Поэзия и Евхаристия

    Нет-нет, я не собираюсь здесь рассуждать о «поэтическом» построении евхаристических молитв, речь, может быть, даже вообще не о форме.
    Подлинная поэзия – сладость Божественной Литургии, тонкая и ускользающая, но никак не парение, поскольку сочетается со слезами, впрочем, не выявляющими себя вовне.
    В день причастия Св. Таин, если приходит, звучит в уме и сердце слово, стихотворное или прозаическое, голос его всегда неожидан, необычен, неординарен, тогда как в другие дни это больше разработка уже намеченного или едва сказанного, расширение уже проложенной стези.
    Как говорил митроп. Вениамин (Федченков): «Во время служения литургий бывали у меня особенно хорошие и ясные мысли»(1).
    Евхаристия у прп. Исаака единится в восхищением ума к созерцанию, настигающего человека в молитве, потому что приводя примеры таких посещений благодати, он называет в первую очередь Евхаристию(2).
    Однако... Это очень ускользающее.
    «Как Иисус Христос оставался неузнанным среди людей, так остаётся неузнанной истина среди расхожих мнений, ничем от них по виду не отличаясь. Так и Евхаристия рядом с обыкновенным хлебом»(3).
    Что же помогает избрать то или иное из ряда похожего? Подобие. Кто чему подобен, тот то и избирает. Кто может принять, чтобы его любили (а это непросто, это ответственность, со-ответствие), и способен к любви, тот и избирает... И это – поэтическое основание.
    «Бог заботится больше о воле, чем о разуме; совершенная ясность послужила бы разуму и повредила волю. Смирить гордыню»(4). Итак, воля коренится не в уме – в сердце. «Ибо понимание обетованных благ зависит от сердца...»(5)
    «Литургическая молитва – одна из самых тягостных. Мы живём её в страшном разрыве всего нашего существа... Непрестанное движение – то к Богу, то к миру – характеризует её... Мы воспитываемся обнимать полноту всемирного бытия...»(6) Что же единит всё? Конечно, Дух Божий. А что совершает человек? И вот то, что совершает человек можно было бы именовать поэзией. Да не почтёт кто унижением или странной прелестью это именование – пример преподобного Симеона Нового Богослова может удержать от этого(7). Однако, чтобы избежать смешения, можно добавить: высшей поэзией. Оттого и то, что стало с поэзией теперь или уже давно – не есть поэзия. «Бог даровал человеку владычество, соделал его участником в творчестве, облёк славою, дал ему эдемский сад...»(8) Но что с этим стало?
    Здесь невозможно лгать. Невозможно изобразить молитву, невозможно имитировать вдохновение, невозможно выдать себя за поэта... То, что возникает от действия крови – жалкий подлог. «Насколько мы смогли отречься от себя, настолько мы наполнимся Божеством, и тогда Евхаристия не прошла мимо нас...»(9) Поэтическое дыхание в жизни возможно лишь в самоотречении.
    «Вместе с отложенными нам благами на небесах, само Тело и Кровь Господа нашего Иисуса Христа, которые мы ежедневно видим и едим и пьём, они по общему признанию суть эти блага. Вне их ты не сможешь нигде найти даже одного из них, если даже обежишь всё творение»(10).
    Поэзия – это искусство, и вместе с тем это – не искусство. Искусство, потому что прежде чем человек приобретёт опыт слышания и навык к различению духов, он должен быть искушён. Не искусство, потому что это всегда дар, превосходящий человека, «дары же подаются даром и безыскусственно. Это потому, что искусство здесь бессильно»(11).
    Но зачем тогда говорить о поэзии? Зачем на вообще этот термин? Он говорит о многом, потому что там – корень всего. Песнь – первое, что создал человек. Песнь – первое, что создаёт любовь.
    «Евхаристия – тайна любви Бога к людям»(12), как вечная Божия песнь, и после скончания этого мира не перестанет раздаваться человеческих сердцах, всеобъемлющим своим дыханием.
    Дух поэзии – любовь, любовь к тому, что воспевается. Поэтому при речи о Евхаристии и не требуется говорить о «поэтическом» строении... Нет, вот, тот дух любви – вот, чему родственна поэзия. Любовь же в падших приходит в слезах или через слёзы.
    «Осознание слова рождается в литургике и молитве. А затем уже наука, например, филология может демонстрировать свою силу. Но первично необходимо духовное осознание, литургическое осознание»(13).
    Выше уже было нечто приведено из Пришвина о правде. Но что же понимал он под словосочетанием «по правде»? Об этом прикровенно сказано в рассказе «Кладовая солнца»:
    «– То-то, ребята, – сказал Антипыч. – Вот Травка, собака гончая, с одного слова все понимает, а вы, глупенькие, спрашиваете, где правда живет. Ладно же, приезжайте. А упустите меня, Травке я всё перешепну».
    И дальше ещё: «... Услыхав такой голос, такие слова, Травка бросила все свои колебания: перед ней стоял прежний, прекрасный Антипыч. С визгом радости, узнав хозяина, кинулась она ему на шею, и человек целовал своего друга и в нос, и в глаза, и в уши...
    Мы думаем, Антипыч не совсем в шутку об этом сказал. Очень может быть, тот Антипыч, как Травка его понимает, или, по-нашему, человек, когда-то, в древнем прошлом его, перешепнул своему другу-собаке какую-то свою большую человеческую правду, и мы думаем: эта правда есть правда вековечной суровой борьбы людей за любовь».
    Любовь – в ней и есть правда.
    Вот так и Евхаристия. «Время сотворити Господеви»(14) – Пришло время, когда творить будет Господь... И это Богослужение – потому что здесь Бог служит человеку(15).
    И вот потому любовь всегда трезва и правдива. Да, мы грешны, и очень. Но именно потому и приходим к Нему, и протягиваем к Нему свои грязные руки, чтобы принять Евхаристию, и открываем свои зловонные рты...(16) А Он очищает всё...
    Правда, как и любовь, всегда недосказанна, невыразима. Об этом, повторюсь, была цитата (может быть, можно найти подобные у кого-то ещё, может быть, даже где угодно, но я нашёл её у Пришвина). Правда, как и любовь – таинство.
    «Все добрые слова, которые в молитве направляете Ему, умноженные возвращаются»(17). Потому мы Ему и причастны. И это – кругообращение любви, благодати.
    «Святитель Филарет Московский, говоря об ангельском славословии “Слава в вышних Богу”, выражает это свойственное Восточной Церкви учение в своей проповеди на Рождество Христово: “Бог имел высочайшую славу – от века... Слава есть откровение, явление, отражение, облачение внутреннего совершенства. Бог от вечности открыт Самому Себе в вечном рождении единосущного Сына Своего и в вечном исхождении единосущного Духа Своего; и таким образом единство Его во Святой Троице сияет существенною, непреходящею и неизменяемою славою. Бог-Отец есть Отец славы(18); Сын Божий есть сияние славы Его(19) и Сам имеет у Отца Своего славу прежде мир не бысть(20), равным образом Дух Божий есть Дух славы(21). В сей собственной внутренней славе живёт блаженный Бог превыше всякой славы, так что не требует в ней никаких свидетелей и не может иметь никаких участников. Но, как по бесконечной благости и любви Своей, Он желает сообщить блаженство Своё, иметь благодатных причастников славы Своей, то подвизает Он Свои бесконечные совершенства, и они открываются в Его творениях. Его слава является небесным силам, отражается в человеке, облекается в благолепие видимого мира. Она даруется от Него, приемлется причастниками, возвращается к Нему, и в этом, так сказать, кругообращение славы Божией состоит блаженная жизнь и благобытие твари"(22)»(23).
    «Человек есть в таинственном смысле Церковь, ибо телом своим, словно храмом, он добродетельно украшает деятельную способность души, осуществляя заповеди в соответствии с нравственной философией; душой, как алтарём, он приносит Богу при посредничестве разума и в соответствии с естественным созерцанием, логосы чувственных вещей, тщательно очищенные в духе от материи; умом же, словно жертвенником, он призывает при помощи возвышающегося над многословием и многозвучием многовоспеваемое в Святая святых Молчание незримой и неведомой велеречивости Божества. И, насколько это возможно человеку, он соединяется в таинственном богословии с этим Молчанием, делаясь таким, каким поистине должен быть тот, кто удостоился пребывания с Богом и запечатлён Его всесветлыми лучами»(24).
    Как философия для древних была прежде всего жизнью, так и поэзия – это прежде всего жизнь. Затем она – и зрение, потом – и слово. И уже в самом конце – молчание. Близ этого молчания поэтическое слово бывает кратко и афористично, в трёх или пяти строках изъясняясь, или как-то ещё.
    «Для обладающих (духовным) зрением весь умопостигаемый мир представляется таинственно отпечатлённым во всём чувственном мире посредством символических образов. А весь чувственный мир при духовном умозрении представляется содержащимся во всём умопостигаемом мире, познаваясь (там) благодаря своим логосам. Ибо чувственный мир существует в умопостигаемом посредством своих логосов, а умопостигаемый в чувственном – посредством своих отпечатлений»(25).
    «Преподобный Максим развивает традицию, при которой процесс литургического богослужения и процесс восхождения в таинственное богословие Богообщения являются образами друг друга. Они же являются образами домостроительства спасения и всего миробытия в его эсхатологической перспективе: генезиса – кинезиса(26) – стасиса»(27).
    «“Возвышенный Логос играет в образах разных, как захочет, рассуждает обо всё мире: оттуда и отсюда”(28). Архетипом рассуждения отблесков и сгущений этой христианской игры красоты является литургический и молитвенный вкус дарующей Себя Вечности, в боли Её кенозиса и предвкушении Её полноты»(29).
    Да, Евхаристия утешает; я говорю о тех моментах жизни, когда я вновь ощущаю, сильнее или нет, что я нахожусь в состоянии постоянного ожога. Она снимает боль, ожог стихает. Но она не даёт ответа. Ответа на мучительные эти страдания, потому что они всегда связаны с состоянием выбора, не даёт вещественного, так сказать, ответа. В том смысле, что она не скажет, где путь, куда ступать дальше (исключая особые и особенные события и случаи). Его уже нужно осязать самому. Впрочем, в этом утешении древо предыдущего состояния уже было познано – по плодам, вызвавшим ожог; смятение говорило об ошибке.
    «Искусство – это Литургия; и если публика реагирует на священный характер символа, я смею надеяться, что моя цель достигнута, по крайней мере, в данный момент»(30).
    «Поэт и священник были исходно одно, и лишь позднейшие времена их разделили. Истинный поэт всегда священник, так же как истинный священник всегда остается поэтом. Не приведёт ли грядущее снова к старому порядку вещей?»(31)
    И, хотя, может быть, это нехорошо, я вторично приведу цитату:
    «И Адам даёт имена животным, которых Бог к нему приводит, потому что мир создан Богом для того, чтобы человек его совершенствовал. И человек изнутри познаёт живые существа, проникает в их тайну, повелевает их богатством: он – поэт, как бывает поэтом священник, он поэт для Бога, потому что Бог “привёл их (животных) к человеку, чтобы видеть, как он назовёт их”. Тогда язык совпадал с самой сущностью вещей, и этот невозвратно утраченный райский язык обретают вновь... только те “милостивые сердца”, о которых говорит Исаак Сирин, те сердца, “которые пламенеют любовью ко всему тварному миру... к птицам, к зверям, ко всей твари”»(32).

(1) Митр. Вениамин (Федченков), «Послужи народу», Святый сорокоуст.
(2) Прп. Исаак Сирин, т.1, Слово 16.
(3) Блез Паскаль, Мысли. Раздел первый, XVIII, 225.
(4) Блез Паскаль, Мысли. Раздел первый, XVIII, 234.
(5) Блез Паскаль, Мысли. Раздел Первый, XVIII, 255.
(6) Архим. Софроний (Сахаров), Видеть Бога как Он есть. Литургическая молитва.
(7) Одна из молитв ко Святому Причащению – стихотворение прп. Симеона. Но не только это...
(8) Прп. Ефрем Сирин, Толкование на книгу Бытия, гл. 2, ст. 19.
(9) Архим. Емилиан Симонопетрский, Христос во мне.
(10) Преподобный Симеон Новый Богослов, Нравственные слова 4, пер. архиеп. Василия (Кривошеина)
(11) Архим. Емилиан Симонопетрский, Христос во мне.
(12) Архиеп. Василий (Кривошеин), Преподобный Симеон Новый Богослов, часть II, гл. 4 Евхаристия.
(13) Иеросхим. Рафаил (Нойка), Культура духа. Ответы на вопросы.
(14) Пс. 118, 126, – стих говорится диаконом иерею перед началом совершения Литургии.
(15) Протоиерей Геннадий Нефёдов, Лекции в МДА по Литургике.
(16) Некоторый брат спросил старца: как обрести мне Бога? постом ли, или трудами, или бдениями, или милосердием? Старец отвечал: исчисленными тобою добродетелями и рассуждением. Истинно говорю тебе: многие удручили подвигами плоть свою, но, сделав это без рассуждения, отошли из здешней жизни без всякого плода, без всякого приобретения. Наши уста смердят от поста; всё Писание мы знаем наизусть; песнопения Давида столько усвоили мы себе, что они сделались как бы нашим произведением; но не имеем того, чего Бог требует от нас – смирения. Отечник Свт. Игнатия Брянчанинова, Изречения старцев, ...имена которых не дошли до нас, 88.
(17) Свт. Николай Сербский, Моления на озере.
(18) Еф. 1, 17.
(19) Евр. 1, 3.
(20) Ин. 17, 5.
(21) 1 Пет. 4, 14.
(22) Слова и речи, т. II.
(23) В.Н. Лосский, Очерк мистического богословия Восточной Церкви, гл. IV Нетварные энергии.
(24) Прп. Максим Исповедник, Мистагогия, IV.
(25) Прп. Максим Исповедник, Мистагогия, II.
(26) Движение творения к обожению.
(27) Прот. Александр Геронимус, Знание в свете антропологии прп. Максима Исповедника.
(28) Цитата из свт. Григория Богослова.
(29) Горазд Коциянчич, Ведение в христианскую философию, гл. 7.
(30) Пол Тек, интервью 1973 года.
(31) Новалис, Цветочная пыльца, 71, цитата из лекций Бибихина В.В. Грамматика поэзии.
(32) В.Н. Лосский, Догматическое богословие, 9.