятельного созидательного усилия»(12).
    Но и ещё одно. «Мудрость рождается, а не созидается. Как рождается мудрость в Боге, так рождается она и на земле. Рождённая мудрость создаёт, но не созидается»(13).
    «Такой способ изображения требует от читателя максимальной активности, втягивает его в творческий процесс, даёт толчок его мысли. Сборник хокку нельзя "пробегать глазами", листая страницу за страницей. Если читатель будет пассивным и недостаточно внимательным, он не воспримет импульса, посланного ему поэтом. Японская поэтика учитывает встречную работу мысли читателя. Так удар смычка и ответное дрожание струны вместе рождают музыку»(14).
    Мы – флейта. Мы – струны. Наше сердце – медленный ксилофон... И как мы можем участвовать? Как участвует в этом весь сотворённый мир. «Задача хайку – не показать или рассказать, а только намекнуть; не выразить как можно полней, а, наоборот, сказать как можно меньше; дать только деталь, стимулирующую полное развёртывание темы – образа, мысли, сцены – в воображении читателя»(15).
    Досказывает песнь тот или то, о ком она. «Всю жизнь искали тебя мои песни. Это они вели меня от двери к двери, и через них постигал я мир»(16).
    «Михаил Бахтин отмечает, что любой голос автора включает себя в диалог, существующий со времён Адама. Так, в авторский текст оказывается включено множество голосов, которые цитируются явно или неявно, сознательно или бессознательно. Но только в том случае, если автор не является компилятором, а вносит в свой труд свой собственный уникальный творческий голос, вступающий в беседу с другими и отвечающий им»(17).
    И только в этом случае и читатель (и мир) участвует в песни.
    И грешники, Господи, которых Ты пришёл спасти, прославят Тебя!
    «...Задыхающаяся речь Пауля Целана, который рискует цитировать Мальбранша по эссе Вальтера Беньямина о Кафке, а Паскаля – по Льву Шестову, не подчиняется никаким нормам»(18). Он – досказываем, поскольку – досказывает.
    «...Читатель сам должен быть творцом, если он хочет принять участие в каком-либо творении. К сожалению, мне снова пришлось пережить самые печальные примеры пассивного участия, которое в конечном итоге сводится к повторению припева: “В моей голове это не вмещается!” Ясно ведь, что воспринимать произведение искусства одной головой, без участия сердца, невозможно»(19).
    И так окажется, что и мы, в нашем участие в этой cultura mentis – произнесены. И вечно недосказаны.
    «...Произведение искусства, предстающее как форма, завершённая и замкнутая в своём строго выверенном совершенстве, также является открытым, предоставляя возможность толковать себя на тысячи ладов и не утрачивая при этом своего неповторимого своеобразия. Таким образом, всякое художественное восприятие произведения является его истолкованием и исполнением, так как во всяком таком восприятии оно оживает в своей неповторимой перспективе»(20).
    Не торопись искать имя, находить место предмету на полочке, чтобы на том успокоиться, ведь искание – беспокойство, в том смысле, что мы жаждем, и, вместе с тем, хотя и печалимся, всё-таки пребываем в мире, храним равновесие... «Называя предмет, мы на три четверти лишаем себя наслаждения поэмой, которое заключается в радости постепенного угадывания: намекать... вот мечта»(21).
    Но она узнаётся осеняющей сердце догадкой. Не обязательно навсегда верной, главное, чтобы она была верна для теперь, чтобы можно было дальше дышать.
    «...Первым признаком поэтического знания и поэтической интуиции, лишь только они возникают в душе – до начала всякой созидательной деятельности, – является нечто вроде музыкального потрясения в глубинах живых источников, их породивших... Само по себе оно предшествует излиянию слов... Особого рода музыкальное потрясение, неоформившаяся песнь, бессловесная и беззвучная, недоступная для слуха и внятная одному лишь сердцу, – вот первый признак, по которому распознается присутствие поэтического переживания в глубине души... О существовании этой неслышной музыки в глубине души поэта мы знаем потому, что, когда мы слушаем стихотворение... сходная музыка пробуждается в глубине нашей собственной души... Я трактую о чем-то таком, что мне приходится искать за словами, как если бы я наблюдал эмоциональные движения в глубине души поэта до возникновения слов... Вслушиваться во внутреннее звучание произведения и в его поэтический смысл, быть открытыми тому, что оно сообщает ...ни с чем не сравнимое преходящее знание, видение, мимолётное откровение... чувство освобождённости от житейской суеты, которое признается характерной чертой эстетического переживания...
    Внутренней музыке принадлежит основная роль и в классической, и в современной поэзии, если говорить о рождении стихов в душе поэта. Но что касается выражения, то в классической поэзии она чаще всего оставалась невыраженной, так как вытеснялась, заглушалась или уничтожалась в силу королевского права и привилегии рационального выражения и заменялась музыкой слов. Теперь же, наоборот, музыка интуитивных импульсов оказывается на первом плане, она открывается во всей полноте, она стала преимущественным орудием поэтического выражения... Произошло... обращение внутрь; поэзия не может обойтись без музыки, но первая роль перешла от музыки слов к сокровенной музыке интуитивных импульсов... Не думаю, что без современной поэзии мы вполне осознали бы важность этой неслышной, бессловесной и беззвучной музыки»(22).
    «Но каждая хорошая книга, едва мы закончили её читать, должна быть тут же перечитана заново. После эскиза, каковым является первое чтение книги, мы приступаем к творческому чтению»(23).
    Удивительна и на первый взгляд печальна, но так показательна судьба Дж.М. Хопкинса: уничтожив первоначальные работы и молчав восемь лет, он написал много удивительного и тонкого, однако не печатался, избегая известности, и судьбу своих сочинений поручил Богу. И брат иезуит, ухаживавший за ним во время его предсмертной болезни, большую часть сочинений сжёг, и лишь малую часть переслал другу Хопкинса Р. Бриджесу... И по этой малости мы знаем о нём, как о великом... Окончание и совершенство его песни – у Бога. Тогда сила внутреннего дыхания сохранившихся словесных крох превозмогает их малость, недостаток...
    «...А ведь я не говорил ещё о чёрных жемчужинах, об этих капельках сгустившегося, золотом отсвечивающего мрака. Они тоже переливаются и сияют! В них предчувствие славы Божьих избранников. “Черна я, но красива”, – сказано в “Песни песней”. Это как голос умолкнувший, но взгляд остаётся, и он выдаёт песнь...»(24)
    ...я с удивлением оглядываюсь на тот путь,
    который никогда не смог изобрести сам, –
    удивительный путь через безнадёжность,
    откуда я смог
    послать человечеству отблеск лучей Твоих.
    И сколько мне надо будет, чтоб я их ещё отразил, –
    Ты даёшь мне.
    А сколько не успею – значит,
    Ты определил это другим(25).

    Однако же здесь стоило бы сказать не только о том, кто допевает песнь, но и том, кто начинает её. И здесь, что и сколько бы мы не говорили, завершение одно: допевает её тот же, кто и начинает. И в Нём – истинное окончание и свершение всех вещей, как, разумеется, и начало(26).
    Но есть и Его посредства, там где Он ступает, и тогда всякий созревающий поэт нуждается во всех – и лесорубе, и механике-водителе, и дворнике, и поварихе, и всех, и коровах, и курах, и месяце в озере... В поэзии и в созидании её живут и участвуют все, и тем прекрасней она бывает, чем больше знают это и чувствуют ходящие в ней. Тогда уже не как уж важно, записана она или нет. Быть может, она ещё прекрасней о того, что она – незаписана. Тем более, что записать, зафиксировать её на самом деле невозможно. Можно сказать, она всеобща.
    Что, я повторил кого-то, кто уже говорил об этом? Что ж, по сказанному(27), дай Бог ему и нам здоровья.
    Поэт, будь к себе строг;
    безмолвствует мир и шумит,
    а говорит только Бог(28).
    Посему и начало песни, если только она в самом деле песнь, и окончание – есть дело Божие. «Художник всё время сомневается, и хотя нужно просто верить в себя и продолжать делать своё дело, все равно приятно получить подтверждение правильности своего пути», – говорит режиссёр Дарья Белова(29), когда вдруг узнаём в прежде бывшем родное: «Плыли рыбачьи челноки, слышались возгласы, – то делили улов, – и я понял смысл стиха:
    ...Причалы лодок быстрых
    Полны очарованья...»(30)
    Произошло совпадение опыта. Но прежде бывший сказался в новом, истолковал его, продолжил путь, начавшись и находя опору для нового проявленья во всецелом – душа узнаёт родное.
    «Поэзия – превращение чистой конечности и мёртвой буквы в бесконечное»(31).
    Но не только об этом «допевании» хотелось бы сказать. Мы и сами за собою допеваем.
    «...Все наши ошибки, грехи, злые мысли, злые отношения, с самого притом детства, с юности и проч., имеют себе соответствие в пожилом возрасте и особенно в старости. Что жизнь, таким образом (наша биография), есть организм, а вовсе не "отдельные поступки"»(32).
    Подобную мысль высказывал митрополит Антоний Сурожский(33). Кажется, в самом деле всякую вещь мы проходим дважды – и дары получая, потом заново приобретаем их, эти качества, способности и прочее, и совершая ошибки и потом исправляя, отрекаясь в этом исправлении от мира, как сплетения ошибок, вначале как-то легко, потому что Божией помощью, потом же всё-таки не избегнем того, чтобы ещё раз пройти это, но уже труднее, как бы самим.
    «Суть шедевра вовсе не в совершенстве, каковое слышится в этом слове, присвоенном эстетикой, ни в мастерстве, исходящем от художника, ни в самом произведении. Валери совершенно справедливо сказал, что мастерство это то, что позволяет нам никогда не завершать своих творений. Только мастерство ремесленника до конца воплощается в предмете, который он делает. Для художника произведение всегда незавершённо, и тем самым факт того, что оно есть, – в абсолютном смысле, как уникальное событие, – обнаруживает себя как нечто не имеющее отношения к мастерству, вложенному в создание. Как явление иного порядка...
    Произведение должно быть, отмечать собой вспышку, сияние единичного события, которым может затем овладеть понимание, считающее себя обязанным этому событию как собственному началу, но осознающее его вначале как нечто неподвластное себе: как непонятное, поскольку оно возникает в той предлежащей области, на которую можно указать лишь под покровом «нет», – в области, поиск которой остаётся нашей задачей»(34).
    «Явление иного порядка», «область, указываемая под покровом “нет”» – что здесь, быть может, помимо воли написавшего укрыто? Господь, апофатически указуемый. И действительно, поиск Его, сколько бы не постигли, всегда остаётся и останется нашей задачей.

(1) Х.Л. Борхес, Конгресс.
(2) Стихотворение «Русская мелодия».
(3) Клементе Ребора, из сборника «Итальянская лирика. XX век».
(4) Х.Л. Борхес, Конгресс.
(5) У. Эко, Шесть прогулок в литературных лесах, V.
(6) Х.Л. Борхес, Конгресс.
(7) Иннокентий Анненский: «Что такое поэзия?»
(8) Жак Рансьер, Две формы немой речи.
(9) Свт. Григорий Богослов, Песнопения таинственные. Слово 7, О душе.
(10) Мф. 16, 24-25.
(11) Свт. Игнатий Брянчанинов, Письмо 33.
(12) Г.Х. Гадамер, Актуальность прекрасного.
(13) Свт. Николай Сербский, «Моления на озере».
(14) В.Н. Маркова. Хокку.
(15) Н.И. Фельдман, Вступительная статья к дневнику Мацуо Басё «По тропинкам севера».
(16) Р. Тагор, Гитанджали, 90.
(17) Нонна Верна Харрисон, Единственность человека и человеческое единство.
(18) Э. Левинас, От бытия к иному.
(19) И.В. Гёте, Переписка с Ф. Шиллером 245.
(20) У. Эко, Открытое произведение, 1.
(21) Стефан Малларме, цитата в У. Эко, Открытое произведение, 1.
(22) Ж. Маритен, Творческая интуиция в искусстве и поэзии, гл. 8.
(23) Г. Башляр, Поэтика пространства, I, 5.
(24) Поль Клодель, цитата в Ж. Маритен, Творческая интуиция... гл. 8.
(25) А.И. Солженицын, цитата у архим. Тихона (Шевкунова), Несвятые святые. Великий Наместник.
(26) Аз есмь Альфа и Омега, начало и конец... Апок. 1, 8.
(27) «Клюнет, – сказал старик вслух. – Клюнет, дай ей Бог здоровья!» Э. Хемингуэй, Старик и море.
(28) Антонио Мачадо, Притчи и песни, 44.
(29) Дарья Белова, кинорежиссёр из Санкт-Петербурга получила приз «Открытие» Каннского фестиваля, за короткометражный фильм «Иди и играй».
(30) Мацуо Басё, По тропинкам севера, 14.
(31) Пауль Целан, Полуденная линия.
(32) В.В. Розанов, Опавшие листья 1.
(33) Например, в беседе о старости «Научитесь быть».
(34) Морис Бланшо, «Безличное, объём».