Банзай!

Настоящая магия — это всегда — вначале;
ты как в лунную рощу вбегаешь: плевать, что за
странной вязью сандаловой веток, моя краса.

И, стыдясь первой нежности — угловатой, нечаянной —
неумело целуешь, на ощупь, закрыв глаза.

И пространство сужается сразу же до объятия,
самый воздух смолистый густеет вокруг янтарём:
чтобы с губ не сорвалось дурацкое, детское "я тебя...";
чтобы мухой — навек: "да святится имя твоё!"

Да святится нездешнее, гиблое имя твоё.

Вы стоите обнявшись, а вкруг просыпается мафия,
просыпается магия из перво-звёздных дыр.

Юный снег. Не хочу, не могу, но по белой бумаге я
вывожу точно кровью родное, скрипучее — ты.

Ты — мой свет, что сквозь губы — от холода солено-узкие;
моя осень-цыганка — и просишь: позолоти.

Для тебя — эта горе-Москва, колокольная, русская —
расхрустелась под берцами радужным ассорти:

потому что тоска по тебе — аки ложе прокрустово:
слеп — тем жарче целуй.

Коль не можешь идти — взлети.

...А цыганка танцует и оземь сердца бьёт блюдцами,
по осколкам танцует, смеётся, пьяна, боса.

Ну какие же всё же с тобой ненормальные люди мы!

Я люблю. Я люблю тебя! Слышишь ты: я люблю тебя!

Что — не слышишь?
Так вот ведь катана моя. Банзай!

Муха спит в янтаре. Поцелуй!

Я закрыл глаза.