***

*
В детстве раковина горы казалась мне переспелой.
Взойдешь на неё и слышишь: кровит спрятанный в её белом
мясе – пёс соседский, из кварца он извлекает лапой
море которое изнутри обложено чёрной ватой
звука, стиснутого меж дном и лодки отплывшей щепкой.
те, что жили под этой корой, в дом относили ветки

словно бы руки живой горы, падающей за снегом.
Только не было в детстве горы и раковины, и тела.
Но разгибался воздух водой там, где садов коромысло
росло без меня, но одно за двух, и собирало числа:
звёзды и высоту, и лёд, печь и колун с дровами,
треск переклички сухары, сорок и ангелов с небесами.

Горло воды сокращалось, как ризница между небом
и шумом в раковине горы, где свет обрастает белым
или звезды водокачка в нырке своём возвращается в сани
и катится, там, где лежит астроном меж рождеством и яслями,
а хватишься и – теперь не болит, в метель проявляясь, ветка –
только на лбу у неё горит и индевеет метка.

Только ли [?] голос ветки высок или сквозная рана
смотрится в раковину углом слепым своего океана
или собака свернулась в связки и кров, и мышцы
света падающего узлом, о лес в себе оступившись,
и переносит в клыках своих звук и весло, и место
тех, кто уснул посреди горы, под воздуха тёмным весом.
(28/09/2017)