Об изъятии от земли. Надежда

    Изъять, исхитить от земли, конечно, может лишь то, что, будто происходя от земли, её превосходит. «Литургия – это собрание паствы, всего Божьего творения... Это сотворение Небес духовных... Если ты однажды пережил во время литургии эту истину, почувствовал духовные Небеса, то тебе уже никогда не будет по-настоящему хорошо на земле»(1).
    И по этому образу действует и сердце человека, кровяное и вместе зияющее, прозрачное: «...Быстро и счастливо низвергает поэтический дух любую пошлость реального мира и одним-единственным порывом, импульс к которому он черпает в себе самом, освобождается от этих оков...»(2)
    Ничто не может остановить его. Или – всё, что ни существует, будет ему посредством, пусть прекрасным, но лишь подножием: «Видимо, самозабвенное упоение любовью (человеческой) не для возвышенных душ»(3).
    Но, вместе с тем, оставляя любимых, приближаются к ним спасающиеся человеки ещё теснее, тончайшими драгоценными узами: «...Высший, наивернейший признак подлинной любви: как бы находиться рядом с любимым, быть в общении более тесном, близости более сокровенной, чем пространственные. Это значит пребывать в истинно жизненном контакте»(4).
    И это – первое наше дыхание, первая жизнь. «Поэзия в узком смысле слова, как словесное художественное творчество, вторична по сравнению с этой первичной поэзией (“для высшей красоты само искусство было бы лишь ограничением”) и в своих формах воспроизводит (символизирует) её сокровенную сущность. В каждом человеке заключена искра поэзии, и через взаимное общение людей, восприимчивых к поэзии, они приближаются к сущности поэтического»(5).
    Их опыт, тягостный и высокий, лёгкий и непроницаемый, неповторимый в самой мельчайшей своей частице, как ощупь трепещущей руки, касающийся каждой ступени, пылинке, листу, слышащий медленное изменение закатов и ослепительных радуг, опыт, как единственно верные слова, говоримые уста к устам... «Стихотворение – это обретшая целостный образ тоска Я по иному»(6). Его, ещё ничего не зная о нём, ищут друг в друге все влюблённые.
    «Философский путь... движется желанием и подразумевает недискурсивный элемент. Измерение любви придает философии характер пережитого живого опыта, присутствия, это у Платона, но также ко всей философии»(7).
    ...Он устремлён вперед. Ведь он искатель.
    Такого же искателя он ищет,
    Который ищет вдалеке другого
    И в нём себе подобного находит.
    Вся жизнь его – искание исканий.
    Он будущее видит в настоящем...(8)

    «Человек существует как бы впереди самого себя, человек – это проект, и он всегда больше, чем он есть в настоящем. Сосредоточенность человека на будущем даёт ему истинное бытие... Подлинное бытие – это бытие-в-смерти, бытие в будущем»(9).
    Удивительная и странная смерть, приносящая оживление: не мертвы ли влюблённые ко всему, предстоя друг другу? Не бессилен ли тогда весь мир, пытаясь (если только решится) расторгнуть невидимое для него? Не отступает ли в изумлении земля или даже небо, любая стихия, кроме одной, что стала вдруг их дыханием? До тех пор пока они не возрастут, и кровь их не претворится в солнце.
    «Поэзия это не "лучшие слова в лучшем порядке", это – высшая форма существования языка. Чисто технически, конечно, она сводится к размещению слов с наибольшим удельным весом в наиболее эффективной и внешне неизбежной последовательности. В идеале же – это именно отрицание языком своей массы и законов тяготения, это устремление языка вверх – или в сторону – к тому началу, в котором было Слово. Во всяком случае, это – движение языка в до (над) жанровые области, то есть в те сферы, откуда он взялся. Кажущиеся наиболее искусственными формы организации поэтической речи – терцины, секстины, децимы и тому подобное – на самом деле всего лишь естественная многократная, со всеми подробностями, разработка воспоследовавшего за начальным Словом эха»(10).
    И тогда что угодно может послужить ему звонкой поверхностью, что угодно, говорю, из того, что естественно в своей простоте или многозначно в сложности, но никак не то, что исключает древнюю ту прозорливость и прямоту, единую и в простом, и в сложном.
    «...Григорий, говоря об очищении и озарении, о созерцании Божественного света и соединении с Богом, а также о других феноменах духовной и мистической жизни человека, широко пользуется языком греческой философии, в частности, неоплатонической терминологией. В этом он близок Григорию Нисскому... Мы не говорим здесь о тождестве мистического опыта в христианской и неоплатонической традициях... мы лишь обращаем внимание на особенность языка Григория Богослова, наложившего яркий отпечаток на весь строй мистического богословия»(11).
    Что же, если не опыт, могло послужить Плотину наполнением для слов? Думаю, поэзия. Это она, изымающая человека от земли... (Не она ли кроется часто под «научным именем» «призывающей благодати»?) Однако дальше может вести только Господь. Да, поэзия – Его же дар, но... Отчего получилось так, что многие так и остались на пороге, на грани, не переступив её? Отчего они не могли принять большего дара? Видимо, это произошло с теми, кто не смог понять, что она, хоть и прекрасное, но только средство... И это сказано не о языке и «плетении словес», потому что не слова сами по себе изводят человека от земли, но их наполнение. Что помешало им совлечься и самого совлечения, чтобы достичь?.. И почему я решил, что они не достигли? Оттого что земля – не спасает, а то, что у них – это высокая, но ещё земля... Думаю, требовалось послушание, и не тому голосу, что слышали они от земли, а тому, что звучал в этом голосе. И если позволить ему быть слышанным... Небо, оказывается, очень просто: таинства Христовы.
    «То, что мы принадлежим к сущему и в этом смысле присутствуем, не подлежит сомнению. Вопрос же в том, когда мы суть так, что наше бытие – песнь, и притом песнь, пение которой не раздаётся где-нибудь, а есть пение поистине, пение, звучание коего не привязано к ещё достижимому, но уже разбилось в звуке, дабы было лишь само пропетое. Вот-так-сказывающие-о-большем – люди тогда, когда они отваживаются на большее, чем само сущее... Они – те сказывающие, что сказывают о большем... Отваживающиеся на большее – это поэты, и такие поэты, чья песнь обращает нашу беззащитность в открытое»(12). То есть в Божественную беспредельность, непостижимость, вседержительность, любовь... Беззащитность же – это наша свобода, свободная и беззащитная воля. «Поэты – из тех, отваживающихся на большее, ибо они, идя по следу Священного, переживают неисцелимое как таковое. Их песнь, летящая над землей, целит»(13).
    И именно тем, что она умирает: «Но если дом – живая ценность, он неизбежно включает элементы ирреального. Зыбкость миража – свойство всех ценностей. Без этого миражного трепета ценность мертва»(14). Всё подлинно драгоценное тотчас отсылает к небу. И в том и смерть его, но и жизнь.
    «Поистине великолепна сила, которая заставляет пространство отступать, выталкивает всё пространство вон, вовне, чтобы существо размышляющее было свободно в своей мысли»(15).
    ...В полусне глубоких средоточий...(16)
    Здесь Рильке говорит о поэте. Для земного его состояние – сон, однако же спит не он, а земное для него, или, точнее, то, что в этом земном далеко от средоточия...

    Хорошо, человек изъят, изымается от земли, – но где он тогда пребывает?
Мне кажется, на земле же. А если не так, то разве только ради него одного был этот дар? Впрочем, отсутствие тоже меняет.
    Думаю, он пребывает на земле, из неё же и созданный, только вот на какой земле? На этой, на той же самой? Вот в ответе на этот вопрос, может быть, и есть некое указание на то изменение, которое совершает данный ему дар изъятия. Остальное ускользает. Как меняет изымаемое землю, как освящается она, лишаясь? Ведь ещё нет погребения, возможно, это лишь только самое раннее начало... Может быть, изымаемый, уходящий, всё-таки оставаясь здесь, просто даёт место Иному, смотрит и видит Иным? Тогда его взгляд – не закатившиеся зрачки и мерцающая голубизна белков, а смотрение сквозь, или, кроме того, зрение лучшего в том, что зримо, не только первозданной его чистоты, но и омытой слезами и кровью его старости? Это – опыт.
    И тогда его возвращение не будет «заброшенностью в мире», как если бы море выбросило его на пустынный берег, – и, видя перед собою орех с тяжёлой скорлупой, он знает, что в нём скрывается питательное молоко...
    «Настоящая сублимация есть творчество, то есть создание совершенно новой, ранее не бывшей ступени бытия»(17). Страшный выбор, страшная реализация своей свободы, меч обоюдоострый, восхождение...
    «Классический поэт никогда не забывает о конечности, ограниченности человека. Он всегда помнит, что человек вылеплен из праха. Он может прыгать, но ему не дано летать»(18). Итак, это осознание может помочь как различить божеское и человеческое, так и дать верное значение тому и другому.
    Веером
    Взмахнув, зачерпну вина
    Под опадающей вишней(19).
    Когда опадает действительность, истощает себя прекрасное, человек словно взмахивает крылом, восходя в изумление...
    «Но само по себе ожидание счастливых событий – не надежда. Событие может показаться возможным в силу причин, позитивно воспринимаемых в настоящем: в этом случае с большей или меньшей уверенностью ждут события, несущего в себе надежду в меру собственной неопределённости. Надежду обостряет значимость мгновения её осуществления. Непоправимое – его естественная атмосфера. Надежда является надеждой, лишь когда она запрещена. А непоправимо в мгновении надежды само его настоящее...
    Время – не последовательность мгновений, проходящих перед Я, но ответ надежде на настоящее, в настоящем как раз и выражаемый в Я, эквивалентном настоящему. Вся острота надежды в отчаянии связана с требованием искупления самого мгновения отчаяния. Для проникновения в тайну работы времени следует исходить из первичности надежды на настоящее. Надежда надеется на само настоящее. Мученичество не уходит в прошлое, оставляя нам право на возмещение. Все возможно именно в тот момент, когда всё пропало...
    Следует задаться вопросом, нельзя ли прожить событие времени более глубоко, как воскрешение незаменимого мгновения»(20).
    И Господь посещает человека внутри его настоящего, страдания ли то, или... впрочем, по сравнению с подлинной радостью все наши радости меркнут, они – лишь следы радости.
    «Стихотворение, как изгнание, делает поэта скитальцем, вечно отлучённым, лишённым устойчивого присутствия и подлинного пребывания здесь. Это надо понимать в наиболее серьёзном смысле: художник не принадлежит истине, потому что творчество само ускользает от путей истинного, потому что всегда, какой-нибудь стороной, отменяет истинное, ускользая от смысла, означая ту область, где ничто не явно, где всё, что имеет место, в то же время не имеет места, где всё, что возвращается к началу, ещё никогда не существовало...»(21)
    Что означает, что художник не принадлежит истине?
    Истина здесь не только то, что апробировано, прочно и известно. Думаю, можно говорить о разной степени присутствия благодати в творении. Задачей Адама по отношению к дарованному ему мирозданию было стать для него как бы богом, проводником благодати, и в конце концов совершенно привести к Создателю...
    Господь – Творец и Вседержитель. Но человек, свободное и разумное создание, может привлекать благодать и к себе, и к твари, любовью и созерцанием. И ещё творчеством. Тогда художник словно первопроходец, открывает всё новые области в мире, постигая их сердцем, словом и образом, «обживая» им мир.
    «Отечество того, кто блуждает – не истина, а изгнание, и он держится в стороне, вовне, на расстоянии, там, где царствует глубина сокрытости, та простейшая тьма, которая ни с чем не позволяет ему соприкоснуться...»(22) И не только творение постигает художник, но Зиждителя его, вот что означает «глубина сокрытости»...
    «Литература – продукт внутренней неудовлетворённости жизнью как она есть, но и художественный вымысел, в свою очередь, будит тревогу и неудовлетворённость. Тот, кто читая книгу, проживает великое произведение... – тот, возвращаясь к жизни, гораздо острее воспринимает её скудость и пороки...»(23)
    Ничто, ничто из того, что предстоит ему как лишь только здешнее, не может приютить преследователя. Ничто не может остановить его, ибо он надеется, поскольку знает. И это воспитывает в нём всё более «единое на потребу»(24) – жажду.

(1) Архим. Емилиан Симонопетрский, Краткое изложение Божественной литургии.
(2) Ф. Шиллер, Переписка с И.В. Гёте 245.
(3) Х. Ортега-и-Гассет, Этюды о любви. Любовь у Стендаля, II.
(4) Х. Ортега-и-Гассет, Этюды о любви. Любовь у Стендаля, II.
(5) Ю. Попов, Философско-эстетические воззрения Ф. Шлегеля.
(6) Пауль Целан, цитата у А.Нестерова, Мосты Пауля Целана.
(7) П. Адо, Философия как способ жить.
(8) Р. Фрост, Он устремлён вперёд.
(9) В.П. Лега, Лекции по истории западной философии, глава об экзистенциализме; здесь – мысль М. Хайдеггера.
(10) И. Бродский, Поэт и проза.
(11) Иг. Иларион (Алфеев), Жизнь и учение св. Григория Богослова, гл. IV, 1.
(12) М. Хайдеггер, Петь – для чего?
(13) М. Хайдеггер, Петь – для чего?
(14) Г. Башляр, Поэтика пространства, II, 7.
(15) Г. Башляр, Поэтика пространства, IX, 6.
(16) Р.М. Рильке, Книга картин. О девушках II.
(17) Б. Вышеславцев, Этика преображённого Эроса...
(18) Э.Т. Хьюм.
(19) Басё, Записки из дорожного сундучка.
(20) Э. Левинас, От существования к существующему, IV, 3г.
(21) Морис Бланшо, Изгнание.
(22) Морис Бланшо, Изгнание.
(23) М. Варагас Льоса, Письма молодому романисту, 1.
(24) Лк. 10, 42.