Поэзия и молитва

    Как выше было сказано, поэзия требует уединения, но уединение в свою очередь требует молитвы, иначе не бывает утешения благодати.
    Когда я теряю молитву, наступает тоска и сухость, ограниченность, пустота, нет событий... Если же молитва сохраняется, всё время нечто происходит, однако же во всех вещах оставаясь на месте, ведь внешне поверхность жизни остаётся той же. Что же такое тогда событие, ведь и никаких «особенных» чувств и высоких переживаний тоже нет...
    А иначе и не бывает. Если же иначе, то человек молчит.
    Восхищение к созерцанию бывает лишь во время молитвы, «в иные же времена не имеет оно места... потому что в это время более, нежели во всякое другое, бывает человек собран в себя и уготован внимать Богу... и сердце его наполнено бывает Богом; и оттого уразумевает он непостижимое»(1). И это связано с «изумлённым объяснением».
    Молитва расширяет сердце, и так оно оказывается способным вместить что-либо слышимое, извне или в нём самом, а иначе оно – как ссохшийся желудок, который едва может принять в себя нечто жидкое, и то, если оно окажется снабжённым приправами.
    Посредством молитвы (и преимущественно безмолвной и «единословной»(2)) усваивается прочитанное и иным образом воспринятое, и только так всё это может усвоиться, перейти в кровь, в жизнь человека, а иначе лежит внутри подобно неподдающейся варению пище, загромождая пространство сердца и стесняя его дыхание, не позволяя ему вместить что-то ещё и насытить жаждущий ум новым и глубоким знанием. Но это сказано о полезном. Бесполезное же и вредное, попав в сердце, нуждается в очищении, отторжении, и опять это совершается молитвой. Если же пространство сердца не расчищено, оно оказывается неспособным к тонкому и внимательному чувству, к распознаванию оттенков красоты, которые тоже имеют значение и часто подобны ступеням, к бегству от всего нечистого и лукавого, повреждающего её, драгоценную и животворную красоту проницающего этот мир «божественного воздуха»(3).
    И только расчистив все эти завалы и так очистив чувства, и добравшись до некоей первозданности (не говорю о первозданности начальной, древней, а о той, живой и всегдашней, которая проступает, когда оседает пыль(4)), можно обнаружить там, в глубине дыхания, тонкий и ускользающий родник жизни, которая одна лишь и питает поэзию.
    «Сублимация в точном значении термина есть возгонка, то есть отделение высшего от низшего. Молитва как раз и совершает эту работу сублимации переживания, отделяя внутри истинное от ложного, высшее от низшего, и, удерживая это различение, подставляет душу под лучи благодати, надеясь на то, что ни одна клеточка бытия, ни один росток смысла, ни одно движение души, какими бы грязными и неправедными они не казались фарисею и законнику, не будут оставлены, отброшены, усечены, но будут выращены силою благодати в самих себя, осуществят изначальный замысел о себе, воплотятся в совершенстве»(5).
    И это – есть дело поэтическое.
    И ярких примеров единения поэзии и молитвы достаточно, но не об этом хотелось бы сказать, не о формах. И не о настроении. Но для этого нужно очистить само понятие поэзии от наносного; потому что при слове «поэт» представляется некто, вдохновенно вещающий «словеса»... Не в этом дело поэзии. Вот оно.
    «Назначение культа – именно претворять естественное рыдание... в священную песнь... Культ претворяет естественную данность в идеальное...»(6)
    «...Вера в высшее Бытие, в просветлённую материальность мира, являющуюся целью истории... Воскресение Христово есть реализация высшей материальности. И тайну воскресения во Христе можно созерцать во многих явлениях мира... Это созерцание и именуется в Евангелии верой...»(7)
    «Молитва, которая пробуждается благодаря созерцанию, необычна: сильно связывает она разум, так что он становится собранным и без усилия порождает молитвы жаркие и чистые... Но не так обстоит дело со всеми прозрениями. Есть прозрения, порождающие молитву, а есть порождающие тишину. Кто испытал эти состояния, поймёт различия между ними»(8).
    А испытывает их тот, кто пытается предстоять, пытается возделывать и хранить, пытается идти... И «без моления не простирай ногу твою в путешествие – особенно на тёмных путях. Да не утихнет моление в устах твоих, и да сопутствует ему исповедание немощи твоей и невежества...»(9) Сама по себе молитва имеет свой внутренний свойственный ей свет, тесно сопряжённый с человеческой кротостью и приносящий живущую радость, и «слава Божественного естества через постоянное собеседование хвалы Богу открывается душе»(10).
    И тогда она оказывается способной произнести слово. Нет, не так. Тогда она оказывается не способной удержать это рождающееся слово, плод любви, поскольку мы, согрешая, всё ещё живы и нас, таких, всё же ещё принимает Бог, когда приходим к Его таинствам, и это слово тогда – и символ, и имя. «В имени символ обретает торжество, оно есть пограничное бытие, совмещение энергий познаваемого объекта и познающего субъекта. Форма и содержание, сущность и действие, дух и тонкая материя, бытие и сознание объединяются в нём... как в живом существе..., таинственно сочетающем в себе эти начала. Особенно эти свойства имени и символа выступают в... молитве – “словесном служении”»(11).
    Словесное же служение и «молитва есть призываемое Имя Божие. Имя Божие содержит в себе Божественную энергию, даёт присутствие Божие... Молитва и невозможна без этого условия, так как она есть “разрыв в имманентном, пронизанность его трансцендентным”, и в этом смысле – чудо»(12).
    Такое понимание в отличие от номиналистического и рационалистического можно назвать онтологическим, сердечным и – поэтическим. Поэзия – онтологична. Дар поэзии родствен и сращен с молитвой, так же тайнодействен. Поэзия прозревает молитвой, в ней неизреченно (хотя и изумлённо изрекаемо) зрит Бога, деяния Его, сотворённый Им мир, вседержительной Его силой хранимый на тонкой грани над бездной ничтожества.
    И тогда, в этой беседе лицом к лицу, говорит человек самым дыханием своей жизни: «Преподобный Симеон... в многочисленных молитвах, им оставленных, обнаруживает большое литературное красноречие, которое не могло быть вмещено в краткие стереотипные призывания. Но это никогда не риторика; он поражает своей искренностью, своими внезапными переходами от глубокого покаяния к экстатическим видениям. И особенно он показывает в своих молитвах, что Бог Человеколюбец быстро отвечает на призыв грешника и принимает его в Своё Царство»(13).
    И таковым (или приближаясь к таковому) может быть всякое дело человека.
«Чтобы переживание (страдание) полноценно выразилось в молитве, человек должен посметь его открыть и суметь его открыть. “Суметь” – значит решить поэтическую по смыслу задачу: попытаться в искреннем слове выразить правду своего сердца. “Посметь” – значит решить задачу предстояния... перед Богом...» И после молитвы открывается, что всё, о чём или против чего просил человек, выражая свою скорбь – «лишь предвестники, лишь поводы, лишь глашатаи Встречи»(14).
    Да ведь и «всякая молитва, в которой не утруждалось тело и не скорбело сердце, вменяется за одно недоношенным плодом чрева, потому что такая молитва не имеет в себе души»(15).
    Что это означает? «Дай кровь и приими Дух»(16). «...Мы не знаем, о чем молиться, как должно, но Сам Дух ходатайствует за нас воздыханиями неизреченными»(17).
    Да, но причём здесь поэзия? Думаю, этот вопрос может возникнуть в силу того, что представление о поэзии не близко к тому, какова она есть на самом деле. И дело не в рифмовании или ритмизации, что тем не менее делали некоторые святые с произносимыми ими (и притом искренно, без натяжек) молитвами. Дело даже не во вдохновенности слога, как может представляться «вдохновенным» сказанное только под влиянием эмоций... Речь не о формах и тем более не о формальном.
    Молитва – пространство единения и предстояние. И поэзия – пространство единения и предстояние. И молитва, и поэзия – постижение.
    Отчего так решительно? Оттого, что без того, что строчкой выше наименовано поэзией, не состоится как поэтическое никакое слово.
    Постигает ли молитва мир? Да, но верным постижением, – в созерцании осязая зиждительную руку Божию во всём (и это происходит, можно сказать, на самой вершине Синая – в предстоянии пред Богом, прелагающим дары в Тело и Кровь Христову(18)). Как постигает мир поэзия? Если не зрит смысла и силы, дыхания творения – не постигает. А это дыхание и есть то, о чём только что сказано... Это невещественное, сердечное прозрение – качество состоявшейся молитвы, качество поэзии(19). Когда мир и события обретают смысл.
    «Часто молитва – это единственный способ, которым я могу выразить своё соработничество с Богом. Бог знает о моём желании, но говоря: “Боже, хочу этого”, поступая так, я начинаю соработать Богу. Возможно, иногда это единственное, что я могу сделать, а в другой раз – добавляется к тому, что я делаю»(20).
    «Слово о Боге должно рождаться из молитвы, а молитва из молчания»(21). Слово же о творении рождается из молитвы и предстояния творению, мирно лежащему во вседержительной руке Божией...
    «...От ощущения чуда дарованного ему существования, воспевая частности которого, он более свидетельствует о Дарителе, нежели любое кадило. Стихотворение, в конечном счёте, приводится в действие тем же самым механизмом, что и молитва...»(22)
    И это – свет. И всякий поющий в конечном итоге – певец Света.
    «Тема Божественного света объединяет трёх авторов, которые в православной традиции удостоились наименования “Богослова” – св. апостола Иоанна, св. Григория и прп. Симеона»(23).
    Так же их объединяет поэтичность их слова, прямо поэзия. И они – Богословы. Как и воспеватели прекрасных дел Божиих, преображающих человека, делающих его удивительным, кротким, живым...
    Также «образ живого Христа вообразился и воплотился в сознании и подсознании апостола Павла. Конечно, этот образ есть прежде всего красота, но он есть и нечто большее, чем красота. И само искусство, подлинное и вечное, на своих вершинах приходит к этому “большему”, вызывающему не эстетический восторг, а мистический трепет. На своих вершинах искусство переходит в молитву, в псалом»(24).
    И здесь завершается круг.

(1) Прп. Исаак Сирин, т. 1, Слово 16.
(2) Или единопомышляемая. Это понятие встречается, например, у прп. Иоанна Лествичника (15, 53; 28, 10), прп. Исихия Иерусалимского (Слово к Феодулу, 147).
(3) Выражение прп. Макария Египетского.
(4) Пыль наиболее такая: «До этого слова слушали его; а за сим подняли крик, говоря: истреби от земли такого! ибо ему не должно жить... они кричали, метали одежды и бросали пыль на воздух...» (Деян. 22, 22-23). Но и такая тоже: «...и возвысили голос свой и зарыдали; и разодрал каждый верхнюю одежду свою, и бросали пыль над головами своими к небу» (Иов 2, 12).
(5) Фёдор Василюк, Молитва и переживание.
(6) Свящ. Павел Флоренский, цитата по – Фёдор Василюк, Молитва и переживание.
(7) Еп. Иоанн (Шаховской), Письма о временном и вечном, «Пасха и материя».
(8) Прп. Исаак Сирин, т. 2, Беседа 1, 32. Пер. еп. Илариона (Алфеева).
(9) Прп. Исаак Сирин, т. 2, Беседа 1, 56. Пер. еп. Илариона (Алфеева).
(10) Прп. Исаак Сирин, т. 2, Беседа 2, 2. Пер. еп. Илариона (Алфеева).
(11) Мысль свящ. Павла Флоренского у прот. Димитрия Лескина, Метафизика слова и имени. Часть III. Глава 1, §7.
(12) Мысль прот. Сергия Булгакова у прот. Димитрия Лескина, Метафизика слова и имени. Часть III. Глава 2, §5.
(13) Архиеп. Василий (Кривошеин), Преподобный Симеон Новый Богослов, часть II, гл. 2 Молитва.
(14) Фёдор Василюк, Молитва и переживание.
(15) Прп. Исаак Сирин, т.1, Слово 11.
(16) Алфавитный патерик, Лонгин 4.
(17) Рим. 8, 26.
(18) Молитва Литургии свт. Василия Великого.
(19) О том неоднократно пишет И.А. Ильин.
(20) Иеросхим. Рафаил (Нойка), Культура Духа. Ответы на вопросы.
(21) Иг. Иларион (Алфеев), Жизнь и учение св. Григория Богослова, гл. III.
(22) И. Бродский, Памяти Константина Батюшкова.
(23) Иг. Иларион (Алфеев), Жизнь и учение св. Григория Богослова, Заключение.
(24) Б.П. Вышеславцев, Этика преображённого Эроса, IV, 9.