Остров блаженных

                Глава первая


Персия катила свои тяжелые колесницы на запад. Позади шли слоны. Иногда они останавливались, но все больше шли. Солнце жгло их спины, сухое и колючее, как сердце пустыни. Но душа ее была влажна, как все иные в мире души. Слонам хотелось льда. Они спали на ходу, и им снились быстрые стремнины холодных северных рек, которых они никогда не видели своими глазами. В водовороты попадали разноцветные перья небесных птиц, мелкие сухие сучья деревьев и ореховые скорлупки. В реках рождалась пена. Слоны пели:

         Солнце!
         Солнце! встань над миром,
         Освети лучами землю,
         И сады, и воды Лара,
         Одинокое светило.
         Суета, как на вокзале,
         В нашей армии смятенной,
         Не хотят сражаться персы
         Против лютых псов лидийских…
         
       И пустыня вторила их резким голосам, подобным грозным фиванским трубам. Каленое небо было белым, как северный снег, который слоны никогда не видели своими глазами. Но среди них были и такие, которые умели путешествовать по снам, и в своих бесконечных путешествиях бывали в иных мирах и странах. Днем они спали, а когда белокочанная луна поднималась на порог черного, как волос, неба, плакали от раздирающей их глубокое нутро тоски. Так было день ото дня, и, казалось, ничто не было способно нарушить этот уклад.
     Вся Персия провожала Кира в дорогу. Он вышел на главную площадь Города всех городов и провозгласил: «Хранители царства! Теперь Солнце наливается кровью, предсказывая скорую победу. Я взойду над миром, подобно Ему, а вам же завещаю в свое отсутствие следить за народами и предотвращать все попытки бунта». Его речь была коротка. Народ забил в барабаны, обтянутые воловьей кожей, и пропел гимн Солнцу.


        Свечи горят. Заря отпевает ночь.
        Быстрые лани бегут с водопоя в степь.
        Все это только слова – их не превозмочь.
        Лев кровожадный идет на покой в вертеп.
            
        Тихо горит, тихо плещет и тихо спит.
        Все – тишина, в этом мире, исполненном звезд.
        Свечи горят, и волшебный нектар допит.
        И распушит жар-птица свой огненный хвост

        Над серафическим морем, где тонут суда,
        И да укроет мечтания Бога от глаз людских.
        Свечи горят, и земля еще так молода.
        Ночь высекает искру из глаз сухих.





                Глава вторая

 На востоке вставало солнце, а на западе садилась луна. Горели болота. Вся Лидия пахла 
     гарью и войной. Это был ее стойкий запах. И даже царские розы не способны были заглушить
     его своим маслянистым ароматом. Крёз с раннего утра бродил в лохмотьях по улицам и               
     площадям города, но никто не принимал его за умалишенного. Все кланялись царю. «Куда
     деваться мне от народа?» - спрашивал он самого себя и не находил ответа. «Даже в моей голубой
     прохладной опочивальне не нахожу я одиночества и покоя. То шершень залетит в окно, то муха.
     То тень отца Алиатта промелькнет по высокой сапфировой стене. Всюду люди, звери и птицы. И
     мне, усталому, негде спрятаться от них, как только в своих ночных одиноких грезах». Народ тем   
     временем собирался на главной площади, ожидая речи глашатая. Все готовились к войне.



                Собака воет на луну,
                Повозка мчится под откос,
                Цари затеяли войну.

                А в душах подданных хаос -
                Ахеменидова напасть,
                Как полчище свирепых ос.

                Оракул отверзает пасть,
                Что медь и камень на весах,
                И как бы нам теперь не пасть.

                Сгорает полночь на часах,
                И мечут лебеди икру,
                Летит на белых парусах

                Под ноги царскому двору
                Седьмой великолепный флот,
                И Ма играет в их игру.

               Но будет все наоборот.
               Жестокий бог войны и зла,
               Меандр перешедший вброд,

               Сожжет наш древний мир дотла.
               И над болотом в вышине
               Летит заблудшая стрела.



        Но Крёз не хотел слушать об этом. Он направился в свой шатер и занавесил вход материей. Под потолком у него висел ловец снов. Крёз встал на середину шатра, простер к нему руки в молитвенном движении и упал на колени. Узорчатые стены шатра поплыли перед ним, конский топот с улицы перемежился со стеклянным звоном, будто бы вода, бьющая из фонтана, превращалась в ледяные бусы и рассыпалась по его мраморному дну. Жужжание мухи над самым его ухом становилось все слабее. Он терял свое сознание.



                Глава третья


                Жужжащие осы, шуршащие,
                звуки звенящие, леденящие.
Словно бы спящие гонги проснулись,
откинулись наземь покровы.
Блаженные, бледные,
звонко сверкающе медные,
          страхи наземные, воины бедные.
          Тонко стихирой вуаль из кадильницы,
          плещет эгейское, лопается спелый плод,
          небосвод, замурованный в сани,
          скрипящие лезвия сами,
          стремительный из-за угла,
          словно память зола,
          и юла, и юла, и юла.
        Беспросветный весенний простор развевается,
        темный тревожный ложится наутро поклон зверю в ноги,
          гирляндою боги,
          густой представитель душевной династии, рваные снасти.
          Пантеон окрыленный,
          как ястреб, в добычу влюбленный,
          читать между строк приучился гонимый пророк,
          Смирна просит пощады, электрум на шее собаки,
          неясные знаки, неясные знаки…
          Играет пастух на серебряной флейте,
          воды мне налейте,
          и бейте, и бейте, покуда я жив,
          среди масок и грив,
          деспот держит рукою и нет мне покою.
          Бессмысленных дней отягченных долгами непризнанный мастер,
          кувшин и бушует магнитная буря,
          возрадуйся, путник, тебя награжу я сполна,
          и смоковница сохнет, снимается с глаз пелена.
          Просыпаюсь от ветра, от урагана, в своей невысокой постели,
          и воют метели, окно все в стекле и узорах,
          дрова в раскаленной печи, ты молчи.
          И стоят чьи-то латы к стене притворенные,
          дни сотворенные северным богом, небесным пологом, и вечным залогом. 
          Стихает угроза,
          вселенские грозы бушуют под этим ободранным потолком,
          я с тобой не знаком.
          Бессмысленной жертвой задумать костер,
          и кричать и кружиться в огне замурованной глиной,
          здесь пахнет малиной,
          серебряный присвист, как птичка на исповедь, легким шальным ветерком.
          Прощайся же с миром, тимпаны и лиры встречают тебя у победных ворот,
          я распорот, мой рот наполняется кровью,
          и хмурится бровью суровый сатрап.
         




                Глава четвертая


      Кир проснулся в своем дорожном шатре с горечью во рту. Эта горечь преследовала его на протяжении всей жизни, особенно в минуты волнений и раздумий, и он к ней привык, но все равно пытался заесть этот железный привкус сластями и запить вином. Войска его с каждой минутой приближались к Лидии. Сердце его внутри горело, но внешне он оставался совершенно спокоен. Все больше прохладных оазисов встречалось им на пути, но насекомые продолжали досаждать. Кир принялся бить мух специальной лопаточкой из индийской акации. За этим занятием ему обыкновенно лучше всего размышлялось о военных делах. Он не знал, сдастся ли без боя Лидийское царство, но был наслышан о его правителе Крёзе, как о мечтателе и безрассудном человеке, хотя и очень богатом. На протяжении всего пути Кир думал, чем же можно подкупить его, и не находил ответа. Войны ему не хотелось. Он ехал в Лидию с тем, чтобы мирно договориться, но его многочисленная армия была готова в любой момент ринуться в сражение.

Размалеванные лица
Диких масок ассирийских,
И играют кобылицы
Конных воинов бактрийских.

Пустоте нет места в мире,
Пустота налита солнцем –
Для него звучат псалтири
На руках иерихонцев.

И во рту горчит железо,
Словно лошадиный трензель.
Пыль вздымается, белеса,
Застилая царский вензель.

Воздух сух, как русло Кура
В пересушливое лето,
И толста слоновья шкура
Под стрелою арбалета.



           Кир бил мух, а солнце тем временем застилала большая темно-лиловая, как кровоподтек, туча. Надвигалась гроза, и слоны не хотели идти. Люди пытались понукать ими, но слоны упирались, охали и в ярости топтали ногами песок. И тут в почерневшем небе внезапно возник пыльный вихрь, поглотивший, как голодный тигр, все пески пустыни и вознесший их к самому небу. Солнца не стало видно, и весь народ перепугался и возопил. Кир вышел из своего шатра, заслоняя глаза рукой, и скомандовал главному военачальнику: «Остановиться!»












                Глава пятая


       Поезд резко затормозил, и Авалонский проснулся. «Чуть было не упал», - подумал он и приподнялся на локтях на своей нижней полке с тем, чтобы выглянуть в окно. Там шел снег. Поезд следовал из Москвы в Ижевск, и погода за окнами с каждой станцией делалась все мрачнее. «Ну и сон мне приснился», - подумал Авалонский, - «Вот это сон! Надо бы записать». И он достал из дорожной сумки блокнот и ручку и принялся строчить в нем своим мелким неразборчивым почерком.
«Будто бы я был Лидийский царь Крёз и жил во дворце. Потолки там были синие со звездами, и стены синие, выложенные мозаикой. И были еще бассейны, и бронзовые статуи полководцев повсюду. Дворец, кажется, приводил своими извилистыми коридорами в языческий храм. В центре его стоял золотой кумир бога войны (имени не помню), и пред ним курящийся смолами жертвенник. Я пришел туда, и стал просить этого бога о чем-то странном. Так о чем же? Ну, разумеется, о победе в войне с Персией и еще о чем-то личном, для себя. Бог смотрел на меня сурово, и, казалось, вращал своими узкими, как щели, глазами. Потом я вышел из храма на освещенную солнцем площадь. Несмотря на свои несметные богатства, одет я был бедно. На площади толпились люди, и мне сделалось плохо. Я быстрым шагом направился к какому-то ступенчатому зданию наподобие зиккурата, зашел внутрь и поднялся по каменной лестнице на самую верхнюю ступень под открытым небом. Я помню, как смотрел на свой город с этой высоты, и слезы застилали мои глаза. Да, я плакал. А почему – не помню…»
 Авалонский не дописал свой сон – в купе зашла проводница и предложила чаю. Авалонский заказал чашку с лимоном и сахаром. От сна осталось весьма странное впечатление – удивлял не столько сам сюжет, а сколько то, что сон казался Авалонскому знакомым, виденным уже неоднократно. Он напрягал свою память, давя в чай ложкой сок лимона, но не мог вспомнить ничего. «Дежавю», - решил он и успокоился.
Ранним утром поезд прибыл на вокзал в Ижевск. Авалонский, ежась от холода и сгибаясь от тяжести своей сумки (он всегда брал с собой много вещей), направился туда же, куда и все люди. В этом городе он был в первый раз и ничего здесь не знал. Ему нужна была гостиница «Крезь», и он поймал такси. 
Немного отдохнув после поездки и дождавшись, когда рассвело, Авалонский вышел на улицу прогуляться. Не зная никаких местных достопримечательностей, он решил отправиться в поход по магазинам. До встречи все равно оставалось еще почти четыре часа. Зайдя в первый же магазин - обувной, Авалонский увидел такие ботинки, от которых душа у него в груди вспорхнула. Они были красные, лаковые, на плоской деревянной подошвочке с небольшим каблучком. Его размер. «Какие ботиночки!» - прошептал он вожделенно и глянул на цену. Цена была внушительная. Но Авалонский был уже почти готов продать за них душу, и поэтому, не колеблясь, пошел расплачиваться на кассу.
Потом он сидел в кафе и читал новости в газете. Официант обслуживал его с особой учтивостью. Авалонскому надоело пить кофе, и он направился на выход. И тут в дверях он столкнулся с ним – долгожданным удмуртом. Авалонский понял, что ждал его с детства. Не теряя ни секунды, Авалонский схватил его за рукав и, не дав ему пройти в заведение, потащил снова на улицу. Тот особо не сопротивлялся. Там, на улице, он заглянул в его бурые медленные глаза и понял, что тот сбит с толку. Авалонский извинился: «Если надо, я сам отведу вас в кафе и оплачу за вас счет, но только не сейчас». «Мне нужно водки», - произнес в ответ долгожданный удмурт и, наконец, посмотрел на Авалонского.













                Глава шестая


Я снова в пути из Ижкара в Ижкар,
Из Милета в Милет,
Из огня да в пожар.
Я снова блуждаю по землям святынь,
По бульварам столиц,
По фарсагам пустынь.
Зрачки мне поставили Боги в глаза -
Они, как гешеры, черны и остры.
Теперь я пастух, стерегущий костры,
Мой сын – винограда лоза.
За принцами принцы,
За птицами птицы,
В большом хороводе меняются лица,
Я сам себе ворон, орел и сова.
И кто здесь найдет такие слова
Чтоб выразить, что ему снится?
Нас к небу возносят ступени и крылья,
Мы падаем вниз и становимся пылью,
Слезами Сандана омыты поля.
У древнего бога есть тысяча масок,
Плывут к нам ковчеги порфировых красок,
И змеями пахнет земля.
Я снова в пути из Ижкара в Ижкар,
Как дротик в мишень, как в небо Икар,
И все, что оставлено мной позади,
Синицею бьется в груди.





Оказалось, что долгожданного удмурта зовут по-удмуртски Ен, по паспорту Евгений, а по-древнееврейски Елисей, что означает «богом спасаемый». «Вот он тебя и спас», - проговорил весело Авалонский и похлопал нового приятеля по плечу. Они сидели в пустынном трактире и попивали водку с бэйлизом. «Нет, лучше кумышку!» - сказал вскоре Ен и тихонько ударил кулаком по столу. Когда оба совсем опьянели, Авалонскому невтерпеж захотелось в туалет (который был не то занят, не то закрыт), а Ен тащил его в какую-то кереметь. Компромисс нашелся на дне еще одной бутылки кумышки, после чего оба вышли, взявшись под руки, на заснеженный проспект. «Ты видишь звезды?» - задал Авалонский вопрос. «Нет, не вижу», - ответил Ен, и на том они застыли на месте и горячо поцеловались.   









                Глава седьмая


           Было раннее утро, когда Крёз проснулся в своей лазурной спальне. Он знал, что персидские войска сегодня вступят в город, но его беспокоило не это, а сон, который ему только что приснился. Не теряя ни минуты, чтобы суета дня не растворила в себе его драгоценные воспоминания, он достал терракотовую табличку и стал на ней записывать:
«Мне снилась снежная и мрачная северная страна, которая называлась Удмуртия. Столица ее совсем не была похожа на наши города своей архитектурой. Жилища людей были высоки, как Вавилонский столп, и все люди ходили по улицам в темных шкурах животных. Там все было темно, мрачно и высоко. Даже кедры там не похожи на наши – наши более светлые, и кроны их более раскидисты. И главное, там совсем нет солнца. И боги их, вероятно, суровы и жестокосердны, потому что этим бедным людям приходится пить не вино, а зловонный напиток, обжигающий внутренности огнем и лишающий рассудка. Но там мне встретился один человек, которого я, казалось, знал всю жизнь. Его звали Ен. Он был суров, пасмурен и горд, как черный лебедь. С ним я пил тот самый напиток, но и это не могло омрачить мое счастье. Я был счастлив с ним, как ни с кем доныне из рода человеческого…»
      «И во что бы то ни стало, я его найду», - сказал вслух Крёз и позвал слуг принести ему праздничные одеяния.


Львы царапают когтями стены,
В которые их заточили.
Они тысячу лет не видели Солнца,
Но знают Его по своим еженощным снам.
И если они когда-нибудь выберутся на волю,
То миру не устоять.
Миру не устоять.
Львы ловят мышей, словно антилоп,
И пьют соленую воду, словно нектар.
Но главный лев знает,
Что все это только эрзац,
И призывает всех молиться лишь Солнцу.


Кир вступил в церемониальный зал Сардынского дворца в великолепных, сияющих драгоценными камнями, как звездами, одеяниях, в сопровождении своих сатрапов. Пред ним предстал Крёз – невысокого роста человек с острыми чертами лица и задумчивыми туманными глазами. Кир почтительно поклонился ему, на что Крёз также ответил поклоном. Крёз был совершенно один, без сановников – позади у дверей стоял лишь переводчик. Тогда Кир понял, что лидийский царь желает говорить наедине, и велел своим сатрапам удалиться. Он подошел к Крёзу и по обычаю дал ему первое слово. Тот промолвил:
«Я знаю, Кир, что ты не хочешь войны, а хочешь того, чтобы я сам, по собственной воле, перешел под твою власть. И знаю, что ты хотел бы, но не имеешь понятия, чем меня купить. Так вот, у меня есть только одно желание – я хочу, чтобы ты доставил сюда, ко мне во дворец, из снежных северных земель удмуртского подданного Ена».
Кир задумался и понял, что царь Лидии безумен. Война в этом случае не могла состояться, так как безумный человек по персидским законам считался неприкосновенным. Однако Кир пообещал приложить все силы, чтобы выполнить его просьбу, после чего покинул дворец и приказал своим войскам навсегда оставить город.








Декабрь 2013