прелестный баловень Киприды-

Неловок на вид мой египтянин,
толь фараон, толи крестьянин.
Но, прелестный баловень Киприды,
на неликвидах воздвиг пирамиды.

Как, аскет факиров, дервиш мой,
преисполнен душевной боли,
судьбой бродячей и пустой,
на роль сошёл невольной доли.

Где земля мертва в стране пустыни,
знойный край песчаных бурь.
Без обличья живости святыни,
почить на лучистой ясности лазурь.

Где священной книгой мусульман-а,
в разряд обрядов был Коран.
И рай пророчит не для обмана,
пустынь верблюжий караван.

Где бродячим дервишем по свету,
отчуждённым отроком судьбы,
ценой души в одну монету,
я богу слал свои мольбы;

Меня польстить на божие дары,
избавить от солнечной жары
и на благодатную исповедь судьбы,
дать, лишь, один глоток воды.

И студёной влагой утолив,
мотив не ведомых страданий,
и в невзначай себе продлив,
не увядшей жаждою желаний.

Но уже и уже становится круг,
на долгие годы скитаний.
Уйду без словесных потуг,
без лестных на то обещаний.

Где прикованы к столетнему веку,
там томились в темницах рабы.
Уж покорился илистый Нил человеку,
покорною долей на волю судьбы.

Там над садами Мемфиса и Фив,
суховеи отпели на унылый мотив.
И плещет волною Нильский прилив,
свой гнев на милости сменив.

Там на достойную отповедь ликуют,
уж раболепие поправшие рабы.
А сатрап царственно дарует,
самовластных деспотов судьбы.

И исполняя величья веленья,
не при мне ли нагие рабы,
влачат по пустыне каменья,
воздвигая под сводом столбы?

И возвелись под свод пирамиды,
благосклонному взору Изиды.
И под Минервы ада нрав Эгиды,
сошли на сакральный вид обиды.

Там поводырь барханов, он же гид,
в пассаж туристов забавляет.
И за обозренье вида пирамид,
гонорар успешно собирает.

И коим в пассаж источника дохода,
 - желанно, в любое время года.
На радушных склонностях души,
привычно изымать с туристов барыши.

Но кому не милы творенья твои,
в царстве довольства, в совете любви?
Где, под ясными восходами млечной зари,
уж канули в лепту и не ропщут цари.

И там, в уединении я счастлив поэт,
в подобье стихии был богом воззреть.
И мой лик в портретном образе фигуры,
возвели на предметной копии натуры.

И на обломки сакрального крипта,
ступая твёрдой всевышних ногой.
Я посягнул на свободу Египта,
бытуя у бога покаянным слугой.

Где, для эффекта очарования света,
в храмах Артемиды обид не куют.
И в царстве светлейшего Сета,
мой образ персоной вдруг назовут.

Но в культе клана, кабы был,
почтил-бы личности общины.
Умерив резвый, гордый пыл
и стал-бы жертвой гильотины.

Где, вдоль высоких башен Акермана,
(тогда, ещё боялись все султана).
На иной избыток чувств и сил,
спокойно катит воды Нил....

И, где бывало с ним иное диво,
вспенит Нил волной бурливо.
И беспечной страсти полн,
несёт по воле ветра чёлн.

Здесь недаром страна сотворила
поговорку облетевшую мир:
- "Кто испробовал водку из Нила,
будет вечно стремиться в Каир"!

И водой фильтрованной песками,
полноводный старец, тихий Нил.
Уж жаждой мучимых веками,
поить на милость всех решил.

И там заложницы жребия жрицы,
влечёны алым пыланьем зарницы,
Уж под тени наводят ресницы,
чтобы испить святой водицы.

В каналах Нила влаги сила,
низвергли шумный водопад.
На власть стихии мне вменила,
откреститься от чар серенад.

Там, низложен Амон по веленью Эхнатона
и дикое рабство попрало основы закона.
Возник и процветает культ бога и солнца
и влага высохла до самого донца....

Там, Фавориты триумфов, любимцы богов,
воссели в цитадели бастионов фортов.
И бают у кальянов забытых годов,
о перунах поверженных ими столпов.

Где, в пантеонах богов, сбросив бремя оков,
наречённых на статус овеянных славой.
Отождествлялись триадами мнений волхвов,
на скипетр монаршей власти стоглавой.

Там, за экспансию сферы влияния,
правитель империи - великий Ромзес.
На обольщённую склонность деяния,
вновь на том-же скипетре славы воскрес.

И на вольность влеченный несносных,
пЕрстом лениво он жертв назначал.
И на лести фортун судьбоносных,
веленьем на милость иным отвечал.

Где, кандальные цепи, оковы вериг,
на фоне фонтанов были раскованы вмиг.
Там, покровители свободы, твердыни оплот,
протекторов эгиды вели на эшафот...

Там мила была мечта в сюжеты,
мусульманину выстроить редут.
И на лики величий воздвиг минареты,
уж мечети и башни от врагов стерегут.

И славны вельможи вольными конями,
под звук - торжественный аккорд.
Почат под надёжными замками,
на ложной дани римских орд.

Неужто в самом деле,
кайф пытая на пределе?
Как, чужеземных стран скиталец,
с малых лет любви страдалец.
Там, убогий бог пустыни СЕТ,
на своём осле объехал свет.

И в пустыне выжженной, как-то, кочуя,
взошёл однажды на высокий бархан.
И пыльную бурю, на опыт, почуяв,
священный извлёк на свет талисман.

И поглощая кошку, богини Баст,
отожествляясь сыном Геи и Тартара,
но, что душе своей и вашей даст?
Когда рога сгорят в огниве пожара.
(в диком облике архара)

Где Сфинксы улеглись на страже святыни,
и с улыбкой глядят с высоты.
Как, суховеи разносят вести пустыни,
о лихолетьях которых не ведаешь ты.

Не тогда-ли свидетель новоявленных дел,
прелестный баловень юной Киприды,
на любовные страсти с презрением глядел,
стыдливой оплошностью скрытой обиды?

Там, в аду Адама в награду лишь вам,
в садах свободы гробницы, да хлам.
Добродетель раболепия клонит к ногам,
на любовь к гробам в святилище дам.

Там, наложница Лукреция, жена Пенелопа,
на фресках эфесов, она-же, антилопа.
Влечённая магией и тайною гроба,
со звездою во лбу, томится особа.

И надменной важности, и спеси,
когда во всем гареме она одна,
мне яд готовит тайной смеси,
высокомерной подлости полна.

Там, мятежной жизни краток путь,
польщённый склонностью досады,
с одной надеждой отдохнуть,
в раю не знающим пощады.

Там мудр Джехути, - бог луны,
священик книг, создатель счёта.
Почтил Маат - богиню истины страны
и того-же Тота, высокого полёта.

Там, плющом увит шиповник,
уж польстился на алый цвет.
Досадной оплошности виновник,
на очарованье мною был возрет.

Где, инжир и финики питали ключи,
увенчаны кроной пальмы в дали.
О боже праведный! - Поэта прости,
по миражным барханам, уж плывут корабли.

И сошлюсь пожалуй я на слеп-ость,
где душой заблудших я блуждал.
И акрополь бога, толи крепость,
в миражной дали в явь наблюдал.
(и их каноны свято соблюдал)

И по барханам бродить одиноко,
так, как я странным был человек.
Где суровые бури бушуют жестоко,
мне было предписано богом навек.

Где бог воды, разлива Нила,
воплощенье власти, свят Собек.
На фресках в образ крокодила,
как Нейты сыном, - человек.

И мерцающим чудом безликих пустынь,
солнечным адом по-чтилась святынь.
И миражные дали кажутся мне,
буд-то их вижу я снова во сне.

Там блестят асфальты чистотой,
взору привлекательны картины.
И ловит лучик солнца золотой,
фасад оформленной витрины.

Под таксофонные звуки шикарных машин,
под солнечным светом блестит магазин.
Цены, этикетки, наклейки для вин,
в алмазном сверкании зеркальных витрин.

Там ВАЗ и КРАЗ, Фиат, Минета,
всё одно, на взгляд поэта,
и Митсубиси, Акура, и Азиат,
и лишь Горбатый был за блат.

Там хром и замша, и велюр,
и драп, и фетры с мягким ворсом.
С предпочтеньем хода на аллюр,
пройтись, кто любит с форсом.

Там пекут лепёшки из кислых тест,
уж, кто голодный, тут их ест.
И на ценУ позарилась хурма,
за доллар - фунт, своим - дарма.

Там, покинув неволю больших городов,
словно из прошлых преклонных годов.
Не ведая времени, отрадных минут,
по песчаным дюнам верблюды бредут.

Там на объяты покоем уступы,
уж почивать прилетают орлы.
А в глубинах покоятся их трупы,
на тайны польстившейся мглы.

И редкий путник, словно спутник земли,
повстречается на досаду их печали.
И припомнятся адом - Адама грехи,
где, вольные ветры серенады певали...

Здесь бес небес, привратник чести,
готов, слёзы лить в угоду лести.
И мой прах в серый пепел обратив,
свод свободы, чёрной тучею затмил.

Где на тайных магиях святыни,
уж гложет сток песок пустыни.
И в благовонных ладанах полыни,
под пеклом солнца зреют дыни.

И в пустыне трупом я лежал,
из рёбер груди торчал кинжал.
И смиренным нравом поражал,
когда огонь по сердцу пробежал.

И циничный Аида степей пилигрим,
где солнце пАлит жаром над ним,
безмолвною робостью вечно томим,
он миражную даль примет за Рим.

И млечный скиталец степей пилигрим,
словно циник в веках поседелый.
Неукротимый умыслом верным своим,
примет с печалью скальп мой замшелый.

И толи правду бают, толи лгут,
но милы в пустыне на приют,
на отрадных памяти минут,
уж по мне псалмы скорбные поют.

Не сохранилась и моя могила,
крах и прах вокруг земной.
Где смерть сама царила,
каштан, уж зреет посевной.