Сто поэтов Африки и Океании

   Здесь - избранные стихи поэтов разных стран Африки, а также Австралии и Океании. Африканская подборка состоит из стихотворений средневековья, нового и новейшего времени.

ДРАКОНТИЙ

Из  «Трагедии Ореста»

Мрачная доля людей, их ум, над грядущим не властный!
Кто б мог поверить (хотя бы и сотне вняв дуновений,
в Дельфах пророчица-жрица, колебля треножник, сказала,
звуком речей оглашая пещеру и плектр утомляя),
275 что покорителя Азии малым владеющий пастырь,
робкий беглец, поразит, стад овечьих и козьих хозяин,
и не сгорит на костре, кто разрушил пламенем Трою.
Люди, учитесь и в счастье не верить судьбе ненадежной:
боги легко наделяют нас благами, вскоре, однако,
280 сами ж несчастным вредят или вдруг безо всякой причины
их покидают и карой сменяют минувшее счастье.
Кто в это верить не хочет, судьбу пусть вспомнит Приама
и на Атрида дворец бросит взгляд, недоверия полный.

Перевод с латинского  В.  Ярхо. 

Из поэмы "Хвала Господу", книга I.

В первый из дней был свет сотворён, и тьма расточилась.
Свет был раньше небес, свет - ясного дня зачинатель,
120 Свет - природы лицо, свет - вождь в хороводе стихийном;
Свет - сияние сфер. свет - грань для сумрака ночи,
Свет - всех красок отец, свет - ясного солнца подарок,
Свет - украшенье звёзд, свет - жёлтой луны полумесяц,
Свет - зарница небес, свет - мира святого начало,
125 Свет - пыланье огня, свет - вестник великого срока,
Свет - первозданье творца, свет - ключ целомудренной жизни,
Свет - земледельцам привет, свет - странникам ласковый отдых,
Свет - половина времён, свет -мера вечная суток,
Свет поставлен в начало вещей творимого мира.
130 Славимый нами Господь всеблагой, безупречный создатель,
Света сего не затмит ночной угрожающий сумрак,
Свету сему раскрывается всё, что деется в мире,
Света творец нам светом явил начало творенья!
Свет в начале явив, дал светлым людям надежду.
135 В свете покоится мир - и свет предшествует миру,
Солнца путям круговым и блеску его основному,
Ибо светом Господь осиял всё творенье Господне.

Перевод М.Гаспарова


Луксорий
О САДЕ, ГДЕ БЫЛИ ПОСАЖЕНЫ ВСЕ ЛЕКАРСТВЕННЫЕ ТРАВЫ
Средь исполинских строений, вздымающих стены высоко,
Дивный раскинулся сад, он и хозяину мил.
Здесь из различных семян растут жизненосные травы;
Свойства лечебные их нам исцеленье несут.
Все здесь наука имеет для Феба с Асклепием; явно
Здесь от недугов любых средство открыто тебе.
Я полагаю, что сад - это неба частица, где правят
Боги: ведь травам дано самую смерть победить.
Перевод:
Шульц Ю.

ПОХВАЛА САДУ ЕВГЕЦИЯ
Сад, где легкой стопой текут Напей,
Где дриады шумят зеленым сонмом,
Где Диана царит средь нимф прекрасных;
Где Венера таит красы сверканье,
Где усталый Амур, колчан повесив,
Вольный, снова готов зажечь пожары,
Ацидальские где резвятся девы;
Там зеленой красы всегда обилье,
Там весны аромат струят амомы,
Там кристальные льет источник струи
И по лону из мха играя мчится,
Дивно птицы поют, журчанью вторя.
... ... ...... ... ... ... ...•
Тирских всех городов любая слава
Пред таким уголком склонись покорно.

Перевод:
Шульц Ю.

Хвала розе в сто лепестков

Верю, что Солнце златое восходом окрасило розу,
    Иль из лучей предпочло сотканной видеть ее,
Или, коль сто лепестков отличают розу Киприды, -
    Значит, Венера сама кровь излила на нее.
Роза — созвездье цветов, светоч розовых зорь над полями,
    Цвет с ароматом ее стоят небесной красы.



ЮЛИАН ЕГИПЕТСКИЙ

Подражание Анакреонту
Из роз венок сплетая,
Нашел я в них Эрота.
За крылышки схвативши,
В вино его я бросил
И сам вино то выпил.
С тех пор мое все тело
Он крыльями щекочет.


Дом бедняка
Дома другого ищите себе для добычи, злодеи,
Этот же дом стережет страж неусыпный — нужда.

Эпитафии Ипатию

1

Это Ипатиев холм. Не подумай, однако, что кроет
     Он действительно прах мужа такого, как был
Вождь авсонийцев. Земля, устыдившись великого мужа
     Насыпью малой покрыть, морю его отдала.

2

Гневался сам повелитель на волны мятежного моря,
     Что схоронен от него ими Ипатия прах.
Он как последнего дара желал обладания прахом,
     Море ж осталось глухим к великодушной мечте;
И, подавая великий пример милосердия людям,
     Этой могилою он мертвого память почтил.


Ибн Хани

В движенье челюсти, а сам он недвижим. Смотри,
Быть может, у него дракон шевелится внутри?

Я думаю, когда смотрю на непомерный рот:
Не проглотил ли он базар? Иль сад? Иль огород?

О, этот ненасытный рот похож на страшный ад,
В котором тысячи чертей от алчности вопят!

Какие зубы у него! Остры и велики,
Как мельничные жернова, вращаются клыки,

Откуда этот гул во рту? Мечи кует кузнец
Иль к фараону держат путь посланцы во дворец?

Работа чья слышна во рту - резцов или клыков?
Иль то гремят, звенят ножи дородных мясников?

Барашек у него в руке, изжаренный, дрожит, -
То не Иону ли в воде схватил свирепый кит?

Смотри, козленка он зажал, когтит его, как зверь,
И жертве из таких когтей не вырваться, поверь.

Глотает уток - по одной и по две иногда:
Как бы засасывает их болотная вода!

От жадности готов сожрать со стеблем вместе рис,
И в музыке его кишок попробуй разберись:

То плакальщиц надгробный плач? Рыданье вдов, сирот
О том, что не вернется тот, кто угодил в сей рот?

Все кости он готов разгрызть иль то крупу он ест?
Иль жернов у него во рту? Иль то со ступой пест?

Чревоугодье свой огонь решило в нем разжечь,
С тех пор напоминает он пылающую печь.

В его желудке и кишках тмин и гвоздика есть
И мельница ручная есть, - побольше только б съесть!

Уйдем же от него быстрей - сожрет он и людей!
Тревоги наши тяжелы, как вьюки лошадей.

Спасайся! Челюсти его нас могут размолоть,
И станет крошевом во рту обжоры наша плоть.

Его не напоит вовек Евфрат своей волной
И не насытит тот ковчег, в котором плавал Ной.

-----

Вздохи страсти превращаются в рыданье,
Говорят они безмолвно о страданье.

Гибнет тот, кто покорен красой газели,
Перед кем любви знамена заблестели:

Рок смягчился и пронзил его стрелою,
Оперенною печалью и бедою...

О, не бойся, о, не бойся, пленник страсти:
Ты узнаешь в счастье - горе, горе - в счастье!

А любовь? Она и радость и страданье.
А судьба? Она и цвет и увяданье.

Перевод С. Липкина

Омар ибн аль-Фарид

Большая касыда (фрагмент)
Перевод З. Миркиной

Глаза поили душу красотой...
О, мирозданья кубок золотой!

И я пьянел от сполоха огней,
От звона чаш и радости друзей.

Чтоб охмелеть, не надо мне вина -
Я напоен сверканьем допьяна.

Любовь моя, я лишь тобою пьян,
Весь мир расплылся, спрятался в туман,

Я сам исчез, и только ты одна
Моим глазам, глядящим внутрь, видна.

Так, полный солнцем кубок при губя,
Себя забыв, я нахожу тебя.

Когда ж, опомнясь, вижу вновь черты
Земного мира,- исчезаешь ты.

И я взмолился: подари меня
Единым взглядом здесь, при свете дня,

Пока я жив, пока не залила
Сознанье мне сияющая мгла.

О, появись или сквозь зыбкий мрак
Из глубины подай мне тайный знак!

Пусть прозвучит твой голос, пусть в ответ
Моим мольбам раздастся только: "Нет!"

Скажи, как говорила ты другим:
"Мой лик земным глазам неразличим".

Ведь некогда раскрыла ты уста,
Лишь для меня замкнулась немота.

О, если б так Синай затосковал,
В горах бы гулкий прогремел обвал,

И если б было столько слезных рек,
То, верно б, Ноев затонул ковчег!

В моей груди огонь с горы Хорив
Внезапно вспыхнул, сердце озарив.

И если б не неистовство огня,
То слезы затопили бы меня,

А если бы не слез моих поток,
Огонь священный грудь бы мне прожег.

Не испытал Иаков ничего
В сравненье с болью сердца моего,

И все страданья Иова - ручей,
Текущий в море горести моей.

Когда бы стон мой услыхал Аллах,
Наверно б, лик свой он склонил в слезах.

О, каравана добрый проводник,
Услышь вдали затерянного крик!

Вокруг пустыня. Жаждою томим,
Я словно разлучен с собой самим.

Мой рот молчит, душа моя нема,
Но боль горит и говорит сама.

И только духу внятен тот язык -
Тот бессловесный и беззвучный крик.

Земная даль - пустующий чертог,
Куда он вольно изливаться мог.

И мироздание вместить смогло
Все, что во мне сверкало, билось, жгло -

И, истиной наполнившись моей,
Вдруг загорелось сонмами огней.

И тайное мое открылось вдруг,
Собравшись в солнца раскаленный круг.

Как будто кто-то развернул в тиши
Священный свиток - тайнопись души.

Его никто не смог бы прочитать,
Когда б любовь не сорвала печать.

Был запечатан плотью тайный свет,
Но тает плоть - и тайн у духа нет.

Все мирозданье - говорящий дух,
И книга жизни льется миру в слух.

А я... я скрыт в тебе, любовь моя.
Волною света захлебнулся я.

И если б смерть сейчас пришла за мной,
То не нашла б приметы ни одной.

Лишь эта боль, в которой скрыт весь "я",-
Мой бич? Награда страшная моя!

Из блеска, из надмирного огня
На землю вновь не высылай меня.

Мне это тело сделалось чужим,
Я сам желаю разлучиться с ним.

Ты ближе мне, чем плоть моя и кровь,-
Текущий огнь, горящая любовь!

О, как сказать мне, что такое ты,
Когда сравненья грубы и пусты!

Рокочут речи, как накат валов,
А мне все время не хватает слов.

О, этот вечно пересохший рот,
Которому глотка недостает!

Я жажду жажды, хочет страсти страсть,
И лишь у смерти есть над смертью власть.

Приди же, смерть! Сотри черты лица!
Я - дух, одетый в саван мертвеца.

Я весь исчез, мой затерялся след.
Того, что глаз способен видеть,- нет.

Но сердце мне прожгла внезапно весть
Из недр: "Несуществующее есть!"

Ты жжешься, суть извечная моя,-
Вне смерти, в сердцевине бытия,

Была всегда и вечно будешь впредь.
Лишь оболочка может умереть.

Любовь жива без губ, без рук, без тел,
И дышит дух, хотя бы прах истлел.

Нет, я не жалуюсь на боль мою,
Я только боли этой не таю.

И от кого таиться и зачем?
Перед врагом я буду вечно нем.

Он не увидит ран моих и слез,
А если б видел, новые принес.

О, я могу быть твердым, как стена,
Но здесь, с любимой, твердость не нужна.

В страданье был я терпеливей всех,
Но лишь в одном терпенье - тяжкий грех:

Да не потерпит дух мой ни на миг
Разлуку с тем, чем жив он и велик!

Да ни на миг не разлучится с той,
Что жжет его и лечит красотой.

О, если свой прокладывая путь,
Входя в меня, ты разрываешь грудь,-

Я грудь раскрыл - войди в нее, изволь,-
Моим блаженством станет эта боль.

Отняв весь мир, себя мне даришь ты,
И я не знаю большей доброты.

Тебе покорный, я принять готов
С великой честью всех твоих рабов:

Пускай меня порочит клеветник,
Пускай хула отточит свой язык,

Пусть злобной желчи мне подносят яд -
Они мое тщеславье поразят,

Мою гордыню тайную гоня,
В борьбу со мною вступят за меня.

Я боли рад, я рад такой борьбе,
Ведь ты нужней мне, чем я сам себе.

Тебе ж вовек не повредит хула,-
Ты то, что есть, ты та же, что была.

Я вглядываюсь в ясные черты -
И втянут в пламя вечной красоты.

И лучше мне сгореть в ее огне,
Чем жизнь продлить от жизни в стороне.

Любовь без жертвы, без тоски, без ран?
Когда же был покой влюбленным дан?

Покой? О нет! Блаженства вечный сад,
Сияя, жжет, как раскаленный ад.

Что ад, что рай? О, мучай, презирай,
Низвергни в тьму,- где ты, там будет рай.

Чем соблазнюсь? Прельщусь ли миром всем? -
Пустыней станет без тебя эдем.

Мой бог - любовь. Любовь к тебе - мой путь.
Как может с сердцем разлучиться грудь?

Куда сверну? Могу ли в ересь впасть,
Когда меня ведет живая страсть?

Когда могла бы вспыхнуть хоть на миг
Любовь к другой, я был бы еретик.

Любовь к другой? А не к тебе одной?
Да разве б мог я оставаться мной,

Нарушив клятву неземных основ,
Ту, что давал, еще не зная слов,

В преддверье мира, где покровов нет,
Где к духу дух течет и к свету свет?

И вновь клянусь торжественностью уз,
Твоим любимым ликом я клянусь,

Заставившим померкнуть лунный лик;
Клянусь всем тем, чем этот свет велик,-

Всем совершенством, стройностью твоей,
В которой узел сцепленных лучей,

Собрав весь блеск вселенский, вспыхнул вдруг
И победил непобедимость мук:

"Мне ты нужна! И я живу, любя
Тебя одну, во всем - одну тебя!

Кумирам чужд, от суеты далек,
С души своей одежды я совлек

И в первозданной ясности встаю,
Тебе открывши наготу мою.

Чей взгляд смутит меня и устыдит?
Перед тобой излишен всякий стыд.

Ты смотришь вглубь, ты видишь сквозь покров
Любых обрядов, и имен, и слов.

И даже если вся моя родня
Начнет позорить и бранить меня,

Что мне с того? Мне родственны лишь те,
Кто благородство видит в наготе.

Мой брат по вере, истинный мой брат
Умен безумьем, бедностью богат.

Любовью полн, людей не судит он,
В его груди живет иной закон,

Не выведенный пальцами писца,
А жаром страсти вписанный в сердца.

Святой закон, перед лицом твоим
Да буду я вовек непогрешим.

И пусть меня отторгнет целый свет! -
Его сужденье - суета сует.

Тебе открыт, тебя лишь слышу я,
И только ты - строжайший мой судья".

И вот в молчанье стали вдруг слышны
Слова из сокровенной глубины.

И сердце мне пронзили боль и дрожь,
Когда, как гром, раздался голос: "Ложь!

Ты лжешь. Твоя открытость неполна.
В тебе живу еще не я одна.

Ты отдал мне себя? Но не всего,
И себялюбье в сердце не мертво.

Вся тяжесть ран и бездна мук твоих -
Такая малость, хоть и много их.

Ты сотни жертв принес передо мной,
Ну, а с меня довольно и одной.

О, если бы с моей твоя судьба
Слились - кясра и точка в букве "ба"!

О, если б, спутав все свои пути,
Ты б затерялся, чтоб меня найти,

Навек и вмиг простясь со всей тщетой,
Вся сложность стала б ясной простотой,

И ты б не бился шумно о порог,
А прямо в дом войти бы тихо смог.

Но ты не входишь, ты стоишь вовне,
Не поселился, не живешь во мне.

И мне в себя войти ты не даешь,
И потому все эти клятвы - ложь.

Как страстен ты, как ты велеречив,
Но ты - все ты. Ты есть еще, ты жив.

Коль ты правдив, коль хочешь, чтоб внутри
Я ожила взамен тебя,- умри!"

И я, склонясь, тогда ответил ей:
"Нет, я не лжец, молю тебя - убей!"

Убей меня и верь моей мольбе:
Я жажду смерти, чтоб ожить в тебе.

Я знаю, как целительна тоска,
Блаженна рана и как смерть сладка,

Та смерть, что, грань меж нами разруби,
Разрушит "я", чтоб влить меня в тебя.

(Разрушит грань - отдельность двух сердец,
Смерть - это выход в жизнь, а не конец,

Бояться смерти? Нет, мне жизнь страшна,
Когда разлуку нашу длит она,

Когда не хочет слить двоих в одно,
В один сосуд - единое вино.)

Так помоги мне умереть, о, дай
Войти в бескрайность, перейдя за край,-

Туда, где действует иной закон,
Где побеждает тот, кто побежден.

Где мертвый жив, а длящий жизнь - мертвец,
Где лишь начало то, что здесь конец,

И где царит над миром только тот,
Кто ежечасно царство раздает.

И перед славой этого царя
Тускнеет солнце, месяц и заря.

Но эта слава всходит в глубине,
Внутри души, и не видна вовне.

Ее свеченье видит внешний взор,
Как нищету, бесчестье и позор.

Я лишь насмешки слышу от людей,
Когда пою им о любви своей.

"Где? Кто? Не притчей, прямо говори!" -
Твердят они. Скажу ль, что ты внутри,

Что ты живешь в родящей солнце тьме,-
Они кричат: "Он не в своем уме!"

И брань растет, летит со всех сторон...
Что ж, я умом безумца наделен:

Разбитый - цел, испепеленный - тверд,
Лечусь болезнью, униженьем горд.



Не ум, а сердце любит, и ему
Понятно непонятное уму.

А сердце немо. Дышит глубина,
Неизреченной мудрости полна.

И в тайне тайн, в глубинной той ночи
Я слышал приказание: "Молчи!"

Пускай о том, что там, в груди, живет,
Не знают ребра и не знает рот.

Пускай не смеет и не сможет речь
В словесность бессловесное облечь.

Солги глазам и ясность спрячь в туман -
Живую правду сохранит обман.

Прямые речи обратятся в ложь,
И только притчей тайну сбережешь.

И тем, кто просит точных, ясных слов,
Я лишь молчанье предложить готов.

Я сам, любовь в молчанье углубя,
Храню ее от самого себя,

От глаз и мыслей и от рук своих,-
Да не присвоят то, что больше их:

Глаза воспримут образ, имя - слух,
Но только дух обнимет цельный дух!

А если имя знает мой язык,-
А он хранить молчанье не привык,-

Он прокричит, что имя - это ты,
И ты уйдешь в глубины немоты.

И я с тобой. Покуда дух - живой,
Он пленный дух. Не ты моя, я - твой.

Мое стремление тобой владеть
Подобно жажде птицу запереть.

Мои желанья - это западня.
Не я тебя, а ты возьми меня

В свою безмерность, в глубину и высь,
Где ты и я в единое слились,

Где уши видят и внимает глаз...
О, растворения высокий час.

Простор бессмертья, целостная гладь -
То, что нельзя отдать и потерять.

Смерть захлебнулась валом бытия,
И вновь из смерти возрождаюсь я.



Но я иной. И я, и ты, и он - Все - я.
Я сам в себе не заключен.

Я отдал все. Моих владений нет,
Но я - весь этот целокупный свет.

Разрушил дом и выскользнул из стен,
Чтоб получить вселенную взамен.

В моей груди, внутри меня живет
Вся глубина и весь небесный свод.

Я буду, есмь, я был еще тогда,
Когда звездою не была звезда.

Горел во тьме, в огне являлся вам,
И вслед за мною всех вас вел имам.

Где я ступал, там воздвигался храм,
И кибла киблы находилась там.

И повеленья, данные векам,
Я сам расслышал и писал их сам.

И та, кому в священной тишине
Молился я, сама молилась мне.

О, наконец-то мне постичь дано:
Вещающий и слышащий - одно!

Перед собой склонялся я в мольбе,
Прислушивался молча сам к себе.

Я сам молил, как дух глухонемой,
Чтоб в мой же слух проник бы голос мой;

Чтоб засверкавший глаз мой увидал
Свое сверканье в глубине зеркал.

Да упадет завеса с глаз моих!
Пусть будет плоть прозрачна, голос тих,

Чтоб вечное расслышать и взглянуть
В саму неисчезающую суть,

Священную основу всех сердец,
Где я - творение и я - творец.

Аз есмь любовь. Безгласен, слеп и глух
Без образа - творящий образ дух.

От века сущий, он творит, любя,
Глаза и уши, чтоб познать себя.

Я слышу голос, вижу блеск зари
И рвусь к любимой, но она внутри.

И, внутрь войдя, в исток спускаюсь вновь,
Весь претворясь в безликую любовь.

В одну любовь. Я все. Я отдаю
Свою отдельность, скорлупу свою.

И вот уже ни рук, ни уст, ни глаз -
Нет ничего, что восхищало вас.

Я стал сквозным - да светится она
Сквозь мой покров, живая глубина!

Чтоб ей служить, жить для нее одной,
Я отдал все, что было только мной:

Нет "моего". Растаяло, как дым,
Все, что назвал я некогда моим.

И тяжесть жертвы мне легка была:
Дух - не подобье вьючного осла.

Я нищ и наг, но если нищета
Собой гордится - это вновь тщета.

Отдай, не помня, что ты отдаешь,
Забудь себя, иначе подвиг - ложь.

Признанием насытясь дополна,
Увидишь, что мелеет глубина,

И вдруг поймешь среди пустых похвал,
Что, все обретши, душу потерял.

Будь сам наградой высшею своей,
Не требуя награды от людей.

Мудрец молчит. Таинственно нема,
Душа расскажет о себе сама,

А шумных слов пестреющий черед
Тебя от тихой глуби оторвет,

И станет чужд тебе творящий дух.
Да обратится слушающий в слух,

А зрящий - в зренье! Поглощая свет,
Расплавься в нем! - Взирающего нет.

С издельем, мастер, будь неразделим,
Сказавший слово - словом стань самим.

И любящий пусть будет обращен
В то, чем он полн, чего так жаждет он.



О, нелегко далось единство мне!
Душа металась и жила в огне.

Как много дней, как много лет подряд
Тянулся этот тягостный разлад,

Разлад с душою собственной моей:
Я беспрестанно прекословил ей,

И, будто бы стеной окружена,
Была сурова и нема она.

В изнеможенье, выбившись из сил,
О снисхожденье я ее просил.

Но если б снизошла она к мольбам,
О том бы первым пожалел я сам.

Она хотела, чтобы я без слез,
Без тяжких жалоб бремя духа нес.

И возлагала на меня она
(Нет, я - я сам) любые бремена.

И наконец я смысл беды постиг
И полюбил ее ужасный лик.

Тогда сверкнули мне из темноты
Моей души чистейшие черты.

О, до сих пор, борясь с собой самим,
Я лишь любил, но нынче я любим!

Моя любовь, мой бог - душа моя.
С самим собой соединился я.

О, стройность торжествующих глубин,
Где мир закончен, ясен и един!

Я закрывал глаза, чтобы предмет
Не мог закрыть собой глубинный свет.

Но вот я снова зряч и вижу сквозь
Любой предмет невидимую ось.

Мои глаза мне вновь возвращены,
Чтоб видеть в явном тайну глубины

И в каждой зримой вещи различить
Незримую связующую нить.

Везде, сквозь все - единая струя.
Она во мне. И вот она есть я.

Когда я слышу душ глубинный зов,
Летящий к ней, я отвечать готов.

Когда ж моим внимаете словам,
Не я - она сама глаголет вам.

Она бесплотна. Я ей плоть мою,
Как дар, в ее владенье отдаю.

Она - в сей плоти поселенный дух.
Мы суть одно, сращенное из двух.

И как больной, что духом одержим,
Не сам владеет существом своим,-

Так мой язык вещает, как во сне,
Слова, принадлежащие не мне.

Я сам - не я, затем что я, любя,
Навеки ей препоручил себя.

О, если ум ваш к разуменью глух,
И непонятно вам единство двух,

И душам вашим не было дано
В бессчетности почувствовать одно,

То, скольким вы ни кланялись богам,
Одни кумиры предстояли вам.

Ваш бог един? Но не внутри - вовне,-
Не в вас, а рядом с вами, в стороне.

О, ад разлуки, раскаленный ад,
В котором все заблудшие горят!

Бог всюду и нигде. Ведь если он
Какой-нибудь границей отделен,-

Он не всецел еще и не проник
Вовнутрь тебя,- о, бог твой невелик!

Бог - воздух твой, вдохни его - и ты
Достигнешь беспредельной высоты.

Когда-то я раздваивался сам:
То, уносясь в восторге к небесам,

Себя терял я, небом опьянясь,
То, вновь с землею ощущая связь,

Я падал с неба, как орел без крыл,
И, высь утратив, прах свой находил.

И думал я, что только тот, кто пьян,
Провидит смысл сквозь пламя и туман

И к высшему возносит лишь экстаз,
В котором тонет разум, слух и глаз.

Но вот я трезв и не хочу опять
Себя в безмерной выси потерять,

Давно поняв, что цель и смысл пути -
В самом себе безмерное найти.

Так откажись от внешнего, умри
Для суеты и оживи внутри.

Уняв смятенье, сам в себе открой
Незамутненный внутренний покой.

И в роднике извечной чистоты
С самим собой соединишься ты.

И будет взгляд твой углубленно тих,
Когда поймешь, что в мире нет чужих,

И те, кто силы тратили в борьбе,
Слились в одно и все живут в тебе.

Так не стремись определить, замкнуть
Всецелость в клетку, в проявленье - суть.

В бессчетных формах мира разлита
Единая живая красота,-

То в том, то в этом, но всегда одна,-
Сто тысяч лиц, но все они - она.

Она мелькнула ланью среди трав,
Маджнуну нежной Лейлою представ;

Пленила Кайса и свела с ума
Совсем не Лубна, а она сама.

Любой влюбленный слышал тайный зов
И рвался к ней, закутанной в покров.

Но лишь покров, лишь образ видел он
И думал сам, что в образ был влюблен.

Она приходит, спрятавшись в предмет,
Одевшись в звуки, линии и цвет,

Пленяя очи, грезится сердцам,
И Еву зрит разбуженный Адам.

И, всей душой, всем телом к ней влеком,
Познав ее, становится отцом.

С начала мира это было так,
До той поры, пока лукавый враг

Не разлучил смутившихся людей
С душой, с любимой, с сущностью своей.

И ненависть с далеких этих пор
Ведет с любовью бесконечный спор.

И в каждый век отыскивает вновь
Живую вечность вечная любовь.

В Бусейне, Лейле, в Аззе он возник,-
В десятках лиц ее единый лик.

И все ее любившие суть я,
В жар всех сердец влилась душа моя.

Кусаййир, Кайс, Джамиль или Маджнун
Один напев из всех звучащих струн.

Хотя давно окончились их дни,
Я в вечности был прежде, чем они.

И каждый облик, стан, лица овал
За множеством единое скрывал.

И, красоту единую любя,
Ее вбирал я страстно внутрь себя.

И там, внутри, как в зеркале немом,
Я узнавал ее в себе самом.

В той глубине, где разделений нет,
Весь сонм огней слился в единый свет.

И вот, лицо поднявши к небесам,
Увидел я, что и они - я сам.

И дух постиг, освободясь от мук,
Что никого нет "рядом" и "вокруг",

Нет никого "вдали" и в "вышине",-
Все дали - я, и все живет во мне.

"Она есть я", но если мысль моя
Решит, паря: она есть только я,

Я в тот же миг низвергнусь с облаков
И разобьюсь на тысячи кусков.

Душа не плоть, хоть дышит во плоти
И может плоть в высоты увести.

В любую плоть переселяться мог,
Но не был плотью всеобъявший бог.

Так, к нашему Пророку Гавриил,
Принявши облик Дихья, приходил.

По плоти муж, такой, как я и ты,
Но духом житель райской высоты.

И ангела всезнающий Пророк
В сем человеке ясно видеть мог.

Но значит ли, что вождь духовных сил,
Незримый ангел человеком был?

Я человек лишь, и никто иной,
Но горний дух соединен со мной.

О, если б вы имели благодать
В моей простой плоти его узнать,

Не ждя наград и не страшась огня,
Идти за мной и полюбить меня!

Я - ваше знанье, ваш надежный щит,
Я отдан вам и каждому открыт.

Во тьме мирской я свет бессонный ваш.
Зачем прельщает вас пустой мираж,

Когда ключом обильным вечно бьет
Живой источник всех моих щедрот?!

Мой юный друг, шаги твои легки!
На берегу остались старики,

А море духа ждет, чтобы сумел
Хоть кто-нибудь переступить предел.

Не застывай в почтении ко мне -
Иди за мною прямо по волне,

За мной одним, за тем, кто вал морской
Берет в узду спокойною рукой

И, трезвый, укрощает океан,
Которым мир воспламененный пьян.

Я не вожатый твой, я путь и дверь.
Войди в мой дух и внешнему не верь!

Тебя обманет чей-то перст и знак,
И внешний блеск введет в душевный мрак.

Где я, там свет. Я жив в любви самой.
Любой влюбленный - друг вернейший мой,

Мой храбрый воин и моя рука,
И у Любви бесчисленны войска.



Но у Любви нет цели. Не убей
Свою Любовь, прицел наметив ей.

Она сама - вся цель своя и суть,
К себе самой вовнутрь ведущий путь.

А если нет, то в тот желанный миг,
Когда ты цели наконец достиг,

Любовь уйдет внезапно, как порыв,
Слияние в разлуку превратив.

Будь счастлив тем, что ты живешь, любя.
Любовь высоко вознесла тебя.

Ты стал главою всех существ живых
Лишь потому, что сердце любит их.

Для любящих - племен и званий нет.
Влюбленный ближе к небу, чем аскет

И чем мудрец, что, знаньем нагружен,
Хранит ревниво груз былых времен.

Сними с него его бесценный хлам,
И он немного будет весить сам.

Ты не ему наследуешь. Ты сын
Того, кто знанье черпал из глубин

И в тайники ума не прятал кладь,
А всех сзывал, чтобы ее раздать.

О, страстный дух! Все очи, все огни
В своей груди одной соедини!

И, шествуя по Млечному Пути,
Полой одежд горящих мрак смети!



Весь мир в тебе, и ты, как мир, един.
Со всеми будь, но избегай общин.

Их основал когда-то дух, но вот
Толпа рабов, отгородясь, бредет

За буквой следом, накрепко забыв
Про зов свободы и любви порыв.

Им не свобода - цепи им нужны.
Они свободой порабощены.

И, на колени пав, стремятся в плен
К тому, кто всех зовет восстать с колен.

Знакомы им лишь внешние пути,
А дух велит вовнутрь себя войти

И в глубине увидеть наконец
В едином сердце тысячи сердец.

Вот твой предел, твоих стремлений край,
Твоей души сияющий Синай.

Но здесь замри. Останови полет,
Иначе пламя грудь твою прожжет.

И, равновесье обретя, вернись
К вещам и дням, вдохнув в них ширь и высь.

О, твердь души! Нерасторжимость уз!
Здесь в смертном теле с вечностью союз

И просветленность трезвого ума,
Перед которым расступилась тьма!

Я только сын Адама, я не бог,
Но я достичь своей вершины смог

И сквозь земные вещи заглянуть
В нетленный блеск, божественную суть.

Она одна на всех, и, верен ей,
Я поселился в центре всех вещей.

Мой дух - всеобщий дух, и красота
Моей души в любую вещь влита.

О, не зовите мудрецом меня,
Пустейший звук бессмысленно бубня.

Возьмите ваши звания назад,-
Они одну лишь ненависть плодят.

Я то, что есть. Я всем глазам открыт,
Но только сердце свет мой разглядит.

Ум груб, неповоротливы слова
Для тонкой сути, блещущей едва.

Мне нет названий, очертаний нет.
Я вне всего, я - дух, а не предмет.

И лишь иносказания одни
Введут глаза в незримость, в вечность - дни,

Нигде и всюду мой незримый храм,
Я отдаю приказы всем вещам.

  И слов моих благоуханный строй
  Дохнет на землю вечной красотой.

    И, подчинись чреде ночей и утр,
Законам дней, сзываю всех вовнутрь,

   Чтоб ощутить незыблемость основ
  Под зыбью дней и под тщетою слов.

    Я в сердцевине мира утвержден.
          Я сам своя опора и закон.

  И, перед всеми преклонясь в мольбе,
      Пою хвалы и гимны сам себе.

Стезя праведного

Не без Моей всесильной воли неверный повязал "зуннар".
Но снова снял, не носит боле, с тех пор, как истину узнал.

И если образ благостыни в мечетях часто Я являл,
то и Евангельской Святыни Я никогда не оставлял.

Не упразднил Я Книгу Торы, что дал евреям Моисей,-
ту Книгу мудрых, над которой не спят в теченье ночи всей.

И коль язычник перед камнем мольбу сердечную излил,
не сомневайся в самом главном, что Мною он услышан был.

Известно - правое Ученье повсюду, веку испокон.
Имеет высшее значенье любой обряд, любой закон.

Нет ни одной на свете веры, что к заблуждению ведёт,
и в каждой - святости примеры прилежно ищущий найдёт.

И тот, кто молится Светилу, не заблудился до конца.
Оно ведь отблеск сохранило сиянья Моего Лица!

И гебр, боготворивший пламя, что тысячу горело лет,
благими подтверждал делами что, сам не зная, чтит Мой Свет.

Блистанье Истинного Света его душа узреть смогла.
Но, теплотой его согрета, Его за пламя приняла…
 
Вселенной тайны Мною скрыты, их возвещать Я не хочу.
И мира зримого защита в том, что о тайнах Я молчу.

Ведь нет такой на свете твари, что высшей цели лишена,
хотя за жизнь свою едва ли о том помыслит хоть одна!…


ИБН АЛЬ-ХАТИБ

Живые мне близки, но я для них далек.
Покорный жребию, я в землю молча лег.
Дыханье кончилось: на смену песнопений
Приходит тишина, безмолвие, забвенье.
Первейший из живых, я праха стал мертвей.
Щедрейший хлебосол, стал кормом для червей.
Я солнцем в небе был, и вдруг – конец и хаос,
И небо, омрачась, от горя разрыдалось.
Как часто обнажал я свой всесильный меч,
Чтобы счастливого от счастья вдруг отсечь!
Но рыцарей не раз в лохмотьях хоронили,
Оставив в сундуках нарядов изобилье.
Скажи врагам моим: «Скончался аль-Хатиб».
А где бессмертного снискать они смогли б?
Скажи им: «Радуйтесь – но все промчится мимо,
И тот же вечный мрак вас ждет неотвратимо».

 -----

К могиле я твоей пришел, как пилигрим, -
Пришел почтить того, кто всеми так любим.

И как же не любить тебя, владыка щедрый?
Твой свет любую тьму развеет, словно дым.

Когда б судьба твою отсрочила погибель,
Как славил бы тебя я пением своим!

В Агмате на холме теперь твоя могила -
Как память о тебе, ее мы свято чтим.

И мертвый ты свое величье сохраняешь;
Как прежде, дорог ты и мертвым и живым.

И до конца веков тебе не будет равных,
Средь множества людей лишь ты неповторим.

("К могиле я твоей пришел..." - Стихотворение, сочиненное на могиле поэта аль-Мутамида в Агмате.)
Перевод Н.Стефановича

Из «Истории царя Клавдия»
Книга плача
Алеф. О если бы кто-либо убиение господина моего Клавдия обратил на мою душу!
О если бы кто-либо сделал со мною то, что я был 6ы выброшен вон!
Увы мне, горе мне! Звезда утренняя познала закат, звезда вечерняя сокрылась!
День стал ночью неведомой нам, и тьма необычайная явилась!
Нет отныне отвращающего от нас брань:
Вождь силы нашей сошел в расселины земли,
Водителя крепости нашей нет среди стана!
Бет. Увы нам! Горе нам! О смерти Клавдия скажем:
Он вернул мужам нашим венды и женам нашим покрывала
После того, как сняли их враги во дни страдания и напасти. [168]
Гимель. Вот враг заготовил нашим мужам цепи и нашим женам иго,
Ибо, взглянув на врата города нашего, нашел их без затворов и засовов.
О если бы кто-либо возвестил Клавдию, как великое собрание
Мы нашли внезапно столь малым и оскудевшим.
Далет. Дщерь Эфиопии облекается в кожу и шкуру,
Надевает рубище, твердое, как плита.
Носит иго вместо золотой цепи на шее.
Вместо дома, вина и песни она сделала свой двор площадью плачущих.
Она посыпает пеплом главу свою вместо благовоний, мира и воды розы.
Не Клавдий ли тот, кто был помазан благовониями?
Ныне его постигло переселение, удел странников и пришельцев.
О смерть, судья жестокий, заключающий в узы, как заимодавец, чистого,
Ничего не дав взаймы, за что взять можно выкуп.
Ты не стыдишься сокрушения матери и не содрогаешься пред нежностью сына ее!
О разрушитель, не оставляющий камня на камне на углах печальных!
Хе. Когда светильник освещающий поставили под спуд, а не на свещнице его,
Чтобы нам не испытать ужасов ночи и не окружил нас мрак отовсюду?
Вав. Дева Израилева, призови из Гезера дщерей плачущих, да рыдают над тобой и плачут.
О винограднике твоем, погубленном и искаженном червями,
О пастыре твоем умерщвленном и об овцах твоих рассеянных,
О чадах народа твоего, ставших чадами пленения.
Зай. О Клавдий, спаситель в жизни своей и избавитель в смерти своей!
Видя гибель народа твоего, ты предпочел умереть, будучи юн.
И питие чаши, поданной душе твоей, не удручило ее.
Хет. Куда отошел судья народа нашего, бывший избавителем сынов убогих?
И судья праведный угнетенных?
Куда прешел учитель, учивший о соединении божества и человечества без смешения?
Тет. Какая горечь не чувствуется внутри?
От радости к печали, от крепости к сокрушению,
У кого страх вне и убиение внутри?
Разве не у того, чей покой прошел, когда прешли дни Клавдия — пятидесятницы [169]
Иод. О если бы кто-либо сделал мои очи облаками, да прольют подобно дождю воду, 163
да восплачу по Клавдии, господине моем, и возрыдаю по нем.
Есть ли кто добрый, как господин мой к рабу своему, не утруждавший его против воли, но питавший его, как он алкал, и поивший, когда он жаждал?
Есть ли кто благодетель, подобный ему, давший всем взаймы без воздаяния, не делавший зла злым, и не требовавший ни от кого, чтобы ему делали добро?
Никто же благ, токмо един бог, проливающий дождь на праведных и неправедных и на добрых и злых дающий сиять солнцу 164

Каф. Бог сотряс землю и смутил ее, 165
Когда взял Клавдия из стана.
Возрадовались н возвеселились о нас враги и разделили нас, как добычу

Ламед. Увы земля, увы!
Умножились болезни ее и воспалились язвы ее,
Ибо взяли от нее Клавдия, бальзам ее милосердия.
Прошла радость, исчезло наслаждение;
Пал благословенный венец лета благости. 166
Мем. О царь Клавдий, царь мира!
Даруй нам, народу твоему, согласие.
И на одре твоем не замедли долее, да не унаследят достояния нашего мусульмане и не возьмут страны нашей люди Рима. 167
Нун. Чада народа твоего были в погублении, 168
Как делают с яйцами страусы,
Когда отвратил от них Клавдий милость очей своих.
Питание людей, прекрасная трава, которой ищет ради животных, —
Клавдий, судия праведный, судивший угнетенного против его супостат
И для спасения его простиравший десницу;
Для рассеяния врагов трубивший в рог. [170]

Самкет. Куда ушел ты с престола твоего, Клавдий, царь Сиона?
Столь долго ищут тебя и не находят ищущие.
Не возлетел ли ты в высь воздушную, как птица, и не сошел ли ты в глубину бездны, как рыба?
Э. Вино, созданное для увеселения нашего, пролито из сосуда,
А душа наша связана между печалью и безумием.
Жизнь наша легковесна, как солома на лопате.
Фэ. В смерти Клавдия мы познали мир преходящий, скоро протекающий, подобно воде чрез сито,
И как блуждания боязливого, быстро переходящего мыслью туда и сюда
Цадэ. Как устремляются ноги смерти к пролитию крови!
И как очи ее внимательны к убиению душ!
От души сына даря, сидящего на престоле, до сына рабыни, что у жернова! 169
Коф. Чего ради удалил он царя Клавдия от народа его?
Кто по его обычаю разделит корысти Сирийские и возьмет силу Дамаскову? 170
Увы мне! Орган я превратил в горе и страданием стала для меня кифара! 171
Рес. У кого глаза не были со слезами,
Если он был с ясным взором и зрением,
Видя убитым и брошенным в Арматеме Клавдия, царя милостивого и щедрого?
Сан. Блаженны неплодные, не рождавшие и не зачинавшие!
И блаженны сосцы, сухие от молока! 172
Да не увидят дети печали, которую видели мы в смерти Клавдия, оставлявшего прегрешения.
Тав. Когда скатился камень святой, камень краеугольный церкви,
Подобно тому, как скатывались камни честные земли Ефрафа?
Восплачем о сем и возрыдаем по чину.
Пер. Б.  Тураева

Баба Ульд Шейх

Во имя Бога побеждай, и зло ниспровергай,
Ты с истиной своей уверенность познай.

Хоть много обрети, хоть много потеряй -
Иди своим путём, и смерть на нём встречай.

Идя своей стезёй, всё больше ты желай,
Святую хиджру вновь средь праведных встречай.

Средь тех, кто оправдал творенье, воссияй,
Тем, кто себя нашёл вписал скрижаль, внимай,

Ищи их в деревнях и в городах узнай,
Что первый обретёт, то всякий - обретай.

А тех, кто грех творит с молитвой, презирай -
Они, не чтя Творца, попасть стремятся в рай.

Воззрений их скрижаль, черна ты через край!
Кочевник и оседлый обходит их - ты знай!

Они велеречивы,но ты им не внимай,
Ты слов не распыляй, в беседу не вступай.

Перевод составителя (с подстрочника)

Kun lil-ilahi nasiran, wa-ankir al-manakira
Wa-kun ma;a l-haqqi l-ladhi yarda-hu minka da’ira
Wa-la ta ;uddu nafi ;a siwa-hu aw da’ira
Wa-sluk sabila l-mustafa wa-mutt ;alayhi sa’ira
Fa-ma kafa awwalana a-laysa yakfi l-akhira
Wa-kun li-qawmin ahdathu fi amrihi muhajira
Qad mawwahu bi-shibhin wa- ;tadhiru ma ;adhira,
Wa-za ;amu maza ;ima wa-sawwadu dafatira,
Wa-htanaku ahla l-fala, wa-htanaku l-hawadira
Wa-awrathat akabira bid ;atuha asaghira
Wa-in da ;a mujadilun fi-amri-him ila mira
Fa-la tumari fihim illa mira’a zahira

Абдуллахи Дан Фодио

Власть Ауду

О ты, кому послушны и солнце, и звезда!
О ты, кто беспристрастно вершит свой суд всегда,
Спаси нас, повелитель, в день Страшного суда,
Хотя твои заветы мы часто нарушали.
О ты, который властью великой наделён!
О ты, кому послушны земля и небосклон,
Перед тобою раб твой: безмерно грешен он,
Но всё ж его избавь ты от муки и печали.
Кто, как не ты, поможет нам, грешным, властелин?
Виновные, своих мы не отрицаем вин,
Но кто нам путь укажет из горестных трясин
Порока,если, Боже, мы у тебя в опале?
Да, мы беспечны были; увы, вина росла
Твоих детей, творящих в затменье столько зла!
Да, в тяжких прегрешеньях вся наша жизнь прошла.
Увы, твои наказы мы редко вспоминали.
Но пусть перед тобою твой праведный Пророк
Заступится за грешных, о Всемогущий Бог.
Да, у твоих, владыка,мы распростёрты ног
И вновь к тебе взываем, как и не раз взывали.
Мы от земли, владыка, поднять не смеем глаз.
Мы ведаем, что скоро пробьёт наш смертный час
И кара властелина обрушится на нас
За то, что пред соблазном мы все не устояли.
Однажды кто-то спросит: где этот имярек?
Ему ответят: этот богатый человек
Сегодня нас покинул, и от него навек
Ушли богатства те, что ему принадлежали.
Да, в день, когда предсмертный вас обуяет страх,
Не  сможете вы вспомнить о внуках и сынах
И явственно поймёте, что ваши деньги - прах:
Они у смерти смогут вас выкупить едва ли.
Вы при смерти. Вам худо. И наступает ночь,
А вам никто не в силах в злосчастии помочь.
И дети, и прислуга - все разбежались прочь,
И вас знобит от мысли: "А что же будет дале?"
Не радуют вас больше покой и чистота.
Богатая одежда, что шьют для вас, - и та
Вам ни к чему: смежила вам очи темнота,
Вы на горЕ подушек лежите, как в провале.
Когда ж остынет тело, вас пышно уберут
Убранством всех усопших и отнесут в приют,
В котором вы надолго останетесь - и тут,
В угрюмом подземедье, в сырой и тесной зале,
Накиру и Мункару поведаете вы
О прегрешеньях ваших. И с ног до головы
Прожорливые черви источат вас - увы -
Заботясь о загробном извечном ритуале.
Но не сдержать теченья столетий и минут,
Не через век, а ныне настанет Страшный суд.
Земля дала останкам лишь временный приют:
Лишь до поры в неё их когда-то закопали.
Но Страшный суд нагрянул - в смятенье мир замолк.
И не поможет мёртвым ни ложь, ни кривотолк.
Аллах с любого взыщет давно забытый долг:
Все прегрешенья смертных занёс он на скрижали.
Зачем же нарушал ты священный свой обет?
Смотри, огонь возмездья заполонил весь свет.
Теперь пред сонмом джиннов тебе держать ответ.
Не зря тебя, несчастный, о том предупреждали.
Карающий на землю с небес спустился джинн.
Он предваряет жребий и женщин, и мужчин.
Пред ним бессилен самый могучий властелин
И все, пред чьею властью мы прежде трепетали.
Сегодня лишь Всевышний над нами  царь и бог.
Он судит нас, отверзнув небесный свой чертог,
Лишая нас, несчастных, и разумаЮ, и ног,
Сжигая в беспощадном, всепепелящем шквале.
Нагте, пред Аллахом склоняемся мы ниц.
И мертвецы сегодня поднялись изгорбниц
И слушвают, зияя провалами глазниц,
И не трепещет только - святой - и то вначале.
Пришёл час Воздаянья, и не минует он.
В слезах ломая руки, мы все творим поклон.
Мы знаем: каждый грешник пребудет осуждён
На муки, о которых в подлунной не слыхали.
Прости же нас, Всевышний! Нас душит смертный страх.
Мы каемся смиренно во всех своих грехах.
Дай нам из Каусара испить воды, Аллах,
Чтоб мы благословенья твоё, Аллах, сыскали.

Перевод В.Игельницкой

Муяка бин Хаджи аль-ГАССАНИ

Тишина
(пер. с суахили Ю.Щеглова).

Тишина издает громкий шум – так говорят старики;
Тишина требует пояса, чтобы опоясывать бедра;
Не пренебрегайте тишиной: я не пренебрегаю ею;
Тишина таит в себе будущее; остерегайтесь тишины.
Тишина – неожиданность, постигающая то одного, то другого;
Тишина испускает дым, не открывайте глаза;
Тишина обманчива всегда, всегда;
Тишина таит в себе будущее; остерегайтесь тишины.
Тишина – откройте глаза, присмотритесь;
Тишина несет с собой войну; там, где пролегает ваш путь, - избегайте хвастовства;
Тишина перехватывает дыхание, она парит, как птица;
Тишина таит в себе будущее; остерегайтесь тишины.

Одиночество
Пер. В.Байгужакова

Я иду в одиночестве,
Но где бы я ни остановился, меня вспоминают.
Мои добрые и злые дела
Прошли испытание там, где были совершены;
Они собраны вместе
И известны в каждом доме,
Поэтому я не боюсь быть осмеянным.
Я иду своим путем в одиночестве.
Я иду своим путем в одиночестве,
И жизнь наполнена счастьем…


Кто твой друг, твой верный друг,   если хочешь знать о том,
В путь спеша, оставь не слуг,      а его стеречь свой дом.
Если смотрит он вокруг,            если смотрит он кругом,
Верным сторожем твоим, -           друга не ищи в другом.

Если ты, поспорив с ним,           кто твой друг, твой верный друг,
Запятнать поступком злым           ваш союз посмеешь вдруг,
И ему, глумясь над ним,            причинишь немало мук,
И простит тебя твой друг, -        друга не ищи в другом.

Если хочешь знать о том,           дорожит ли дружбой с ним,
Торным поведи путём                сквозь туман, огонь и дым.
Обреки его притом                злоключеньям роковым:
И не станет он врагом -            друга не ищи в другом.

Перевод В.Топорова

Мвана Купона бинти Мшуам
Из поучения, посвящённого дочери - Мване Хешиме (Песнь Мваны Купоны)

Автор этого труда
печальная вдова,
ее худший грех
Господь простит.
Знай ее имя
она полагается на поставщика.
Мвана Купона Мшаму
родилась в Пате.
Дата на самом деле
Одна тысяча двести
Семьдесят пять.

Мвенье кутунга нудхуму
Ni gharibu mwenye hamu
На убора ва итиму
Раввин тамгуфирия
Озеро Ина Муфахаму
Ни Мтараджи Кариму
Мвана Купона Мшаму
Пате аликозалива
Tarikhiye kwa yakini
Ни Алифу ва Миятени
Хамса ва сабини

Когда ты восстанешь из мёртвых,
твою судьбу решит муж.
Если он велит тебе пойти в рай,
Будь уверена - так и случится.
Если он велит тебе пойти в ад,
Будь уверена - так и случится.

Дочь моя, возьми этот амулет,
Носи его бережно на цепочке.
Дарю тебе ожерелье из кораллов и жемчугов,
Пусть сверкает у тебя на шейке.
Я одену тебя как благородную госпожу.
Вот золотая застёжка, прекрасная, без изъянов,
Храни её при себе всегда.
Когда купаешься, разбрызгивай благовония,
Заплетай косы, рассыпай жасмин по покрывалу.
Одевайся всегда, как невеста,
носи браслеты на ногах и на руках,
не забывай о розовой воде,
не забывай о росписях хной на ладонях...

Взяв перо и тетрадь рядом с матерью сядь и потрудись записать Мои заветные мысли.
Восславим прежде всего
Бога с Пророком его
Ибо нет ничего
Прежде славы Господней.

№оо тЬее иу1М па wino па qaratasi тоуот тпа hadithi nimependa kukwambia.
Kwisakwe kutakarabu
BismiИahi киШЬи
umtae т habibu
т sahabaze pamoya.

Знай: сплетни и оговор
В гостях заводить позор
Держи опущенным взор
И будешь выглядеть скромной.

Wala sinene indiani
sifunue shiraani
mato angalia
tini na uso utie haya

Перевод А.Эппеля

Бадемба Альфа Исака

Хвалебная песнь в честь Фату Сейди

Не перечесть посещений, которые сделаны мной,
Но ни одно из них не сравнишь с посещеньем любимой.
Так восхищает меня твоя красота, Фату Сейди!
Так восхищает меня облик достойнейший твой!
Наимудрейшие книги в возвышеннейших словах
Превозносят твою красоту и добродетель  твою!
Насурьмлены веки твои, искусно подсинены дёсны,
Уста твои словно вышивка мастеров дангасийских, Сестра Фату!
Рассветной заре подобно приветливое лицо,
Легка и горда походка, упруги груди твои, Сестра Фату!
В честь твою первый телёнок мычит, девушка наша!
Ты радуешь взоры в ясный утренний час,
Но ты прекрасна и во все другие часы, Сестра Фату!
Пусть соперница даже несметно златом богата -
Кто сравнится с тобой, о возлюбленная Фату!
Не ревнуй к ней, только ты мне мила, Сестра Фату!
Пусть соперница даже сказочно родовита -
Кто сравнится с тобой, о возлюбленная Фату?
Не ревнуй к ней, только ты мне мила, Сестра Фату!
Пусть соперница даже владеет амбарами риса -
Кто сравнится с тобой, о возлюбленная Фату?
Не ревнуй к ней, только ты мне мила, Сестра Фату!
Пусть соперница даже стадами коров владеет -
Кто сравнится с тобой, о возлюбленная Фату?
Не ревнуй к ней, только ты мне мила, Сестра Фату!
Разве достойно любить то одного, то другого?
Люби же и ты меня одного, Сестра Фату!
Любые твои слова, любые жесты твои
Буду я воспевать,ибо сердце мне поёт о тебе, Сестра  Фату!
Тёплым варёным рисом наполнены котелки,
Щедро он сдобрен маслом, - это всё забота твоя, Сестра Фату!
Принесла она мне его, я поел, и мне хорошо,
Подала она мыло мне, я руки вымыл, и мне хорошо, Сестра Фату!
Но девушка из Коина, ничего ты мне не готовь,
Ибо твоя красота - лучший подарок мне.
Прошу тебя, улыбнись, девушка из Коина, Сестра Фату!
Есть на земле три рая:
сочное масло с кускусом,
рис в молоке и масле
и юноша с девушкой рядом.
Она поселила мне, и голову я приклонил,
Она принесла покрывало, и я согрелся мгновенно, Сестра Фату!
Я сладко спал, покуда сон не оставил меня,
А пробудившись - увидел рядом Фату!
Любые твои слова, любые жесты твои
Буду я воспевать,ибо сердце мне поёт о тебе, Сестра  Фату!
В честь твою первый телёнок мычит, девушка наша!
Первый телёнок лизнул тебя, девушка наша, Сестра Фату!
Каждое утро ты словно рождаешься снова и снова,
Ты солнцу подобна, что в Мекке восходит, Сестра Фату!
Хозяйка телят и коров в рыжих и белых пятнах,
Одних ты доишь всё утро,
Других отпускаешь пастись, Сестра Фату!
Но, девушка из Коина, ничего ты мне не сули,
Ибо твоя красота - лучший подарок мне.
Прошу тебя, улыбнись, девушка из Коина!
Ок.1850
Перевод Н.Мальцевой

Томас Прингл

К сердцу пустыни

Я к сердцу пустыни скачу напрямик,

Со мной молчаливый бушмен проводник.

Упавшему духом здесь самая стать

Былое железною хваткою сжать.

Во весь по барханам мы мчимся опор,

Горячие слезы туманят мне взор.

И все, что с любовью я вспомнить могу,

Как призраки мертвых всплывают в мозгу:

Незрелой души безрассудный порыв;

И помысл о славе, мгновением жив;

Любови, познавшие ложь или рок,

И детская дружба, чей короток срок.

Виденья страны, где мне жизнь дал Господь,

Жестоким огнем отзываются в плоть.

Там предков жилища, там юности цвет,

Восторги наивных, доверчивых лет

И первооткрытья щемящая дрожь.

Весь мир был на райские кущи похож!

Все-все я теперь позабыл-потерял.

Несчастный изгнанник, сполна я узнал

Бесплодность надежд и бесплотность идей.

Я всем утомлен в этом мире людей.

И с грустью, невидимою чужаку,

Я их покидаю на полном скаку.

 

Я к сердцу пустыни скачу напрямик,

Со мной молчаливый бушмен проводник.

Мы с ним удаляемся, сжав повода,

Из мест, где разлад, угнетенье, вражда,

Где сильному слабый не будет хорош,

Где глупость и жадность, где подлость и ложь.

Когда этот мир и его суету

Терпеть мне становится невмоготу,

Едва только мыслей начнется борьба,

И дух перехватит от вздоха раба,

И к горлу подкатится горечи ком,

Я к сердцу пустыни скачу прямиком.

Скакун мой летит, закусив удила,

На трудном пути обгоняя орла.

Пустынный закон неизменно за мной —

Большое ружье у меня за спиной.

 

Я к сердцу пустыни скачу напрямик,

Со мной молчаливый бушмен проводник.

Откроются нам на излете дорог

Олений предел, буйволиный излог,

Где скачут ориби, веселья в плену;

Пасутся бубалы, газели и гну;

Где куду и канна долиной пылят;

Где чащу лесную повил виноград;

Где плещется в озере конь водяной;

Слоны продвигаются серой стеной;

Где мутят питье носороги ослам

В болоте, где тина с водой пополам.

 

Я к сердцу пустыни скачу напрямик,

Со мной молчаливый бушмен проводник.

Здесь плач антилопы над бурым карру

С души очерствевшей снимает кору.

Пугливая квагга пронзительно ржет,

Когда к водопою под вечер идет.

Там зебры колышутся взмахами грив,

Засохшую почву копытом разбив.

Бежит страусиха быстрей жеребца,

Туда, где она под охраной самца

Оставила яйца в песчаном гнезде,

Вдали от воров, что шныряют везде.

Двуногих воров, что со смертью в игру

Вступают, спускаясь в глубины карру.

Я к сердцу пустыни скачу напрямик,

Со мной молчаливый бушмен проводник.

Умчусь в глухомань я, и вся недолга,

Где Белых людей не ступала нога.

И только народец пройдет кочевой

Раз в год по суглинку со ржавой травой.

Здесь голод главенствует, страх и тоска

На мили и мили сухого песка,

Где змеи и ящеры водятся лишь,

А в трещине камня — летучая мышь;

Где сохнет любая трава на корню,

Помимо колючек, язвящих ступню;

Здесь дикий арбуз — и питье и еда

Единственные для забредших сюда;

Здесь отдых не дашь утомленным ногам

У заводи с ивами по берегам.

Ничто здесь не разнообразит пейзаж,

Ни туча, ни дерево, ни горный кряж.

Повсюду, а чувства в груди — толчеей,

Горящее небо над голой землей.

И север, и запад, и юг, и восток

Твердят тебе хором, как ты одинок.

 

В полночных тенях осекается взгляд,

На небе высоком созвездья горят,

Стоит тишина неземная, а я

На камне сижу, как пророк Илия

Сидел в одиночестве возле Хорив.

И голос чуть слышный мне шепчет, избыв

Все скорби, томящие душу и плоть:

“Чем дальше в пустыню, тем ближе Господь”.
1824
Afar In The Desert

Afar in the Desert I love to ride,
With the silent Bush-boy alone by my side:
When the sorrows of life the soul o'ercast,
And, sick of the Present, I cling to the Past;
When the eye is suffused with regretful tears,
From the fond recollections of former years;
And shadows of things that have long since fled
Flit over the brain, like the ghosts of the dead:
Bright visions of glory -- that vanish too soon;
Day-dreams -- that departed ere manhood's noon;
Attachments -- by fate or by falsehood reft;
Companions of early days -- lost or left;
And my Native Land -- whose magical name
Thrills to the heart like electric flame;
The home of my childhood; the haunts of my prime;
All the passions and scenes of that rapturous time
When the feelings were young and the world was new,
Like the fresh bowers of Eden unfolding to view;
All -- all now forsaken -- forgotten -- foregone!
And I -- a lone exile remembered of none --
My high aims abandoned, -- my good acts undone, --
-- Aweary of all that is under the sun, --
With that sadness of heart which no stranger may scan,
I fly to the Desert afar from man!

Afar in the Desert I love to ride,
With the silent Bush-boy alone by my side:
When the wild turmoil of this wearisome life,
With its scenes of oppression, corruption, and strife --
The proud man's frown, and the base man's fear, --
The scorner's laugh, and the sufferer's tear --
And malice, and meanness, and falsehood, and folly,
Dispose me to musing and dark melancholy;
When my bosom is full, and my thoughts are high,
And my soul is sick with the bondman's sigh --
Oh! then there is freedom, and joy, and pride,
Afar in the Desert alone to ride!
There is rapture to vault on the champing steed,
And to bound away with the eagle's speed,
With the death-fraught firelock in my hand --
The only law of the Desert Land!

Afar in the Desert I love to ride,
With the silent Bush-boy alone by my side:
Away -- away from the dwellings of men,
By the wild deer's haunt, by the buffalo's glen;
By valleys remote where the oribi plays,
Where the gnu, the gazelle, and the hart;beest graze,
And the k;d; and eland unhunted recline
By the skirts of grey forests o'erhung with wild-vine;
Where the elephant browses at peace in his wood,
And the river-horse gambols unscared in the flood,
And the mighty rhinoceros wallows at will
In the fen where the wild-ass is drinking his fill.

Afar in the Desert I love to ride,
With the silent Bush-boy alone by my side:
O'er the brown Karroo, where the bleating cry
Of the springbok's fawn sounds plaintively;
And the timorous quagga's shrill whistling neigh
s heard by the fountain at twilight grey;
Where the zebra wantonly tosses his mane,
With wild hoof scouring the desolate plain;
And the fleet-footed ostrich over the waste
Speeds like a horseman who travels in haste,
Hying away to the home of her rest,
Where she and her mate have scooped their nest,
Far hid from the pitiless plunderer's view
In the pathless depths of the parched Karroo.

Afar in the Desert I love to ride,
With the silent Bush-boy alone by my side:
Away -- away -- in the Wilderness vast,
Where the White Man's foot hath never passed,
And the quivered Cor;nna or Bechu;n
Hath rarely crossed with his roving clan:
A region of emptiness, howling and drear,
Which Man hath abandoned from famine and fear;
Which the snake and the lizard inhabit alone,
With the twilight bat from the yawning stone;
Where grass, nor herb, nor shrub takes root,
Save poisonous thorns that pierce the foot;
And the bitter-melon, for food and drink,
Is the pilgrim's fare by the salt lake's brink:
A region of drought, where no river glides,
Nor rippling brook with osiered sides;
Where sedgy pool, nor bubbling fount,
Nor tree, nor cloud, nor misty mount,
Appears, to refresh the aching eye:
But the barren earth, and the burning sky,
And the black horizon, round and round,
Spread -- void of living sight or sound.

And here, while the night-winds round me sigh,
And the stars burn bright in the midnight sky,
As I sit apart by the desert stone,
Like Elijah at Horeb's cave alone,
'A still small voice' comes through the wild
(Like a Father consoling his fretful Child),
Which banishes bitterness, wrath, and fear, --
Saying -- MAN IS DISTANT, BUT GOD IS NEAR!


Песня бушмена


Гордится белый господин

Полями и скотом,

А я, пустыни властелин,

На камне строю дом.

Пусть я не взвешивал в руке

Плода, чей сладок сок,

Но знаю, как найти в песке

Съедобный корешок.


Газели — мой домашний скот

В краю моем родном.

Уздой — дам зебре укорот,

А буйволу — ярмом.

Узда — мой верный ассагай,

Ярмо — мой лук тугой,

Лягай меня ты, не лягай,

Лесной король, ногой.

 

Любая тварь, что зверь, что гад,

Почет мне воздает.

И змеи мне приносят яд,

Как пчелы — дикий мед.

И даже стаи саранчи,

Летучая беда,

Для белых — божии бичи,

А для меня — еда.

В пустыне жить бушмену — стать,

Здесь не страшны враги.

Я белым никогда лизать

Не стану сапоги.

Моя врагам известна прыть,

И сила, и чутье.

Змея умеет защитить

Кремнистое жилье.

И горе тем, кто раздразнить

Попробует ее!
1825

Song Of The Wild Bushman

Let the proud White Man boast his flocks,
And fields of foodful grain;
My home is 'mid the mountain rocks,
The Desert my domain.
I plant no herbs nor pleasant fruits,
I toil not for my cheer;
The Desert yields me juicy roots,
And herds of bounding deer.

The countless springboks are my flock,
Spread o'er the unbounded plain;
The buffalo bendeth to my yoke,
The wild-horse to my rein;
My yoke is the quivering assagai,
My rein the tough bow-string;
My bridle curb is a slender barb --
Yet it quells the forest-king.

The crested adder honoureth me,
And yields at my command
His poison-bag, like the honey-bee,
When I seize him on the sand.
Yea, even the wasting locusts' swarm,
Which mighty nations dread,
To me nor terror brings nor harm --
For I make of them my bread.

Thus I am lord of the Desert Land,
And I will not leave my bounds,
To crouch beneath the Christian's hand,
And kennel with his hounds:
To be a hound, and watch the flocks,
For the cruel White Man's gain --
No! the brown Serpent of the Rocks
His den doth yet retain;
And none who there his sting provokes,
Shall find its poison vain!

Лесной человек из нейтральной земли
баллада южноафриканской границы

Встретились мы на нейтральной земле.
Каждый за буйволом мчался в седле.
Каждый не ведал, откуда свой род
Новый его сотоварищ ведёт.
 
Пулю оставил я в бычьей спине —
Зверь на бегу обернулся ко мне!
Конь не успел доскакать до реки,
Бык ему выпустил рогом кишки.
 
Вдруг чей-то выстрел обжёг мне висок,
Чудище мордой зарылось в песок,
Рухнуло на бок, взревев громче льва.
Я не раздавлен остался едва.
 
Конный стрелок оборвал свой галоп,
С честью меня поприветствовать чтоб.
Аренд Плесси — он представился мне.
Вмиг позаботился я о вине.
 
Роги наполнив под сенью ветвей,
Начал он повесть о жизни своей:
“Ты — англичанин, свободен твой дух,
К пришлому ты не останешься глух.
 
Отпрыску химрада из Камдебу
Незачем было роптать на судьбу.
Всем семерым бы в свой час отошли
Доли построек, скота и земли.
 
Только прошли возмужанья года,
Взять нам отец повелел повода
И за невестами трогаться в путь.
“Бурских кровей, — он твердил, — вот в чём суть!”
 
В Верхнюю Землю отправился брат
Брату вослед и — с красоткой — назад.
А для меня всех прекрасней была
Дина — служанка, стройна и смугла.
 
Глянул отец с осужденьем немым,
Братья взъярились пожаром степным.
Мне закричали, чтоб думать не смел
Смешивать кровь с той, кто кожей не бел.
 
Я предложил им не лезть на рожон
С отчим богатством и выводком жён,
Мне же — довлеет наследство моё:
Верная Дина, скакун и ружьё.
 
Тучи чернее, родитель молчал.
Братних ругательств терпели мы шквал.
Жёны остры были на язычок.
Дина прижалась ко мне, как зверёк.
 
Тёмные веки распухли от слёз —
Жалили злые слова крепче ос.
Дину просил я глядеть веселей —
Завтра, даст Бог, мы поженимся с ней.
 
Поднял наутро брат Ролоф весь дом,
На спящий двор прискакав прямиком
С криком: “Бушмены идут через луг!
Аренд, спасай, без тебя нам каюк!”
 
Милями мчались мы бурой земли.
Только напрасно. Бушмены ушли.
“Странно...” — рек Ролоф, Ганс прыскал в кулак.
Сердцем я чувствовал — что-то не так.
 
Вспять повернули, а Дины — уж нет.
Воплям моим отвечал звон монет.
Продали Дину. Я — снова в седло.
Поискам в Верхней Земле повезло.
 
Скрылись мы за Тситсикамы леса.
Гаурица пролегла полоса
Рядом с дорогою. Горный излог
Тихий для нас приберёг уголок.
 
Дом возле Голы я выстроил сам
И зверовал по оленьим лесам.
Там до сих пор мы не знаем беды,
В обществе белых не видя нужды.
 
Дети пустыни со мною добры —
Кафры с Кат-Ривер, бушмены с горы
Винтерберг. Сердцем своим искони
Чтут справедливое слово они.
 
Я не боюсь кровожадного льва
И леопарда, что пёстр, как листва.
Всяк остывает во гневе своём
Перед моим длинноствольным ружьём.

Шкура слоновья для пули — пустяк.
Трусит меня носорог-здоровяк.
Буйволы — хлеб мой насущный, доколь
Я — африканский всесильный король.
 
Выбрал себе я изгнанья удел
И никогда ни о чём не жалел.
Я проявленьем таинственных сил
Верховожу, словно встарь Измаил.
 
Но как представить без горькой тоски
День, когда сдавит земля мне виски?
В тучах увидят мои горизонт:
Дина, сын Карел и сын Родомонд.
 
Друг-англичанин, прошу, принеси
Добрую весть для бедняги Плесси,
Если услышишь, что вышел указ
О равноправии смертных всех рас!”
Переводы Максима Калинина

THE FORESTER OF THE NEUTRAL GROUND.

A SOUTH-AFRICAN BORDER-BALLAD.

We met in the midst of the Neutral Ground  ,
'Mong the hills where the buffalo's haunts are found ;
And we joined in the chase of the noble game,
Nor asked each other of nation or name.

The buffalo bull wheeled suddenly round,
When first from my rifle he felt a wound ;
And, before I could gain the Umtoka's bank,
His horns were tearing my courser's flank  .

That instant a ball whizzed past my ear,
Which smote the beast in his fierce career ;
And the turf was drenched with his purple gore,
As he fell at my feet with a bellowing roar.

The Stranger came galloping up to nry side,
And greeted me with a bold huntsman's pride :
Full blithely we feasted beneath a tree ; —
Then out spoke the Forester, Arend Plessie.

" Stranger ! we now are true comrades sworn ;
Come pledge me thy hand while we quaff the horn ;
Thou'rt an Englishman good, and thy heart is free,
And 'tis therefore I'll tell my story to thee.

" A Heemraad of Camdebdo  was my Sire ;
He had flocks and herds to his heart's desire,
And bondmen and maidens to run at his call,
And seven stout sons to be heirs of all.

" When we had grown up to man's estate,
Our Father bade each of us choose a mate,
Of Fatherland blood, from the black taint free  ,
As became a Dutch burgher's proud degree.

" My Brothers they rode to the Bovenland  ,
And each came with a fair bride back in his hand ;
But I brought the handsomest bride of them all —
Brown Dinah, the bondmaid who sat in our hall.

" My Father's displeasure was stern and still ;
My Brothers' flamed forth like a fire on the hill ;
And they said that my spirit was mean and base,
To lower myself to the servile race.

" I bade them rejoice in their herds and flocks,
And their pale-faced spouses with flaxen locks ;
While I claimed for my share, as the youngest son,
Brown Dinah alone with my horse and gun.

" My Father looked black as a thunder -cloud,
My Brothers reviled me and railed aloud,
And their young wives laughed with disdainful pride,
While Dinah in terror clung close to my side.

" Her ebon eyelashes were moistened with tears,
As she shrunk abashed from their venomous jeers ;
But I bade her look up like a Burgher's wife —
Next day to be mine, if God granted life.

" At dawn brother Roelof came galloping home
From the pastures — his courser all covered with foam ;
4 Tjs- the Bushmen ! ' he shouted ; ' haste, friends, to the spoor !
Bold Arend ! come help with your long-barrelled roer
-
" Far o'er Bruintjes hoogte we followed — in vain :
At length surly Roelof cried, ' Slacken your rein ;
We have quite lost the track.  — Hans replied with a smile.
— Then my dark-boding spirit suspected their guile.

" I flew to our Father's. Brown Dinah was sold !
And they laughed at my rage as they counted the gold.
But I leaped on my horse, with my gun in my hand,
And sought my lost love in the far Bovenland.

" I found her ; I bore her from Gauritz  fair glen,
Through lone Zitzikamma m , by forest and fen.
To these mountains at last like wild pigeons we flew,
Far, far from the cold hearts of proud Camdebdo.

" I've reared our rude shieling by Gola's green wood,
Where the chase of the deer yields me pastime and food
With my Dinah and children I dwell here alone,
Without other comrades — and wishing for none.

" I fear not the Bushman from Winterberg's fell,
Nor dread I the Caffer from Kat-River's dell ;
By justice and kindness IVe conquered them both,
And the Sons of the Desert have pledged me their troth.

" I fear not the leopard that lurks in the wood,
The lion I dread not, though raging for blood ;
My hand it is steady — my aim it is sure —
And the boldest must bend to my long-barrelled roer.

" The elephant's buff-coat my bullet can pierce ;
And the giant rhinoceros, headlong and fierce,
Gnu, eland, and buffalo furnish my board,
When I feast my allies like an African lord.

" And thus from my kindred and colour exiled,
I live like old Ismael, Lord of the Wild —
And follow the chase with my hounds and my gun ;
Nor ever repent the bold course I have run.

" But sometimes there sinks on my spirit a dread
Of what may befal when the turfs on my head ;
I fear for poor Dinah — for brown Rodomond
And dimple-faced Karel, the sons of the bond  .

" Then tell me, dear Stranger, from England the free,
What good tidings bring'st thou for Arend Plessie \
Shall the Edict of Mercy be sent forth at last,
To break the harsh fetters of Colour and Caste ? "

Дэвид Крамер Теко Беренг

Надпись на могиле Мошеша

Как зовут эту птицу, так звонко поющую над
                могилой?
Песню допев, она чистит перья на крыльях.
Я её узнаю - это Мохатле из долины Менкхаоненг.
Это она поёт на радость праху Мошеша,
Она прославляет вождя.
И если взлетает она, он следит за её полётом.
Почему он так рано покинул нас?
Он был мудростью Лесото.
От презирал тщеславные битвы воинственных старых
                времён.
О птицы моей страны, вьющие гнёзда вдали от этой
                могилы,
Вы, ястребы и орлы,
Парящие где-то в ущельях, -
Летите сюда!
Песня в Лесото одна:
Тот, кто поёт, - славит вождя.
Хвалу воздаёт ему, лежащему в этой могиле.
Птица Мохатле поёт,
И с нею поёт её свита - зимородки и воробьи,
С их крыльев к подножью могилы стекают капли
                горных ручьёв.
Птица Мохатле поёт о величье деяний Мошеша.
У внимающих ей острее становится слух,
Волосы дыбом встают и дрожью охвачено тело.
Птица Мохатле поёт о подвигах Мошеша.
Она находит для них пронзительные слова.
Она поёт для людей,
Свято хранящих память о нём,
Подарившем народу жизнь.
Она поёт могучую песню над тихим прахом героя,
Чьё имя в устах Лесото будет звучать в веках.
Арфа, миру пропой:
"Велик Мошеш в Лесото!"

Перевод В.Вебера

Каэтану да Коста Алегре

Вдалеке (Сонет на мой день рождения)

Моя родина - море, как у корсара,
Крик мой первый, когда в этот мир я шагнул,
Заглушила прибоя гитара,
Захлестнул океана разгул.

Те немногие годы, что прожиты мною,
Точно саван тугой, спеленали меня.
Дышит смерть у  меня за спиною,
Жизнь - голгофой в ночИ без огня.

Мои грёзы в расцвете апреля увяли,
Улетело веселье в далёкие дали,
Дни проходят в кромешной тоске.

Лишь изгнанник поймёт своим раненым сердцем,
Почему даже дружбой не может согреться
Тот, кто чахнет один от родных вдалеке.

Видение

Ты прошла вдалеке от меня, как видение,
статуэткой ожившею чёрного дерева.
Ты была опечалена, нежная горлица,
ты мелькнула вдали, как видение в трауре,
и трагический облик твой, гордый и горестный,
опоил мою душу прекрасной отравою,
и, с тобою незримыми связанный нитями,
я побрёл за тобою,тобой не замеченный,
и глядел, как вдали силуэт твой пленительный
исчезает и тает в мерцании вечера -
исчезает и тает вдали, как видение,
статуэткой точёною чёрного дерева.

Vis;o

 Vi-te passar, longe de mim, distante,
Como uma est;tua de ;bano ambulante;
Ias de luto, doce, tutinegra,
E o teu aspecto pesaroso e triste
Prendeu minha alma, sedutora negra;
Depois, cativa de invis;vel la;o,
(o teu encanto, a que ningu;m resiste)
Foi-te seguindo o pequenino passo
At; que o vulto gracioso e lindo
Desapareceu, longe de mim, distante,
Como uma est;tua de ;bano ambulante

Воспоминание

Иллюзии милые
годов минувших
дарили силою
и грели душу
но их несмелых
мир не приветил
не пожалел их
свирепый ветер
как птичью стаю
он их развеял
а мне оставил
бумажный веер

Пер. М.Ваксмахера

Си Моханд

За узорною оградой —
Гроздья винограда.
Этот сад взрастил я сам.
Рдели розы, глаз услада.
Было сердце радо.
Пчелы льнули к лепесткам.
За труды мои и награду
Изгнан я из сада.
И другой садовник там.
* * *

Сжалься надо мною, боже!
Я твой сын, за что же
На страданья обречен?
Жизнь моя на смерть похожа.
Холод гладит кожу,
И в груди теснится стон.
К смертному прикован ложу,
Грешен и ничтожен,
Я смиреньем награжден.
* * *

Будь ты сильный иль убогий,
существо любое -
каждый Богом одарён.
Одному по воле Бога -
небо голубое,
дом, и сад, и сладкий сон.
А другой богат любовью,
горечью и болью
и безумьем награждён.

Перевод Н. Габриэлян


Thikkelt-a ad hedjigh asefru
Wallah ad yelhu
Ad inadi deg lwedyat.
Wi t-islan ard a t-yaru
Ur as-iberru
W' illan d elfahem yezra-t  :
A nhell Rebbi a tent-yehdu
Ghur-es ay ned;u
Ad ba;dent adrim nekfa-t.

Нгвембе Ронга

когда умирает
человек из племени тва
его имя отдают дереву
могучему дереву
с крепким стволом
с густой листвой
с обильными плодами

люди из племени тва
приносят ему гостинцы
приходят спросить совета
приводят невест
просят удачи в дороге
просто садятся
прислонившись спиной
молчат вместе

старики из племени тва
знают весь лес
по именам

(барабаны)

мой господин Ритм

я ласкаю упругую кожу барабанов
самыми кончиками пальцев
во мне рождается рокот

мой господин Ритм

я пробую на прочность их крутые бока
как ребенок делает первые шаги
во мне поднимается ветер

мой господин Ритм
мой господин Ритм

я врываюсь в их завершенную форму
я требую открыть мне ворота
во мне дрожит земля

мой господин Ритм
мой господин Ритм
мой господин Ритм

мы с тобой стали ночью небом джунглями океаном
мы везде
мы всё

в доме трясется от страха белый хозяин
и не знает наступит ли утро

Главное чудо


чтобы увидеть человека-леопарда

нужно уйти далеко в джунгли

чтобы увидеть могучую мамбо

нужно вернуться в родное племя

чтобы увидеть чудеса белых

нужно уехать в большой город

чтобы увидеть своего двойника

нужно склониться над водой

чтобы увидеть тебя

достаточно просто закрыть глаза.

(перевод Л.Лобарёва)

 -----

когда невмоготу
оставаться веселым
видеть тебя лишь во сне
я рисую на земле твое имя
и улыбаюсь ему



Мухаммед Абдул Хасан

Цок-цок, любимый конь поэта

Приветствую тебя, Фарах! Почтенья знак прими.
Ведь я с открытою душой беседовал с людьми,
Пока неверных не узнал. Их нравы злобны, дики.
Я знаю: выполняешь ты веление владыки.
Когда б ты у мня просил несчётные богатства,
Я б ничего не пожалел - дороже дружба, братство.
Верблюдов много у меня. Ты лучших забери.
Хоть тысячу я пригоню сегодня до зари.
Но всех богатств ценней Цок-цок - поэтому мне больно.
Ты рану старую мою разбередил невольно.
Но слово данное держу и ныне связан им.
А потому я добр к тебе, хотя жесток к другим.
Когда бы родич или друг просил меня такого,
Когда б сказал, что таково желанье Всеблагого,
Я с быстроногим и тогда расстаться бы не мог.
Ведь нет среди гнедых коней такого, как Цок-цок.
Какая рысь, галоп, аллюр! Летит он словно птица.
Нигде на свете нет коня, что мог бы с ним сравниться.
О крепкогрудый! Стоит мне тебя лишь вспомнить вновь -
И в сердце вспыхнет, как костёр, великая любовь.
Но ненависть к врагам сильней и этого пристрастья.
Начать священную войну - не высшее ли счастье?
Я ринулся бы в грозный бой, врагов на смерть обрёк:
Останки исклевала б ты, о птица-носорог.
Я возглавлял бы на коне атаку из Халила -
Тогда б святое воинство верблюдов захватило.
Покуда я предателям не отомстил сполна,
Покуда пролитая кровь не ссохлась дочерна,
Покуда я не выполнил моё предназначенье,
Великолепного отдать - жестокое мученье.
Но джинны одурачат всех - столь длинен их аркан:
Умеют клеветать они не хуже христиан.
А корыстолюбивым слыть мне было бы обидно.
Тому, кто честь хранит свою, такая ложь постыдна.
Паломнику подобен я - скупцом быть не могу.
Пускай не говорят, что я перед тобой в долгу.
Сегодня огнеглазый конь твоё пополнит стадо.
Так знай: для каждого Цок-цок - великая награда!
Так повелел Султан. Не нам пристало спорить с ним.
Бери узду! И знай: Цок-цок с другими не сравним.
Когда б я не был, о Фарах, судьбою злой измаян,
Быть может, был бы у Коня совсем другой хозяин.

Перевод В.Швыряева


АХМЕД ШАУКИ

 Склонись перед чудом природы


Ты жаждешь природу постичь до конца.
Склонись перед чудом созданий Творца.
Здесь Небо с Землею замрут в изумленьи
От этих красот, этих вечных знамений.
Здесь звукам просторно, а образам тесно,
Как будто сидит Он пред Книгой небесной1.

Перевод: Евгений Дьяконов

Нил
Перевод С. Северцева

Как сладость надежды,
нам влага его дорога,
Как в райском краю,
зеленеют его берега.
Как девушка, свеж он,
как сказочный воин, могуч.
По глади зеркальной,
блестя, рассыпается луч!
Как море, течет он,
разливом весенним своим
Кормя человека
и все, что посажено им.
Он — зерна пшеницы,
он — хлопок для наших одежд.
Бессмертный исток
наших радостей, наших надежд!
Добро даровать —
так закон его жизни гласит,
Ко всем справедливый,
он каждый клочок оросит,
И знатным и бедным —
он всем принесет урожай,
А только пожнешь —
и опять поскорее сажай!
Он — вечно в пути,
а посмотришь — как будто стоит:
Так мощно и мудро
безбрежные воды струит;
Но чуть возмутится,
запенив густую струю,
С рычанием львиным
вздымает он гриву свою.

Как сладость надежды,
нам влага его дорога,
Как амбра, смуглы
и душисты его берега.
Пусть мутен и глинист —
он райские реки затмил,
Святой,
полноводный,
извечный кормилец наш — Нил!

*  *  *

Тайна Сфинкса: время настало

Время пришло и судьбы стало мало.
Век подчинился.
Время настало.
Слово за Сфинксом:
- Жаждет народ твой запретного плода.
Хочешь надежду отнять у народа?
Есть у меня и цари, и вельможи.
Есть и гробницы. Там тайна. - И все же
Утро надежды сотрет бесконечность
Отчаянья
               с лица.
Сфинкс! Так скажи на прощанье:
Что же есть вечность?
Или же будешь молчать до конца?

Перевод: Евгений Дьяконов

ЭУЖЕНИО ТАВАРЕС
Морна прощания
Перевод М. Самаева


Час расставанья
камнем в груди.
Час расставанья,
не приходи.
Вспомню, что ты
ждешь впереди, —
на сердце мгла,
жизнь не мила.

Грозное море
ждет меня вновь.
Дай мне, любовь,
выплакать горе.
Плоть, как раба,
в путы возьмут.
Душу — ее
не увезут.

Сладко с тобой,
горек отъезд.
Горе изъест,
жить надоест.
Если умру
в дали безвестной,
волею бога
дома воскресну.
Я не уйму
слез расставанья.
Нет моему
горю названья.
Сможешь ли боль
сердца живого
выразить ты,
жалкое слово!

Я не уйму
слез расставанья.
Нет моему
горю названья.
Здесь, близ тебя,
мучусь ревнуя.
Как же разлуку
перенесу я?

Morna de Despedida (Hora di Bai)

Hora di bai,
Hora di dor,
Ja'n q'r;
Pa el ca manch;!
De cada b;z
Que 'n ta lembr;,
Ma'n q'r;
Fica 'n morr;!

Hora di bai,
Hora di dor,
Amor,
Dixa'n chor;!
Corpo catibo,
Ba' bo que ; escrabo!
; alma bibo,
Quem que al lebabo?

Se bem ; doce,
Bai ; maguado;
Mas, se ca bado,
Ca ta birado!
Se no morr;
Na despedida,
Nhor Des na volta
Ta dano bida.

Dicham chor;
Destino de home:
Es dor
Que ca tem nome:
Dor de crecheu,
Dor de sodade
De alguem
Que'n q'r;, que q'rem...

Dicham chor;
Destino de home,
Oh Dor
Que ca tem nome!
Sofr; na vista
Se tem certeza,
Morr; na ausencia,
Na bo tristeza!

Ни Авана

Просьбы

О Ночь тишайшая, дай нам
вкусить твоей тишины,
к твоим прикоснуться тайнам,
твои увидеть сны.

Подари нам немного света,
о сиятельная Луна, -
потерявшимся где-то
сердцам, чья дорога темна.

Внуши нам терпенье, Звезда,
среди беспросветной тьмы, -
ведь о том, что едут года,
увы, не ведаем мы.

Пасть во имя зерна на поле
научите нас, Облака,
так как бесплодная доля,
словно алоэ, горька.

О Молния, уступи нам
свою молодую прыть,
искусство сверкнуть павлином
и блеск свой мгновенно скрыть.

Благослови нас, Могила, -
как участь ни солона,
душа увянуть бескрыло
в младенчестве не должна.

Самые вкусные сласти
нам выложи, Жизнь, на стол,
вырви несчастных из пасти
болезней и прочих зол.

Дай, о Любовь, любви
ради людской семьи, -
смилуйся, пресуществи
просьбы мои.

Вот истинный человек!

Всеобщий круговорот
неотвратим и свят:
за спадом следует взлёт,
за взлётом следует спад.

Падает духом лишь тот, кто несмел,
мыкает горе весь век,
а тот, кто упал и снова взлетел -
вот истинный человек!
   -----
О весёлая грусть в очах!
Словно лУны, они чисты!
Ужели в моих речах
любви не услышишь ты?
Выслушай песню мою,
Я о тебе пою.

Будь я звёздною далью,
а ты - высокой луной,
чтобы не зналась с печалью,
вручил бы тебе одной
сердце своё: -Бери
и, как во дворце, цари!

Будь я ветром матёрым,
я волною живой
нежил бы над простором
трепетный парус твой, -
спрятал выступы скал
и туман разогнал.

Будь я радостной птицей,
какие живут в раю,
я бы, лишь день загорится,
пел тебе радость мою,
пел тебе песни-мечты,
лишь бы внимала ты.

Я стал бы сном твоей ночи,
самой таинственной из ночей...
Я тебе напророчу
счастье песней своей,
и пусть оно не знает невзгод
и эту песню переживёт.

Пер.В.Летучего


Жан Жозеф Рабеаривело

Тананариве
Перевод С. Шервинского

Привет, страна моя, где предки мир вкусили!

Гробницы древние, минувшего следы,

Холмы цветущие и реки в полной силе,

Живое золото на зеркалах воды!

 

На красных домиках шатры из листьев длинных,

Где шествует заря, верхи им чуть задев,

Где слышен по утрам на плитах стен старинных

Прекрасных девушек мечтательный напев.

 

Привет, привет и вам, всевечных гор громады,

Свидетели былых полузабытых лет,

Где жадно ищем мы затерянные клады

И ждем, когда же нам дадут они ответ.

 

О, как бы я желал души рассеять смуту,

Их гибнущей красы уразумев язык!

О, провести бы здесь хоть краткую минуту,

Страна Неведомых Героев и Владык!

 

Лишь солнце выглянет, пастух погонит стадо,

А девушка — овец, и тихо запоют,

Не знают песни их искусственного склада,

Но с ними сладостней мой утренний уют.

 

Когда же долетит к раскрытым синим рамам

Окошка моего дыханье ветерка,

Я выйду подышать чистейшим фимиамом

Раскрывшегося в ночь прохладного цветка.

 
Еще есть радости: толпу опережая

Ликующих крестьян, я на поле пойду

Свой принести привет на праздник урожая,

Плясать, колосьями махая на ходу.

 

Но вдруг задумаюсь над тайнами вселенной,

Моих покойников в меня проникнет дух,

К могилам побегу, у их стены почтенной

Слова заветные произнесу я вслух:

 

«О сердце бедное! Под камни гробовые,

Сюда, где каркает, слетаясь, воронье,

И ты, что в пелены обернут дождевые,

Несчастный, ляжешь тлеть. Здесь место и твое».

 

Я не сумею скрыть тоски своей избыток,

О, край, где мир в душе, где сладок мне досуг, —

Найдется ль где-нибудь таинственный напиток,

Чтоб утолить на миг души моей недуг?

Ночь
из книги "Перевод с ночи"

Черной Коровы натянута шкура.
Туго натянута черная шкура.
Не для того ее так натянули,
Чтобы на солнце сушить.
В тьме семикратной натянута шкура.
Кто стал погибелью Черной Коровы?
Сдохла она без мычаний, без рева,
И по лугам за коровой не гнались
Средь расцветающих звезд.
Туго натянута черная шкура
И занимает собою полнеба.
Шкура натянута,
Звонкая шкура
На резонатор звенящего ветра,
И мастерят его и выгибают
Духи великого сна.
Будет готов барабан
Сразу, как рожки теленка украсит
Свежий венок гладиолусов нежных.
Освободившись из тьмы,
Вскочит теленок, чтоб травы щипать
Там, на холмах и в долинах соседних.
Будет звенеть и звенеть барабан,
Станут его заклинания снами.
Будет звенеть до тех пор он,
пока
Час не наступит для Черной Коровы:
Белой и розовой,
Снова воскреснет,
Снова - в реке
ослепительной
света!

Три птицы

Железная птица, стальная птица,
поклевать пожелавшая зёрнышки звёзд
по ту сторону дня,
опускается как бы нехотя
в искусственный грот.

Птица из плоти, птица из перьев,
туннелем пронзающая толщу ветров,
стремясь до луны досягнуть,
приснившейся в чаще ветвей,
упадает с падением вечера
в густолиственный лабиринт.

Третья птица, бесплотная птица,
охмуряет сторожа мысли
песней невнятной,
потом раскрывает звенящие крылья
и, мир мирам принеся,
возвращается вновь — бессмертной.

Перевод С.Шервинского


Мухаммед аль-Иф аль-Халифа

С НАРОДОМ
С народом будь везде, где он прибежище обрел,
А отречешься, твой удел — спаленный суходол,

В одну дуду на все лады, самообманом пьян,
Твердишь, что, дескать, сам народ иным путем пошел;

И тут же тщишься доказать, что ты — народа сын:
Не городи же меж собой и жизнью частокол.

Ты ненавидишь, знаю, тех, чья суть низка, плоска,
Как будто кто-то на воде, шутя, их лики сплел,—

Врагов народа твоего, что делят всех людей
По их рожденью, так храня вершимый произвол.

ВХОД И ВЫХОД
Уму и чувствам с давних пор во всех краях поклон.
Им человек — двуликий раб: неумолим закон —

Чтоб нам страданье причинить, слились они в одно;
С рукой изменнической так оружье заодно.

И как земляк на земляка идет за власть горой,
Валам бросает в спину вал, чтоб пасть во прах, прибой.

Людская слабость испокон — платить за все добром,
Так будь же только в меру добр и поскупись теплом;

Растратишь все, что за душой,— укоротишь свой путь;
Сиюминутно влагу пей: поток былого — муть.

Мы задержались, знаю, здесь, и в дом крадется ночь;
Когда ж к отъезду знак дадут и мы уедем прочь?

Ты, печень нашу изнурив, покоя нас лишил,
Запрет на вход и выход ты, жестокий, наложил.

О ДОМ!
О дом наш, как вмещаешь ты столь непохожих рой?..
Сверканье белого и тьма, добросердечный, злой,

Благополучье, нищета, отзывчивость и желчь
Нашли пристанище себе под кровлею одной.

Настала ночь, и человек закован в цепи сна,
Грядет заря, и снова он свободен день-деньской.

Огонь с водой, вода с огнем так вечный спор ведут,
А звезды: падает одна — в зените блеск другой;

Разобщены во мгле, они, дрожа, горят, пока
Небесный свод не ссыплет их за горизонт дневной.

На Марсе тоже, говорят, обжито все: цветут
В убранстве пышном города, вода смиряет зной;

На море тоже, говорят, как на земле, холмы
Нисходят в долы, и плато сменяет спуск крутой.
 
Над непохожим расходясь, несхожесть погребли
Круги времен; не счесть потерь — все смыто той волной!

Как часто хвалят, слышу я, из капель двух — одну;
Известно всем: чтоб своего достичь любой ценой.

В несхожем сущем задана раскроя мера нам,
А это значит: наша жизнь — лишь меры перекрой.

Темны, текучи и густы что мускус, что смола,
Но совместима ли одна материя с другой?!

Правы ли те, кто превознес пред галькой жемчуг? Он
Такой же камень, лишь рожден в морях иной средой.

О дом! Найти ли мне того, кто поддержал бы дух,
Угомонил сомнений боль, мне возвратил покой?

Как клочья дыма, расползлись мечты постичь тебя;
Лишившись их, погибну я, в родных стенах изгой;

То долу стелются, то ввысь взметают беды их —
Так гонит пыли облака порыв предгрозовой.

Абу-ль-Аля* в тебе б зажег прозренья мудрый свет,
Когда б гоненьям не был он подвергнут сам, слепой.

И он прозрел тебя, найдя свободу в «Зухдият»**,
Но скольких ложью ты завлек, обманчивой сулой!

Чтоб сытым быть, Абу-ль-Аля хватало корки в день,
От наготы же укрывал халат его простой.

В тебе он мало занимал пространства, жил как перст
Один в безбрачии: жена — излишний груз порой.

Но кубком радостей твоих себя не обносил,
Пока уход не равен стал с приходом на постой;

Столь непохожий на других, ревниво он хранил
Свой символ веры; не один пошел его стезей.

Есть люди, ломки, как фарфор,— разбить немудрено,
Но заново соединять обломки — труд пустой.

О сколько трелей соловей пропел в саду вчера,
Но предрассветный сон был глух к монистам песни той.

Зарю затмило воронье, и канул солнца свет
В хрипучем карканье — печаль объяла день ночной:

Сосед недобрый на моей земле меня стеснил,
Хотя хватало без него здесь низости людской;

Но никогда он не слыхал обид и бранных слов,
Вовек не нудил я его молящею слезой;

И я сказал ему: «Сосед, не посягай на честь,
Цени соседство иль покинь страну, где ты чужой!»

О сколько я познал плохих друзей, что шли ко мне
Затем лишь, чтоб больных овец не бить своей рукой,

С подобострастием прося: «Аллах воздаст, забей!»
И подлых гнал я: «К мяснику идите вы с овцой!»

И словоблудных, кто хулил переселенье душ,
Я вопрошал: «А в судный час спасетесь вы хулой?»

Переходящее другим сокровище бранят,
На час халифы — разрази их божьею грозой!

Благослови, Аллах, сей мир, поющий истый гимн
Уму и кротости творца и мощи мировой;

Он души мудро сотворил, покорные ему,—
Но где избранник твой, Аллах, возвышенный душой?!

Истлел в земле имамов прах, но живы письмена,
В которых ныне различим их дум высокий строй.

Наука — след их на земле — хранила б мир от бед,
Когда бы каждый проторял путь праведный, прямой

К созвездьям истин,— ведь до вас, не знающих забот,
Века имамы донесли, соль мудрости земной.

* Абу-ль-Аля – Абу-ль-Аля аль-Маари знаменитый арабский поэт-философ (973 – 1057).
** «Зухдият» – на звание одной из сур Корана, здесь: религиозно-философское учение об аскетизме.

САЛАХ АБД АС-САБУР

Простите, друзья, но в этом году
деревья не принесли плодов,
и стол мой скуден, и встретить вас
как подобает я не готов,
и кладовые мои бедны,
не скрою — все у вас на виду.
Я не скуп, но поле мое
не уродило в этом году.
Простите, друзья, что в доме горит
одна-единственная свеча —
каплями воска плачет она,
добра, печальна и горяча.
Простите, друзья, что сердце мое
горем пылает, словно огнем, —
негде радость ему найти,
откуда взяться веселью в нем?

Перевод М. Курганцева

Песня о Каире

Встреча с тобою, мой город, —
загадка и боль,
встреча с тобой —
ожиданье, горечь и скорбь.
Но едва я увидел
огни твои ночью в аэропорту,
я ощутил, что прикован к тебе
и не в силах уйти.
Я прикован к асфальтовым улицам,
к площадям раскаленным,
где увядают под солнцем зеленые листья
мне отпущенных дней.
Город — раскрытая рана моя,
вновь и вновь прикасаюсь к тебе,
замирая от боли.
Так суждено,
чтобы ты утолял свою жажду
сердцем моим,
чтобы песни рождались
под огненной пыткой
прикосновенья к тебе,
чтобы годы мои
растворились в пыли переулков,
в шуме кварталов,
в тумане прогорклого масла,
чтобы Дельта и Нил,
щебень, мусор и камни
приняли тело мое,
для которого будет
вытесан обыкновенный египетский гроб.
Встреча с тобой —
и разорвана грудь,
обнажается сердце;
дышит оно тяжело,
одержимое страхом и жаждой.
Встреча с тобой — потрясенье,
забвенье обид,
воскрешенье надежд.
Город, люблю тебя —
пестрый туман застилает глаза,
словно при виде любимой,
и слезы
сами собой
сыплются, словно песок.
Сдавленный голос едва произносит слова:
«Город, люблю тебя», —
хоть и не слышу признанья,
и птица ручная моя улетела из клетки,
и нет ни покоя, ни крова,
и заперты двери,
и ты мне подносишь к губам
горькую воду тоски, —
все прощаю тебе и не уйду никуда.

Перевод М. Курганцева

Мануэл Лопиш

Корабль

Солнечным утром
о, как хорош проплывающий мимо,
в синее-синее море плывущий - в ровном порыве парус раздутый,
вьющий и вьющий по водам узоры, без веера пены, легко, без нажима...
Ах, только это! Над истинным морем подлинный парус
машет и машет кому-то в безгранье, как белый платок расставанья,
а живописец-ветер лёгкой рукою
на великаньем холсте простора с тайной тоскою
кресты перепутий морских набрасывает на память
как мастер, сосланный за горизонт, на затерянный остров изгнанья...

Пять песен
о разлуке и любви

Я ведь тоже капля в океане, наши жизни
не так уж разделены.
               Уитмен

I

За руки взявшись, шагать нам рядом повсюду.
Правда, на крыльях тревог я носиться буду,
и ты подумаешь: я забыл улыбку твою колдовскую.
"Кто уезжает - возит сердечные муки".
Храни же тоску пути и разлуки,
умножь её, вновь тоскуя...

II

Я иду туда, куда уводит
Эта жгучая меня тревога,
ты передо мной всегда стоишь незримо,
как свеча обета, -
вечно рядом где-то,
вечно негасима...

III

...Я же земля, по которой ступаешь ты,
воздух, которым ты дышишь мгновенье любое,
ветер, что ночь напролёт у дверей твоих стонет,
вещи, цвета, явленья, что видишь ты,
даже воспоминанье твое — мимолетная тень мечты
от шороха ветви, когда она засохший листок уронит…
Ах! Невесомое таинство долгих Часов над волной!
Даль бесконечных Часов, где теряюсь я неизбежно!
Не так велико Пространство, мой друг, между тобой и мной,
но Время — безбрежно…

IV

Укачай меня, грусть о побережьях,
о неведомых еще и пустынных,
но которых прекрасней и желанней
не встречал я в скитаниях прежних,
о прибрежьях, дивных, как виденья каравелл старинных…

Укачай меня, грусть (и чтобы на прощанье
об ее движеньях мне мечтать печальных,
о последних минутах расставанья),
хоть бы и с надеждой так же я расстался, —
ибо храм любви, воздвигнутый так страстно,
может и обрушиться без звука.
…Не разлука для Любви — пространство.
Время — вот разлука…

V

Недолгий обман переменчивых судеб,
рассеянных в мире,
—вы, кого поджидает Время,
дремлющее под покрывалом пространства!
О, если бы, если бы реяли вы,
как птицы в эфире,
дыша их вечной весною!
(Коротка твоя жизнь, моряк,
но ведь терпкость ее — сильнее.)
О, если бы расстоянье, моряк, было, как Время, свободно!
Не верь ты, не верь, будто даль над Временем властна:
лжет и обманывает дорога призрачно-вечной длиною!
Любовь, моряк, забывает Время, когда ей только угодно,
но Время не забывает Любви, помнит о ней всечасно…

Мой край

Пути разочарований…
Контрасты —
горы, теснины глубокие, потоки ревучие, ключи пересохшие,
пашни, плато, все сметающий
ветер, воющий, завывающий,зазывающий,
глубина молчания, белизна прибрежия, черные
разинутые бездны, пики, пустыри, буйные травы…
Драма дождя и солнца
и грусть мотыги, так часто праздной…
Были вначале только земля и море, —
время спустя показалось шествие зеленомысцев — братьев моих.
Были стихии, —время спустя появились кораблекрушения.
Тьма была вначале, —
время спустя пришел человек, а с ним — трагедия засух.
И вот — ростки надежды, печали, боли
укоренились цепко среди дороги.
Земля! Ты столь желанна — не оттого ли?

Всех оттенков кожа у зеленомысского народа,
и не по всем ли морям он скиталец!
Душа, скрывающая столько непредвиденного, —
по силе боли, тебе на долю выпавшей, ты всех гуманнее.
Свою любовь ты обратила к людям,
как тот цветок пустыни и полудней…
В мельканье вечном зол и себялюбий —
о человек человечный!
Ты Сизиф, без конца начинающий снова,
Сдавленным гневом кипящий сурово
и все ж покорный.
Каждый день наступает последний час, каждую терцию,
каждое из накрапывающих мгновений…
Спускался ночи суровый плащ — вечной печали друг постоянный…
Только живое время теперь я слышу.
На темной тропе — только светлых часов я чувствую шаг неустанный.

Тверже ступай, чтобы верность шаги обрели!
По той или этой тропе не ходи, единой стези избранник.
Слушай дыханье прибоя, молчанье земли,
разочарованный странник.
На перекрестке дорог дом ты построил свой,
там, где земля твоя поднялась из ярости первоначальной:
эта отвергнутая земля и стала твоей судьбой,
островитянин печальный.

Перевод Н.Матвеевой

Антуан Роже Боламба

В бурю
Конго бушует,
Конго бушует,
наша река,
опьянев, бушует.
Ввысь на волне
взлетает лодка.
Конго, дай
обниму тебя крепче.
Конго, дай
обниму тебя крепче.
Конго, любимая,
ближе, ближе.
Конго, дрожь
пробегает по телу.
Конго — кружащаяся лодка,
веслами вспаханное поле.
Будем в бурю
плыть до рассвета.
Он прибежит
веселой рысцою,
он затанцует
вместе с нами,
он зазвенит
своими нгомо,
своими нколе,
своими бизанго,
своими бенгеле,
своими томбе,
своими тотола,
своими бендунду,
своими бенгембе,
своими басанга, —
и вспыхнет
веселое сумасбродство!
Конго бушует,
Конго бушует!
Наша река,
опьянев, бушует!

К действию!

Голубь, белая птица,
белая птица солнца,
приди, сядь на руку мою,
здесь грядущее зреет.
Тобой
окрыляется воля моя,
и забвение прячет
ястребиную хищную голову
с зеленым глазом болот.
Оно становится другом,
другом свободной мечты,
другом света, взбегающего по стволу
на высокую пальму.
Его губы поют для тебя
священную песнь братства.
Радуга - лук, натянутый в небе,
дай нам твои стрелы,
в них зреет порыв безрассудства.
Я жду,
жду красного часа решенья,
чтобы войти в тело битвы.
И вот уже свистит надо мною стрела,
уносящая вдаль
опьяненный порыв свободы.

(Перевод Е. Гальпериной)

Локоле

На вершинах гор,
в долинах рек,
на равнинах саванн,
в низинах болот,
в глубинах лесов
слушают люди твой голос,
локоле.

Локоле влюбленных,
локоле танцоров,
локоле бойцов,
локоле гриотов.
Непобедимо твое обаянье,
локоле.
В час, когда молнии
разрывают когтями загривок неба,
из твоего певучего горла
рвутся железные птицы
и слышится плач крокодилов
в чреве реки,
принадлежащей Билиме.
Локоле мозолистых рук,
локоле надорванных глоток.
Локоле — грудная клетка
восставшего негра!
Любуйтесь радужными платками,
блеском набедренных повязок,
ногами в браслетах,
пальцами в перстнях!
Откликайтесь на зов
под кокосовой пальмой!
Наслаждайтесь
открывшимся горизонтом,
дыханьем цветов
и пением птиц,
теплом молока
и прохладой фруктов!
Все это важно.
Приходит время
касаний, объятий
и поцелуев,
поцелуев всерьез,
поцелуев до крови!
Локоле смеха,
локоле всхлипа,
локоле дыма и аромата,
локоле серег,
локоле жемчужин,
локоле вздохов
и содроганий.

Говори,
взывай,
поучай,
ободряй,
осуждай,
великий локоле!
Не хочу выдавать
никаких секретов.
Но попробуй увидеть
танец духов
на груде листьев,
разбухших от ливня,
и ты услышишь
локоле усопших,
локоле скелетов,
локоле кошмаров,
локоле злобы,
локоле мщенья.

Локоле — король,
и с ним не спорят:
из каждого звука
растут законы,
как из земли
вырастает зелень.
На каждый звук
слетается юность,
как черные пчелы —
на зов нектара.

Я знаю тебя,
локоле,
и кожу,
ароматом которой ты дышишь,
и уши,
которым шепчешь признанья,
глаза,
в которых ты отразился,
плечи,
на которых ты отдыхаешь,
руки,
чью ласку ты приемлешь.

Каждый зовет себя
другом локоле,
каждый рассказывает
о локоле,
каждый живет
ожиданьем локоле.

Пища моя —
локоле.
Надежда,
любовь
и смерть,
стихи
и блаженство!

Мысли мои
бегут по тропинкам,
взбираются на холмы и горы,
пересекают равнины,
реки,
опьяняются солнцем,
проникают под землю.

Бриз целует меня
в лоб.
Осторожно.
Как невинная девушка.
Тихо уходит.

Локоле,
дождь проливной
ударяет в сердце.
Локоле,
рождаются преступленья —
руки в крови,
глаза воздеты к звездам.
Колдун заявляет:
«Я — хозяин!»
Молния,
крокодил
и змея
для него изготовили сердце —
в нем скрежет,
и крик,
и злое рыданье,
и танец смерти около гроба.

Локоле ничего не боится.
Локоле не боится силы.
Локоле поддерживает слабых.
Локоле не шутит.
Он убивает —
он убивает боль и злобу.

В голове моей —
огненные реки.
Тысячи вспышек.
Рождается разум.

Большая собака
лижет ноги
человека,
израненного мраком.
И кровь моей скорби
течет, заливая
губы,
нос,
глаза и уши.

Локоле,
пронзи меня дротиком правды,
огненный зев
раскрой, локоле.

Чертыхайся,
рычи,
расточай советы
мне, тонущему
во тьме ошибок

Локоле,
я вижу —
затравлена трусость.
Я слышу
предсмертный хрип себялюбья,
и разум
свое занимает место,
и трубы гремят
в моем сердце:
победа!
Победа, локоле,
наша победа!

Пояснения:
Локоле — африканский барабан, использующийся для передачи вестей из деревни в деревню.
Гриот — сказитель.
Билима — подводный дух.

Раду
Песня Зумы

Богатый белый господин,
ты прибыл к нам на две недели.
Ты зря с бумажником ходил
по всем углам Аналакели.
Зайди на пятничный базар —
на всякий вкус товар найдется.
Но помни, что Мадагаскар,
Мадагаскар не продается.

Мы битый час твердим тебе:
у нас свои, простые нравы.
Глотни вина Анцирабе,
поешь горячей румазавы.
Но ты не хочешь есть и пить,
кривишь уныло бледный рот свой.
Мадагаскар нельзя купить,
Мадагаскар не продается.
Дорога в розовой пыли
бежит навстречу океану.
Дороже нет моей земли —
она тебе не по карману.
На перекрестке двух дорог
послушай речи у колодца.
Закрой набитый кошелек —
Мадагаскар не продается.

Что в мире краше наших мест
от Нуси-Бе до Тулеара?
Горит над нами Южный Крест —
священный Бык Мадагаскара.
Шумит вечерняя Тана,
валиха плачет и смеется...
Мадагаскар — моя страна!
Мадагаскар не продается!

Пер.: Виктор Байгужаков

Докс(Жан Верди Соломон Разанандрайна)

Родина. Сонет

Средь бурных трав седые валуны,                Загоны, розовые от заката,                И над полями риса и батата               
В прозрачной тьме печальный лик луны.
Приметы верные твоей страны,
Изломы пляжей, выгнутых горбато,               
               
Земля твоих отцов, что так богата                Преданьями ревнивой старины.
Мадагаскар – просторы Имерины,               
Высокой доблести приют старинный,      
Счастливых ты дождался перемен.
Мадагаскар – клочок священной суши,                Здесь наших предков обитают души, -               
Так будь же ты навек благословен!
(Перевод Р.Дубровина)

 ----

Вчера струился дождь - угрюмо, тяжело,
Но было мне во тьме, как никогда, светло:
Ты улыбалась, и, сияя предо мною,
твоё лицо всю ночь служило мне луною!

А нынче - сонмы звёзд и полная луна,
Теперь бы чашу чувств приять - и пить до дна!
Но нет тебя со мной, и я тоскую снова,
И кажется мне, ночь - дождлива и сурова.

Кому же, о луна, сияешь ты сейчас?
Луч радости моей, увы, почти угас,
И не прельстить меня ни птицам, ни цикадам,-

Я вижу любящих, в которых бьётся страсть,
Цветы цветут опять - не скоро им опасть! -
Цветут, умножив скорбь о  том, что ты не рядом!

Антананариву

Единственный, бесценный город мой,
Владыка сердца, Антананариву!
Вернувшись, я вернулся не домой -
Ты холоден к сыновнему порыву.

Не так, как прежде, бьётся жизнь в груди,
Мне к ритму твоему привыкнуть трудно -
Давно плетусь я где-то позади,
Плетусь и на тебя ропщу подспудно.

Ты нынче весь - и роскошь, и уют,
Песнь, что, танцуя, девушки поют,
Бездумный поцелуй, рассвет свободы.

И чужд я здесь, в шумихе городской,
Уже привыкшей слышать гул морской
И говорить на языке природы!

Перевод Н.Мальцевой

Жак Рабеманандзара

Одиночество

Остались в юности наивные надежды,
Судьбою отнятых мечтаний больше нет.
Укутавшись в страдания одежды,
проползают... На душе, как прежде, ;
Несбывшихся желаний черный след.
Надежд страницы в памяти листаю.
Увы, увы! А ведь стремлений кубок полон был!
И где теперь сверкает нить златая,
Конец которой мне вручил посланец рая,
Но удержать его мне не хватило сил?
На сердце - груз обманутых мечтаний
И нерасцветших весен гнет лежит.
Померк сребристый блеск подлунных обещаний,
Моя душа - ни гнева, ни стенаний! ;
На склеп угрюмый тщетных ожиданий
С высот холодного рассудка вниз глядит.
 (Перевод Л.Карташовой)

ОСТРОВ, одно только слово...

Вот! Уже
Тесный обруч тюрьмы
Лопнул.
И стены,
И все барьеры, и все заклятья
Рушатся,
В прах рассыпаются
Пасти Молохов
И жала гадюк.
И напрасно пытается горизонт
Схватить тебя в клещи.
Даже сам небосвод над тобой
Взрывается,
Мадагаскар!
Остров, привет тебе!
Свой привет посылаю с границ моей муки.
Я люблю тебя, остров!
Остров, кто воспоет
Торжество Великого дня,
Грядущего дня,
Чудесный итог твоей жизни?
Остров, кто воспоет?
Слово, Остров,
Одно только слово...
Кто его пропоет?
Это слово, как нож, обрубит
Веревку на шее твоей.
Это слово цепи сорвет,
Стянувшие тело твое.
Слово, Остров,
Одно только слово...
Слово, единственное в жизни слово,
Первое слово, последнее слово...
Слово-молния,
Слово-копье,
Древнее, как само сотворение мира,
И молодое, как день.
Слово во всей своей чистоте,
Слово во всем своем блеске,
В этом слове вмещается вечность,
Это слово родилось из нашей мечты.
Это слово идет из золотого века,
Это слово пережило всемирный потоп.
Это слово Земле приказало
Вращаться вокруг*своей оси.
В нем — ярость битвы,
В нем — клич победный,
В нем — знамя мира!
Остров, одно только слово —
И ты встрепенешься!
Остров, одно только слово —
И ты помчишься
На своем скакуне-Океане!
Слово нашей мечты.
Слово наших цепей.
Слово нашего траура.
Это слово блестит
Во вдовьей слезе,
В материнской слезе,
В гордой слезе сироты. ,
Оно прорастает
В цветах на могилах,
В бессонных ночах
И в гордости
Узников.
Остров предков моих!
Это слово — тебе мой привет,
Это слово — посланье мое.
Это слово полощется на ветру,
Как знамя на вершине горы.
Слово, одно только слово.
И ветер кричит, хмелея,
Это слово всем странам света:
Свобода!
Свобода!
Свобода!
Свобода!

Перевел с французского М. Ваксмахер

Рафаэл Эрнест-Грейл Арматту

Во славу чёрных (Молебствие)

Любой из чёрных нищий,-
Оттолкни его.
Без денег и без пищи,-
Оттолкни его.
Без мысли он и воли,-
Оттолкни его.
Без места он и доли, -
Оттолкни его!
Он беззащитен, Боже,-
Прочь гони его.
Он жаждет светлой кожи,-
Прочь гони его.
О, господи Иисусе,
Оттолкни его!
Он в африканском вкусе,
На твой, на белый вкус
Он мерзок, Иисус!
Но стой, лилейно-белый,
За что он чёрным сделан,
Чем плох он, Иисус?
Во тьме он ищет света,
Ты слышишь, Иисус?
И золота на это
Намыл он, Иисус.
При нём поднялись внуки,
Их много, Иисус,
Постигнуть все науки,
Культуры чёрный хочет,
Ты слышишь, Иисус?
Он формулы бормочет,
Вот так-то, Иисус.
Он перестал молиться,
Помилуй, Иисус.
Он пьёт не чтоб напиться,
Вот новость, Иисус.
Он гордым стал сверх меры,
Поверь мне, Иисус,
Он рабские манеры
Утратил, Иисус.
Расправил чёрный спину
И плечи, Иисус...
Нельзя сдержать лавину...
Спасибо, Иисус!

Пер. А.Сендыка

Африка

Перевод А. Голембы

Посвящается г-же Леони Арматту

Девушка лицом темна,
одиноко у обочины грустит она.
Я спросил у нее — отчего она
одинока так и грустным-грустна?
— Сэр, мне чужд одинокой печали гнет,
но среди глухих и бесстыжих людей
я безжалостно жду их смерти — и вот
охладело сердце в груди моей!

Юные мечтания

Перевод А. Голембы

Как сердца ваши в юности радостям вторили:
О любви и о славе мечталось тогда!
А потом оказалось: в житейской истории
Только блеклых да горестных дней череда.
Сколько счастья веселого ждали смолоду,
По садам наслаждений беспечно бродя;
А теперь вы плететесь, понурив голову,
Как измокшие путники после дождя.

ШААБАН РОБЕРТ
Свобода
Перевод М. Курганцева

Нет прекрасней слова «Свобода» —
В нем — бесстрашие, честь и гордость,
Свежий воздух, простор и свет.

В нем — надежда для всех живущих,
В нем — величье и гордость духа,
Радость жизни, вера в добро.

В нем — вся мудрость веков прошедших.
В нем — достоинство человека,
Справедливость и красота.

Ничего нет позорнее рабства,
Даже если мягкие руки
Над рабами заносят хлыст.

Рабство горькое проклинаю —
Пусть оно безвозвратно сгинет,
Пусть зачахнет, умрет, сгорит!

Пусть повсюду царит свобода —
В каждой хижине, в каждом сердце,
В каждом взгляде, в каждой улыбке,
В чистом небе и на земле.
1961

Uhuru


Леопольд Седар Сенгор.
Блаженной памяти…

Перевод М. Ваксмахера

Воскресенье.
Я боюсь суетливой толпы моих ближних с гранитными
лицами.
Из башни стеклянной, населенной мигренями, нетерпеливыми
предками,
Я созерцаю холмы и кровли в тумане,
В покое, — и хмурые голые трубы.
У подножья домов и холмов мертвые спят, снят мечты мои,
ставшие прахом,
Спят мечты мои — кровь, что пролита даром и вдоль улиц течет
и сливается с кровью из лавок мясных.
И теперь из башни стеклянной моей, как из пригорода,
Я созерцаю мечты, развеянные вдоль улиц, павшие
у подножья холмов,
Как предводители племени моего на берегах Гамбии,
или Салума,
Или Сены — павшие ныне у подножья холмов.
Не мешайте мне думать о мертвых моих!
Вчера был День всех святых, торжествснный праздник Солнца,
И никто ни на едином кладбище
Не вспомнил о мертвых — о них, отрицавших Смерть.
Мертвые! Вы, посмевшие спорить со Смертью
Повсюду — от Сины до Сены, и в моей упрямой крови,
наполняющей хрупкие вены, —                Защитите мечты мои, как вы некогда защищали ваших сынов,
тонконогих кочевников.
О мои мертвые! Оградите от гибели кровли Парижа в воскресном
тумане,
Кровли, охраняющие мертвых моих.
И пусть я спущусь со своей тревожно-спокойной башни на улицу
К братьям моим с голубыми глазами,
С жестким пожатьем руки.

In memoriam |

 C'est Dimanche
j’ai peur de la foule de mes semblables au visage de pierre 
De ma tour de verre qu’habitent les migraines, les Anc;tres impatients.  je contemple toits et collines dans la brume. 
Dans la paix – les chemin;es sont graves et nues. 
; leurs pieds dorment mes morts, tous mes r;ves faits poussi;res. 
Tous mes r;ves, le sang gratuit r;pandu le long des rues m;l; au sang des boucheries  Et maintenant, de cet observatoire comme de banlieue, 
Je contemple mes r;ves distraits le long des rues, couch;s au pied des collines.  Comme les conducteurs de ma race sur les rives de la Gambie et du Saloum. 
De la Seine maintenant, au pied des collines 
Laissez-moi penser ; mes morts ! 
C’;tait hier la Toussaint, l’anniversaire solennel du soleil. 
Et nul souvenir dans aucun cimeti;re. 
; Morts, qui avez toujours refus; de mourir, qui avez su r;sister ; la mort.  Jusqu’en Sine Jusqu’en Seine, et dans mes veines fragiles, mon sang irr;ductible.  Prot;gez mes r;ves comme vous avez faits vos fils, les migrateurs aux jambes minces. 
; morts ! d;fendez les toits de Paris dans la brume dominicale. 
Les toits qui prot;gent les morts.
Que de ma tour dangereusement s;re, je descende dans la rue. 
Avec mes fr;res aux yeux bleus. 
Aux mains dures.


К Маскам

Перевод Е. Гальпериной

Маски, о Маски.
Черные, красные, бело-черные Маски —
Четыре точки лица, откуда доносится мне дуновение Духа,
Маски, в молчанье приветствую Вас,
И не последним тебя, мой предок с обликом Льва.
Вы охраняете это священное место от бренного женского
смеха, от гаснущих быстро улыбок.
В этом чистом воздухе вечности я вдыхаю дыханье Отцов.
Маски с лицом обнаженным, с которого спали морщины,
Это Вами, в подобие Ваше, создан мой облик, склонившийся
пред алтарем чистой бумаги.
К Вам я взываю.
Ныне, когда уходит навек Африка древних Империй, —
царица в агонии жалкой,
Когда погибает Европа — а мы связаны с ней пуповиной, —
Опустите взгляд неподвижный на Ваших детей, подвластных
жестоким приказам,
На Ваших детей, отдающих жизни свои, как нищий —
последнее рубище.                Пусть мы ответим: «Здесь!» — когда нас призовет Возрождение
мира.
Пусть мы станем дрожжами, — без них не взойти былому тесту,
Ибо кто внесет оживляющий ритм в этот мертвенный мир
машин и орудий,
Кто издаст ликующий возглас, пробуждая сирот и погибших
к новой заре,
И вернет память о жизни тем, в ком штыками пронзили
надежду?
Нас называют они людьми хлопка, масла и кофе,
Нас называют они людьми безропотной смерти.
Мы же — люди радостной пляски, чьи ноги обретают мощь,
ударяя о твердую землю.


Pri;re aux masques

Masques ! ; Masques !
Masque noir masque rouge, vous masques blanc – et noir –
Masques aux quatre points d’o; souffle l’Esprit
Je vous salue dans le silence !
Et pas toi le dernier, Anc;tre ; t;te de lion.
Vous gardez ce lieu forclos ; tout rire de femme, ; tout
sourire qui se fane
Vous distillez cet air d’;ternit; o; je respire l’air de mes
P;res.
Masques aux visages sans masque, d;pouill;s de toute fossette
comme de toute ride
Qui avez compos; ce portrait, ce visage mien pench; sur
l’autel de papier blanc
A votre image, ;coutez-moi !
Voici que meurt l’Afrique des empires — c’est l’agonie
d’une princesse pitoyable
Et aussi l’Europe ; qui nous sommes li;s par le nombril.
Fixez vos yeux immuables sur vos enfants que l’on commande
Qui donnent leur vie comme le pauvre son dernier v;tement.
Que nous r;pondions pr;sent ; la renaissance du Monde
Ainsi le levain qui est n;cessaire ; la farine blanche.
Car qui apprendrait le rythme au monde d;funt des machines et des canons ?
Qui pousserait le cri de joie pour r;veiller morts et orphelins ; l’aurore ?
Dites, qui rendrait la m;moire de vie ; l’homme aux espoirs ;vent;s ?
Ils nous disent les hommes du coton du caf; de l’huile
Ils nous disent les hommes de la mort.
Nous sommes les hommes de la danse, dont les pieds
reprennent vigueur en frappant le sol dur.

Сейчас пять часов

Сейчас пять часов, ты сказала бы: время пить чай.
Семнадцать часов.
Письмо твое мягко, как хлеб, нежно, как масло,
мудро, как соль.
И свет над морем, неправдоподобно зеленым и синим,
И свет над Горэ, над Африкой черной,
над всей ее белой и красной землей.
В море — по случаю ли Воскресенья? — гирлянда
белых судов
Связующей тянется нитью между реками Юга
и фьордами Севера.
Письмо твое, точно крыло, парит белоснежно средь чаек.
Разлиты вокруг красота и печаль.
И остров Горэ, где сердце мое — где сердца мои
кровью сочатся.
Красный дом по правую руку, кирпич на базальте.
Красный дом посредине — крохотный, он притулился
между пучинами тени и света.
И большой, ах! очень большой красный дом,
где кровоточит любовь моя, словно пучина
Без дна. Там высятся к северу, по левую руку,
стены форта д’Эстрэ
Цвета тоскливо свернувшейся крови.
1972

C’est cinq heures

C’est cinq heures, tu dirais, le th;. Dix-sept heures.
Ta lettre de pain tendre, douce comme le beurre, sage comme le sel.
Et la lumi;re sur la mer trop verte et bleue
Et la lumi;re sur Gor;e* sur l’Afrique noire blanche mais rouge.
Il y a – pourquoi le Dimanche ? – la guirlande des bateaux blancs
Vers les rivi;res du Sud, vers les fjords du Grand Nord.
Ta lettre telle une aile, claire parmi les mouettes voiliers.

Il fait beau, il fait triste.
Il y a Gor;e, o; saigne mon c;ur mes c;urs.
La maison rouge ; droite, brique sur basalte
La maison rouge du milieu, petite, entre deux gouffres d’ombre et de lumi;re
Il y a ah ! la haute maison rouge, o; saigne si frais mon amour, comme un gouffre
Sans fond. L;-bas ; gauche au nord, le fort d’Estr;es**
Couleur de sang caill; d’angoisse.

БЕНЕДИКТ ВИЛАКАЗИ
Посвящение в поэты
Перевод А. Сендыка

Возле ворот Дукузы —
Великого города предков —
Я молил заходящее солнце о том,
Чтобы Чака послал наконец за мной.

Вождь услышал и повелел:
«Стань для земли копьем и щитом».
А потом, вослед за славой земной,
Тень прекрасной Уманкабайи
Мне явилась во сне.
Она приоткрыла тайны вселенной
И меня обучила парить в вышине.

Ворота — старинный сторож — Дукузы
Предо мной растворились по воле ее;
Я вошел, от волнения не дыша,
Не зная, как славить Уманкабайю.

От скорбей исцелилась моя душа,
И я, упав на сухую траву,
Себя ощутил могучим вождем.
Как знать, что во сне, а что наяву…

Я жаждал встретить Уманкабайю,
Но призраки всплыли из бездны зла, —
Сомкнулись створы ворот Дукузы,
И пеплом Дукуза к ногам легла.

С тех пор стало тесно словам во рту, —
Я понял, что прежде жил, как немой,
С тех пор я поэт, даже смерти самой
Вновь не отбросить меня в немоту.

Я спал, но явившаяся во сне
Уманкабайя сказала мне:
«О сын Манцинзы, глаза раскрой,
Ты рожден не затем, чтобы спать, поэт,
Воспой боевого копья полет,
Сердцу не дай обрасти корой!»

Слушать готов я
Перевод А. Сендыка

Слушать готов я, пой мне, о Ветер,
Дай отдохнуть и набраться силы,
Только один ты на белом свете
Умеешь качать и баюкать деревья.
В песне твоей чудеса повинны,
И красота, и реальность видений,
И любовь, приходящая без причины.
А мелочность старости и тишина,
Те, что меня оставляют без сна,
И тебя настораживают, наверно.
Но что же, давай убьем тишину!
Сердце мое полно ожиданья,
Оно для любого дерзанья открыто,
Радость тревогу в нем не убила, —
Молчание вечера мы разрушаем,
Подобно упрямым рыжим термитам,
Забравшимся в брошенную могилу.

Слушать готов я, пой мне, о Птица.
Здесь, где закрыто небо ветвями,
Песня твоя свободней струится
И голосок твой звучит сильнее.
Я шел от рощи невдалеке,
И так заслушался ненароком,
Что прилег и уснул на горячем песке.
Благодеянье великое — сон:
Забыть помогает измученным он
О страданьях, о голоде, о болезнях
И о людях, которых лучше не помнить.
Пой же мне песню с ветки зеленой
Такую, чтоб даже луна удивленно
Остановилась над нами в тумане,
Шепча: «Вы сытее пятнистых гиен,
Идущих по следу Номкубулваны».

Слушать готов я, пой мне, Цветок,
Древнюю песню любви и пчелы,
Сладкую песню дождя и реки,
Которые жизнь возвращают в пески.
Твои лепестки нежны и малы,
Но мудрость тверже алмазной скалы.
Ты знаешь секрет молодой любви,
Подобной свету предутренних звезд,
Перекинувших легкий волшебный мост
От ночной темноты к рассвету.
Ведь росы, упавшие на траву,
Сперва их мерцанием были согреты,
А потом уже розовым светом зари.

Песни об этом умеют петь
Только Ветер, Цветок и Птица.
Дайте же мне до конца насладиться,
Дайте же сердцем уразуметь
Песню Ветра, Цветка и Птицы.

Вечер
Перевод А. Сендыка

Стало чернеть темно-синее небо,
Дальние горы исчезли во мраке,
И солнце закатное приняло цвет
Красного железняка.
Юркие ласточки в гнездах укрылись,
Зашевелились летучие мыши,
А ветры устали гнать с океана
Растрепанные облака.
Искусственный свет побелил дорогу,
Где-то вдали завыли гиены,
Только они, пожирая падаль,
Бродят вблизи от мест,
Где гибнут деревья и сохнут травы,
А пыль, поднимаясь из горла шахты,
Летит по ветру и покрывает
Мир на сто миль окрест.
Здесь нет ни реки, ни болот прохладных,
Ночью лягушек здесь не услышишь,
Коростели и белые цапли
Давно улетели прочь.
Теперь здесь водятся только… люди.
Вот наконец они показались.
Значит, их день рабочий окончен,
Значит, настала ночь.

Абуль-Касим аш-Шабби
К тиранам мира



Нас любовь опьяняет сильнее вина,               
И единственный наш виночерпий-весна,               
Виночерпий, налей, не жалей, нет милей,               
Нет светлей во вселенной любимой моей!

ОПЛАКИВАЮ ЛЮБОВЬ

Тоскую не о том,
что слава далека,
что созданное мной
не сохранят века.

Печалюсь не о том,
что годы протекли,
как ветры по земле,
по небу - облака.

Жалею не о том,
что молодость горька,
что рушатся мечты -
мечети из песка.

Горюю не о том,
что время уходить,
а смертная тропа
темна и нелегка.

Любовь моя, краса,
печаль моя и боль.
Я плачу о тебе,
я плачу над тобой.

Перевод с арабского Михаила Курганцева

КЭББЭДЭ МИКАЭЛЬ

Все унес ураган
Перевод А. Ревича

Суесловье и спесь,
Лести с жалобой смесь,
Горе, свары, нападки,
Строгий суд без оглядки,
Оскорбления, ложь
И гордыню вельмож,
Измышленья, упреки,
Сплетни, плутни, намеки,
Нежность к ближним своим,
Страсть к тому, кто любим,
Верность другу и брату,
Клятву мстить супостату,
Все благие плоды,
Все людские труды,
Все, что мы повстречали,
И добро и печали, —
Все унес ураган
Из неведомых стран,
Сгреб в охапку без правил,
Ничего не оставил,
Ни земли, ни травы,
Ни червей, ни листвы,
Нет и пыли в пустыне,
Нет и грязи в помине.
Что за буря была,
Все смела, все дотла,
Даже в тихой ложбинке
Не осталось песчинки.
Все унес ураган,
Как бесплотный туман,
Не осталось в помине
Ни любви, ни гордыни.

Начало сентября
Перевод А. Ревича

Развеял ветер прах,
Рассеял в небе тучи,
Пшеница на полях
Взошла стеной могучей.

Взгляни с горы крутой:
Слепящих красок море.
Окрестность пред тобой
Вся в праздничном уборе.

Тростник, чабрец, пырей
Сплошной ковер соткали,
И весь простор полей
В цветочном покрывале.

Но, все цвета затмив,
Лиловый цвет взошел там,
Взлетают птицы с нив
На крыльях, черных с желтым.

Напев плывет вдали,
И аромат струится.
Прекрасен мир земли,
Я сам его частица.

Мир и время
Перевод А. Ревича

С давних пор я живу, и за долгий свой срок
Видел многое, много прошел я дорог.
Помню: долго я странствовал и наконец
Предо мною возник исполинский дворец.
У ступеней толпился народ — не пройдешь,
Был дворец на огромнейший улей похож.
Пораженный его высотой и красой,
Я глядел на дворец, я стоял сам не свой,
И подумалось: кто из волшебников мог
Возвести этот сказочный светлый чертог?
И тогда, восхищенье свое не тая,
К одному из прохожих направился я
И спросил: «Растолкуй мне, почтенный старик,
Чей дворец? Кто такие хоромы воздвиг?»
Мне ответствовал старец, кивнув головой:
«Это зданье — дворец богача родовой,
Жил здесь некогда прадед владельца и дед,
Этим стенам стоять до скончания лет».
* * *
Поколенья сменялись, мелькали года,
Долго шел я и снова вернулся сюда.
* * *
Где дворец? Ни дворца, ни ступеней, ни стен.
Где хоромы? Осталась лишь пустошь взамен.
И ни камня, ни древнего щебня у ног,
Словно маревом был этот пышный чертог.
Озадаченно я озираюсь вокруг,
Предо мною канал и просторнейший луг.
Вижу: дерево с шумною кроной растет,
Вижу я пастуха и пасущийся скот.
Пастуха вопрошаю: «С каких это пор
Здесь канал и травою порос косогор?»
И пастух отвечает, взглянув на меня:
«Это пастбище — с самого первого дня,
И всегда здесь в канале струилась вода,
И всегда в этих травах бродили стада».
* * *
Поколенья сменялись, мелькали года,
Долго шел я и снова вернулся сюда.
* * *
Нет канала, и луг травянистый исчез,
Вырос город, касаются крыши небес.
Сколько улиц и зданий! Порядок и лад
В новоявленном городе этом царят,
На цветистом базаре толпится народ,
Красота этих людных кварталов берет
Восхищенное сердце и разум в полон,
И уменьем строителей я изумлен,
И все больше меня покоряет краса,
И стою, и на эти дивлюсь чудеса.
Я гармонию вижу на каждом шагу.
И гляжу я и глаз отвести не могу.
Мне навстречу шагает почтенный старик,
Вопрошаю: «Когда этот город возник?»
С удивленьем я слышу ответ старика:
«Этот город, мой друг, существует века.
Он становится краше, меняет свой вид,
Но стоял он века и века простоит».
* * *
Поколенья сменялись, мелькали года,
Долго шел я и снова вернулся сюда.
* * *
Но не вижу я города, город исчез,
Там, где были дома, вырос девственный лес.
Вижу птиц я диковинных среди листвы,
Бродят хищники в чащах — гиены и львы.
Всюду слышится щебет, рычанье и вой,
Всюду чаща смыкается над головой.
Потрясенный бреду без дорог наугад
По бескрайнему лесу, где звери кишат,
Все иду я, вокруг озираюсь, и вот
Одинокий туземец навстречу идет.
Говорю я туземцу: «С каких это пор
Темный лес в небеса свои ветви простер?»
Поглядел он в глаза мне и взор перенес
На стволы и листву: «Что за странный вопрос?
Вечно эти смоковницы, эти хвощи
Здесь росли, и начала ты им не ищи».
* * *
Все меняется в мире: уходит одно,
А другое на смену явиться должно,
И приходит, свои утверждая права.
Мы в бессмертие верим, а надо сперва
Вспомнить истину: в мире лишь путники мы,
Исчезаем во тьме, как явились из тьмы.
Поколенья проходят, мелькают века,
Словно горный поток. Весь наш мир — как река.
Погляди: все бежит, как течение вод,
Что-то гибнет — на смену другое идет.

ЭЛОЛОНГЭ ЭПАНЬЯ ЙОНДО
Спи, мой малыш
Перевод А. Ревича

Спи, мой малыш.
Когда ты спишь,
Мой малыш,
Ты прекрасен,
Как ранний цвет
Апельсиновой рощи.
Спи, мой малыш,
Усни, мой сынок,
Спи,
Как волны прилива,
Убаюканный ласковым бризом,
Который поет нам: «Вуа-вуа»,
Замирая у ног
Обрыва.

Спи, мой малыш,
Усни, сыночек
Черный,
Черный, как ночи,
Прекрасный,
Как ясные лунные ночи,
Как надежда на близкий рассвет,
Который ты видишь во сне.
Спи, мой малыш.
Когда ты спишь,
Мой малыш,
Как ты прекрасен,
Мой маленький черный сыночек!

Маска Ифе
Перевод А. Якобсона

Маска Ифе —
древесный лик сумеречных времен —
следит, ухмыляясь,
за хороводом годов,
проходящим в ритме маятника часового.

— Что есть год
и что век? —
повторяет она про себя. —
Два пальца,
скучающих на циферблате;
уж не они ль
способны меня состарить?
Фробениус, к тебе я взываю,
к тебе, что меня отыскал
под безжалостным солнцем Бенина;
взгляни:
разве я постарела?
Разве не те же морщины на лбу
и не то же страданье во взоре?
Друг мой, время не старит меня —
год ли, век, —
что мне два пальца,
скучающих на циферблате?
Я,
маска Ифе,
безразлична к векам
и в веках неизменна;
сегодня — такая ж,
как тогда, на свежей земле,
когда изваяла меня
первобытная сила искусства.

Уже не торгуют рабами — десяток сигар за штуку;
протяжные стоны не рвутся
из трюмов, наполненных смрадом.
У жизни иные заботы,
и она награждает искусство
мещанской медалью за верность текущей минуте.

— Как хороша эта маска! —
восклицает сноб, не веря себе самому.
— Хороша? — откликается архисноб. —
Но разве не ясно,
что ей не хватает штриха здесь вот, на правом виске. —
И профессорьё затевает бесстыдную болтовню,
выдвигая тысячи соображений о негритянском искусстве.

Будьте ж неладны — вы, возомнившие, что обрели
тайный смысл,
сокровенное слово маски.
Вчерашняя пошлость
копируется сегодня:
слепые поводыри
заблудились
в негритянском искусстве,
что старо, как мир, и, как мир, первозданно.
Будьте неладны — вы, решившие, что разгадали
неподвластное разуму слово.
Плоские толмачи,
чуждый от века язык
вам ли дано постичь
с вашим бесплодным рассудком?

Маска Ифе прислонила древесный лик сумеречных времен
к столу, где расставлены сувениры,
и говорит их владельцу, туристу, обживающему святые места
— Ты, почтивший меня посещеньем,
послушай, приятель:
хочешь — смотри на меня, не нравится — отвернись,
но не суди обо мне;
и, главное, умоляю,
не пытайся меня разложить
по полочкам глупым
науки чужого мне мира.

Тебе

Как буйвол
Томится в зной без воды,
Томится
Сердце моё без тебя.
Имя твоё
Рассыпал я
В каждой строке
Этих скорбных стихов.
Любовь моя,
Слышишь мой зов?

Перевод А.Ревича

БАЙ Т. МУР
Новая Африка
Перевод Андрея Сергеева

Из мрака восточной ночи
Африка выплывает
На первые полосы
Газет всего мира.
Куда ни глянь:
На севере и на юге,
На западе и на востоке —
Всюду взрывы, которые будят
Некогда спавшие земли.
Колонии освобождаются
Так быстро, что их народам
Некогда избирать
Национальные флаги
И национальные гимны.
Задача их велика —
Преобразить всю Африку,
«Черный континент».
Отныне двести миллионов,
Двести миллионов африканцев
Сами определяют
Судьбу своих стран.
И все это, несмотря
На происки тех, кто недавно
Заливал эти страны кровью.
Колониальные тюрьмы,
О которых скоро забудут,
Стали университетами,
Откуда на сцену истории
Вышли бесстрашные,
Закаленные борцы за свободу.
Зовите их розовыми или красными,
Но они заставили всех
Уважать свою Африку.
И Африка может сегодня
Догнать наш двадцатый век.

Взгляд в историю

Африка —
Парадокс.
В Лиссабоне
В сырой конторе
Картограф
Ставит чернильную кляксу
На Африку, и оттого
Её называют
«Чёрным континентом».
*
Африка.
Воображение
Населяет её людоедами,
Огнеедами,
Дикарями,
Приносящими в жертву людей.
*
Африка.
Исследователи
Приносят в Европу вести
О золоте
И алмазах,
Слоновой кости
И пряностях,
И парни с Флит-стрит
Устремляются
За добычей.
*
Африка —
Гибель для белых.
Там змеи,
И дикари,
И непроходимые джунгли.
Но Африке нужен свет,
И торговцы привозят сюда
Библию
И ром
И просвещают
Проклятый материк.
*
Африка.
За добычей
Гонятся все — от французского
Иностранного легиона
До разбойников в пробковых шлемах
Из всех стран света.
С пушками и знамёнами
Приплывают они
По морю,
А некоторые смельчаки
Пробираются с караванами
Сквозь пески великой Сахары
Единственно для того,
Чтоб дикари
Причастились культуры.
*
И вот уже
Цивилизаторство
Идёт полным ходом —
Золото и алмазы
Переправляют в Европу,
Уже подводят итоги,
И вдруг просветителям
Приходит
В голову,
Что есть и другое
Золото,
И тогда начинают продавать
Людей
В Нью-Орлеане,
Бостоне
И саванне.
Впрочем, это лишь эпизоды,
Только лишь эпизоды
Из великой книги —
Истории Африки.
*
Перевод Андрея Сергеева

Месяц жатвы

Боги ликуют двенадцать месяцев,
Крестьянин - только месяц глейто,
Когда в полях золотится рис
И самый памятливый забывает,
Что было когда-то голодное время.

Перевод А.Сергеева

БЕРНАР БУА ДАДЬЕ

Ветер
Перевод М. Ваксмахера

Ветер
над сонной рекою
тайком подбирает
сны рыбаков.
Ветер
на скатерти озера,
расшитой кувшинками,
в букет собирает
шутки и смех
девушек-водоносов.
Ветер
на тропах лесных
и в траве луговой
урожай собирает
песен крестьянских.
Ветер
с кустов и цветов
дань собирает:
ароматы лесные,
у края деревни
наряжается ветер,
прихорашивается,
и садится
на крыши дремлющих хижин,
и в очагах раздувает
прикорнувшие угли.
Ветер
на пальцах считает
сновиденья людские.
Ветер
ветвями деревьев качает,
убаюкивая детей.
Ветер
свищет в оврагах,
летит над морями, горами
и садится на миг отдохнуть
у двора постоялого.
Ветер
по древним дорогам земли,
по обочинам времени
тащит
жатву воспоминаний.

Женщины!

Женщины - в шёпоте и немоте,
Женщины - в противоборстве, в слезах,
Женщины - в гневе, в жесте отказа, в громе и молнии,
Женщины - в свете улыбки, в покое,
Женщины - в горькой обиде, во лжи,
Женщины - в смехе, в ласке, в согласье,
Женщины - в в час отчужденья, прощанья! -
             Я ваш навсегда.

Перевод А.Ревича

FEMMES

Femmes du Silence et du Murmure,
Femmes des Larmes et de Lutte,

Femmes du Refus, de la Col;re,
de l’Orage et de la Foudre,

Femmes de l’Accalmie et du Sourire,
Femmes de l’Abandon et du Mensonge,

Femmes du Rire, de la Caresse
et des Coeurs accord;s,

Femmes de la S;paration et de l’Adieu,

je vous aimerai toujours.

  -----

Линии наших ладоней,
Линии наших рук —
Это не сеть параллелей,
И не обручи меридианов,
И не дороги в горах,
И не шрамы на коже деревьев,
И не древних сражений рубцы.
Линии наших ладоней,
Линии наших рук —
Это не змеи траншей,
Не паутина тропинок
В зарослях диких колючек,
Не угрюмые щели окопов
И не рваные раны рвов.
Линии наших рук —
Не лабиринт переулков,
Где горе пустило корни,
Не тонкие нити каналов,
Впитавшие горечь слез.
Это не цепи злобы
И не веревки для виселиц…
Линии наших рук —
Желтых, черных и белых —
Это не ленты границ,
Не межи на полях
И не цепкие пальцы пеньки,
Обвившие сноп раздоров.
Линии наших рук —
Это линии Жизни,
Дружбы и светлой Судьбы,
Линии Сердца и Счастья.
Линии наших рук —
Это нежные цепи,
Они связали навечно
Живых и погибших —
Друзей со всех континентов.
Линии наших рук
Не черны,
Не белы,
Не желты.
Линии наших рук
Связали наши мечты
В большую охапку цветов.

Перевод А.Ревича

LES LIGNES DE NOS MAINS

Les lignes de nos mains
ne sont point des parall;les
des chemins en montagnes
des ger;ures sur troncs d’arbres
des traces de luttes hom;riques.
5
Les lignes de nos mains
ne sont point des longitudes
des boyaux en tranch;es
des sillons dans des plaines
des raies en chevelures 10
des pistes dans la broussaille
Elles ne sont point
des ruelles pour les peines
des canaux pour les larmes
des rigoles pour les haines 15
des cordes pour pendus
ni des portions
ni des tranches
ni des morceaux
de ceci… de cela… 20
Les lignes de nos mains
Ni Jaunes
Noires
Blanches
ne sont point des fronti;res 25
des foss;s entre nos villages
des filins pour lier des faisceaux de rancoeurs .
Les lignes de nos mains
sont des lignes de Vie
de Destin 30
de Coeur
d’Amour.
de douces cha;nes
qui nous lient
les uns aux autres, 35
Les vivants aux morts.
Les lignes de nos mains
ni blanches
ni noires
ni jaunes, 40
Les lignes de nos mains
Unissent les bouquets de nos r;ves.

Мохаммед Диб

СКИТАЛИЦА ЗЕМНАЯ
Когда, на изломе ночи,
Тепло свое проношу я
По колючим вершинам
И на глазах рассвета
Сбрасываю одежды,
Чтоб воду почтить дневную,
Мой край мне кажется дивным:
В нем столько свободных вздохов,
Столько олив шумящих,
Что я не могу не петь.

Земля, спаленная зноем,
Черная моя матерь,
Не брось меня на съеденье
Времени, лютому зверю,
Услышь мой голос,
Струящийся меж деревьев,
Будящий сонных быков.

Поступь летнего утра
Беззвучней самой тишины,
А я как будто на сносях,
О Земля, моя матерь,
И женщины в отдаленье
Ждут, когда я закричу.

Почему,— говорят,— почему же
Ты стучишься в чужие двери,
Как оставленная супруга?
Почему блуждаешь, стеная,
Когда рассвета дыханье
Начало понемногу
Согревать вершины холмов?

О, сестры, я дочь Алжира,
Я, может быть, неприметней
Всех дочерей земли,
Но голос мой не устанет
Взывать к вершинам и долам.

Я спускаюсь с Ореса,
Отоприте мне двери,
Женщины, мои сестры,
Дайте воды родниковой,
Дайте меду с ячменной лепешкой.

Я пришла вас проведать,
Я принесла вам счастье,
Вам и вашим детям;
Пусть же ваши младенцы
Крепнут и подрастают,
Пусть ваш хлеб колосится,
Пусть ваша опара всходит,
Пусть все у вас будет в достатке,
И счастье да будет с вами.

ЗАНИМАЕТСЯ УТРО
Занимается утро — окрестность
Вся в потеках крови и ветра,
Молчанья и бледных зорь.

Чей-то нежный голос витает
Без конца над долиной синей,
Все распалось — как дальше жить?

Затянул жилье мое иней,
Воет ветер — но ты мне шепчешь,
Что не вечно изгнанью длиться,

Что мята вновь серебрится,
Что смоковница плодоносит,
Что не вечно длиться тоске.

О девушка с сердцем скорбным,
В лютую нашу пору
Ты одна умеешь так петь.

Весна

Плывёт над набережной бездн морских дыханье.
Здесь пахнет рыбою, фиалками, смолой,
То веет свежестью, то снова дух гнилой,
Всё залито весной - причалы, склады, зданья.

Дождливый тихий день натёр до блеска порт,
Где снасти чёрные узорами повисли,
И небо и вода во власти смутной мысли,
Сливаются в один изысканный аккорд.

Я  вижу док сухой и корабельный остов,
В котором, может быть, душа ещё живёт...
Куда направишь ты, о птица, свой полёт,
Чтоб увидать в мечтах даль моря, волны, остров?

Я как затравленный брожу здесь. Бьёт ключом
Во мне печаль. В туман уходят пароходы.
Я в город ухожу. Там копоть, дым, заводы.
О чём-то вспомнить я пытаюсь. Но о чём?

Перевод М.Кудинова

Малек Хаддад

Я НА СТРАЖЕ НОЧНОЙ

Я на страже ночной у ворот сновидений,
Я сомнений своих охраняю порог.
Ожидаю пароль, но лишь ветер осенний
Подбивает несбывшимся грезам итог.

Я на страже ночной, я раздумий теченье
Силюсь в русло направить, внимая, как бьет
Час за часом, как звезды вершат на вечернем
Небе, диске заезженном, свой оборот.

Я на страже ночной, я у порохового
Склада воспоминаний, не ставших золой.
Из гробов поднимаются тени былого
И стоят до зари в карауле со мной.

Я на страже ночной, в чем же скорби причина?
Кто там жалобно стонет всю ночь напролет?
То ли матери голос, утратившей сына,
То ль пчелы, у которой похитили мед...

Я на страже ночной, я мечтаю о лодке,
Танцевавшей по зыби легенд, голубой.
На прибрежье, извергнув из пенистой глотки
Лодку, мертвую чайку качает прибой.

Я на страже ночной, я на зябком перроне:
Мимо поезд проносится, слышен гудок.
Чей-то взгляд на моей остается ладони —
Залетевший случайно ко мне мотылек.

Я на страже ночной, а вокруг меня звезды
Иль зрачки золотые пастушьих собак.
Я на страже ночной, и еще мне не поздно
Поучиться у них, как осиливать мрак.

Я на страже ночной, и ручей неумолчный
Мне толкует всю ночь о святой правоте
Тех, кто зерна зари рассевает средь ночи,
Ткани радуг невиданных ткет в темноте.

Я на страже ночной, я слова вспоминаю,
Те, которые знал, когда был пастухом,
И которые первыми — я это знаю —
Постучатся ко мне в этом мраке глухом.


* * *
Соловей, старина Робин Гуд,
Соловей, мой сподвижник по горьким моленьям
Соловей, сотоварищ, собрат,
Не рассыпай в мюзик-холле
Своих серебристых рулад!
Не засыпай на заре.
Завтра будет прекрасное утро.
Соловей, драгоценное божье созданье,
Соловей, мой маленький Моцарт,
Маленький Моцарт с горлышком белым,
Соловей, о матери спой мне моей!

Соловей,
Твоя трель, словно звон Алладиновой лампы
Купи мне гору и барашка с курчавой шерстью
Купи мне дом, где очаг пылает зимой,
Звонок с уроков, дорогу домой,
Купи мне школьную куртку,
Самый счастливый билет,
Купи мне ссадину на колене
И побольше чернильных клякс в необъятной
Тетрадке воспоминаний...

Соловей, купи мне
Улицу, что ведет к моей маме.

Перевод Ю.Стефанова

Мне снилось...

Мне снились призрачные корабли
и город, где на улицах стрельба,
где похоронный звон моей земли
предсмертным потом катится со лба.

Мне снилось: задыхается Алжир
и судорожно корчится во тьме.
Он, словно в качке палуба, дрожит,
и это в сердце, в памяти, во мне.

Я от рожденья узник, я привык
искать везде особый коридор.
Я к снегу чужеземному приник,
чтоб белизна припудрила позор.

Ты, сердце,– странник по дорогам сна,
по закоулкам памяти, по злым
отелям, где тоска погружена
в бессонницу, по гаваням пустым.

Подслушиваю реку под мостом
и с ней веду безмолвный диалог.
В ее ворчанье хмуром и простом
я различаю зов моих дорог.

Увижу день: веселья карусель
на родине и солнца желтизну.
Шумливый бриз домчится на Джебель,
разгонит боль и принесет весну.

Перевод М. Курганцева

Катеб Ясин

Живая память
(фрагмент)
Перевод М. Ваксмахера
Наша кровь

Опять

Обретает корни.

Казалось,

Мы всё забыли,

Но земля наша,

Впавшая в детство,

Снова прежним клокочет огнем.

Даже расстрелянный,

Человек ногтями впивается в землю,

Даже расстрелянный,

Он старается землю

На себя натянуть,

Как одеяло, —

Скоро живым

Не останется места для сна.

А под одеялом земли,

В глубоких, как звезды, могилах,

Мертвецы, с пробитым сердцем в зубах,

Крепко держатся за корни деревьев,

Мертвецы

Выдыхают своими пробитыми легкими

Землю —

Это она

Раскаленною пылью

Вливается в горло живым.

Это убитые предки

Бьют по памяти нашей

Раскаленными

Красными

Ядрами.


ПАТРИС ЛУМУМБА

Пусть торжествует наш народ
Перевод П. Антокольского
Плачь, мой любимый черный брат, в тысячелетьях скотской ночи!
 Твой прах развеян по земле самумами и ураганом.
Ты, некогда воздвигший пирамиды
Для всех своих державных палачей,
Ты, загнанный в облавах, ты, разбитый
Во всех боях, где сила торжествует,
Ты, затвердивший в школе вековой
Один лишь лозунг — «рабство или смерть»,
Ты, прятавшийся в джунглях безысходных,
 Встречавший молча тысячи смертей
Под маскою болотной лихорадки,
Иль под клыкастой маской тигра,
Или в объятьях топкого болота,
Душивших постепенно, как удав…
И день пришел, когда явился белый,
Он был хитрей и злее всех смертей,
Выменивал он золото твое
На зеркальца, на бусы-безделушки.
Насиловал твоих сестер и жен,
И спаивал твоих сынов и братьев,
И в трюмы загонял твоих детей.
Тогда гремел тамтам по деревням,
И люди узнавали, что отчалил
Чужой корабль к далеким берегам,
Туда, где хлопок — бог, а доллар — царь.
Приговоренный к каторге бессрочной,
Работавший, как вьючная скотина,
Весь день-деньской под беспощадным солнцем,
Ты был обучен славить в песнопеньях
Их господа и был распят под гимны,
Сулившие блаженство в лучшем мире.
И только одного просил у них —
Позволить жить тебе, позволить жить.
И у огня, в тревоге, в смутных грезах
Ты изливался в жалобных напевах,
Простых и бессловесных, как тоска.
Случалось, ты и веселился даже,
И вне себя в избытке сил плясал.
 И все великолепье возмужанья,
Все сладострастье юное звучало
На медных струнах, в бубнах огневых,
И этой мощной музыки начало
Из ритма джаза выросло, как вихрь,
И громко заявило белым людям,
Что им принадлежит не вся планета.
Ты, музыка, позволила и нам
Поднять лицо и заглянуть в глаза
Грядущему освобожденью расы.
Пусть берега широких рек, несущих
В грядущее свои живые волны,
Твоими будут!
Пусть вся земля и все ее богатства
Твоими будут!
Пусть жаркое полуденное солнце
Сожжет твою печаль!
Пусть испарятся в солнечных лучах
Те слезы, что твой прадед проливал,
Замученный на этих скорбных нивах!
Пусть наш народ, свободный и счастливый,
Живет и торжествует в нашем Конго,
Здесь, в самом сердце Африки великой!

Pleure, O Noir Fr;re bien-aim;

O Noir, b;tail humain depuis des mill;naires
Tes cendres s’;parpillent ; tous les vents du ciel
Et tu b;tis jadis les temples fun;raires
O; dorment les bourreaux d’un sommeil ;ternel.
Poursuivi et traqu;, chass; de tes villages,
Vaincu en des batailles o; la loi du plus fort,
En ces si;cles barbares de rapt et de carnage,
Signifiait pour toi l’esclavage ou la mort,
Tu t’;tais r;fugi; en ces for;ts profondes
O; l’autre mort guettait sous son masque fi;vreux
Sous la dent du f;lin, ou dans l’;treinte immonde
Et froide du serpent, t’;crasant peu ; peu.
Et puis s’en vint le Blanc, plus sournois, plus rus; et rapace
Qui ;changeait ton or pour de la pacotille,
Violentant tes femmes, enivrant tes guerriers,
Parquant en ses vaisseaux tes gar;ons et tes filles.
Le tam-tam bourdonnait de village en village
Portant au loin le deuil, semant le d;sarroi,
Disant le grand d;part pour les lointains rivages
O; le coton est Dieu et le dollar Roi
Condamn; au travail forc;, tel une b;te de somme
De l’aube au cr;puscule sous un soleil de feu
Pour te faire oublier que tu ;tais un homme
On t’apprit ; chanter les louanges de Dieu.
Et ces divers cantiques, en rythmant ton calvaire
Te donnaient l’espoir en un monde meilleur…
Mais en ton c;ur de cr;ature humaine, tu ne demandais gu;re
Que ton droit ; la vie et ta part de bonheur.
Assis autour du feu, les yeux pleins de r;ve et d’angoisse
Chantant des m;lop;es qui disaient ton cafard
Parfois joyeux aussi, lorsque montait la s;ve
Tu dansais, ;perdu, dans la moiteur du soir.
Et c’est l; que jaillit, magnifique,
Sensuelle et virile comme une voix d’airain
Issue de ta douleur, ta puissante musique,
Le jazz, aujourd’hui admir; dans le monde
En for;ant le respect de l’homme blanc,
En lui disant tout haut que dor;navant,
Ce pays n’est plus le sien comme aux vieux temps.
Tu as permis ainsi ; tes fr;res de race
De relever la t;te et de regarder en face
L’avenir heureux que promet la d;livrance.
Les rives du grand fleuve, pleines de promesses
Sont d;sormais tiennes.
Cette terre et toutes ses richesses
Sont d;sormais tiennes.
Et l; haut, le soleil de feu dans un ciel sans couleur,
De sa chaleur ;touffera ta douleur
Ses rayons br;lants s;cheront pour toujours
La larme qu’ont coul;e tes anc;tres,
Martyris;s par leurs tyranniques ma;tres,
Sur ce sol que tu ch;ris toujours.
Et tu feras du Congo, une nation libre et heureuse,
Au centre de cette gigantesque Afrique Noire.

МЭНГЭСТУ ЛЕММА

Лживый родич

Мой родич и во сне
Не жаловал ко мне,
Но умер я — и что же?
Пришел он с постной рожей.
Печаль его узрев,
Пришел я в страшный гнев,
Взяла такая злоба,
Что я восстал из гроба.
«Ты не пришел, нахал,
Когда я подыхал!
Явился на поминки?
Стираешь две слезинки?
Терпеть тебя невмочь!
Пошел отсюда прочь!»
Изрекши это слово,
Я в гроб улегся снова.

Надоело
Перевод А. Ревича

И денди-эфиопы,
И снобы из Европы —
Все это светский сброд.
Тошнит от их острот,
От споров и бахвальства,
От сплетен и нахальства.
Грызутся там и тут,
Друг друга не поймут.
Сбежим-ка в лес зеленый,
Чтобы глядеть на кроны,
Вдыхать листвы настой,
Бродить в траве густой,
Чтоб, вторя птичьим стаям,
Носился пес мой с лаем,
Чтоб на траву упасть
И отоспаться всласть.


Мухаммад Азиз Лахбаби

На скрещенье путей
Быть -
Это "нет" говорить пустоте,
"Нет" - ночной немоте,
"Нет" - абсурду дорог.
Бесконечных дорог.
Затерявшихся в темноте.

Жить -
Это быть
На скрещенье путей,
Где тепло меня греет улыбки твоей,
Где мое отраженье в глазах у людей,
Где живут , умирают,
Вступают в борьбу,
"За" и ""против",
Во власти кипящих страстей.

Пустота...
Есть дыхание в той пустоте.
Немота...
Но гармония есть и в ночной темноте.
Неспроста
Ночь огнями зажглась над абсурдом дорог,
Затерявшихся в темноте.
Перевод с французского М.Кудинова


Эгоцентризм
Перевод М. Кудинова

Однажды, приняв себя слишком всерьез,
Ничто превратилось в Нечто.
Сперва было: мама, мама!
Потом было: мало, мало!
Затем: мое и моя!
И, наконец: Я!
- Откуда?
- Не знаю.
- Зачем?
- Непонятно.
Но Я - это Я.
И ты для меня,
И он для меня,
И все для меня…
Приятно!
Затем - ничего.
Какие-то тени.
Молчанье вокруг,
Замирает движенье:
Ничто порождает Ничто.
Откуда взялось?
Откуда пришло?
Каким его ветром сюда занесло?
Зачем этот призрак понурый,
Всегда недовольный и хмурый?
Да это же самая суть абсурда!
От ничего к ничему черта,
Драма, где нету смысла,
Драма, где нет актеров,
Сцена, что всех подавляет,
И вдруг… от черты ни черта
Не осталось, и даже следов не сыскать.
Нечто однажды ночью
В ничто превратилось опять.

Из колыбели выпорхнула голубка

Голос ребёнка,
тонкий и нежный,
как голос птицы,
вылетел из колыбели.
Мать и отец
улыбаются сыну
у изголовья
великой его колыбели.

Спи, мой ребёнок,
моё белоснежное сердце,
спи, моя кроха,
мой мальчик.
Мы отвоюем у злобного мрака
твой мир,
и твой кров,
и красную розу живую.

Спи, мой мальчик,
грядущего
светлый росток.
Мы вырвем с корнями
кошмары войны,
твой день будет добр, не жесток.

Спи,
твой сон, как заря эта, чист,
в него не ворвётся
свинца беспощадного свист
и запах бесслёзной обыденной смерти,
пропитанной нефтью.

Спи,
твой звонкий младенческий смех -
как саван, для тех,
у кого вместо сердца
кровавая бомба.

Перевод М.Тарасовой

Малика Абдель Азиз

Я склонилась над ними.
Моё сердце трепетало.
«Дорогие,
Как прекрасны вы,
Как чудесен блеск ваших щёк,
Как волнует.
Как сладко головокружение от вашего пьянящего аромата.»
Я гляжу в их глаза,
Я пью росу с их ресниц,
Я нежно ласкаю их тонкие стебли,
Я спросила, как их зовут,
И с трепетом
Услышала их шёпот.
В их лепестках я нашла исповедь.
А вместе с ней мёд, аромат и мелодии.

МАМАДУ ГОЛОГО

Тамтамы правды
Перевод М. Кудинова
О вечная правда палящего солнца!
О блеск африканских лучей!
Вы рвете на части мое безучастье,
Покорность мою перед силою власти
Глухих деспотичных ночей.
Луна на Мали! Твои светлые стрелы
Впиваются в тело тоски, что владела
Душой омраченной моей.
О, правда без тени - малийское утро!
О, вечер весенний, прозрачный и мудрый!
Спасибо за щедрость, за то, что смогли
В тяжелые годы,
В дни горькой невзгоды
Хранить и поддерживать голос народа
Родной африканской земли.
Томилась она,
Изнывала она,
Была ее ночь беспросветно темна.
Но порваны путы,
И с этой минуты
Воспряла земля, распрямилась спина.
И правду свою защитить мы сумеем,
Мы твердо решили до гроба быть с нею,
Чтоб злоба врагов нас не сбила с пути.
Рассеялись тучи,
Чей сумрак нас мучил,
К смиренью тащил нас по дебрям дремучим,
От кручи сознанья хотел увести.
И ритмы тамтама рокочут упрямо,
Из леса летят, из зеленого храма,
Где птицы смолкают,
Услышав их звук.
Летят к моей хижине ритмы, и прямо
С порога зовут меня ритмы тамтама,
И мне говорят они:
Кончилась драма!
Свобода зовет в свой ликующий круг.
1961

СЕМБЕН УСМАН
Тропинка
Перевод М. Ваксмахера

Я пойду по этой тропе!
И пускай четвертуют меня,
Все равно я путь проложу
Через гибельный жар саванн,
Над кипеньем яростных рек,
Сквозь леса, что в себе таят
Лихорадки коварный яд.
Я по этой тропе пойду.
Я пойду, устилая ее
Щебнем своих костей.
Я пойду, укрепляя ее
Цементом крови своей.
Я пойду, я пойду по тропе,
Которая к людям ведет,
К миру и дружбе ведет.
И пускай четвертуют меня,
Все равно я путь проложу,
Ибо имя мое — Народ.

Я бы хотел...

Я бы хотел
принести в подарок тебе
цветы —
много цветов.

Но такого обычая нет
в нашем краю.

Когда кончится
время дождей,
перестанут плясать
сырые зимние вихри,
и баобаб
засверкает новой листвой,
я вскарабкаюсь
вверх по стволу,
с вершины сорву
для тебя
пучок воздушных корней.

Это приправа —
ее добавляют у нас
в почетные блюда
на праздничном ужине
для друзей и родных.

Я тебе принесу
в подарок
охапку воздушных корней —
ради жизни
и в знак любви
вместо букета цветов.

Я бы хотел
для тебя
песню сложить,
написать стихи.

Но такого обычая нет
в нашем краю.

Когда
зимние ветры
покинут саванну
и под ливнем
летних лучей
прорастут короткие тени
деревьев и трав,
я мотыгу возьму
стану ею писать
песню жизни,
песню любви
на земле
во имя твое.

Ведь мотыга
возникла на свете
раньше пера,
а земля появилась
прежде,
чем пачка бумажных листов.

Я стихи для тебя напишу —
будут залиты потом слова,
прокаленные солнцем.
Будут строки
впечатаны в землю
ударом мотыги,
осыпаны синей росой.
И на рассвете
пар
будет от каждой буквы
идти в небеса...

Ты их прочтешь,
когда соберу урожай —
просо или маис,
все равно.
В каждом зерне
будет жизнь
и моя любовь.

Я тебе принесу
эти стихи —
письмена,
рожденные солнцем и ливнем
на вечном листе бумаги —
на земле,
где мотыга служит пером.

Я принесу тебе
эти стихи —
как ученик,
что вывел в тетради
первое слово —
для тебя,
для жизни твоей,
для нашей любви.

Не обижайся.
Я не сумел
тебе подарить
охапку цветов,
написать на праздник
стихи.

Такого обычая нет
в нашей стране.

Только одно я могу —
жизнь отдать.
За тебя.
Тебе.
Во имя твое...

Перевод М.Курганцева

КЕЙТА ФОДЕБА

Рассвет над Африкой
Перевод Е. Гальпериной
(Звуки гитары)
Рассвет. Маленький поселок допоздна плясал под звуки тамтама. Теперь он начинает просыпаться. Пастухи в лохмотьях, играя на флейтах, провожают стада в долину. Девушки с кувшинами гуськом тянутся по извилистым тропам к источнику. Во дворе марабута дети нараспев читают хором стихи Корана.
(Звуки гитары)
Рассвет. Борьба ночи и дня. И обессиленная ночь уже не может больше сопротивляться и медленно отступает. С горизонта протягиваются первые, еще робкие и бледные, лучи солнца — предвестники победоносного дня. Последние звезды тихо уходят за облака, подобные пламенным цветам.
(Звуки гитары)
Рассвет. А там, на широкой равнине, окаймленной пурпуром, виден склонившийся человек. Это крестьянин Наман. Он взрыхляет землю, и с каждым ударом его мотыги испуганные птицы разлетаются, опускаясь на мирные берега Джолибы — великой реки Нигера. Наман идет, раздвигая встречные травы, и его штаны из грубого холста смочены росой. С него катится пот, но, согнувшись, он неутомимо и ловко бьет мотыгой — нужно успеть посеять зерно до прихода дождей.
(Звуки кОры[)
Рассвет. Наступает рассвет. В листве, возвещая приход дня, порхают птицы. Но вот по влажной тропе равнины спешит к Наману мальчик. «Брат Наман, — говорит он, — старейшины поселка ждут тебя под деревом совета».
(Звуки коры)
Подивившись тому, что его вызывают так рано, Наман положил на землю мотыгу и направился прямо в поселок, сверкавший в лучах восходящего солнца. Старейшины, еще более важные, чем обычно, уже сидели под деревом совета. Рядом с ними равнодушно курил трубку человек в военной форме, по виду стражник.
(Звуки коры)
Наман сел на расстеленной бараньей шкуре. Тогда гриот вождя поднялся, чтоб возвестить собранию волю старейшин: «Белые направили к нам стражника и требуют одного человека из нашего поселка. Они хотят послать его на войну в свои страны. Знатные люди селенья решили избрать лучшего из нашего рода — пусть он в битвах белых людей покажет отвагу, что всегда жила в народе мандинго».
(Звуки коры)
И все назвали Намана, Намана, чьи сильные мускулы и мужественный облик каждый вечер славили девушки в своих песнях. Нежная Кадия, молодая жена Намана, потрясенная новостью, бросила молоть зерно и молча заперлась в своей хижине. Смерть уже похитила у нее первого мужа, и она не могла поверить, что белые отнимут у нее и Намана. Ведь на него возлагала она теперь все свои надежды.
(Звуки гитары)
На следующий день вопреки ее слезам и стенаньям суровые звуки боевого тамтама проводили Намана в маленький порт, и лодка направилась в центр округи. В ту ночь девушки уже не плясали на площади, как обычно. Они пришли в хижину Намана и всю ночь бодрствовали у очага, рассказывая сказки.
(Звуки гитары)
Шли месяцы, но вести о Намане не достигали поселка. Юная Кадия была в такой тревоге, что позвала на помощь колдуна из соседней деревни. И даже сами старейшины, беспокоясь за участь Намана, собирались на тайный совет.
(Звуки коры)
Наконец в деревню на имя Кадии пришло письмо от Намана. В тот же вечер после многих и тяжких часов пути Кадия добралась до центра округи, и переводчик прочел ей вслух письмо.
Наман был в Северной Африке, он был здоров и спрашивал о деревенских новостях: об урожае, о празднике воды, плясках, совете старейшин…
(Звуки балафонга)
В этот вечер старые женщины поселка оказали честь юной Кадии и собрались на свою обычную беседу во дворе ее хижины. Старейшина селенья, радуясь новости, велел устроить богатое угощенье для нищих из окрестных деревень.
(Звуки балафонга)
Еще несколько месяцев прошло, и снова все были охвачены тревогой, ибо от Намана опять не было вестей. Кадия уже собиралась снова идти к колдуну, но тут она получила второе письмо. Где только не был Наман: и на Корсике, и в Италии; теперь же он воевал в далекой Германии, и его за храбрость наградили медалью.
(Звуки балафонга)
А потом в деревню пришла простая открытка; из нее узнали, что Наман был ранен, что он в плену. И деревня была подавлена тяжкой новостью. Снова собрались старейшины на совет и решили, что отныне Наману будет разрешено плясать дугу, священный танец коршуна, который вправе исполнить лишь тот, кто совершил великий подвиг, дугу — пляску королей малинке, где каждый шаг обозначает событие в истории древнего государства Мали. Для бедной Кадии было утешеньем то, что муж ее признан народным героем.
(Звуки гитары)
Время шло… Один за другим протекли два года… А Наман все еще оставался в далекой Германии. И больше не было писем.
(Звуки гитары)
И вот однажды к старейшине поселка пришла из Дакара весть о том, что скоро вернется Наман. Тут же начали бить тамтамы. Все плясали и пели до зари, а девушки слагали к приезду Намана новые песни — ведь в прежних песнях, сложенных в честь него, еще ничего не говорилось о дуге, прославленной пляске мандинго.
(Тамтамы)
Но прошел еще месяц, и от ближайшего друга Намана капрала Муссы пришло для Кадии письмо, потрясшее всех:
«Это было на рассвете. Мы стояли в Тиаруа. Между нами и нашими белыми начальниками из Дакара разгорелась великая ссора. Наман был сражен пулей. Он погребен в сенегальской земле».
(Звуки гитары)
Да, наступал рассвет. Первые лучи солнца, едва касаясь морской глади, золотили барашки волн. Под дуновеньем бриза пальмы мягко клонили стволы к океану, охваченные ужасом этой утренней битвы. Тучи кричащих ворон возвестили окрестным селам о трагедии, залившей кровью рассвет в Тиаруа… А в синеве, озаренной пожаром зари, над могилой Намана тяжело парил гигантский коршун. Казалось, он говорил: «Наман, ты не успел сплясать тот священный танец, который носит мое имя, но его еще спляшут другие».
(Звуки коры)
1950

Гимн Джолибе 

Джолиба! Джолиба! Словно музыка имя твое! 
Низвергаясь с последних отрогов Фута-Джаллона, ты, плодоносный и щедрый, сливаешься с жизнью гвинейских крестьян. 
Джолиба! Джолиба! Струи твоих бессчетных излучин несут в наши долины добрую весть мира и благополучья. 
Ты щедро себя раздаешь этой земле, даришь себя песчанику и граниту, тобою живет целый народ. 
Пастухи, что каждое утро гонят стада вдоль цветущих твоих берегов, тебя почитают и непрестанно тебе хвалебные песни поют. 
Сидя на вышках бамбуковых среди рисовых свежих полей, что простираются до горизонта, среди необъятных долин, которые ты плодотворишь, мальчишки с пращами в руках обезьян отгоняют и каждое утро тебе хвалебные песни поют, тебе, о Джолиба! 
Теки же, Джолиба, о досточтимый Нигер, следуй дорогой своей по черному миру, не переставая вершить деянья благие свои. 
Пока струи твои прозрачные эту страну омывают, не иссякнет зерно в закромах, не умолкнут веселые песни над хижинами деревень, радостью не оскудеет мой край.  Пока ты живешь и посевы наши животворишь, и землю нашу плодотворишь, и осыпаешь цветами долины, духи предков, что почиют под древом собраний, не устанут вовеки тебя благословлять. 
Теки же, струись, о Джолиба, жаждущих напояй, страждущих исцеляй, и да будет примером для рода людского твое бескорыстье и великодушье: все ты даешь, не ища взамен ничего.
Источник: islam.plus. Любое использование материалов допускается только при наличии гиперссылки.

АГОСТИНЬО НЕТО

Дорога звезд
Перевод Л. Некрасовой
Дорога звезд берет свое начало
За быстрым поворотом шеи газели
И продолжается над облаком
И над волной,
Над разворотом весенних крыльев дружбы…
Простейший музыкальный звук -
Гармонии незримый атом.
Частица,
Сердцевина
И зародыш
Всего многообразья мира.
Дорога звезд,
Необходимая и неизбежная,
Как неизбежно прошлое,
Что проступает
На совести сегодняшнего дня;
Дорога звезд,
Не отвлеченная, бесцветная,
Среди бессодержательных идей,
Не аритмичная,
Среди абсурдной аритмии,
Не безуханная,
Среди лесов, лишенных аромата,
Среди деревьев без корней -
Одна -
Единственная,
Точная дорога,
Поросшая лесами,
Омытая дождем,
Наполненная соком и благоуханьем,
Лучами озаренная,
Разбуженная громом…
Ру;ки,
Защищающие прорастанье смеха
На полях надежды,
Свобода взора
И слуха нашего!
Руки жадные на коже барабана,
Все ускоряющие четкий ритм.
И от Зайре до Калахари,
До самых дальних гор,
Пылает красный свет
Пожарищ бесконечных,
Озаряя
Порабощенные саванны…
Священная гармония тамтамов
В железном ритме Африки…
Итак,
Дорога звезд берет свое начало
За быстрым поворотом шеи газели
И достигает
Гармонии вселенной!

ПЛАМЯ И РИТМЫ

Звон кандалов на дорогах,
Пенье птиц
В зелёной прохладе леса,
Всладостной музыке пальм...
Пламя...
Пламя на травах...
Пламя над крышами хижин
Каяте...
На дальних дорогах
Толпы народа,
Толпы народа,
Толпы народа,
Толпы народа,
Изгнанного отовсюду,
На дальних дорогах,
До самого горизонта...
И снова на дальних дорогах
Шагают люди,
Бессильно руки опустив...
Зарево,
Танцы,
Тамтамы,
Ритмы...
Ритмы в свете,
Ритмы в цвете,
Ритмы в звуке,
Ритмы в движенье,
Ритмы в шагах окровавленных ног,
Ритмы в крови, текущей из ногтей,
И всё это ритмы...
Ритмы...
О, голоса истерзанной Африки!

Зелёные поля

Зелёные поля,
       далёкие холмы,
               озёра на заре!
Вы счастливы, когда
       свобода и покой
               подарены земле.
Прощаются со мной
       ночная маета
               и сумеречный страх.
Всесильна и легка,
       незримая рука
               отталкивает мрак...

Развеялась тоска
       на розовой заре
               под бликами луча.
Надежда,  как всегда, 
       жива и молода,
               светла и горяча.
Любовь моя верна,
       рука моя тверда,
               душа моя проста.
Горит моё лицо,
       исхлёстанное в кровь
               ударами хлыста.

Зелёные поля,
       далёкие холмы,
               озёра на заре!
Изъедена огнём,
       шатается земля
               в руинах и золе.
Пунцовые лучи,
       багряные ручьи,
               рассвета полоса...
От гнева и любви
       рождаются в крови
               живые голоса.

Свобода! Приходи!
       Свобода!  Припяти
               к обугленной траве,
Прислушайся: зовут
       живые голоса
               в рассветной синеве.
Любовь моя верна,
       душа моя проста,
               рука моя тверда.
Надежда, как всегда,
       светла и горяча,
               жива и молода.

Соломон Матвиро Мутевайро

Если умру я...

Если умру я, вы закопайте
Трупп мой под деревом широколистым,
Чтобы лежать мне в тихой могиле,
Чтоб тнадо мной облака проходили
И чтобы радуги мне напевали:
"Странник усталый, с миром покойся!"

Чуть надо мнею почва сомкнётся,
Тёплым покровом тела коснётся, -
Сгинут заботы, горе замкнётся.
И, дабы знать мне, как же тут спится,
Тихую песню высвистит птица:
"Странник усталый, с миром покойся!"

Хоть надо мною травы качнутся -
Не суждено мне вовеки проснуться...
Палые листья с веток сорвутся,
Землю покроют, травинок коснутся
И зашуршат и зашепчут тихонько:
"Странник усталый, с миром покойся!"

Если чужой кто в сень мою встанет,
Тень обретя, он меня не помянет.
Близким зато не развеять кручины
После моей неприметной кончины;
Тяжко им будет их горе ммирское.
Я ж буду спать в тишине и покое...

Вы закопайте меня над рекою,
Где облака прибрели к водопою,
Но не в пещере, где место владыкам.
Гроб обозначьте булыжником диким.
Только не ставьте круглого камня -
Память простая дороже пока мне.

Сразу прохожий увидит в печали,
Что под мутеле меня схоронили,
Чьих указующих листьев свисанья
Входят в шуршащие соприкасанья,
И поминают меня, зеленея:
"Странник усталый, с миром покойся!"

Перевод А.Эппеля

Ода птице песков

О песков жилица, чудо-птица,
Ты о чём сама себе вещаешь?
Сидя величаво, как царица,
Грустные легенды вспоминаешь
Дней земли,которые минули...
Надо ли, чтоб мы их вспоминали?
Ндико! Ндико! - переливист посвист.

Слушай! Грустен голос твой звенящий,
Он заполнил поле - уж не горем,
Мрачным, словно омут в тёмной чаще?
Это страх, который не поборем.
Крик тревожен, громок и огромен,
Взгляд насторожён, а клюв безумен.
Ндико! Ндико! - переливист посвист.

Кто поймёи непонятые тайны!-
И при помощи какой науки
Льющиеся из твоей гортани
Умопомрачающие звуки?
Может, это песнь в честь Чаминуки?
Или же Деборы? Иль Нейянды?
Ндико! Ндико! - переливист посвист.

Пусть полуясны твои мне речи,
Пусть я озадачен песней громкой,
Всё же пй - необъяснимы встречи
С юной птицей над песчаной кромкой.
Кажется, тебя я понимаю,
Приходя в долину Горомонзи.
Ндико! Ндико! - переливист посвист.

Даже если в трелях твоих радость
И поёшь ты вроде бы в надежде -
Всю твою певучую пернатость
Я воспринимаю, словно прежде:
К дням страданий песню возвращаю,
Серым будущим себя стращаю.
Ндико! Ндико! - переливист посвист.

Хоть живёшь ты вкрае вечной суши,
Не боишься ты пропасть от жажды,
И о пустошах мне свищешь в уши,
Обездоленному не однажды.
Да пойми ты - ключ мне нужен чистый,
А не Горомонзи - край кремнистый!
Ндико! Ндико! - переливист посвист.

Поделись со мной отвагой вечной,
Дай мне силу победить опасность,
Отучи от праздности беспечной,
Песней посели в мой разум ясность!
Извлеки ты всех нас от позора,
Отдели серьёзное от вздора!
Ндико! Ндико! - переливист посвист.

Мы - стремимся в небеса, где птицы.
Ты - взыскуешь жребия земного.
Только почему-то говорится:
"Зверь тучнеет, ибо съел другого!"
Это значит - к смерти ноги тащишь
И ни дня без облака не сыщешь...
Ндико! Ндико! - переливист посвист.

Ты глуха, и вопль наш заглушаешь,
Песней нас хмельною одуряешь.
Нашу боль освищешь - беззаботна,
От людской жестокости - свободна.
Ладно, пой! Хоть в этом - облегченье
И надежды тщетной упованье...
Ндико! Ндико! - переливист посвист.

Перевод А.Эппеля

Мои птицы

Все птицы плавающие - мои:
Серые гуси,
Утки, которые пьют, выгибая шеи, - мои,
И птицы, живущие у воды, - мои,
Пегий зимородок - он мой,
Белая и жёлтая трясогузки,
Белые и рыжие цапли - мои,мои.

Все летающие птицы - мои.
Голубь, священный дронго - мои,
Чёрный дрозд и лесная горлица,
Птица-носорог, птица-молот и медоед - тоже мои.

И все бегающие птицы - мои.
Птицы-секретари, чибисы,
Индюки и страусы - мои.

Птицы в беге стелющиеся по земле - мои.
Куропатки и гигантские дрофы,
Франколины и цесарки - все они мои.

И первчие птицы - мои.
Скворцы и ткачики,
Удоды и жаворонки,
Вдовушки и птицы-уйди - все они тоже мои.

Но птицы, поедающие птиц, - не мои.
Змееяд, орёл и сокол - не мои.
Ястреб и коршун - не мои тоже.

И ночные птицы - не мои.
Знамённокрылый козодой,
Филин и сыч,
И большие совы, брр, эти ведьмы - не мои.

Но днём или ночью,
В дождь или в засуху,
Ястреб или голубь -
Ни одна из птиц - не самая лучшая.
Люьимейшая -
Это молчаливая птица, изваянная в камне,
Символ мира, надежды, любви,
Неразрушимая, вечная Птица Зимбабве.

Перевод Н.Тимофеевой

ЖАН-БАТИСТ ТАТИ-ЛУТАР

Баобаб

Баобаб! Я вернулся корни пустить рядом с твоими
И обвиться вокруг этих праотцовских корней.
Я обнимаю в мечтах твои узловатые руки
И чувствую, как крепну, когда твоя могучая кровь
В мою вливается кровь.
Баобаб! Побеждает тот, кто сильнее!
На каждой двери мира выбиты эти слова.
Впереди столько битв, где же сил я возьму,
Если на тебя опираться не буду?
Баобаб! Когда мне будет совсем худо,
Когда я все песни забуду,
Прикажи своим птицам запеть,
пусть призовут меня к жизни.
А будет уходить почва в меня из-под ног,
Дозволь вскопать землю у твоего подножья,
Чтоб она и ко мне постепенно вернулась!

Перевод А.Карлова

Baobab

Baobab ! Je suis venu replanter mon ;tre pr;s de toi
Et m;ler mes racines ; tes racines d’anc;tre ;
Je me donne en r;ve ; tes bras noueux
Et je me sens raffermi quand ton sang fort
Passe dans mon sang.
Baobab ! « L’homme vaut ce que valent ses armes »
C’est l’;criteau qui se balance ; toute porte de ce monde.
O; vais-je puiser tant de forces pour tant de luttes,
Si ; ton pied je ne m’arc-boute,
Baobab ! Quand je serai tout triste
Ayant perdu l’air de toute chanson,
Agite pour moi les gosiers de tes oiseauxAfin qu’; vivre ils m’exhortent.
Et quand faiblira le sol sous mes pas
Laisse-moi remuer la terre ; ton pied :
Que doucement sur moi elle se retourne.

Свобода
Перевод В. Микушевича

Из чрева земли
Тьмы насекомых выпустил ураган.
Им кажется, что настало время завоевать
Солнечную высь.
У ласточек в клювах гибнет эта мечта.
День за днем стерегу мою жизнь.
Я выпалываю сорняки-мечты,
Разрезаю тенета снов,
Рожденных на плодовитой соломе ночей.
Всех этих паразитов — на съеденье ветрам!
Так полдень возжигает миллионы снов,
Когда солнце над нами всею своею ясностью говорит.
Барабан свободы в деревне гремит.
Кожа лопнет вот-вот.
Вы посмотрите: танцуя, идет человек
Босиком по тропе,
Где колючки еще кричат
В ярости.

Это всех касается

Солнце в высотах не перестаёт взрываться,
И луна выдаивает солнце
И нам расточает его молоко
Месяц за месяцем,  день за днём.
Но стоит не ладится в этом мире.
Зажатым в подшипниках ледяных полюсов.
Так уж в этом мире заведено от бога,
По древнему договору, и не мне его отменять.
Но ты, мой брат,
            ты трудишься в поте лица своего,
Чтобы выбиться из нищеты.
Так день за днём, месяц за месяц...
И могу ли я бессердечно тебе заявить,
Хотя бы однажды, в час твоей передышки:
"Твоя нищета - договор,
                и не мне его отменять"!

Ришар Догбе

...между двумя взглядами

Между двумя взглядами
Целый мир.
Между двумя взглядами
Хрупкий мир листьев, только что почки прорвавших.
Между двумя взглядами
Что-то такое, чего упустить нельзя
И очень легко упустить:
Старец глядит на юношу, полного сил;
Женщина – на мужчину;
Мужчина – на женщину;
Женщина смотрит на женщину
Со скрытой завистью.
Между двумя взглядами
Вяжутся все узлы ненависти и любви.
Мать смотрит на сына,
Который ей улыбается безмятежно;
Смотрит отец на дочь,
Готовый за нее умереть.
Мир таинственный
может внезапно меняться –
Глаза невесты, не понимающей
Нетерпенья любимого человека,
Ожидающего в молчаньи согласия, –
Между двумя взглядами
Перекрещенными
Мерцают мильоны миров мирозданья,
Которые надо открыть
И продлить
Жизнь молнии,
Пробежавшей
Между двумя взглядами.

Перевод А. Кашеиды

Кристофер Окигбо
Морская дева
Перевод Андрея Сергеева

Светлая,
ослепляя грудью, как львица,
она говорит со мной,
окруженная белым сияньем.
Волны провожают ее,
мою львицу,
увенчанную лунным светом.

Недолговечна встреча с ней,
как спичка на ветру,
отраженная морем.

Она уже уплывает,
очищаясь волнами,
золотой урожай мой,
уходит, уходит.

О, прекрасная дева соленой пустыни,
чуткое зеркало тайны!

  Дерево

КОРНЕМ взломало
Скальную твердь;

Живительным соком он ствол
Наполняет:
Соком, как кровью, текущей
по венам.

Перевод: Александр Снегур
The Tree
 
THE ROOT has struck
A layer of rock;
 
The sap dries out in the stem
Upwards:
The blood dries out in the vein
Like sap

Любовь в разлуке

Луна встала меж нами,
меж двумя сиротливыми соснами,
которые жмутся друг к другу.
Любовь и луна взошли
по нашим одиноким стволам.
И мы теперь только тени,
которые льнутся друг к другу,
но целуют один лишь воздух.

Кофи Авунор

Память

Терзаемся на материнских коленях времени,
на костре неисполнившихся желаний,
цели достигнутые не достигнуты,
ибо радости умирают,
боль возвращается в сердце,
чувствующее, что оно позабыло,
но не забыло навечно,
и в сон погружается медленно,
скользя по угасающим надеждам,
но каждый день возрождается к мукам
позабытых восторгов,
испытанных давно на давних берегах,
странствуя по детским воспоминаниям:
птицы, охота, и дедушкина ферма,
и белки — все сжато серпом времени.
1964
Перевод В. Минушина

Через новый рассвет

Иногда мы читаем
строки в зелёном листке
пробегаем пальцами по
отполированной плоти
наших древних деревьев;

Иногда даже закат
удивляет, взгляд
ловит линии облаков,
сочетанье цветов
во множестве вариаций
что создал первый художник

На улицах – снова танцы
звенит детский смех
в доме
на берегу руины от
недавнего шторма
напоминают наследие предков
разграбленное отданное в залог
легкомысленным дедом
жившим как лорд
и приведшим потомков
к унынью и краху

*

Но кто сказал – время вышло
что гробовщик и могильщик
договорились
или что проповедники сушат сутаны
а барабанщики с хором
пробуют голос?

Нет; где стол червю –
там рост зерну.
авторитетные боги
измерили время
длиннозаверченными
аргументами вечности

И смерть, подходя
к дверям со своей
несравненной визиткой,
найдёт общину
возрождённую смехом и танцем
на празднике молодого барашка
и зерна нового урожая

*

Мы – ликующие
чьи поля
вытоптаны
негодяями и ворами,
прервавшими наши танцы
похабными песнями, грязными жестами

Кто-то сказал: измождённая рыба
всплыла в нашей лагуне
в поисках места для нереста
согласно Первоначальному Плану

Мастер, если ты станешь гребцом
на нашем челне,
то будь им, будь им.
Я просил тебя раньше
тогда на берегу
и дома, где
набережная сжалась
до пространства из детства

Приветствуем странников
возвращайтесь в новой ладье
пахнущей свежей смолой

Перевод: Валентин Емелин

ACROSS A NEW DAWN
by Kofi Awoonor
 
Sometimes, we read the
lines in the green leaf
run our fingers over the
smooth of the precious wood
from our ancient trees;
 
Sometimes, even the sunset
puzzles, as we look
for the lines that propel the clouds,
the colour scheme
with the multiple designs
that the first artist put together
 
There is dancing in the streets again
the laughter of children rings
through the house
On the seaside, the ruins recent
from the latest storms
remind of ancestral wealth
pillaged purloined pawned
by an unthinking grandfather
who lived the life of a lord
and drove coming generations to
despair and ruin
*
 
But who says our time is up
that the box maker and the digger
are in conference
or that the preachers have aired their robes
and the choir and the drummers
are in rehearsal?
 
No; where the worm eats
a grain grows.
the consultant deities
have measured the time
with long winded
arguments of eternity
 
And death, when he comes
to the door with his own
inimitable calling card
shall find a homestead
resurrected with laughter and dance
and the festival of the meat
of the young lamb and the red porridge
of the new corn
 
*
 
We are the celebrants
whose fields were
overrun by rogues
and other bad men who
interrupted our dance
with obscene songs and bad gestures
 
Someone said an ailing fish
swam up our lagoon
seeking a place to lay its load
in consonance with the Original Plan
 
Master, if you can be the oarsman
for our boat
please do it, do it.
I asked you before
once upon a shore
at home, where the
seafront has narrowed
to the brief space of childhood
 
We welcome the travelers
come home on the new boat
fresh from the upright tree

Зов
Перевод - Валентин Емелин

Она меня не назвала
Тем именем, что мать дала мне
Но позвала иначе,

Словом
Что я не слышал, новым
Но знал, что это я.
Придёшь за кладбище, под акажу;, тебя спрошу
Нет, не хочу
Всё же пойду
Быть может там прозренье ждёт меня
Возможно обрели цветную ка;ури
Магические травы для волшбы
Потерянного странника нашли
За ней пошёл я.
Там, под акажу;, она стояла
неподвижно, молча.

A CALL

She did not call me by name
Not by the name my mother gave me
She called me by another name

A word
I have not heard it before
Yet I knew it was me.
Will you come under the cashew tree beside the cemetery
No, I don’t.
Yet I will go
Perhaps a revelation awaits me
Have they discovered the coloured cowrie?
Or the specific herbs that will conjure
They perhaps have found the lost wanderer
I went after her.
She stood still beneath the cashew
And spoke not a word.

Воле Шойинка

Мне кажется, что дождь

Идет, чтобы язык, набухший мыслью,

Мог оторваться наконец

От высохшего нёба.

Я видел: вдруг

Из пепла встали тучи.

Они сгрудились в серое кольцо: внутри —

Плененный дух.

Смой, смой, о дождь,

Смой эти стены, сжавшие наш разум,

Запирая нас в отчаянье немое,

Искушая чистотой печали.

Но как он бьет

Прозрачными кинжалами по крыльям страсти,

В мучительном крещенье прижигая

Нам тайные желанья.

О дождевые стрелы,

Столь многоопытные в милосердье, здесь

Вы непреклонны, и слиянье ваше

С моей землей лишь обнажает камень.

I think it rains
That tongues may loosen from the parch
Uncleave roof-tops of
the mouth, hang
Heavy with knowledge

I saw it raise
The sudden cloud, from ashes.
Settling
They joined in a ring of
grey; within,
The circling spirit.

O it must rain
These closures on the mind, blinding us
In strange despairs, teaching
Purity of sadness.

And how it beats
Skeined transperencies on wings
Of our desires, searing dark longings
In cruel baptisms.

Rain-reeds, practised in
The grace of yielding, yet unbending
From afar, this, your conjugation with my earth
Bares crounching rocks.

К НОЧИ

На мне твоя тяжелая рука,

В тебе не ищет вдохновенья сердце,

Не столь летучее, как облака.

Я видел, как свечение прибоя

Медуза гасит разъяренным взором

И пляшет в нем, любуясь темнотою.

А я стоял на берегу в смятенье,

Податлив, как песок, и кровь моя

Текла к земле. Зазубренные тени

Ты разбросала, Ночь, в листве сырой.

И, разгораясь в пестроте твоей,

Приходит горьких чувств безмолвный рой.

Укрой меня, мне ненавистно пенье

Существ ночных! Их зов томит меня,

Непрошеный, как мрака наступленье.

Night

Your hand is heavy, Night, upon my brow.
I bear no heart mercuric like the clouds,
to dare.
Exacerbation from your subtle plough.
Woman as a clam, on the sea's cresent.
I saw your jealous eye quench the sea's
Flouorescence, dance on the pulse incessant
Of the waves. And I stood, drained
Submitting like the sands, blood and brine
Coursing to the roots. Night, you rained
Serrated shadows through dank leaves
Till, bathed in warm suffusion of your dappled cells
Sensations pained me, faceless, silent as night thieves.
Hide me now, when night children haunt the earth
I must hear none! These misted cells will yet
Undo me; naked, unbidden, at Night's muted birth.

Несущий мир

Ты идёшь, словно светлый дождь, не утоляя,
не вспыхивая от полнокровного пламени,
прорезая прожектором мой покой,
будоража хрупкое время человеческого бытия.

Ты идёшь, словно светлый стремительный дождь,
вторгаясь в самые недра земли,
чтоб испытать себя на горячих углях,
озёрную гладь небес пролить на жажду костра.
Ты, словно огненный сноп, в западне ослепляющий зверя,
вызываешь его первобытный и яростный рёв,
когда он, по ямке кружа и внезапно бросаясь на стены,
пытается освободиться.

Неотвратимо твоё незаметное приближенье,
твой светлый дождь, молчаливый обман тишины
и готовность
улыбнуться боли наперекор,
и готовность
рукою остановить дрожание  тетивы.

Bringer of Peace

You come as light rain not to quench
But question out the pride of fire…

Чаймэн Л.Вьяс

Гора

Ведь мог быть суровым
И ночью, и днём,
И в холод, и в зной её лик,
Но нет!
Улыбается под дождём
И жизни питает родник.

Моё перо

Оно слышит, как бьётся мой пульс,
И рождает толпу видений,
Что несут моих дум тяжкий груз
В строчки медленных стихотворений.

Оно слышит и смех мой, и боль
И, блюдя строгость стиля сурово,
Призывает на письменный стол
Звонким шагом идущее слово.

Сквозь него продолжают скользить
Тени лет - они мне помогали
Эпитафии слёз излить
На могилы несмолкших печалей.

Отмеряет перо моё срок
Слушать шёпоты и разговоры,
Уловить, распознать между строк
Бытия непрестанно споры.

Мой судья,  моих чувств толкователь,
Мой свидетель и первый читатель,
Страж извечных утрат и находок...
Ты - оружье, перо, а не мода.

ДЭВИД РУБАДИРИ
Африканское бдение
Перевод Б. Слуцкого

Вечер уже вызолотил дальние холмы,
Когда я пробираюсь по извилистой тропинке,
Чтобы повстречаться с ней,
Моей черной возлюбленной.

Она наполняет у заводи
Последний за день кувшин.
Огибая знакомые заросли,
Я уверен, что найду ее там,
Как всегда находил с тех пор,
Когда мы были вместе впервые.

Останавливаюсь и жду;
Сначала показывается горло кувшина,
Потом нагие смуглые плечи,
Стройная шея,
Окаймленная бусами
Цвета закатного зарева.
Черные глаза поворачиваются ко мне,
И — молниеносная тень улыбки.

Вот и все, что она говорит,
Вот и все, что хочу услышать.
Посторонилась, дала мне пройти;
Когда бочком я прохожу мимо,
Наши глаза встречаются,
И бесконечное мгновенье
Мы понимающе глядим друг на друга.
«Завтра в это же время?» — говорит мой взгляд.
А ее: «Я не опоздаю».

An African Vigil

Evening drapes gold on distant hills
as slowly along the winding
footpath I walk to meet her my dark lady.

She will be at the waterhole
drawing the day's last pot of water,
as I turn round the
My heart

Думы после работы

Перевод Б. Слуцкого

Чистый смех африканских детей

Вечерами звучит еще громче;

На глухую эту деревню

Ниспадает вечер, как мантия,

Все таинственно покрывая.

 

Тащусь

Со службы

Домой в деревню,

Мой кирпичный казенный поселок,

В мою новую ссылку.

В этом новом поселке

Никому я глаза не мозолю.

 
Перейду по жерди пропасть,

Оседлаю неодолимую бурю.

Так все и пойдет

Тихо-мирно.

Детский смех раздается,

Возвращая

Простые радости,

Мне неведомые доныне.

Владыка африканской ночи

Перевод Б. Слуцкого

 

 

Солнце повисло над холмистым западом,

Запечатлевши длинные острые тени

На темнеющих склонах;

Одинокие усталые парни,

Измотанные долгим переходом,

С мычащим, сонным, тяжелым на подъем стадом

Поворачивают в деревню.

 

Позади задымленных хижин

Трещат очаги и кипят котелки,

Покуда полногрудые молодухи

Кормят перед сном сопящих детей.

Тьма заглатывает день,

Небеса просыпаются,

Сквозь темные тучи

Глазеет серебряная луна,

В то время как в недрах темнеющих хижин

Возникают черные тела.

 

В ночи негромко звучит

Бум-диди-бум барабанов.

Сначала робко и медленно,

Потом непрерывно и мощно,

Настойчиво ухая и бухая,

Переполняя ночь

Волнующим и горячащим кровь

Трепетом.

Рывки ритмичных ног,

Хлопки плещущих рук,

Песни, рвущиеся ввысь,

Когда ритм вселяется в ритмичные мышцы,

Тела кружатся и корчатся

Вслед нарастанию и убыли барабанов.

 

Затем уголь покрывается пеплом,

Ночь остывает

И танцоры

Один за другим

Тают во тьме,

Оставляя после себя тишину,

Чтобы наглая сова

Улюлюкнула свое «спокойной ночи».

 
Едва в леденящей лесной тьме

Проснется

Тайная жизнь,

Гневный, яростный, презрительный рев

Раздерет ночь, словно гром,

Отошлет барабаны спать.

 
Симба —

 
Он стоит и смотрит,

Потом надменно зевает,

Пылающее величество

В чернильной тьме ночи,

Владыка африканской ночи.

 
МАРСЕЛИНО ДУШ САНТУШ

Здесь мы родились
Перевод Л. Некрасовой

Такая древняя земля,
где мы родились,
Такое множество веков
прошло по ней…
Здесь наши предки
жили, умирали,
Лаская, обнимали эту землю,
Трудясь на ней извечно, каждодневно…
Как стебли, переполненные соком,
Змеились жилы по натруженным рукам.
И, высекая из камней суровых
основы плодородия земли,
В сердцах своих
таили наши предки
О счастье величавую мечту,
И мы с тобой
здесь некогда родились…
Горячая и добрая земля,
Земля ликующего солнца,
Зеленая земля широких нив,
Как женщина прекрасная
с цветущим телом,
Нам отдалась, полна желанья…
И мы росли,
Баюкали нас птицы -
Крылатые певцы
родной земли.
Так проросло
на поле нашей жизни
Из глубины веков
поднявшееся чувство
Неистребимой, истинной любви.
И вот теперь,
когда по небу хлещет ветер,
Меч молний
рассекает темноту,
Когда жестокий страх
окрашивает лица
в смертельный серый цвет, -
Теперь одна любовь,
любовь не дрогнет наша!
Прекрасная земля,
где мы с тобой родились,
Ее страданья - наша боль.
Но туча желчная сегодняшнего дня
Должна исчезнуть,
как любая туча.
Прекрасная земля,
земля надежды,
Открытая лишь искренним объятьям,
Прекрасная земля,
где с каждым часом
Все громче слышится
Свободы твердый шаг!
Нам, юным сыновьям
Столетия, идущего к концу,
Нам, самым смелым,
самым молодым,
Дано наследье наших предков…
И мы несем его
в своих больших руках,
Чтоб начатое дело завершить
и воплотить мечту о счастье!

Дар

Солнце
на незаметных камнях тропинок.

ветер
в трепете листьев лесных деревьев,
реки
в широких венах горячей почвы.

всё это дар,
который тебе сын приносит
в мечтах, затаённых
с далёких времён
детства,
в памяти,
оживляемой постоянно,
властно и неизменно -
желанием жизни;

это венок из цветов маиса,
которым сын тебя увенчает,
когда наступит
твой праздник,
твой день, мама!

Как в те дни -
а их было немало -
когда ты всё мне прощала,
так сегодня клоню мою голову
тебе на грудь,
чтоб утонуть в колыбельной
твоих глаз глубоких,
чтоб унесли меня волны
далеко-далеко в мечты -
те, что руками твоими
для НАС воплощались.

вот я здесь.
Мама,

камни тропинок,
где бредут твои ноги,
усталые и босые,
деревья,
задевающие твои руки,
одевающие тебя тенью
невозможной твоей передышки,

реки,
в долине твоего тела,
омывающие твои ладони,-
всё это дар земли,
на которой мы родились.

Вот я здесь.
Мама!

Перевод В.Куприянова

Ченьерай Хове


Как-то бывает
не по себе
с кем-то вдвоем.

С кем-то
чувствую себя
будто я бриллиант
проглоченный
курицей.

Кто-то вижу
глядит на меня
будто я курица
проглотившая
бриллиант.

Конечно
приятней всего с теми
с кем я могу обращаться
как бриллиант
с бриллиантом.

Но порою
так не хватает тех
с кем можно говорить просто:
как курица
с курицей.

Ndinongonzwa zvangu

Hana ichingorova
Ndine umwe munhu pedo neni.
Kana ndine umwe

Ndinongonzwa
Sokunge ndiri dhayamondi
Rakamedzwa
Nehuku.

Ndinoonazve umwe
Akanditarisisa
Sokunge ndiri sheche
Yakamedza dhayamondi.

Asi zviri pachena hazvo
Kuti hana yangu inogadzikana
Ndine vaya vandinobata
Sokubata kunoita dhayamondi
Rimwe raro.

Asi dzimwe nguva
Ndinoshuva vaya
Vandinotaura nayo nyambo
Sehuku
Kune dzimwe huku.

УРОК ПЕНИЯ – 1

Человек
изобрел клетку
прежде
чем крылья

В клетках
поют крылатые
о свободе
полета

Перед клетками
поют бескрылые
о справедливости
клеток

Перевод: Вячеслав Куприянов

Chidzidzo Chokuimba

Vanhu vakatanga kuvaka 
Chizarira
Vasina mapapiro.

Muzvizarira umu
Vane mapapiro
Vanoshaura
Chishuvo chokubhururuka.

Mberi kwezvizarira zvose
Vasina mapapiro
Vokurukura
Nezverusunguko rwezvizarira.


ВЕЧНАЯ ПЕСНЯ

Дети, играйте
на солнце!

Вас
уже ожидают
звезды.

Взрослые,
в тень не спешите:

за вами
идут
дети.

Сейте,
земля
ждет.

Любите,
луна
восходит.

В море улыбок
ищите
свое отраженье.

Kambo Kasingagumi
Vana
Vanotamba zvavo
Mumushana.

Hedzo
Nyenyedzi
Dzakakumirirai.

Vakuru,
Musapaparika
Kuinda mumimvuri,

Vana
Vangakuteverai
Kwamainda ikoko.

Mwayai mbeu,
Ivhu
rakamirira.

Rudo urwo,
Mwedzi
wagara.

Mugungwa
Runyemwerero,
Tarisai henyu
Muone uso hwenyu.

Vana,
Tambayi henyu,
Mumushana.

ЛЕНРИ ПИТЕРС

Давай-ка послушаем вместе
  всплески воды голубые
    чёрные и золотые
  море вздымается к небу
    землю вокруг омывая
    выныривают дельфины
    на склонах холмов
    близка пора урожая
коричнево-белый ребристый песок
  на закате и алое море
пальмы окружены ореолом на фоне
    ясного неба
  Атлантика говорит
мечется гладь океана
под натиском жара пустыни
  скудная речка длиной
в каких-нибудь три сотни миль
  тянется к яркому зеву
    открытого моря
  защищённая зеленью
традициями и селеньями
  Гамбия-речка течёт
изящной струйкой земли.

  Бесконечное время
  радостно льётся
сквозь пропасти дней
  водопады
благодати и бед
  мимо страстей
кипящих на берегах

    Речка течёт
  и нет пути к отступленью
  тело нарощено на костях
здесь я впервые проснулся
чтобы услышать море

    Четыре века назад
  чужаки явились сюда
    с алчным железом
тогда захлопнулась дверь времён
  Винодельня
  в случайных руках
  беспомощна ты
    Неси
с благородством участь свою
  в будущее струясь
Добра откуда Гамбии ждать?
  Нет надо прозреть и идти

Перевод О.Татариновой

* * *
Распахните ворота
на юг и восток,
В дом внесите
восхода

багряный росток.
В сонный ротик вложите набухший сосок.
Ветер легкими пальцами гладит песок.
В сердце мира,
Вселенной открытую дверь
Вносим свечи.
Их пламя струится, звенит.
Наши свечи — как вечность.
Они зажжены
Светом слепнущих звезд,
Млечным светом луны.
Открытые ладони,
лоб и рот
Подставим небу.
Летний ливень льет,
Смывая пятна слез и теплый пот.
Остановите яростные руки,
Грозящие огромный мир
разрушить!
Жизнь есть гармония и созиданье.

Перевод Е. Печерской

Open the gates
To East and West
Bring in all
That's good and best.

 -----

Когда холода уходят,
Земля всем телом вздыхает,
И солнце селится в лужах,
На окнах и в зеркалах.

Возьму торжественно в руки
Обрызганный росою первый плод...
Как радостна эта тяжесть!
Весною так молод год!

Перевод Е.Печерской

Брейтен Брейтенбах
МОЙ КРАЙ


     там откуда я иду мир еще зелен
     там нет ни транспорта ни билетов
     он красив и мерзок но прежде всего живуч и слеп
     как нарисованная муха

     алоэ хворают но цветут сладостно как никогда
     должности пышно цветут
     побегами иллюзий:
     крылатые лягушки воркуют без передышки,
     киты по вечерам обдают паром блестящие дюны
     в то время как вулканы из последних сил сдерживают желчь

     солнце сверкает и тучи исходят дождем
     деревья дрожат и от страха становятся спичками
     коровы блеют и писают молоком
     собаки имеют полное право пойти в полицию -
     таковы краеугольные камни;

     только люди неподвижны
     белые и черные и прочие
     в равной мере расстрелянные на скалах
     и каждый отдельно превращается в зеленое гуано

   
Я ЕСМЬ АФРИКА


     В 15.34, 23 июля 1971 года, в среду
     я взлетаю над бездной, именуемой Африка
     (на губах изменяется это имя, словно хамелеон),
     над Ливией, над Бенгази,
     над красной землей, где нелепые облака,
     как белые слоны, пасутся в собственных тенях,
     там полоска Средиземного моря,
     сверху и снизу небесная синева;
     повис бы над тобой, Африка,
     почва моя, единственная действительность,
     скрытая за темными очками обозначенность
     тем, что знание белых нелепо, что-то вроде слонового облака,
     что оно должно охранить
     от нестерпимого блеска твоего великолепия.
     Это не слезы сожаления, не слезы скорби;
     Африка, мое сердце отламывается от твоих скал,
     Африка, страна моих предков,
     где отец поглядывает вдаль, ожидая меня,
     и стволы деревьев неподвижны,
     материк, где мать моя может при помощи колдовства
     выстроить дом из раковин и солнца,
     область, где восстанут мои товарищи.
     Во всей безграничности человекобытия: Африка,
     я плачу оттого, что ты - жизнь моей жизни,
     оттого что я буду жить тобой вечно.
     Сейчас я есмь слово от тела моей страны,
     моего материка, моего прошлого,
     сейчас я знаю, что мы уйдем далеко вперед,
     если перешагнем через собственные привычки,
     что мы должны разрушить микрочеловеческую структуру
     рабства, незнания и разобщенности,
     чтобы помочь тебе:
     опоясанные выше и прочней твоих гор, крепче твоих лесов,
     жестче и неукротимее твоих пустынь, богаче твоих берегов,
     плодоноснее твоих равнин, вольнее твоих рек,
     тяжелее твоих утрат,
     каждый человек и все твои люди,
     Африка,
     чувствуют в себе зерно революции,
     мы будем такими, как ты:
     днем и ночью, где бы ни находились.
     Африка черной мечты!
     Африка, я плачу, ибо силен!
     Африка, до свиданья!

x x x


     Снова накатывают валы
     белопенные
     и голубые
     накатывают из океанской лазури,
     чтобы разбиться о здешние скалы под визгливые крики чаек, -
     тогда из моря выходит смерть.

     О Капстад,
     о Капстад, куда уплываешь ты?

     Возле Си-пойнта сидят на пляже морщинистые старики
     и спорят о том, чья болезнь хуже,
     и о том, сколько градусов нынче в Нью-Йорке, -
     сидят и спорят со смертью
     и порою видят еще вдалеке корабль
     по дороге из Лемурии в Атлантиду.
     Они еще больше ссохлись, они темнокожи совсем,
     оттого что давно сидят здесь и ждут:
     старики, греющиеся на солнце.

     В Париже снег вяжет седые свитера для домов и церквей,
     в Париже ветшает изнанка города,
     исчезающий свет лежит на улицах,
     и старички, закутавшись в серые тела, ловят солнце в вине
     по дороге - от виноградной крови к сиянию болтовни.

     О Капстад,
     о гнездо солнца,
     я должен лечь и молиться голубизне
     твоего страшного неба.

     Благослови, Отец,
     нашу еду и питье,
     Аминь!
     И подавляя зевок:
     А-аминь!
     Не забудь меня, возьми меня к себе, о КАПСТАД!

     И тогда из моря выходит смерть,
     чтобы разбиться о скалы, где чайки кричат.
     Накатывает из океанской лазури, пылая белой пеной,

     накатывает,
     накатывала,
     будет накатывать,
     накатывает,
     как во все времена...


 Перевод с африкаанс
 Е. Витковского

Ингрид Йонкер

НОСТАЛЬГИЯ ПО КЕЙПТАУНУ

О, мой город любимый, меня обними
И укрой от всех страхов меня,
Все химеры и ужасы тьмы отведи,
Сердце, разум и душу храня.

Тебе наплевать, хочу ли я есть
И чего я боюсь ночам,
Но ты знаешь, как страшен бывает рассвет,
Когда догорает свеча.

Будто горло распорото крест на крест
Острым-преострым ножом,
И что жизнь моя – тихий домашний арест –
Стала моим палачом.

Умереть хотела бы я от любви,
Пресытившись ею до дна!
Но мой город – отец мой, мне не велит.
И когда наступит веснa

Поднимусь на Столовую гору я
И, глядя на океан,
Прежде, чем бездна поглотит меня,
Выпью чая забвенья стакан.

Леденящую ложку в руки возьму,
Размешаю – и выпью до дна –
И напиток, и бездну в себя приму!
Но, пока я с Кейптауном, я не одна...

Горькоплодное солнце

Горькоплодное солнце
горькоплодный рассвет
разбивается зеркало
и спасения нет

я просёлок искала
торопилась на зов
но плутают тропинки
перепутанных слов

трёхсосновая память
трёхсосновый покой
заблудилась в забвении
повстречалась с тоской

попугаячье эхо
завлекает маня
но обманом обманом
только дразнит меня

ни пути ни ответа
и повсюду ответ
горькоплодное солнце
горькоплодный рассвет

Перевод Е.Витковского

Чур меня, мракодел (Темный человек)

Для Симоны


Бредёт вдалеке
По зеленой траве
Старик налегке
С волшебством в рукаве.
Луна на макушке  сияет.
В сердце живёт соловей,
В петлице – жасмин, и наряд – из ветвей.
Бремя лет его спину склоняет.

Мам, что он творит?

Сверчков он зовёт,
Мрак создаёт,
С ним тишина,
Словно ветер, поёт.
В небе звезды шумят
Прыг-скок, дружок.
Будто стрекотуньи
Собрались в кружок.

Мама, кто он, скажи?..

Его зовут Блажь.
Его зовут Сон.
Забвения  страж.
Хранит грёзы он.
Вот день пролетел.
Усни, пострел.
Тихо, тут мракодел!

Мама…

Чур меня, мракодел!

Перевод - Вир Вариус

 Toemaar, die donker man

vir Simone

Op die groen voetpad
van die horison ver
om die aarde skat,
stap 'n ou man wat
'n oop maan dra in sy hare
Nagtegaal in sy hart
jasmyn gepluk vir sy oop knoopsgat
en 'n rug gebuk aan sy jare.

Wat maak hy, mammie?

Hy roep die kriekies
Hy roep die swart
stilte wat sing
soos die biesies, my hart
en die sterre wat klop
tok-tok liefling,
soos die klein toktokkies*
in hul fyn-ver kring.

Wat is sy naam, mammie?

Sy naam is Sjuut
Sy naam is Slaap
Meneer Vergeet
uit die land van Vaak
Sy naam is toe maar
hy heet, my lam
Toe maar, die donker man

Mammie . . .

Toe maar, die donker man


Ричард Рив
Там, где кончается радуга

Там, где кончается радуга,
раскинулся дивный край,
где никому не возбранно, брат,
песню любую петь.
Давай же и мы запоем с тобою:
ты, белый, и я, небелый.
Не диво, что песня наша
сперва зазвучит уныло:
мы оба не знаем мотива,
а запомнить его не просто.
Ни белых мелодий нет,
ни черных мелодий нет –
есть только музыка, брат.
Под эту музыку
давай же и мы запоем с тобою
там, где кончается радуга.

(Перевод А. Ибрагимова)

Клементина Нзужи


Движения

     Возникло дерево
       из влаги
          глаз твоих.
  Над деревом
           склонившись,
        опускаюсь
            в твои глаза.


Навстречу
     ветви
        пальцев.
   Ломаю дерево
            и погружаюсь
           в прохладу
    рук.

Зеркало

Я причесываюсь и гляжусь
  В зеркало твоих глаз.

Не страшись...
  Если голос мой задрожит,
  Если будет невнятна речь,
  Если загадочна будет строка,
  Если зубами вопьюсь в камыш,
Не страшись.

Слышишь, льется кровь бедняков,
Не оттого ли и у меня
Сердце в крови?

Возьми меня за руку,
Не страшись,
Будем вместе,
Будем вдвоем,
Буду причесываться и глядеть
В зеркало твоих глаз.

Вечер


В пору, когда сирены ревут
И солнце медленно падает вниз,
Уживаются странный покой
И беспокойный гул.

Сумерки наступают не вдруг,
По газонам бродят лучи,
Будто пришельцы из дальних миров;
Золотом облит горизонт.

Изукрасили небосвод
Великолепные города,
Праздничные дворцы
И тамтамы огня.

Замигала звезда
И другая в ответ,
И вот уже тысячи огоньков потрескивают в темноте.
Это
   Ночь!

(Перевод А. Якобсона)

Табан Ло Лийонг

Не так уж я молод
Чтоб верить людям
Моя это беда
Или их.

Перевод В.Топорова


Мария Одете да Кошта Семеду

Сочинять стихи

Сочинять стихи - как любить море
Сочинять стихи - как облекать жизнь
Собственной мыслью
Как приближаться к поверхности
подсознания
быть ясновидящей
странницей
Любить, болеть
И отдавать тепло
Холоду ночи .
Сочинять стихи - получать удовольствие от жизни,
быть счастливой
уметь любить
Сочинять стихи есть любить
Сочинять стихи есть любовь
Когда лунный свет
Море и разум сплетаются
Когда боль и тепло перемешиваются ...
Сочинять стихи есть любовь
это любовь
это море
а также боль
Poemar

Poemar ; amar o mar
Poemar ; revestir o ser
Com o pr;prio pensamento
; trazer ; superf;cie
O subconsciente
; ser vidente
; ser viandante
; amar a dor
E dar calor
Ao frio da noite.
Poemar ; dar prazer ao ser
; estar contente
Por poder amar
E poemar ; amor
Poemar ; amar
Quando ao luar
O mar e a mente se entrela;am
Quando a dor e o calor se confundem...
Poemar ; amor
; amar
; mar
E ; dor tamb;m

Фредерик Пасере Титинга

Конкурс танца

Хохотали,
Болтали,
Гоготали,
Орали!
Это же конец мира,
Апофеоз толчеи!
Это же конкурс танца!
Это же конкурс танца!
Это же конец мира,
Цивилизаций,
Грязи,
Ударов кирки и грома!
Хохотали,
Болтали,
Гоготали,
Орали!
Это же конкурс танца!
Это же конкурс танца!

Каждый танцует,
Танцует,
Танцует так, как он может.
Гримасничают макаки,
Топчутся гиппопотамы,
Рогом грозит носорог,
Копытами ритм отбивают ослы.
Всё движется,
Всё волнуется,
Трепещет всё
И дрожит
В Сахеле,
Когда ни солнца, ни звёзд!

В этот вечер зачитан указ -
Всем инстинктам даётся воля!
Разум - всё равно лишь прах!
Это победа
Вихря,
Эфемерности
Торжество!
А через год -
Финал!

Приготовления шли
Целый год,
Целый год
Приготовления шли!
Всё будет
Подстать стихии,
Всё будет
Подстать красоте!
Разум
Таится в сердце,
А в брюхе -
Какой там разум?!

Сегодня -
Финал!
И как он прекрасен!
Огромный лес
Разрастается по пустыне!
Прежде были
Пески,
И только пески, пески!
Сегодня же вся пустыня
Покрыта травой пушистой,
И зверь, заворожённый
Чёрной фатаморганой,
Фатаморганой песков,
Надеется на удачи!
Ведь Сахель -
Одно огромное озеро,
Где ненюфары цветут!

Тамтамы рокочут,
Приглашая
Фатальность
На сцену.
А сын эфемерности
На утоптанной почве
Выполняет свой долг
Перед Вихрем,
Влекомым двумя его братьями -
Циклоном и Ураганом.
А сын эфемерности
Выполняет свой долг
Перед Вихрем,
Вырывающим
Тыщи дерев,
Чтобы ворваться на сцену!

Хохотали,
Болтали,
Гоготали,
Орали!
Это же конец мира,
Апофеоз толчеи!
Это же конкурс танца!
Это же конкурс танца!
Это же конец мира,
Цивилизаций,
Грязи,
Ударов кирки и грома!
Хохотали,
Болтали,
Гоготали,
Орали!
Это же конкурс танца!
Это же конкурс танца!

Сегодня весь мир
Полон мощи!
Мощь
Определяет победу!
Эфемерна
Любая слабость!
Этот припев.
Что ни день, повторяют тамтамы!

Перевод Ю.Денисова

Джаред Ангира

Базарный день в Угунье

Сначала громадный усатый сторож,
А дальше — базарных рядов толкучка,
Где разместились торговцы рыбой
С чешуйчатым, мокрым своим товаром:
Вот эту рыбу зовут «виктория»,
Этих «телапиями» называют,
Вот жирные рыбы, живущие в иле,
А вот малюсенькие «омены».

В тени раскидистой эуфорбии
Жители дальних и ближних селений
Плоды разложили:
Грозди бананов,
Желтые, спелые гуайявы,
Огненные шары апельсинов,
Вязанки сахарного тростника —
Дары плодородной нашей Угуньи,
Что тянется полосою щедрой
По берегам Вуоройа-реки.

Что же мы выберем,
______________ что мы купим,
Раз уж попали на этот базар?
О чернокожие наши красавицы,
Прочно сидящие, ноги скрестив,—
Как они весело предлагают
Кассаву, симсим, земляные орехи,
Бобы, кирпично-красное сорго,
Желтый маис и белый маис —
На подстилки из пальмовых листьев
Положенные аккуратными кучками
Добрые чудеса земли.

И хоть давно уже всем известно,
Что наступило мирное время,
Все-таки к толстым стволам деревьев
Прислонены щиты и дубинки.
А рядом — веревки для упряжи бычьей,
И топоры, и котлы, и мотыги,
Ну, словом, все,
____________ что надобно людям,
Чтобы создать свое государство.

Псалом надежды

«Сгорая, свеча пожирает сама себя»

Дороги которые мы выбираем
____ Это наши дороги
Я тоже выбрал эту дорогу
____ Это моя дорога.

Алая кровь
____ Обагрила эту дорогу
Но дороги которые мы выбираем
____ Это наши дороги
Я тоже выбрал эту дорогу
____ Это моя дорога.

Я устал и хотел бы
____ Прилечь на подушку
Я устал и хотел бы
____ Прилечь под лучами солнца.

Но нет ни одной подушки
____ На этой дороге
Я выбрал эту дорогу
____ Это моя дорога.

И не ублажает солнце
____ На этой дороге
Я выбрал эту дорогу
____ Это моя дорога.

На этой дороге
____ Только обломки
На этой дороге
____ Только руины.

На этой дороге
____ Обломки руины
И музыка их
____ Не мелодична.

На этой дороге
____ Одни диссонансы
На этой дороге
____ Одни только тигли.

На этой дороге
____ Дым и огонь
Здесь выплавляются
____ Новые люди.

Дороги которые мы выбираем
____ Это наши дороги
Я тоже выбрал дорогу
____ Это моя дорога.
1975

Перевод С.Северцева

Желание

Я так хочу
Чтоб человек однажды
Посреди своей суеты задумался
И осознал:

Что у него два уха
И всего один рот

Значит
Ему бы надо
Слушать в два раза больше
Чем говорить

Увы
Кто способен сегодня
Слушать? В мире слов
Где болтовня превыше всего
Слушанье усыпляет

Перевод Э.Шустера

Сил Чини-Коукер

Крестьяне

"ВЛАДЕЛЬЦЫ  РОСЫ"
      Жак Румэн

О эта боль! Я говорю об их боли:

боль когда обвиняют в убожестве жизни их не представляя
боль прозябанья в тесных тараканами кишащих лачугах
боль когда с тобой обращаются словно с тупою скотиной
боль когда пичкают абстрактными теориями вместо живого слова
Боль их печальных глаз и обманутых душ
боль когда партий много а помощи нет ниоткуда
боль когда зазывают на выборы а потом разгоняют поспешно
боль когда мёдом речей подслащают чёрствую булку
боль когда дома пустой очаг сырой и холодный
боль когда босые ноги обжигает горячий гудрон
боль когда опухают с голода дети
боль длинных и безнадёжных ночей
боль дырявых соломенных хижин
боль строителей сверкающих зданий куда на порог их не пустят
боль глядящих на кавалькады роскошных машин
боль гнущих спины ради чьих-то балов и приёмов
боль от непостижимости модных учений и слов иностранных
вся эта боль бесконечная боль
но больше всего
проклятая боль когда снова и снова взывают к терпенью
Африка берегись! их терпенью приходит конец!

PEASANTS
The agony: I say their agony!

the agony of imagining their squalor but never knowing it
the agony of cramping them in roach infected shacks
the agony of treating them like chattel slaves
5 the agony of feeding them abstract theories they do not understand
the agony of their lugubrious eyes and battered souls
the agony of giving them party cards but never party support
the agony of marshalling them on election day but never on banquet nights
the agony of giving them melliferous words but mildewed bread
10 the agony of their cooking hearths dampened with unused
the agony of their naked feet on the hot burning tarmac
the agony of their children with projectile bellies
the agony of long miserable nights
the agony of their thatched houses with too many holes
15 the agony of erecting hotels but being barred from them
the agony of watching the cavalcade of limousines
the agony of grand state balls for God knows who
the agony of those who study meaningless ‘isms and incomprehensible languages
the agony of intolerable fees for schools but with no jobs in sight
20 the agony of it all I say the agony of it all
but above all the damn agony of appealing to their patience
Africa beware! their patience is running out!

Быть поэтом в Сьерра-Леоне

1980

On Being a Poet in Sierra Leone

at the university the professors talk about the poetry
of Syl Cheney-Coker condemning students
to read me in the English honours class
my country I do not want that!
do not want to be cloistered in books alone

Финда Мкхонта

Ведь это - Африка!

Ведь это – Африка: всё сравнимое –одинаково,
Но не всё одинаковое – сравнимо.
Ведь это - Африка: ящерица кажется крокодилом,
Но крокодил никогда не станет ящерицей.
Ведь это – Африка: улыбка кажется смехом,
Но смех никогда не станет улыбкой.
Ведь это – Африка: смех кажется любовью,
Но любовь никогда не станет смехом.
Ведь это – Африка: тусовка кажется дружбой,
Но дружба никогда не станет тусовкой.
Ведь это – Африка: ложь звучит правдиво,
Но правда никогда не станет ложью.
Ведь это – Африка: все деревья зелены,
Но у всех – разные плоды.

Перевод: Дарья Полякова

As it is

As it is Africa, congruent things are similar
But similar things are not congruent,
As it is Africa, a lizard images as a crocodile
But a crocodile will never be a lizard,
As it is Africa, a smile images as laugher
But laughter will never be a smile;
As it is Africa, Laugher image as love
But love will never be laugher.
As it is Africa, a company images as friendship
But friendship will never be company,
As it is Africa, false sound as truth
But truth will never be false,
As it is Africa, all wild trees look green
But wild trees do not bear the same fruit.


Талакаифаики

Завет Талакаифаски

Храбрые воины, храбро сражались...
И если тонганцы когда нибудь вернутся,
Это будет визитом дружбы,
Но никогда больше не будет войны!

Malie toa, malie tau...
Afai ou te toi sau,
Ou le o le aouliuli folau
Ae le o le aouliuli tau!


Кама-Хуа-Леле

Eia Hawai‘i, he moku, he kanaka
He kanaka Hawai‘i, e –
He kanaka Hawai‘i
He kama na Kahiki
He pua ali‘i mai Kapa‘ahu
Mai Moa‘ulanuiakea Kanaloa
He mo‘opuna na Kahiko, laua o Kapulanakehau
Na papa i hanau
Na ke kamawahine a Kukalani‘ehu, laua me Kahakauakoko
Na pulapula ‘aina i paekahi
I nonoho like i ka Hikina, Komohana
Pae like ka moku i lalani
I hui aku, hui mai me Holani
Puni ka moku o Kaialea ke kilo
Naha Nu‘uhiwa, lele i Polapola
O Kahiko ke kumu ‘aina
Nana i mahele ka‘awale na moku
Moku ke aho-lawai‘a a Kaha‘i
I ‘okia e Ku-Kanaloa
Pauku na ‘aina, na moku
Moku i ka ‘ohe kapu a Kanaloa
O Haumea Manukahikele
O Mo‘ikeha ka lani nana e noho
Noho ku‘u lani ia Hawai‘i – a –
Ola! Ola! O Kalana-ola!
Ola ke ali‘i, ke kahuna;
Ola ke kilo, ke kauwa;
Noho ia Hawai‘i a lulana;
A kani mo‘opuna i Kaua‘i
O Kaua‘i ka moku – a –
O Mo‘ikeha ke ali‘i.


Адам Линдсей Гордон
ПЕСНЬ ПРИБОЯ
Словно кони - за валом вал, и навязчивый гул в ушах;
В белой пене барьеры скал - там, от берега в двух шагах...
Есть ли в мире мудрец великий, кто бы в песни морские вник?
Самый грубый и самый дикий постигают же люди язык...
С монотонностью ненавистной повторяются в гуле морском
Строфы в записи клинописной - никому их смысл не знаком.
Волна, ты идёшь, нарастая, вздымаясь, камни дробя...
Загадка в тебе какая? Какая цель у тебя?

Растёшь, и твой гребень пенный - в седине бесконечных лет;
Падёшь, - и во всей вселенной только слёз твоих радужный свет.
Что же в песне? Бахвальство моря, панегирик силе волны?
Или стон несказанного горя, твоей извечной вины
За великие злодеянья, беспощадных штормов разгул,
Плач сирот, и невест рыданья, и пустующий в доме стул,
Ураганы и наводненья, и страдания без числа,
За стремление к разрушенью, ненасытную жажду зла?

Вот он: истерзан волнами, на влажном песке лежит,
Тем, что было глазами, уставясь в хмурый зенит.
Но когда волна надвигалась, нависая над этим лицом,
Дыхания тело лишалось, наливались ноги свинцом,
То бросало пловца на скалы, то к пучине влекло морской,
Там, где жизни иной начало, там, где рядом вечный покой,
Там, на грани уничтоженья, - был, возможно, сброшен покров,
И открылось пловцу значенье роковых, таинственных строф?

"Спрашивать, смертный, полно! Кто тебе даст ответ?
Вспомни, глупец: мы - волны, у нас своей воли нет.
Вечно царит над нами Тот, кто над всеми царит;
Он владеет волнами, захочет - и нас смирит.
Причины у Господина не спрашивает волна;
И нам не нужна причина, и тебе она не нужна.
Мы продолжим служенье это, покорны будем ярму;
Всегда, до скончанья света мы будем служить Ему".
Перевод Сергея Шоргина

THE SONG OF THE SURF
White steeds of ocean, that leap with a hollow and wearisome roar
On the bar of ironstone steep, not a fathom's length from the shore,
Is there never a seer nor sophist can interpret your wild refrain,
When speech the harshest and roughest is seldom studied in vain?
My ears are constantly smitten by that dreary monotone,
In a hieroglyphic 'tis written -- 'tis spoken in a tongue unknown;
Gathering, growing, and swelling, and surging, and shivering, say!
What is the tale you are telling? What is the drift of your lay?

You come, and your crests are hoary with the foam of your countless years;
You break, with a rainbow of glory, through the spray of your glittering tears.
Is your song a song of gladness? a paean of joyous might?
Or a wail of discordant sadness for the wrongs you never can right?
For the empty seat by the ingle? for children 'reft of their sire?
For the bride sitting sad, and single, and pale, by the flickering fire?
For your ravenous pools of suction? for your shattering billow swell?
For your ceaseless work of destruction? for your hunger insatiable?

Not far from this very place, on the sand and the shingle dry,
He lay, with his batter'd face upturned to the frowning sky.
When your waters wash'd and swill'd high over his drowning head,
When his nostrils and lungs were filled, when his feet and hands were as lead,
When against the rock he was hurl'd, and suck'd again to the sea,
On the shores of another world, on the brink of eternity,
On the verge of annihilation, did it come to that swimmer strong,
The sudden interpretation of your mystical, weird-like song?

"Mortal! that which thou askest, ask not thou of the waves;
Fool! thou foolishly taskest us -- we are only slaves;
Might, more mighty, impels us -- we must our lot fulfil,
He who gathers and swells us curbs us, too, at His will.
Think'st thou the wave that shatters questioneth His decree?
Little to us it matters, and naught it matters to thee.
Not thus, murmuring idly, we from our duty would swerve,               
Over the world spread widely ever we labour and serve."

ОТ МЕСТА КОРАБЛЕКРУШЕНИЯ

«Парни, подъём!» — «Что стряслось в этот раз?
Два часа до рассвета, а босс так орёт».
«Возьми Болингброка, Алек» — «Сейчас» —
«Пусть Джек молодую кобылу возьмёт.
Давайте скорей. Судно село на риф.
Скачите в поселок, чтоб весть сообщить.
Пусть помощь пошлют. Экипаж, вроде, жив.
А мы — мы попробуем им подсобить.
Ты, Алек, скачи через «Сахарный» брод,
Так будет короче, ты сам знаешь путь.
Гони вороного, дай Бог, повезёт,
И ветер не даст кораблю затонуть.
Там, где загон, старый Питер вас ждёт.
Бегите туда, как можно быстрей.
Дело всей жизни. Парни, вперед!» —
И мы побежали седлать лошадей.

Полуодетые, мы в темноте,
Ругались, поскольку не видели грив.
«Живей с трензелями!» — «Твоя в суете
Уже отбивает ногами мотив».
«В оба глядите. Разъезд впереди.
К тому ж на холмах много вомбатов нор».
«Долой загражденья! А ну, отойди!»
И мы унеслись, вдвоём, на простор.

В низких ветвях с росистой листвой,
Где дуб и эбены с самшитом сплелись,
В травах, чей облик помял сухостой,
И меж эвкалиптов мы дико неслись —
Галопом, сквозь грязь и забор из кустов —
На север, вблизи «Гнездованья Орла» —
За «Лагерем Красным» свернули без слов
На запад, где старая фига росла.

В долу нам ударило мускусом в нос
От диких акаций, где топи болот.
Вдруг сойка запела — и, с запахом роз,
Зардел слабым светом оранжевый свод.
И солнечный луч нам выстрелил вслед,
И слева от нас ярко вспыхнул тростник,
Росистые склоны покрыл чудный свет,
И тут же брод «Сахарный» справа возник.
«Проклятье!» — изрёк пастух с бородой.
Его осветилась багрянцем щека.
Он молвил: «Похоже, шел дождь проливной
Недели как две и поднялась река».

Его Болингброк, фыркнув, встал на брегу,
А после ушел глубоко в водокруть.
Я видел, как волны накрыли луку,
Они доходили по самую грудь.
Мы тщетно пытались два раза пройти
Холодный поток, — нам это далось
Лишь с третьей попытки... И там впереди
На берег крутой нам взбираться пришлось.

Сам Алек-пастух на память сберёг
Свинцовую пулю, что он получил.
И этим гордился. — Его Болингброк
На всем побережье конем лучшим был.
Кобыла ж во тьме неуклюжей была, —
Упрямой и дикой, — нет хуже скотин.
Впритык к эвкалиптам меня пронесла,
И стал я подобием казуарин.
Но — на просторе, при свете, она
Мчалась за ним, с белой пеной в ноздрях.
Был я без шляпы, в рванье (как со дна,
Всплывший, чей бриг потерпел нынче крах).
Мы мчались так быстро. Пред нами была
В вереске пустошь. И я отпустил
Поводья, — она ж, закусив удила,
Настигла его и не снизила пыл.
Пред нами возник собачий забор.
Я глянул направо — налево. Вперёд!..
Брала ль она раньше барьеры в упор?..
Он крикнул: «Две мили до новых ворот!»
Я к шее приник и пришпорил бока
(В высокой ограде не видилась брешь).
Кобыла готова была для прыжка...
Прыжок! —  О, ее хоть сейчас на манеж!
Я видел, что был Болингброк в этот день
Совсем не в ударе, запыхался он.
(Хоть он прыгать мог как дикий олень).
Пришлось снизить темп... Пред нами был склон.

За пустошью горы лежали, и свет
С востока на круче блистал как звезда.
Кобыла моя остановится? — Нет!
Она, как Затменье, почти что чиста —
С рожденья. — И мчалась, почти что летя,
Вперед неустанно, мундштук закусив,
С шеей, что арка, ушами прядя,
Ко мне обращенными, ноздри раскрыв.
«Ты легче, чем я, — крикнул Алек. — Мой конь
Не чувствует плеть, я его не виню.
Он начал сдавать... Твоя же — огонь...
Скачи в одиночку, а я догоню».

Мы с ней миновали стада у жилья
Мак'тайра и холм Mакаллистера, чтоб
Уорригал Рокс пересечь у ручья
И Валлаби-хребет, не сбавляя галоп, —
Над пустошью и под густою листвой,
В низине, по полю, по сопкам, в кустах...
И, чтоб облегчить ее темп боевой,
В горячей пыли я привстал в стременах.
Мы мчались по красной дороге, и вновь
Свершили подъем. — Она же была
От холки до крупа вся в мыле, и кровь
Кипела в ноздрях и глаза ее жгла.
В лощине, где буйно мимозы цвели, —
Вдоль берега, тот что из виду скрывал —
Пурпурные пики в небесной дали
Маячащих гор и обветренных скал.

Я повод схватил, я увидел жнивьё,
Шихтарник и двор, где контора была.
Я чувствовал, как бьется сердце ее
Коленкой своей под крылищем седла.
Еще пару миль — и достигнута цель.
Повсюду мелькали дворы и поля.
И тут я приветствовал криком картель,
В ворота влетев, отпустив трензеля.
Копыта нарушили мерную тишь:
«Там всадник без шляпы, а лошадь — беда!» —
Лучи отражал цветной шифер крыш
В поселке, — но мне нужно было туда, —
Туда, где часовня (там церковь сейчас
Вместо нее на пригорке стоит)...
Шатаясь, вся в мыле, в полуденный час,
Тут лошадь моя свалилась с копыт.
Я бросил узду и покинул седло.
Я весть сообщил и взглянуть был готов
На лошадь. — Так что же ей силы дало? —
Всё просто — кобыла была без подков.

Перевод К.Николаева

From the Wreck

    "Turn out, boys!"—"What's up with our super. to-night?
    The man's mad—Two hours to daybreak I'd swear—
    Stark mad—why, there isn't a glimmer of light."
    "Take Bolingbroke, Alec, give Jack the young mare;
    Look sharp. A large vessel lies jamm'd on the reef,
    And many on board still, and some wash'd on shore.
    Ride straight with the news—they may send some relief
    From the township; and we—we can do little more.
    You, Alec, you know the near cuts; you can cross
    'The Sugarloaf' ford with a scramble, I think;
    Don't spare the blood filly, nor yet the black horse;
    Should the wind rise, God help them! the ship will soon sink.
    Old Peter's away down the paddock, to drive
    The nags to the stockyard as fast as he can—
    A life and death matter; so, lads, look alive."
    Half-dress'd, in the dark, to the stockyard we ran.

    There was bridling with hurry, and saddling with haste,
    Confusion and cursing for lack of a moon;
    "Be quick with these buckles, we've no time to waste;"
    "Mind the mare, she can use her hind legs to some tune."
    "Make sure of the crossing-place; strike the old track,
    They've fenced off the new one; look out for the holes
    On the wombat hills." "Down with the slip rails; stand back."
    "And ride, boys, the pair of you, ride for your souls."

    In the low branches heavily laden with dew,
    In the long grasses spoiling with deadwood that day,
    Where the blackwood, the box, and the bastard oak grew,
    Between the tall gum-trees we gallop'd away—
    We crash'd through a brush fence, we splash'd through a swamp—
    We steered for the north near "The Eaglehawk's Nest"—
    We bore to the left, just beyond "The Red Camp",
    And round the black tea-tree belt wheel'd to the west—
    We cross'd a low range sickly scented with musk
    From wattle-tree blossom—we skirted a marsh—
    Then the dawn faintly dappled with orange the dusk,
    And peal'd overhead the jay's laughter note harsh,
    And shot the first sunstreak behind us, and soon
    The dim dewy uplands were dreamy with light;
    And full on our left flash'd "The Reedy Lagoon",
    And sharply "The Sugarloaf" rear'd on our right.
    A smothered curse broke through the bushman's brown beard,
    He turn'd in his saddle, his brick-colour'd cheek
    Flush'd feebly with sundawn, said, "Just what I fear'd;
    Last fortnight's late rainfall has flooded the creek."

    Black Bolingbroke snorted, and stood on the brink
    One instant, then deep in the dark sluggish swirl
    Plunged headlong. I saw the horse suddenly sink,
    Till round the man's armpits the waves seemed to curl.
    We follow'd,—one cold shock, and deeper we sank
    Than they did, and twice tried the landing in vain;
    The third struggle won it; straight up the steep bank
    We stagger'd, then out on the skirts of the plain.

    The stockrider, Alec, at starting had got
    The lead, and had kept it throughout; 'twas his boast
    That through thickest of scrub he could steer like a shot,
    And the black horse was counted the best on the coast.
    The mare had been awkward enough in the dark,
    She was eager and headstrong, and barely half broke;
    She had had me too close to a big stringy-bark,
    And had made a near thing of a crooked sheoak;
    But now on the open, lit up by the morn,
    She flung the white foam-flakes from nostril to neck,
    And chased him—I hatless, with shirt sleeves all torn
    (For he may ride ragged who rides from a wreck)—
    And faster and faster across the wide heath
    We rode till we raced. Then I gave her her head,
    And she—stretching out with the bit in her teeth—
    She caught him, outpaced him, and passed him, and led.

    We neared the new fence, we were wide of the track;
    I look'd right and left—she had never been tried
    At a stiff leap; 'twas little he cared on the black.
    "You're more than a mile from the gateway," he cried.
    I hung to her head, touched her flank with the spurs
    (In the red streak of rail not the ghost of a gap);
    She shortened her long stroke, she pricked her sharp ears,
    She flung it behind her with hardly a rap—
    I saw the post quiver where Bolingbroke struck,
    And guessed that the pace we had come the last mile
    Had blown him a bit (he could jump like a buck).
    We galloped more steadily then for a while.

    The heath was soon pass'd, in the dim distance lay
    The mountain. The sun was just clearing the tips
    Of the ranges to eastward. The mare—could she stay?
    She was bred very nearly as clean as Eclipse;
    She led, and as oft as he came to her side,
    She took the bit free and untiring as yet;
    Her neck was arched double, her nostrils were wide,
    And the tips of her tapering ears nearly met—
    "You're lighter than I am," said Alec at last;
    "The horse is dead beat and the mare isn't blown.
    She must be a good one—ride on and ride fast,
    You know your way now." So I rode on alone.

    Still galloping forward we pass'd the two flocks
    At M'Intyre's hut and M'Allister's hill—
    She was galloping strong at the Warrigal Rocks—
    On the Wallaby Range she was galloping still—
    And over the wasteland and under the wood,
    By down and by dale, and by fell and by flat,
    She gallop'd, and here in the stirrups I stood
    To ease her, and there in the saddle I sat
    To steer her. We suddenly struck the red loam
    Of the track near the troughs—then she reeled on the rise—
    From her crest to her croup covered over with foam,
    And blood-red her nostrils, and bloodshot her eyes,
    A dip in the dell where the wattle fire bloomed—
    A bend round a bank that had shut out the view—
    Large framed in the mild light the mountain had loomed,
    With a tall, purple peak bursting out from the blue.

    I pull'd her together, I press'd her, and she
    Shot down the decline to the Company's yard,
    And on by the paddocks, yet under my knee
    I could feel her heart thumping the saddle-flaps hard.
    Yet a mile and another, and now we were near
    The goal, and the fields and the farms flitted past;
    And 'twixt the two fences I turned with a cheer,
    For a green grass-fed mare 'twas a far thing and fast;
    And labourers, roused by her galloping hoofs,
    Saw bare-headed rider and foam-sheeted steed;
    And shone the white walls and the slate-coloured roofs
    Of the township. I steadied her then—I had need—
    Where stood the old chapel (where stands the new church—
    Since chapels to churches have changed in that town).
    A short, sidelong stagger, a long, forward lurch,
    A slight, choking sob, and the mare had gone down.
    I slipp'd off the bridle, I slacken'd the girth,
    I ran on and left her and told them my news;
    I saw her soon afterwards. What was she worth?
    How much for her hide? She had never worn shoes.

ГЕНРИ КЕНДАЛЛ

ПОСЛЕДНИЙ ИЗ СВОЕГО ПЛЕМЕНИ

Он присел и уткнулся в колени лицом
    И спрятался в тени кудрей.
Не может он видеть вдали бурелом,
    И думать о боли своей —
    О страшной утрате своей.

Наощупь ступают в траве валлару,
    С опаской косясь на свой дом;
Но он им дает пройти поутру,
    Где спят бумеранги с копьем —
    С кунделой, пращой и копьем.

Улула пред ним! Гремит дальний гром;
    Над скалами небо сурово.
И ветер подул. Себя он нутром
    Почуял охотником снова —   
    Охотником и рыболовом.

От тлеющих мыслей глаза велики,
    Поскольку давно ему снятся
Охота и битва, друзья и враги, —
    Кто больше не будет сражаться —
    Кому на войну не подняться.

Вода заполняет низины и ров,
    И стонет и стонет все время;
И катится эхо с зеленых холмов,
    Он снова идет в свое племя —
    Под песню чудесную в племя.

Он видит сквозь бреши тумана в горах
    Корробори мрачный в дыму,
И ту, что на бревных сидит у костра
    И горько скорбит по нему —
    Как мать, что скорбит по нему.

Вернется ли он в свой край дорогой,
    Как вождь, возвратится ли он
С женщиной той, что манит рукой,
    Сияя, как сладостный сон —
    На лике его, словно сон?
1864
Перевод Константина Николаева

Валлару — горный кенгуру.

Кундела — ритуальное оружие для убийства, сделанное из костей больших ящериц, кенгуру или вырезанное из дерева. Обычно это небольшая косточка длиной от 8 до 9 дюймов, заостренная с одного конца и тщательно отполированная. Ее дополнительно закаляют в огне, тупой конец перевязывают человеческим волосом. Смерть от кунделы очень мучительная.

The Last of His Tribe

He crouches, and buries his face on his knees,
   And hides in the dark of his hair;
For he cannot look up to the storm-smitten trees,
   Or think of the loneliness there --
   Of the loss and the loneliness there.

The wallaroos grope through the tufts of the grass,
   And turn to their coverts for fear;
But he sits in the ashes and lets them pass
   Where the boomerangs sleep with the spear --
   With the nullah, the sling and the spear.

Uloola, behold him!  The thunder that breaks
   On the tops of the rocks with the rain,
And the wind which drives up with the salt of the lakes,
   Have made him a hunter again --
   A hunter and fisher again.

For his eyes have been full with a smouldering thought;
   But he dreams of the hunts of yore,
And of foes that he sought, and of fights that he fought
   With those who will battle no more --
   Who will go to the battle no more.

It is well that the water which tumbles and fills,
   Goes moaning and moaning along;
For an echo rolls out from the sides of the hills,
   And he starts at a wonderful song --
   At the sound of a wonderful song.

And he sees, through the rents of the scattering fogs,
   The corroboree warlike and grim,
And the lubra who sat by the fire on the logs,
   To watch, like a mourner, for him --
   Like a mother and mourner for him.

Will he go in his sleep from these desolate lands,
   Like a chief, to the rest of his race,
With the honey-voiced woman who beckons and stands,
   And gleams like a dream in his face --
   Like a marvellous dream in his face?

НА СКОТОПРОГОННОЙ ДОРОГЕ

Где сухие громвалы на куски рушат скалы
И не веют ветра – там, вия,
По глубоким оврагам и крутым перекатам
Путь пастуший пролёг как змея!
Словно море с огнями, сожжена декабрями
Вся равнина от склона левей;
И от жажды, галопом, к родникам и истокам
Мчатся в ужасе шесть лошадей.

Сила жажды так манит, но смертельно обманет
В беге зверя, входящего в раж;
На земле, гнившей днями, позабытой дождями,
На востоке мерцает мираж.
Ах! вода средь гранита, что от всадников скрыта,
Где закончит свой путь скотовод;
Смерть оставит жестокий след на лицах, и стойкий
Жар и жажда иссушат их рот.

Как же долго до фермы; создаёт лишь проблемы
Этот призрак средь моря огня, –
Эти красные дымки, эти адские блики,
Это пламя в сиянии дня.
Жар печной убивает, и с дороги сбивает
Нас пустыня, что будто металл;
Ну, когда же вернётся к нам английское солнце
Вместе с бризом? – Ах, если б я знал!

Крик о помощи, данник! Там вдали виден всадник
И блестит, кака луна, ареал!
«Поспешим на подмогу, слава нашему Богу,
Что лагуну в пустыне послал!»
Может, дьявол так шутит? Поспешим, будь что будет –
Наше время не вышло ещё;
Наша участь так сера, наша радость – химера –
Быть не может всегда хорошо.

От равнин непригодных, мимо кряжей бесплодных –
Приведёт к родникам как-нибудь
В край, где мягкое лето и зима в море света
Этот скотопрогонный наш путь.
Там, где в лунном сиянье и в дневном одеянье
Лик реки оттенён камышом;
Пред тобою мир новый – золотой и зелёный,
И спокойствия крылья на всём.

Тише, выпь, тише, ржанка! Да не уж-то стоянка!
Ветер с Полюса дуй веселей!
Упадёт лист увядший, позовёт лес восставший, –
Парни, эй, распрягайте коней!
Кто-то станет успешным после засух кромешных
(Господа, наступает финал);
Но на грани спасенья к тем приходит презренье,
Кто дороге своей изменял.

Перевод: Константин Николаев

On a Cattle Track
by Henry Kendall

WHERE the strength of dry thunder splits hill-rocks asunder,
    And the shouts of the desert-wind break,
By the gullies of deepness and ridges of steepness,
    Lo, the cattle track twists like a snake!
Like a sea of dead embers, burnt white by Decembers,
    A plain to the left of it lies;
And six fleeting horses dash down the creek courses
    With the terror of thirst in their eyes.

The false strength of fever, that deadly deceiver,
    Gives foot to each famishing beast;
And over lands rotten, by rain-winds forgotten,
    The mirage gleams out in the east.
Ah! the waters are hidden from riders and ridden
    In a stream where the cattle track dips;
And Death on their faces is scoring fierce traces,
    And the drouth is a fire on their lips.

It is far to the station, and gaunt Desolation
    Is a spectre that glooms in the way;
Like a red smoke the air is, like a hell-light its glare is,
    And as flame are the feet of the day.
The wastes are like metal that forges unsettle
    When the heat of the furnace is white;
And the cool breeze that bloweth when an English sun goeth,
    Is unknown to the wild desert night.

A cry of distress there! a horseman the less there!
The mock-waters shine like a moon!
It is “Speed, and speed faster from this hole of disaster!
And hurrah for yon God-sent lagoon!”
Doth a devil deceive them? Ah, now let us leave them—
We are burdened in life with the sad;
Our portion is trouble, our joy is a bubble,
And the gladdest is never too glad.

From the pale tracts of peril, past mountain heads sterile,
    To a sweet river shadowed with reeds,
Where Summer steps lightly, and Winter beams brightly,
    The hoof-rutted cattle track leads.
There soft is the moonlight, and tender the noon-light;
    There fiery things falter and fall;
And there may be seen, now, the gold and the green, now,
    And the wings of a peace over all.

Hush, bittern and plover! Go, wind, to thy cover
    Away by the snow-smitten Pole!
The rotten leaf falleth, the forest rain calleth;
    And what is the end of the whole?
Some men are successful after seasons distressful
    [Now, masters, the drift of my tale];
But the brink of salvation is a lair of damnation
    For others who struggle, yet fail.


МУЗА АВСТРАЛИИ

Где сосны с орлами обжили ущелья
И бурно потока теченье,
За ней я карабкался сквозь можжевелья
Над пропастью в лунном свеченье.
Я знаю, она, словно ангел небесный, -
Неуж-то не зреть мне в сиянии
Волос её отблеск и облик прелесный,
И – руку с Арфой Австралии?

Но пропасть как будто легла предо мною.
Достигнет ли глас твой певучий –
Того, кто по зову души за тобою
Последовал в горные кручи?
Как вдруг лирохвост ослепил мои очи! –
И плакал я в лунном сиянии
По лику прекрасному в сумраке ночи,
И – длани с Арфой Австралии!

Перевод: Константин Николаев

The Muse of Australia
by Henry Kendall

Where the pines with the eagles are nestled in rifts, ;
And the torrent leaps down to the surges, ;
I have followed her, clambering over the clifts, ;
By the chasms and moon-haunted verges. ;
I know she is fair as the angels are fair, ;
For have I not caught a faint glimpse of her there; ;
A glimpse of her face and her glittering hair, ;
And a hand with the Harp of Australia? ;;

I never can reach you, to hear the sweet voice ;
So full with the music of fountains! ;
Oh! when will you meet with that soul of your choice, ;
Who will lead you down here from the mountains? ;
A lyre-bird lit on a shimmering space; ;
It dazzled mine eyes and I turned from the place, ;
And wept in the dark for a glorious face, ;
And a hand with the Harp of Australia!

ГЕНРИ ЛОУСОН
ЭНДИ ГОНИТ СТАДО
Наш Энди двинулся в поход,
Чтоб с Засухой сразиться:
Наш Энди нынче гонит скот
У Квинслендской границы.

Нам без него успеха нет,
Сердца полны печали;
Давно на ферме смеха нет -
Без Энди заскучали.

Как он - кто будет песни петь,
Когда делишки плохи?
Кто будет весело свистеть,
Когда повсюду - вздохи?

Лишь он утихомирить мог
Соседа-богатея;
Но Энди Дарлинг пересёк,
И стал сосед наглее.

Скрипит под ветром старый дом,
Чинить ворота надо...
Кому чинить? В краю чужом
Наш Энди гонит стадо.

Печален нашей тёти взгляд,
В глазах у дяди - горе,
И сапоги всю ночь скулят:
Наш Энди - близ Мак-Квори.

Пусть небо ливень подарит,
Поменьше будет зною;
Буш, где погонщик путь вершит,
Пусть порастет травою.

Да, пусть в пустыне - тут и там -               
Почаще дождь прольется;
А вот вернется лето к нам -
И Энди к нам вернется.

Перевод С.Шоргина

Вход строжайше воспрещен

На любом вокзале надпись перед взором предстает:
"Пассажирам низших классов воспрещен строжайше вход".
Стук колес, вагонов грохот, паровоза лязг и звон
Неустанно повторяют: "Вход строжайше воспрещен".
"Воспрещен строжайше вход.
Вход строжайше воспрещен!" –
Повторяют неустанно паровоза лязг и звон.

С той поры, как существуют низший класс и высший класс,
Вход повсюду, где получше, воспрещается для нас.
Если садик на вокзале, он оградой окружен,
Стой уныло на платформе: "Вход строжайше воспрещен".

Здесь я часто ждал зимою на дожде и на ветру,
Здесь при тусклом свете лампы ждал я рано поутру...
Где зловещий щит рекламы бледным блеском освещен,
Где кричит все та же надпись: "Вход строжайше воспрещен!"

И стояли молча люди, молодежь и старики,
Нахлобучив низко шляпы и подняв воротники;
И шумел сердито ветер с проводами в унисон,
И как будто издевался: "Вход строжайше воспрещен".

У платформы деревянной без конца гудок ревет
И дымят обильно трубы – это Грайндеров завод.
Там я ждал, дрожа от ветра, там я под дождями мок,
Там от надписей подобных ждать хорошего не мог.

Кто такое детство прожил, тот не может стать другим,
С детства я возненавидел этих труб вонючий дым,
Стук колес, вагонов грохот, паровоза лязг и звон
И презрительную надпись: "Вход строжайше воспрещен!"..

Перевод Г. Усовой

НА ЗАПАД, ЗА ЛИНИЮ ГОР

Пускай кто-то хвалит свой берег родной,
А мне дайте буш с его далью степной.
Так едем на запад, за линию гор,
Где сцены из детства так радуют взор.

На запад! из города прямо туда,
Где овцы пасутся и бродят стада.
Туда, где живёт скотоводческий дух
И путь долгий держит на север пастух.

Когда денег мало и сам ты в беде –
Таким места нет в городской суете,
Но там не заботят ни страх, ни раздор –
Так едем на запад, за линию гор.

Там может быть засуха, но не страшней,
Чем в городе засуха жизни твоей.
Я б раньше уехал туда, где любой
Вам скажет при встречи: «День добрый, друг мой».
1890
Перевод: Константин Николаев

Over the Ranges and Into the West

Let others sing praise of their sea-girted isles,
But give me the bush with its limitless miles;
Then it's over the ranges and into the West,
To the scenes of wild boyhood; we love them the best.

We'll ride and we'll ride from the city afar,
To the plains where the cattle and sheep stations are;
Where stockmen ride hard, and the drover starts forth
On his long, lonely journey 'way up in the North.

When your money is low, and your luck has gone down,
There's no place so lone as the streets of a town;
There's nothing but worry, and dread and unrest,
So we'll over the ranges and into the West.

The drought in the West may spread ruin around,
But the dread drought of life in the city is found;
And I'd far sooner tread on the long dusty way,
Where each one you meet says, "Good day, mate, good day."

             Лилиуокалани


Алоха Оэ (Прощай)
 Сильный дождь о скалы гордо бьет
и ласкает листья на кустах
Словно ищет в них он тот цветок
Тот цветок, что как мед на устах

Алоха ой,
Алоха ой
Обнимем же друг друга на прощание
Прощай же мой
Цветок лесной
Мы встретимся с тобой

Мне тебя так сладко вспоминать
Освежая память вновь и вновь
Знай, тебя всегда я буду ждать
И тебя не покинет любовь

Алоха ой,
Алоха ой
Обнимем же друг друга на прощание
Прощай же мой
Цветок лесной
Мы встретимся с тобой

Мою розу  Маунавили
Не забуду нежную в цветах
Где поют мне птицы о любви
Собирая твой мед на устах

Алоха ой,
Алоха ой
Обнимем же друг друга на прощание
Прощай же мой
Цветок лесной
Мы встретимся с тобой
1877

Aloha 'Oe

Ha`aheo ka ua i n; pali
Ke nihi a`ela i ka nahele
E hahai (uhai) ana paha i ka liko
Pua `;hihi lehua o uka
Hui
Aloha `oe, aloha `oe
E ke onaona noho i ka lipo
One fond embrace,
A ho`i a`e au
Until we meet again
`O ka hali`a aloha i hiki mai
Ke hone a`e nei i
Ku`u manawa
`O `oe n; ka`u ipo aloha
A loko e hana nei
Maopopo ku`u `ike i ka nani
N; pua rose o Maunawili
I laila hia`ia n; manu
Miki`ala i ka nani o ka lipo

Эндрю "Банджо" Патерсон

ПАРЕНЬ СО СНЕЖНОЙ РЕКИ

Шло движение на ферме; слух пронёсся тут и там,
Что от Регрета жеребчик убежал, —
Оценённый в тыщу фунтов, — к одичавшим лошадям, —
Так что каждый гуртовщик об этом знал.
Все наездники лихие с прилегающих весей
В одночасье возле ранчо собрались,
Ведь сельчане любят скачки с табунами лошадей.
Тут же сборы в буш за брамби* начались.

Там был Харрисон, чей Пардон* президентский кубок взял,
И на этом состоянье сколотил.
Был он бел как лунь, но в скачках молодым не уступал
И во всяких начинаньях первым был.
Подал руку ему Кленси — тот, что с «Бурного ручья».
Он наездником считался хоть куда
И в седле держался крепко, жизнь пастушию влача,
Погоняя к дальним пастбищам стада.

И там был один парнишка на невзрачном скакунке.
Что за зверь такой на маленьких ногах?
По всему — тиморский пони, но повыше в хохолке, —
Из таких, что ценят всадники в горах.
Парень выглядел поджарым; хоть и худ, но не дохляк.
В голубых глазах его огонь сверкал,
Было мужество в осанке и уверенным был шаг,
Высоко и гордо голову держал.

И старик, взглянув на пони, вдруг сказал, поморщив лоб:
«Лучше ты подальше, парень, отойди.
Эта лошадь не потянет утомительный галоп.
Эти горы, парень, для тебя круты».
Опечалился парнишка, но тут Кленси слово взял:
«Я считаю, мы должны их взять с собой.
Гарантирую, под силу им взять горный перевал.
Этот парень, говорю я вам, лихой.

Родом он со Снежной речки, где Косцюшко ввысь глядит.
Там холмы в два раза круче и грубей,
Конь ретивый выбивает искры там из-под копыт,
И наездники там раза в два быстрей.
Там же в Альпах Австралийских их родимый отчий дом,
Там бежит река бурливая средь скал.
Где я только не скитался и не ездил я верхом —
Лучше всадников, ей-богу, не встречал»...

Возле зарослей мимоз они смогли их отыскать,
Когда летел табун к предгорью напрямик.
«Перейти на скач, ребята, хватит нам джигитовать.
Мы догоним их, — командовал старик. —
Заходи им, Кленси, справа и попробуй двинуть вспять,
И не бойся... Но тебе неведом страх.
Ни один не сможет всадник в поле зрения держать
Весь табун, лишь тот укроется в горах».

Как на крыльях мчался Кленси. Без особенных потуг
Обошёл он всех в погоне, чёрт возьми.
На коне своем пастушьем, описав широкий круг,
Он лицом к лицу столкнулся с лошадьми.
Те на миг остановились пред пастушечьим кнутом —
Встрепенулись, захрипели и взвились.
Но от резкого щелчка, опять куда-то, напролом,
Сквозь кустарник дико в горы понеслись.

После всадники примчались, оглашая окоём,
Где ущелья так черны и глубоки,
И раскатистое эхо прокатилось словно гром,
Что взлетели по-над пропастью жуки.
В гору лошади взбирались и не думали назад,
Где рябины с курраджонгом разрослись.
И сказал старик отчаясь: «Можно биться об заклад,
Их ничто не сдержит там, хоть удавись».

А когда они поднялись на вершину все, кто был,
Стало ясно, что им спуск не одолеть.
Норы вомбатов* кустарник под собою все закрыл,
И скольженье вниз сулило только смерть.
Но со Снежной речки парень положился на конька.
Он взмахнул кнутом и пони поскакал
Вниз с горы так быстро-быстро, как сбегает с гор река.
Всяк смотрел со страхом, что он вытворял.

Камни сыпались, но пони не ослабли удила.
Конь летел сквозь лес поваленный и гать.
Паренек со Снежной речки не был выбит из седла, —
Только горный всадник может так скакать.
Он по вязкому песку спустился вниз на всём ходу,
И сквозь кустарники, погоней одержим.
И он прошел опасный спуск, и он не выпустил узду,
И приземлился вскоре цел и невридим.

Понял он, что брамби мчатся к дальним рощам прямиком.
На горе стояли всадники немы.
Люди видели, как петли он крутил своим кнутом,
Продолжая мчать вперед через холмы.
На какое-то мгновенье вдруг из виду он пропал,
Где овраги протянулись по грядам.
Было видно, как по склонам лошадей табун скакал
С пареньком со Снежной речки по пятам.

Их бока покрылись пеной, кнут свистел над головой.
Как ищейка он от них не отставал.
А потом остановил их и, напуганных, домой
Он погнал один за горный перевал.
Его бедный горный пони еле ноги волочил.
От бедра до плеч весь был в крови от шпор.
Этот конь неустрашимый себя славою покрыл.
Про него легенды ходят до сих пор.

У подножия Косцюшко, там, где сосны встали в ряд,
Протянувшись по скалистым берегам —
Воздух чистый как хрусталь и звёзды белые горят
В небе синем и холодном по ночам.
Где ветра шальные веют и в кустах таится зверь,
Выражение, что вылилось в стихи —
«Человек со Снежной речки» нарицательно теперь.
Про него расскажут наши пастухи.

Перевод Константина Николаева

Некоторые пояснения

Снежная река или Сноуи-Ривер — река в юго-восточной части Австралии, протекающая по территории штатов Новый Южный Уэльс и Виктория.

Брамби — дикие лошади Австралии, которые ведут своё происхождение от домашних лошадей, убежавших или отпущенных на свободу своими хозяевами. У лошадей брамби нет однообразия в экстерьере. Они природным образом формируют табуны. Брамбыи настолько хорошо приспособились к суровому сухому климату Австралии, что в состоянии выжить, даже питаясь скудной ростительностью австралийских степей.

ПАрдон — так зовут коня, который фигурирует в стихотворении Патерсона «Old Pardon, the Son of Reprieve».

Кленси — персонаж из стихотворения Патерсона «Clancy Of The Overflow» («Кленси с «Бурного Ручья»).

Тиморский пони — пони, выведенный на о. Тимор. Высота примерно 100-120 см. Этот миниатюрный пони достаточно сильный и выносливый. У него спокойный, покладистый характер и добродушный нрав. Тиморские пони работоспособны и неприхотливы в содержании. Их используют под седлом, в упряжи, для полевых работ и для работы со скотом.

Австралийские Альпы — высочайшая горная система в Австралии. Нагорье. Одна из частей Большого водораздельного хребта.

Вомбаты — семейство двурезцовых сумчатых, обитающее в Австралии. Вомбаты — роющие норы травоядные животные, внешне напоминающие маленьких медведей.

THE MAN FROM SNOWY RIVER

There was movement at the station, for the word had passed around
That the colt from old Regret had got away,
And had joined the wild bush horses - he was worth a thousand pound,
So all the cracks had gathered to the fray.
All the tried and noted riders from the stations near and far
Had mustered at the homestead overnight,
For the bushmen love hard riding where the wild bush horses are,
And the stockhorse snuffs the battle with delight.

There was Harrison, who made his pile when Pardon won the cup,
The old man with his hair as white as snow;
But few could ride beside him when his blood was fairly up -
He would go wherever horse and man could go.
And Clancy of the Overflow came down to lend a hand,
No better horseman ever held the reins;
For never horse could throw him while the saddle girths would stand,
He learnt to ride while droving on the plains.

And one was there, a stripling on a small and weedy beast,
He was something like a racehorse undersized,
With a touch of Timor pony - three parts thoroughbred at least -
And such as are by mountain horsemen prized.
He was hard and tough and wiry - just the sort that won't say die -
There was courage in his quick impatient tread;
And he bore the badge of gameness in his bright and fiery eye,
And the proud and lofty carriage of his head.

But still so slight and weedy, one would doubt his power to stay,
And the old man said, "That horse will never do
For a long a tiring gallop - lad, you'd better stop away,
Those hills are far too rough for such as you."
So he waited sad and wistful - only Clancy stood his friend -
"I think we ought to let him come," he said;
"I warrant he'll be with us when he's wanted at the end,
For both his horse and he are mountain bred.

"He hails from Snowy River, up by Kosciusko's side,
Where the hills are twice as steep and twice as rough,
Where a horse's hoofs strike firelight from the flint stones every stride,
The man that holds his own is good enough.
And the Snowy River riders on the mountains make their home,
Where the river runs those giant hills between;
I have seen full many horsemen since I first commenced to roam,
But nowhere yet such horsemen have I seen."

So he went - they found the horses by the big mimosa clump -
They raced away towards the mountain's brow,
And the old man gave his orders, "Boys, go at them from the jump,
No use to try for fancy riding now.
And, Clancy, you must wheel them, try and wheel them to the right.
Ride boldly, lad, and never fear the spills,
For never yet was rider that could keep the mob in sight,
If once they gain the shelter of those hills."

So Clancy rode to wheel them - he was racing on the wing
Where the best and boldest riders take their place,
And he raced his stockhorse past them, and he made the ranges ring
With the stockwhip, as he met them face to face.
Then they halted for a moment, while he swung the dreaded lash,
But they saw their well-loved mountain full in view,
And they charged beneath the stockwhip with a sharp and sudden dash,
And off into the mountain scrub they flew.

Then fast the horsemen followed, where the gorges deep and black
Resounded to the thunder of their tread,
And the stockwhips woke the echoes, and they fiercely answered back
From cliffs and crags that beetled overhead.
And upward, ever upward, the wild horses held their way,
Where mountain ash and kurrajong grew wide;
And the old man muttered fiercely, "We may bid the mob good day,
No man can hold them down the other side."

When they reached the mountain's summit, even Clancy took a pull,
It well might make the boldest hold their breath,
The wild hop scrub grew thickly, and the hidden ground was full
Of wombat holes, and any slip was death.
But the man from Snowy River let the pony have his head,
And he swung his stockwhip round and gave a cheer,
And he raced him down the mountain like a torrent down its bed,
While the others stood and watched in very fear.

He sent the flint stones flying, but the pony kept his feet,
He cleared the fallen timber in his stride,
And the man from Snowy River never shifted in his seat -
It was grand to see that mountain horseman ride.
Through the stringybarks and saplings, on the rough and broken ground,
Down the hillside at a racing pace he went;
And he never drew the bridle till he landed safe and sound,
At the bottom of that terrible descent.

He was right among the horses as they climbed the further hill,
And the watchers on the mountain standing mute,
Saw him ply the stockwhip fiercely, he was right among them still,
As he raced across the clearing in pursuit.
Then they lost him for a moment, where two mountain gullies met
In the ranges, but a final glimpse reveals
On a dim and distant hillside the wild horses racing yet,
With the man from Snowy River at their heels.

And he ran them single-handed till their sides were white with foam.
He followed like a bloodhound on their track,
Till they halted cowed and beaten, then he turned their heads for home,
And alone and unassisted brought them back.
But his hardy mountain pony he could scarcely raise a trot,
He was blood from hip to shoulder from the spur;
But his pluck was still undaunted, and his courage fiery hot,
For never yet was mountain horse a cur.

And down by Kosciusko, where the pine-clad ridges raise
Their torn and rugged battlements on high,
Where the air is clear as crystal, and the white stars fairly blaze
At midnight in the cold and frosty sky,
And where around The Overflow the reed beds sweep and sway
To the breezes, and the rolling plains are wide,
The man from Snowy River is a household word today,
And the stockmen tell the story of his ride.
1890

КЛЕНСИ С "БУРНОГО РУЧЬЯ"
      Не блюдя почтовых правил, я письмо ему отправил
      На далекий, милый Лаклан, где встречались он и я,
      Но ответа ждал не очень, ибо адрес был не точен,
      На конверте красовалось: "Кленси с "Бурного ручья".
      
      А вчера случилось чудо, мне ответ пришел оттуда
      (Так напишешь только пальцем, если палец твой в смоле).
      Парень с фермы на досуге сообщил о бывшем друге:
      "Он ушел со стадом в Куинсленд, жив, так бродит по земле".
      
      Я узнал, конечно, мало, но фантазия взыграла, –
      Вниз по Куперу дорога, путь один из года в год, –
      От реки ползет прохлада, Кленси едет возле стада...
      Если б видел горожанин то, чем счастлив скотовод!
      
      Гуртовщик повсюду дома, вся земля ему знакома,
      Внемлет ветру он, и птицам, и журчанию реки,
      В полдень солнце жжет долины, вечера свежи и длинны,
      По ночам над головою – звезд извечных светляки.
      
      Ну, а я в гробу конторы тщетно жду луча, который
      Щель случайную отыщет меж громадами домов...
      Смрад, жара, отбросов кучи, воздух города вонючий,
      Оседая грязью в легких, задушить меня готов.
      
      Мне взамен мычанья стада днем и ночью слушать надо
      Громыхание трамваев, завывание машин,
      Вопли горя, крики злобы, плач детишек из трущобы,
      Что доносится сквозь вечный шум шагов и шорох шин.
      
      Люди серым цветом кожи здесь на призраков похожи
      И теснятся и толкутся друг у друга на пути.
      Нет ни свежести, ни силы, люди слабы, жалки, хилы,
      Из-за спешки горожанам просто некогда расти.
      
      Мне стада и дали снятся, – вот бы с Кленси поменяться,
      Жить и знать, что вся природа в холода и в зной твоя...
      Пусть он бич оставит тяжкий и возьмется за бумажки, –
      Но боюсь, не согласится Кленси с "Бурного ручья".
      
      Перевод А. Сендыка.

Clancy Of The Overflow

I had written him a letter which I had, for want of better
Knowledge, sent to where I met him down the Lachlan, years ago,
He was shearing when I knew him, so I sent the letter to him,
Just `on spec', addressed as follows, `Clancy, of The Overflow'.

And an answer came directed in a writing unexpected,
(And I think the same was written with a thumb-nail dipped in tar)
'Twas his shearing mate who wrote it, and verbatim I will quote it:
`Clancy's gone to Queensland droving, and we don't know where he are.'

In my wild erratic fancy visions come to me of Clancy
Gone a-droving `down the Cooper' where the Western drovers go;
As the stock are slowly stringing, Clancy rides behind them singing,
For the drover's life has pleasures that the townsfolk never know.

And the bush hath friends to meet him, and their kindly voices greet him
In the murmur of the breezes and the river on its bars,
And he sees the vision splendid of the sunlit plains extended,
And at night the wond'rous glory of the everlasting stars.

I am sitting in my dingy little office, where a stingy
Ray of sunlight struggles feebly down between the houses tall,
And the foetid air and gritty of the dusty, dirty city
Through the open window floating, spreads its foulness over all

And in place of lowing cattle, I can hear the fiendish rattle
Of the tramways and the 'buses making hurry down the street,
And the language uninviting of the gutter children fighting,
Comes fitfully and faintly through the ceaseless tramp of feet.

And the hurrying people daunt me, and their pallid faces haunt me
As they shoulder one another in their rush and nervous haste,
With their eager eyes and greedy, and their stunted forms and weedy,
For townsfolk have no time to grow, they have no time to waste.

And I somehow rather fancy that I'd like to change with Clancy,
Like to take a turn at droving where the seasons come and go,
While he faced the round eternal of the cash-book and the journal --
But I doubt he'd suit the office, Clancy, of `The Overflow'.

Январь 1895

Пляшущая Матильда

Встал весёлый свегмен
На привал у озера,
В тень эвкалипта загнал его зной.
И он пел у костра,
И чайник ему подпевал:
Всюду Плясунья Матильда со мной.

Пляшет Матильда, пляшет Матильда,
Всюду Плясунья Матильда со мной.

Подошла овечка
К озеру напиться,
Бросился свегмен за жирною овцой,
И он пел, и суму раскрывал,
И в суму овцу убирал,
Всюду Плясунья Матильда со мной.

Пляшет Матильда, пляшет Матильда,
Всюду Плясунья Матильда со мной.

Появился скваттер
На гарцующей лошади,
Стражник показался один и другой.
-Ну-ка, парень, суму раскрывай
И живо овцу подавай!
Всюду Плясунья Матильда со мной.

Пляшет Матильда, пляшет Матильда,
Всюду Плясунья Матильда со мной.

Быстро прыгнул свегмен
В озеро с разгона:
-Я вам не дамся, не сдамся живой!-
С той поры он на дне лежит,
Но всё голос его звучит:
-Всюду Плясунья Матильда со мной.

Пляшет Матильда, пляшет Матильда,
Всюду Плясунья Матильда со мной.
               (Перевод А.Суркова)

Январь 1895

Waltzing Matilda
(Carrying a Swag.)

Oh! there once was a swagman camped in the Billabong,
Under the shade of a Coolabah tree;
And he sang as he looked at his old billy boiling,
"Who'll come a-waltzing Matilda with me."

Who'll come a-waltzing Matilda, my darling,
Who'll come a-waltzing Matilda with me?
Waltzing Matilda and leading a water-bag --
Who'll come a-waltzing Matilda with me?

Down came a jumbuck to drink at the water-hole,
Up jumped the swagman and grabbed him in glee;
And he sang as he put him away in his tucker-bag,
"You'll come a-waltzing Matilda with me!"

Down came the Squatter a-riding his thorough-bred;
Down came Policemen -- one, two, and three.
"Whose is the jumbuck you've got in the tucker-bag?
You'll come a-waltzing Matilda with me."

But the swagman, he up and he jumped in the water-hole,
Drowning himself by the Coolabah tree;
And his ghost may be heard as it sings in the Billabong,
"Who'll come a-waltzing Matilda with me?"



МЭРИ ГИЛМОР

Ботанический Залив

"Я старый
Залив Ботанический;
весьма
измождённый физически.

Я тот,
кто прокладывал путь,
чтобы вы сегодня
свободно могли отдохнуть;

Я был новобранец,
посланный в ад,
чтобы создать в пустыне
цветущий сад;

От жары изнывая,
я мостил дороги -
истекал кровью и потом,
еле передвигая ноги.

Я раскалывал скалы;
я древо рубил в неволе:
нация сплотилась
благодаря моей воле!"

Залив Ботанический стареет,
день за днём
его солнце греет...
типун тому на язык,
кто не признаёт личности,
закованные в кандалы,
которые нас возвеличили!

Перевод: Глеб Кадетов

Botany Bay

"I'm old
Botany Bay;
stiff in the joints,
little to say.

I am he
who paved the way,
that you might walk
at your ease to-day;

I was the conscript
sent to hell
to make in the desert
the living well;

I bore the heat,
I blazed the track-
furrowed and bloody
upon my back.

I split the rock;
I felled the tree:
The nation was-
Because of me!"

Old Botany Bay
Taking the sun
from day to day...
shame on the mouth
that would deny
the knotted hands
that set us high!

ВРАГ НЕ ПОЖНЕТ НАШЕ ПОЛЕ
Внуки шотландских нагорий,
Внуки английских болот,
Потомки теснин валлийских,
Зеленого Эрина род.
Мы грудью встречаем вызов —
Пусть небо черно кругом —
Враг не пожнет наше поле
И не постучит в наш дом.

Женщинам нашим гордым
Не знать, что такое страх,
Детям нашим веселым
Вовек не ходить в цепях.
Кровью свою свободу
Сполна оплатил народ —
Враг не пожнет наше поле
И руку нам не пожмет.

Мы, дети земли и неба,
Услышали зов беды.
Мы выйдем на перекличку
И дружно сомкнем ряды.
Что там грозит нам? Пушки
Или небес глагол?
Враг не пожнет наше поле
И не сядет с нами за стол.

Мы — сыновья австралийцев,
Создавших страну трудом.
Мы — сыновья австралиек,
Обживших ее, как дом.
Памятью их клянемся
Спасти страну навсегда —
Враг не пожнет наше поле,
Не увидит наши стада!
Перевод А. Сергеева .

No Foe Shall Gather Our Harvest

Sons of the mountains of Scotland,
Welshmen of coomb and defile,
Breed of the moors of England,
Children of Erin's green isle,
We stand four square to the tempest,
Whatever the battering hail-
No foe shall gather our harvest,
Or sit on our stockyard rail.

Our women shall walk in honour,
Our children shall know no chain,
This land, that is ours forever,
The invader shall strike at in vain.
Anzac!...Tobruk!...and Kokoda!...
Could ever the old blood fail?
No foe shall gather our harvest,
Or sit on our stockyard rail.

So hail-fellow-met we muster,
And hail-fellow-met fall in,
Wherever the guns may thunder,
Or the rocketing air-mail spin!
Born of the soil and the whirlwind,
Though death itself be the gale-
No foe shall gather our harvest
Or sit on our stockyard rail.

We are the sons of Australia,
of the men who fashioned the land;
We are the sons of the women
Who walked with them hand in hand;
And we swear by the dead who bore us,
By the heroes who blazed the trail,
No foe shall gather our harvest,
Or sit on our stockyard rail.


ПЕСНЯ ЕВЫ

Подобно Еве, плету я нить,
Чтоб сердце друга связать, полонить.
Но сердце друга легко, как птица, -
То там порхнет,
то тут примостится.
Мой друг живет без дум, без забот –
То тут помедлит, то там подождет.

Подобно Еве, плела я нить,
Чтоб сердце друга
поймать,полонить.
Плетёшь, плетёшь
и вдруг понимаешь,
Что нитью этой себя обплетаешь.
Цепью становится
тонкий вьюнок.
Глядишь – и дети толпятся у ног.
А в их глазах и любовь, и покой,
И всё, что не дал друг дорогой.
Но в сердце Евы и в сердце моём
Досада и грусть, и тоска по нём.

Он говорил:
« Смотри, Я сильный», -
А сам плясал,
как пузырёк мыльный.
Он говорил: «Ты моё вдохновенье» -
И спичкой
вспыхивал на мгновенье.
Он говорил: « Я тебе не вру», -
А сам болтался, как лист на ветру.

И всё-таки, всё-таки если вдруг
Ко мне на миг возвращался друг,
Я голову друга клала на грудь,
Чтоб мог с дороги друг отдохнуть.
И вновь, чтобы сердце его полонить,
Подобно Еве плела я нить.

Перевод А. Сергеева

Доротея Маккеллар

Моя страна

Любовь к полям и рощам,
К потокам бурных рек,
Любовь к тенистым тропам
В крови твоей навек.
Ты страстно любишь чащи
И даль седых небес,
Я знаю, но моя душа
Живёт, увы, не здесь.

Есть край равнин широких,
Могучих, древних скал,
Косых дождей и засух,
Что моей страстью стал.
Люблю его просторы,
Его морской прибой,
Изъяны и красоты.
Он мой и только мой.

Там лес протяжно воет
На полную луну,
Там полдень ловит в сети
Горячую волну,
Там в синей дымке горы.
Тот край зелёных чащ
Одет в цветов корону
И папоротника плащ.

Алмаз моего сердца,
Любимая страна!
Жестоким солнцем землю
Нагреет докрасна.
Но вдруг сгустятся тучи
И вот, на радость нам,
Забарабанят капли
По выжженным полям

Алмаз моего сердца,
Любимая страна!
За все наши невзгоды
Отплатит нам сполна
На теле голых пастбищ,
Где всякий цвет зачах,
Гляди, уж снова зелень
Густеет на глазах.

Щедра и разнолика
Та гордая страна.
Меня понять не сможет тот,
Кому претит она.
И пусть на белом свете
Не счесть прекрасных мест,
Свое земное счастье
Я обрету лишь здесь.
1945
Перевод: Алекс Зарин

MY COUNTRY
by Dorothea MacKellar

The love of field and coppice,
Of green and shaded lanes.
Of ordered woods and gardens
Is running in your veins,
Strong love of grey-blue distance
Brown streams and soft dim skies
I know but cannot share it,
My love is otherwise.

I love a sunburnt country,
A land of sweeping plains,
Of ragged mountain ranges,
Of droughts and flooding rains.
I love her far horizons,
I love her jewel-sea,
Her beauty and her terror -
The wide brown land for me!

A stark white ring-barked forest
All tragic to the moon,
The sapphire-misted mountains,
The hot gold hush of noon.
Green tangle of the brushes,
Where lithe lianas coil,
And orchids deck the tree-tops
And ferns the warm dark soil.

Core of my heart, my country!
Her pitiless blue sky,
When sick at heart, around us,
We see the cattle die-
But then the grey clouds gather,
And we can bless again
The drumming of an army,
The steady, soaking rain.

Core of my heart, my country!
Land of the Rainbow Gold,
For flood and fire and famine,
She pays us back threefold-
Over the thirsty paddocks,
Watch, after many days,
The filmy veil of greenness
That thickens as we gaze.

An opal-hearted country,
A wilful, lavish land-
All you who have not loved her,
You will not understand-
Though earth holds many splendours,
Wherever I may die,
I know to what brown country
My homing thoughts will fly.

КРАСКИ СВЕТА

Не просто понять эти вещие сны
Тому, кто пришёл из далёкой страны,
От множества красок, представленных тут,
Где есть тёмный пурпур и есть изумруд,
Где в пламени осень и в зелени лето, –
Такой красоты не увидишь нигде ты.

Здесь всё в высшем тоне, и радуют глаз –
Слоновая кость, сирень и топаз,
Бледно-нефритовый и голубой –
Переливаются между собой,
На солнце сияя, как аквамарины, –
И в позолоте холмы и равнины;
Акации цвет серебристо-зелёный,
Жёлтых стогов гуммигут золочёный,
Рек серебристых неслышный поток,
И золотистый прибрежный песок.

В злате ракита и в злате мимоза,
В звёздах серебряных дерево-роза,
С дымкою синь и янтарный рассвет,
И переменчивый матовый цвет;
На золотом покрывале лугов
Синии тени седых облаков;
В дымке азурной обветренно-мглист
Гор размытый аметист...

Часто цвета, восходя, ставят коду,
Взяв в синем небе нижайшую ноту;
Только дождитесь прихода заката,
Там краски неба звучат как кантата,
Иль как орган предвещают финал –
Пурпурный, оранжевый и кардинал, -
Словно павлинии перья внахлёст,
Как представленье великое звёзд...

Розовый цвет смолянистых стволов
Камедных деревьев вдоль чистых брегов,
Кости слоновой пятнистые стОлпы,
Рядом цветущие гелиотропы;
Серый – в канве змеевидных корней,
Бронзовый – в почках плакучих ветвей;
Льнущих лишайников цвет полуясный –
Жёлтый, зелёный, а то – бледно-красный...

Синий журавль, блеск рыжегрудки,
Кремовый – ржанки, серый – голубки,
Перл лирохвоста, - ничто не делю.
Эти оттенки земли я люблю.

Перевод: Константин Николаев

Dorothea MacKellar
The Colours Of Light

This is not easy to understand
For you that come from a distant land
Where all the colours are low in pitch -
Deep purples, emeralds deep and rich,
Where autumn's flaming and summer's green -
Here is a beauty you have not seen.

All is pitched in a higher key,
Lilac, topaz, and ivory,
Palest jade-green and pale clear blue
Like aquamarines that the sun shines through,
Golds and silvers, we have at will -
Silver and gold on each plain and hill,
Silver-green of the myall leaves,
Tawny gold of the garnered sheaves,
Silver rivers that silent slide,
Golden sands by the water-side,

Golden wattle, and golden broom,
Silver stars of the rosewood bloom;
Amber sunshine, and smoke-blue shade:
Opal colours that glow and fade;
On the gold of the upland grass
Blue cloud-shadows that swiftly pass;
Wood-smoke blown in an azure mist;
Hills of tenuous amethyst. . .

Oft the colours are pitched so high
The deepest note is the cobalt sky;
We have to wait till the sunset comes
For shades that feel like the beat of drums -
Or like organ notes in their rise and fall -
Purple and orange and cardinal,
Or the peacock-green that turns soft and slow
To peacock-blue as the great stars show . . .

Sugar-gum boles flushed to peach-blow pink;
Blue-gums, tall at the clearing's brink;
Ivory pillars, their smooth fine slope
Dappled with delicate heliotrope;
Grey of the twisted mulga-roots;
Golden-bronze of the budding shoots;
Tints of the lichens that cling and spread,
Nile-green, primrose, and palest red . . .

Sheen of the bronze-wing; blue of the crane;
Fawn and pearl of the lyrebird's train;
Cream of the plover; grey of the dove -
These are the hues of the land I love.

ОТКРЫТОЕ МОРЕ

За песчаною грядой,
Где шуршит волна,
Мне лишь проблеск небольшой
Виден из окна,
Будто месяца изгиб, –
Но он мне важней,
Чем цветущий рядом сад
В гавани моей.

Прям под ним звучит мотив
Солнечных лагун,
И моей души порыв
Рвется из-за дюн.
Четче слышен чаек крик,
Рокот бурунов,
Чем на берег легкий всплеск
Небольших валов.

Где сапфирная черта
Лишь видна вдали,
В горизонтах иногда
Тают корабли.
Между небом и песком
К ним устремлены
Прямо вдаль мои мечты
Из другой страны.

Мне в сиянии она
Виделась не раз,
Белоснежной, как луна,
Чистой, как алмаз.
После – бледно-голубой...
На другой же день –
За завесою дождя –
Серой, точно тень.

А когда в багровой мгле
Вдруг дрожит она,
Я, под кровом и в тепле,
Вижу из окна,
Как – недавний рокот в шквал
Пенных бурунов –
Переходит в боевой
И свирепый рев...

Взгляд за тридевять земель...
Ведь вчера едва
Я увидела отсель
Божьи острова.
Разве мало стоит он –
Проблеск тот вдали? –
Все же он вручает мне
Ключ от всей земли.

Перевод К.Николаева

The Open Sea
by Dorothea MacKellar

From my window I can see,
Where the sandhills dip,
One far glimpse of open sea.
Just a slender slip
Curving like a crescent moon—
Yet a greater prize
Than the harbour garden-fair
Spread beneath my eyes.

Just below me swings the bay,
Sings a sunny tune,
But my heart is far away
Out beyond the dune;
Clearer far the sea-gulls’ cry
And the breakers’ roar,
Than the little waves beneath
Lapping on the shore.

For that strip of sapphire sea
Set against the sky
Far horizons means to me—
And the ships go by
Framed between the empty sky
And the yellow sands,
While my freed thoughts follow them
Out to other lands.

All its changes who can tell?
I have seen it shine
Like a jewel polished well,
Hard and clear and fine;
Then soft lilac—and again
On another day
Glimpsed it through a veil of rain,
Shifting, drifting grey.

When the livid waters flee,
Flinching from the storm,
From my window I can see,
Standing safe and warm,
How the white foam tosses high
On the naked shore,
And the breakers’ thunder grows
To a battle-roar…

Far and far I look—Ten miles?
No, for yesterday
Sure I saw the Blessed Isles
Twenty worlds away.
My blue moon of open sea,
Is it little worth?
At the least it gives to me
Keys of all the earth.



Генри Адамс

Долгие годы спустя

«Ну что, узнал?» - спросила…  В тех словах –
Весёлость прежняя, но и какой-то страх,
И грусть невыразимая в глазах…

Узнал ли? О! Я разве мог забыть:
Твой каждый жест, манеру  говорить…
Нет! Времени тебя не победить.

«Я – твой и ныне, верь мне, я не лгу,
Я позабыть ни слова не могу,
Я поцелуй твой каждый берегу…»

«Нет, выбраны дороги – не вернуть.
Слова бессильны: не един наш путь,
И времени назад не повернуть!»

И обняла меня, и замерла…
И встала… В одиночестве ушла -
Бесслёзная. Сожжённая дотла.

“And have I changed?” she asked, and as she spoke,
The old smile o’er her pale face bravely broke,
And in her eyes dead worlds of pathos woke.

Changed? When I knew again the ghost of each,
Remembered trick of gesture, manner, speech,
And felt the beauty that no years could reach!”

“I will go back with you without regret,
For not one word you spoke I dare forget,
And with each kiss of yours I tremble yet!”

No, you have taken your way; I took mine:
A word can not our severed lives entwine,
Now will a kiss the shattered years combine!”

She put her arms around me, held me near;
Then forward to her lonely path and drear
She turned her sad, wan face, without a tear.
 

Дождь в зарослях кустарника

Дождь - неустанный, проливной…
Кусты грустят уныло.
Рыдают ветви в муке злой,
Листва траву укрыла.

Дух тишины всё ищет дом –
На грани тьмы и света.
И ужас сдавленный кругом
В тумане сером этом.

Трусливый дрозд, взлетев на сук,
Пиликает от страха,
Но успокоит капель стук
Напуганную птаху.

Листва от холода дрожит,
Под каплями сжимаясь.
И сумрак по лесу бежит,
В аллеях растворяясь.

Кэтрин Мэнсфилд.

Бабочки смех

Посредине наших тарелок с овсянкой
Была нарисована синяя бабочка
И каждое утро мы проверяли, кто первый
эту бабочку настигнет.
После бабушка нам говорила: «Не ешьте
несчастную бабочку».
И это нас очень смешило.
Всегда она так говорила - и всегда начинали мы смеяться.
Такая прелестная шутка.
Уверена я была, что в одно прекрасное утро
Бабочка спорхнет с наших тарелок,
Смеясь тишайшим в мире смехом,
Усядется на бабушкин подол.

Butterfly Laughter

In the middle of our porridge plates
There was a blue butterfly painted
And each morning we tried
who should reach the butterfly first.
Then the Grandmother said:
"Do not eat the poor butterfly."
That made us laugh.
Always she said it and always
it started us laughing.
It seemed such a sweet little joke.
I was certain that one fine morning
The butterfly would fly out of our plates,
Laughing the teeniest laugh in the world,
And perch on the Grandmother's lap.

Одиночество

Теперь приходит ночью Одиночество
И вместо Сна садится у постели.
Лежу, как усталый ребенок, в ожиданьи её шагов,
Смотрю, как она тихо свет задует.
Сидит неподвижно, ни влево, ни вправо
Не поворачивается, и утомленная, изнурённая поникла голова.
Она - тоже старая; тоже она боролась.
Теперь вот - лаврами увенчана.

Сквозь печальную тьму медленный отлив
Прорывается на бесплодный берег, непокоен.
Странный ветер дует... потом тишина. Я рада
Повернуться к Одиночеству, беру её за руку,
Вцепляюсь, ожидая пока бесплодную землю
Наполнит грозная монотонность дождя.
Перевод – Е. Кузьмина

Loneliness

Now it is Loneliness who comes at night
Instead of Sleep, to sit beside my bed.
Like a tired child I lie and wait her tread,
I watch her softly blowing out the light.
Motionless sitting, neither left or right
She turns, and weary, weary droops her head.
She, too, is old; she, too, has fought the fight.
So, with the laurel she is garlanded.

Through the sad dark the slowly ebbing tide
Breaks on a barren shore, unsatisfied.
A strange wind flows... then silence. I am fain
To turn to Loneliness, to take her hand,
Cling to her, waiting, till the barren land
Fills with the dreadful monotone of rain

Весенний ветер в Лондоне

Я мчусь, грозу в груди тая,
Вперёд, навстречу дню,
За счастьем в дальние края
Я корабли маню,
Я вызвал мир на бой, и я
Везде его гоню.

Сгоняю толпы облаков
В отары, как овец, –
Прочь, прочь из тихих уголков!
В хлысте моём — свинец!
Я пёс-пастух, я злей волков,
Я сторож и ловец.

Вот, вот он я! Лечу в листве,
На крыльях лунных грёз;
В ногах мустанга, в тетиве,
В ознобе диких роз —
Таюсь я в каждом существе,
Но что с собой принёс?

Когда невинное дитя
Болеет, день-деньской
Я штору шевелю, шутя,
Прохладною рукой —
Пусть, взоры к окнам обратя,
Поймёт — кругом покой.

О друг мой странствующий, ты
Один в чужой стране.
Не ливень хлынул с высоты,
А слёзы — верь же мне,
Я из страны твоей мечты,
Когда-то по стене

Там, источая дикий мёд,
Акация не раз
Плела из веток тёмный грот.
Я был с тобою в час
Покоя, счастья без забот...
Но солнца луч погас,

И лепестки наискосок,
Как дождик золотой,
Взлетели! Ты, и твой цветок,
И память неги той —
Всё тщетно... Мимо, на восток
Я мчусь тропой крутой.

Перевод Н. Мальцевой

I Blow across the stagnant world,
I blow across the sea,
For me, the sailor's flag unfurled,
For me, the uprooted tree.
My challenge to the world is hurled;
The world must bow to me.

I drive the clouds across the sky,
I huddle them like sheep;
Merciless shepherd-dog am I
And shepherd-watch I keep.
If in the quiet vales they lie
I blow them up the steep.

Lo! In the tree-tops do I hide,
In every living thing;
On the moon's yellow wings I glide,
On the wild rose I swing;
On the sea-horse's back I ride,
And what then do I bring?

And when a little child is ill
I pause, and with my hand
I wave the window curtain's frill
That he may understand
Outside the wind is blowing still;
...It is a pleasant land.

O stranger in a foreign place,
See what I bring to you.
This rain--is tears upon your face;
I tell you--tell you true
I came from that forgotten place
Where once the wattle grew,--

All the wild sweetness of the flower
Tangled against the wall.
It was that magic, silent hour...
The branches grew so tall
They twined themselves into a bower.
The sun shown... and the fall

Of yellow blossom on the grass!
You feel that golden rain?
Both of you could not hold, alas,
(both of you tried, in vain)
A memory, stranger. So I pass...
It will not come again

1909

Аллан Натачи

Зачем, сын каменного века, с упоеньем
В мечты и думы предков погружен,
Ты все цепляешься за их установленья,
За прадедами созданный закон?

Джоанн Экамдеийя Гобур
Прекрасная молитва   Наставление
"A Beautiful Prayer"
I asked God to take away my habit.
God said, No.
It is not for me to take away, but for you to give it up.
I asked God to make my handicapped child whole.
God said, No.
His spirit is whole, his body is only temporary.
I asked God to grant me patience.
God said, No.
Patience is a byproduct of tribulations;
It isn't granted, it is learned.
I asked God to give me happiness.
God said, No.
I give you blessings; Happiness is up to you.
I asked God to spare me pain.
God said, No.
Suffering draws you apart from worldly cares
And brings you closer to me.
I asked God to make my spirit grow.
God said, No.
You must grow on your own!
But I will prune you to make you fruitful.
I asked God for all things that I might enjoy life.
God said, No.
I will give you life, so that you may enjoy all things.
I ask God to help me love others, as much as He loves me.
God said... Ah, finally you have the idea.                This day is yours! Don't throw it away!
To the world you might be one person,
But to one person you just might be the world.

Я попросила Бога избавить меня от плохих привычек.
Бог сказал: «Нет.
Не Я должен тебя избавлять, а ты должна отказаться от них».
Я попросила Бога сделать моего ребенка-инвалида здоровым.
Бог сказал: «Нет.
Его дух здоров, а тело – это только преходящее».
Я попросила Бога даровать мне терпение.
Бог сказал: «Нет.
Терпение – это следствие испытаний;
Оно не даруется, ему учатся».
Я попросила Бога даровать мне счастье.
Бог сказал: «Нет.
Я даю тебе благословение; а обретение счастья остается за тобой».
Я попросила Бога исцелить мою боль.
Бог сказал: «Нет.
Страдания отвлекают тебя от мирского и приближают ко Мне».
Я попросила Бога укрепить мой дух.
Бог сказал: «Нет.
Ты сама должна его укреплять!
Но Я облегчу тебе преуспеяние в этом».
Я попросила Бога даровать мне все, чем я могла бы наслаждаться в жизни.
Бог сказал: «Нет.
Я дарую тебе жизнь, чтобы ты могла наслаждаться».
Я попросила Бога, чтобы Он помог мне любить других так же, как Он любит меня.
Бог сказал: «О, наконец-то у тебя появилась здравая мысль».
Этот день принадлежит тебе! Не погуби его!
Для мира ты можешь быть всего лишь одним человеком,
Но для другого человека ты можешь быть целым миром.

Я попрохала Бога позбавити мене поганих звичок.
Бог сказав: «Ні.
Не Я маю тебе позбавляти, а ти повинна від них відмовитись».
 
Я попрохала Бога зцілити мою дитину-калічку.
Бог сказав: «Ні.
Її дух здоровий, а тіло – це лишень тимчасове».
 
Я попрохала Бога дарувати мені терпіння.
Бог сказав: «Ні.
Терпіння є наслідком випробувань;
Воно не дарується, йому навчаються».
 
Я попрохала Бога дарувати мені щастя.
Бог сказав: «Ні.
Я даю тобі благословення; а здобуття щастя лишається за тобою».
Я попрохала Бога зцілити мій біль.
Бог сказав: «Ні.
Страждання відволікають тебе від марнот та наближають до Мене».
 
Я попрохала Бога зміцнити мій дух.
Бог сказав: «Ні.
Ти сама маєш його зміцнювати!
Але Я полегшу тобі досягнення успіху в цьому».
 
Я попрохала Бога дарувати мені все, чим я могла б насолоджуватися у житті.
Бог сказав: «Ні.
Я дарую тобі життя, щоби ти могла насолоджуватися».
 
Я попросила Бога, щоб Він допоміг мені любити інших так само, як Він любить мене.
Бог сказав: «О, нарешті в тебе виникла слушна думка».
Цей день належить тобі! Не змарнуй його!
 
Для світу ти можеш бути всього лиш однією людиною,
Але для іншої людини ти можеш бути цілим світом.
Переклад з англійської:
Косенко Юрій

Источники
Издания:
Библиотека всемирной литературы. Том 20. Арабская поэзия средних веков. М."Художественная литература".1975.  Том 131. Поэзия Африки. М."Художественная литература". 1973.
Поэзия Африки. В 2 томах. М. "Художественная литература". 1979.
Сайты:
Симпосий. Сайт об античной литературе, античной истории и людях.
Стихи.ру. Константин Николаев 4.