Значимость эфемерного

1. О культуре букета


    Лишь взглянув на цветы,
    смогу ли о вишнях поведать?
    Лучше сделаю так:
    наломаю цветущих веток
    и домой принесу безмолвно...(1)

    Встретившись с превосходящим ум, с необъяснимым, да и не требующим объяснения, принести букет – значит в жесте этом исповедовать непостижимость настигшей созерцание красоты.

    Коли сердце велит,
    пожалуй, сорву хризантему –
    этот белый цветок,
    что, морозным инеем тронут,
    одиноко растёт у дороги...(2)

    Господь сказал Адаму: «Терния и волчцы произрастит тебе земля»(3). И когда мы находим грибы или ягоды, ловим рыбу или собираем полезные и лекарственные травы – всё то, над посадкой и взращиванием чего мы не трудились, всё это приносит нам особенную радость, потому что тогда в этом является нам отзвук райского нетрудного питания и беспопечительности, земля тогда, хотя бы ненадолго – райский сад, апостольское пристанище, где Господь из немногих хлебов и рыб производит множество, где земля сама от Господа плодит огнь, хлеб и рыбы(4), когда так явственно звучал в том голос Трапезы Тайной...
    И в том – хотя ненадолго предваряет нас наше возвращение... И – странно, – когда человек восходит от малого и обычного, эфемерного к переживанию вновь сквозящего повсюду Великого, эта малость не уничтожается, хотя и является лишь ступенькой. Живущим в толще природы племенам свойственно «негативное отношение к конкретно-историческому времени, ностальгия по Великому Времени, выраженная в периодическом воскрешении мифического правремени... В удалении значения истории, то есть событий, не имеющих сакрального образца, в отказе от непрерывного мирского времени следует усматривать своего рода повышение метафизической значимости человеческого бытия»(5).
    Оказывается, именно это, простое и безыскусное – бывает канвой и основой зияния, настигающего нас нашего возвращения.
    Цветущие деревья и кустарники, не повреждая, может обонять человек, стоя в данной ему высоте, сколько достанет ему роста. Но чтобы обонять благоухание полевых цветов (крин сельных(6)) и оставить их в живых, сохранить их живыми, приходится приникнуть к земле, встать на колени.
    Растения не менее значимы, чем, например, стол или шкаф. И даже самые малые, цветы или травы, или какие-нибудь водоросли. Это видно особенно тогда, когда часто или каждый день проходишь, минуя одни и те же места, – растения встречаются тебе, внешне не являя ничего нового, как стол или шкаф, они те же каждый день, почти так же статичны, и можно часто встречаться с ними.
    Но статичное прекрасно тогда, когда в нём есть эфемерное. Стол или всё остальное хороши тогда, когда они сделаны не конвейером, а с отличиями момента, мгновения, с отличиями человека. Тогда они – как цветок, когда на протяжении двух и более дней застаёшь его одним и тем же. Это если говорить о несовершенном, исполненном человеком.
    В совершенном, хотя и повреждённом грехом человека, то есть, в природе сотворённой, красиво особенное, непохожее. И травы, где многие травинки похожи одна на другую, красивы тогда, когда в них вдруг образуется какое-то особенное сочетание или скопление и его цвет и форма.
    «...Без подробности вещь не живёт... Подробность теснейшим образом связана с тем, что мы называем интуицией. Интуицию я представляю себе как способность по отдельной частности... восстановить картину целого...»(7)
    «Чем больше мелких подробностей, тем лучше! Общее хорошо в учебниках, в наших же письмах нам хочется совсем неразумно поговорить друг с другом о самих себе и о наших неважных и важных делах»(8).
    Но эфемерное – это не только близкое и малозначимое, но ещё и тонкое, ускользающее.
    «Всё в мире призвано к утончению, одухотворению; и по мере утончения и просветления приобретает высшую ценность. Тут вся проблема культуры. И природа определена к этому процессу, – не только человек. Оттого человек даже в материи ценит наиболее всё тонкое, приближающееся к духовным ценностям. Словно сама материя ищет утончения, одухотворения, спасения своего от торжества грубой материальности, той “тьмы внешней”(9), куда отбрасывает человека и весь мир материалистическое сознание. В слове, в музыке, в красках (и даже в стакане вина) – человек ищет “тонкости”. Это – первая степень духоведения»(10).
    Тонкость – это когда даже вещи светятся вечным.
    «Слёзы суть следствие безпримесного и невысокопарного размышления, многих, частых и неуклонно пребывающих помыслов, памятования о чём-то тонком, совершающемся в уме, и памятованием сим приводящим сердце в печаль»(11).
    «Обращение к скрытым и глубоким движениям души есть общий симптом утончённости в понимании души всюду, но в русском романтизме постоянно чувствуется эстетическое отталкивание от пошлости и лицемерия и особое симпатическое вхождение в то, что касается “девственных сил” души, её первичных, как бы изначальных райских движений»(12).
    Да, в силу того удивительного родства, родства качеств, узнаёт человек первозданную девственность в повреждённой природе, в страдающем и ожидающем избавления(13) прекрасном.
    «“Нервность” в каком-то смысле есть психофизическое условие святости. Тело утончённое, трансформированное слезами, постом, болезнями, трудами, делается более способным к воздействию духовных благодатных сил. Но оно же делается болезненно чувствительным к грубому вещественно-плотскому миру, и реакция его на мир – нервность... Крылатое слово одного доктора, посетившего Афон – “ну, они там все неврастеники”»(14).
    «Дар созерцания предполагает в человеке некую повышенную впечатлительность духа: способность восторгаться всяческим совершенством и страдать от всяческого несовершенства. Это есть некая обостренная отзывчивость на всё подлинно значительное и священное, как в вещах, так и в людях. Душа, предрасположенная к созерцанию, как бы непроизвольно пленена тайнами мира и таинством Божиим; и жизнь ее проходит в интуитивном переживании их. Созерцающий не задерживается взором на поверхности явлений, хотя видит и эту поверхность с тем большей зоркостью, остротою и точностью, чем глубже он проникает в их сокровенную сущность; а это означает, что он не просто «наблюдает обстоятельства» (быт!), но созерцает скрытые за ними «существенные обстояния» (бытие!)»(15).
    «“Если извлечёшь драгоценное из ничтожного, то будешь как Мои уста”(16), сказал Господь пророку. Одна из главных черт религиозной жизни и человеческого воспитания есть “добывание драгоценного” из окружающих нас малых обстоятельств и фактов жизни. В большей своей части жизнь земная состоит именно из того, что человек считает “неважным”. И религиозная мысль призвана отыскивать во всём, начиная с малого, смысл вечности»(17).
    «Поэзия всегда была воспеванием Тайны, которая сияет как благое по ту сторону любой онтической семантики... Поэзия, которая истинно переливает в стихи так понимаемое Прекрасное, в своём художественном выговоре эроса, смерти и Бога, в воспевании целостности всего существующего и Того, что по другую сторону – является невыразимой и непознаваемой, как и сами эти реалии: она причастна их невыразимости и непознаваемости. Опытно можно дотронуться лишь энергии действий поэтического приобщения...»(18)
    Это и есть эфемерное. Ускользающее, умирающее от грубых прикосновений, и – живое.
    «О нет, – думал Серая Сова, – исправлять тут больше нечего. История, попавшая на бумагу, делается воплощением мечты, зданием, усеянным драгоценными камнями, и без особенной причины ни один из них не должен быть сдвинут с места»(19).
    Ведь радостопечалие неприкосновенно:
    «Нерастаявший снег
    лежит на соцветьях душистых –
    кто решится теперь
    отломить цветущую ветку
    и единство это нарушить?»(20)

    Так создаётся и познаётся то, что мы знаем мельком. «Вещи – не экран, заслоняющий от нас свет, но семицветная яркая радуга и “та радуга и жизнь – одно и то же”, как говорит Фауст при виде водопада в начале Второй части трагедии. Можно признать в самых простых реальностях – самых скромных, самых повседневных – присутствие несказанного... Сама повседневная жизнь, в частности, в наших отношениях с другими людьми, может быть заряжена мистической ценностью или же, во всяком случае, священной ценностью...»(21)
    «...Мысль о смерти помогает лучше жить, как если бы мы жили свой последний день, свой последний час. Такая установка требует полного превращения внимания. Больше не проектировать себя в будущее, но рассматривать в нём самом и для него самого действие, которое мы делаем, не смотреть на мир, как на простую рамку наших действий, а смотреть на него в нём самом и для него самого. Такая установка обладает одновременно экзистенциальной ценностью и этической ценностью. Она прежде всего помогает осознать бесконечную ценность настоящего момента, бесконечную ценность сегодняшних моментов, но также бесконечную ценность завтрашних моментов, которые мы примем с благодарностью, как нечаянную удачу. Но она также помогает осознать серьёзность каждого момента жизни. Делать то, что мы делаем обычно, но не так как обычно, а напротив, как если бы мы делали это в первый раз, открывая для себя все то, что это действие подразумевает, для того, чтобы оно было хорошо сделано... Мы можем придать в некотором роде абсолютную ценность каждому мгновению жизни, каким бы банальным оно ни было, каким бы скромным оно ни было... Сосредоточение на настоящем состоит не в том, чтобы уметь наслаждаться счастливым моментом, когда он случается с вами, ...но оно состоит в том, чтобы уметь распознать бесконечную ценность каждого момента»(22).
    «Хуэй-цзы сказал Чжуан-цзы:
    – Твои речи бесполезны.
    Чжуан-цзы ответил:
    – Только с тем, кто познал ценность бесполезного, можно говорить о пользе. Земля велика и обширна, но, чтобы ходить по ней, человеку требуется не более того, на что опирается его нога. И если мы уберём все те клочки земли, на которые он наступит, прежде чем придет в страну Жёлтых Источников, будут ли они полезны ему?
    – Нет, пользы от них не будет, – отвечал Хуэй-цзы.
    – Вот тогда станет очевидной и польза бесполезного! – сказал Чжуан-цзы»(23).
    «Возможно, занятия эти были сущим пустяком, ничем. Однако они очень близки к тому Ничто, которое только и обеспечивает пригодность и существование Нечто, а именно дао...»(24)


2. Евангелие сиюминутного счастья


    Нескромна поучительность, в слове или жесте, нескромна и открытость, просто повествующая о пережитом. Всего лучше есть молчание, соприсутствующее гостю, посетившему человеку, всякому человеку.
    Но изображение пережитого, как некое сиюминутное посещение счастья, утешает и – не знаю, прибавляет ли оно хоть что-то к тому, чем я действительно обладаю? – пролагает путь. Чему пролагает путь, могу ли я определить это? Да и разве я – или кто угодно один – говорю об этом? Вот те имена или книги, которые здесь вспоминаются: «Спутники Дамасской дороги» архиепископа Иоанна Шаховского, «Евангелие страданий» Сёрена Кьеркегора, «Философия скуки» Ларса Свендсена... Без конца.
    Радость, даже малая, возвещает мне о своём Источнике, и обо мне, моём строении. Но и я в ней тоже возвещаю... О ком? Я «человек временный».
«Едите ли, пьете ли, или иное что делаете, все делайте в славу Божию»(25). А как поесть во славу Божию? «Стяжи дух мирен...»(26) Это значит без роптания. С благодарением. С радостью. Я – малое существо, а Господь достиг меня.
    Вот, например: «Научное расследование, каким бы оно ни было выдающимся, даже блестящим, никогда не может сравниться с внезапным озарением, приходящим к детективу и иногда вызванным лишь услышанной интонаций или замеченным мимолётным взглядом...»(27)
    Ну, раз даже к детективу... И чем же кто-либо хуже?

(1) Кокинвакасю, Сосэй, При виде вишни в горах.
(2) Кокинвакасю, Осикоти-но Мицунэ, О хризантеме.
(3) Быт. 3, 18.
(4) Ин. 21, 9.
(5) Мирча Элиаде, Миф о вечном возвращении. Предисловие.
(6) Мф. 6, 28.
(7) К.Г. Паустовский, Золотая роза, гл. Старик в станционном буфете.
(8) Ф. Гёльдерлин, Письмо 138.
(9) Например Мф. 22, 13.
(10) Еп. Иоанн (Шаховской), Письма о временном и вечном, «Бытие определяет сознание».
(11) Прп. Исаак Сирин, т. 1, Слово 30.
(12) Протопресв. Василий Зеньковский, Мысли о Гоголе.
(13) Рим. 8, 21-22.
(14) Свящ. Александр Ельчанинов, Записи.
(15) И.А. Ильин, Основы художества. О совершенном в искусстве, гл. 5.
(16) Иерем. 15, 19.
(17) Еп. Иоанн (Шаховской), Письма о временном и вечном, «Сокровенный Крылов».
(18) Горазд Коциянчич, Ведение в христианскую философию, гл. 7.
(19) Серая Сова, Путешествие в страну непуганых зверей и птиц, Глава «Как Серая Сова стал писателем».
(20) Кокинвакасю, Свиток VI, 336, Ки-но Цураюки, Сложено о цветах сливы под снегом.
(21) П. Адо, Философия как способ жить.
(22) П. Адо, Философия как способ жить.
(23) Чжуан-цзы, Разное, гл. XXVI.
(24) В. Беньямин, Санчо Панса.
(25) 1 Кор. 10, 31.
(26) Слова прп. Серафима Саровского.
(27) Рекс Стаут, Золотые пауки.