Храп

Каждое утро, просыпаясь и разминая у зеркала серое отечное лицо, Платон громко и интеллигентно (что особенно неприятно)  отчитывал меня, как неразумную институтку:
— Пойми, — твердил он, заламывая руки, — что, мне делать, когда рядом со мной храпит человек, которого я уважаю.
Я вжимал в плечи голову, сочувственно смотрел ему в глаза и страдал, потому что будучи в принципе эмпатом, тяжело переживаю чужие муки и горести.
Мне представлялось, как я лежу и спокойно  храплю во сне, ничего не подозревая, а Платон, никак не может уснуть, измученный дневными порывами в написании нового романа (он – писатель).
Платон, видя мои неподдельные страдания, заводился еще больше и рассказывал, как он переворачивал меня во сне с бока на бок, свистел полет шмеля, дудел в буддийскую трубочку, читал молитвы, закрывал меня подушкой, а однажды чуть не задушил. Но когда я посинел и высунул наружу розовый в пупырышках язык, испугался за мою жизнь и, несмотря на мой храп, убрал свои волосатые руки с моего горла, отчего я захрапел еще громче и яростней.
Я загрустил и покраснел, но немного подумал и предложил:
— Хорошо, давай сделаем так. Сегодня я задержусь допоздна и вернусь в гостиничный номер, когда ты уснешь. Тогда ты не будешь слышать мой храп и сможешь, наконец, выспаться.
Платон радостно кивнул мне и полез в холодильник подкрепиться салом и солеными огурцами, запивая все это хозяйство крымским бутылочным пивом, переливающимся на солнце и пенящимся в граненых стаканах. Потом он достал из шкафа ноутбук и уселся за главу номер тринадцать своего романа, в котором главному герою токарю Евпатию фрезой отрезало указательный палец.
Я оставил его одного. Вышел на улицу, пошел по набережной. Веселые дети и их внимательные мамаши сновали туда и сюда по плиточке, ультрамариновые море било зелеными волнами о парапет. Сотни довольных отдыхающих бороздили морскую гладь, валялись на песочке и пили сладкое крымское вино, красное как румянец на щеке младенца.
Мне хотелось любви и встреч, но все красивые девушки были заняты или вокруг них вертелись слащавые хлыщи в белых панамках и джинсовых шортиках с карманами, набитыми пятитысячными купюрами.
День тянулся долго и мучительно, я поужинал в кафе, почитал газету, искупался, в темноте побродил по парку аттракционов и вернулся в номер, когда Платон уже спал.
Он лежал добрый и искренний, раскинув руки в разные стороны на кровати, рядом с ним мигал ноутбук с недописанным текстом. Платон во сне улыбался и богатырски, громоподобно и весело храпел, как стадо африканских слонов в период спаривания.
Я долго слушал этот наивный храп и через два часа захотел Платона задушить или зарезать и даже достал из походного рюкзака складной швейцарский нож, но в последний момент что-то меня остановило, наверное, любовь к великой русской литературе и ее знаменитым представителям.