II. В старинном костёле, где ночью не выжить

 (предыдущий фрагмент "I. Признаниям в любви уже неделя. Прованс".
      Роман "Миледи и все..." http://www.stihi.ru/2017/09/23/4521)

...Мальчишка-поводырь был тощ и слаб,
от голода настолько обезножен,
что в землю вжался, как щенок без лап,
и грелся у костра, съев горсть горошин.
Вмиг спешившись, Антон пошёл в нахрап.
Он    юностью     своей был прихорошен.

Смерть на миру не всякая красна.
Дед, выжив, Смертью тронут был, как гложен.
Дед убивал? Какого же рожна
жалеть, что он судьбой жестоко брошен?!
Антон не сразу это осознал.
Он, доблестно судьбу свою дразня,
к костру прибился у порога дрожи.
Дед был могуч, как старая сосна.
Лик старика в боях был искорёжен,
но юноша привык ко    всяким     рожам.

Глазам с костровым блеском не до сна.
Где правда, а где ложь – поди дознай –
в потоке слов, что тайной отгорожен.
Зато никто Антона не прогнал.
Не то чтобы он был не зван, не прошен,
но сам внёс лепту в место у огня:
последним поделился без вранья,
отдав запас съестного людям Божьим.
Сперва Антон был с ними осторожен:

глаза во всю таращил из орбит
и тщился слух расширить на октаву.
...Подросток-поводырь мал, не Давид.
А вот слепец был ближе к Голиафу.
Такой, хоть и слепой, порвёт ораву!

Не божьим, откровенно, был тот вид,
что выдал в деде бывшего ландскнехта,
однако сатанизма неофит
в нём тоже не проглядывал. Дед – некто
с натурой сложной, двойственной  – увит
не нимбом, а лишь роем комариным.
Но речью мил был в пику всем смотринам:

«...Во дни скитаний сам себе гарант
я, не плутавший в дьявольских посулах.
Вот волосы мои – сплошь снег. А град
как будто бы лицо побил на скулах.
Глаза мои ещё вполне горят,
как вспомню о мечах, о ядрах, пулях.
Я шрамами покрыт, но не горбат.
Хожу пешком, но езжу и на мулах.
А в битвах я сильнее, чем в амурах»,.. –
рассказами о днях боёв богат,
отвлёкся дед от дум своих понурых,
чтоб вытравить из памяти    сумбур    их –
такими и    чертей    не обаять...
 
...Сурового ландскнехта невпопад
за всю свирепость в человечьих бурях
Антон сам не    послал    бы здраво в ад,
хотя костюм дедка – весь в пятнах бурых...
...Для странника ещё не староват,
дед выглядел бывалым среди  мудрых.
Его бравада – пик из ста бравад
ему подобных странников  беспутных.
Антон в решеньях трудных был бы рад
сказать себе, что дед – достойный путник,
хотя на вид – разбойник и пират.
       
Приглядываясь долго и подспудно,
и    днём    анализировать не трудно,
и     ночью     сделать выводы не лень:
не сломлен духом дед, презревший тлен,
для пеших странствий выглядел шикарно.
Благодарил он так высокопарно,
что  сплошь всё – афоризмы да рефрен.

Старик ландскнехт наелся, аж упрел!
Растроганный отзывчивостью парня,
слепец пообещать не утерпел:
«Я с мальчиком да ты с конём – попарно
мы странствовали врозь, ну а теперь
покажем завтра мы тебе, гулёна,
путь к логову Робера де Шалона.

О чём бы не накаркала ворона,
давненько о бароне нет вестей.
Едва ли в ад он дьяволом сворован,
разрубленный в бою на шесть частей.
Живёт он на отшибе и гостей

не жалует, по слухам, в замке дальнем.
Чего-то там неладно, с некой тайной.
Но я о нём уже на год вперёд
наслышан:  он – злодей и сумасброд.

Барон свиреп. Кровавой лишней драмой
в свирепости своей он обойдёт
соседей вместе взятых – «доброхот»…
…Тебя я проведу, но не задаром».
«Должна от молодых быть польза старым».
«Тебе в чащобу лучше б ни ногой!
Ты можешь не нащупать путь благой –

тогда исход, как водится, летален.
Я чувствую, ты – парень неплохой.
И пусть гора не сходится с горой,
бывает битый с битым солидарен».

«Спасибо и на том. Я ободрён».
«Когда с тобой расплатится барон
за службу всю твою неотвратимо,
то я с того, что даст в награду он –

а коль забудешь, это поправимо –
возьму себе всего лишь половину.
Ты молод и собою недурён.

Барон тебя оценит, но трудом
задавит так, что не попляшешь с жиру!
Расчёт не на  халявную  наживу»…

Лишён душевных комплексов-причуд,
Антон наш колебался лишь чуть-чуть:
«Теряюсь я в лесу, как в тучах лучик.
Своей рукой ты вправе зачерпнуть

из будущего, коль ты мне – попутчик.
А я бродягой стал из невезучих».
«Тропинками сквозь лес короче путь».
Антон пробормотал: «Уж как-нибудь», –

при знаниях о лесе самых смутных
он полон был надежд, хотя и утлых,
молясь по вечерам и по утрам.
А через день доверившийся путник
каким-то чудом выведен был впрямь

попутчиками   из лесу   у замка.
в чужих краях Антон в такую рань
не  брошен  был, как хвороста  вязанка.
Слепец сказал: «Я слышу всё, как лань.
А ты  глазами  зряче  зорко глянь.

Тут где-то рядом  замок  на горушке.
Ты, парень, попасись тут на опушке,
а мы пойдём послушать всё подряд,
что люди о бароне говорят.
И  хлеба  раздобудем по горбушке,
и  ушки   растопырим на макушке».

Вернулся он к полудню, очень хмур:
«Всё знать заранье никогда невредно.
Коль не сводить к чудачеству гламур,
была дочь у барона не из дур.
Однако оказалось – просто ведьма.
Младая,  умерла  она намедни.

Барон-отец упёрся, как гранит,
и дочку не спешит похоронить.
Не очень-то труп выглядит умершим,
но… смог папаша церковь приструнить.
Когда схоронят? Не берусь быть вещим.
Жизнь-смерть у ведьм – совсем иная нить.
Ведь бесовство – всей сути их навершье.
Никто не в силах ведьму устранить:
она уж после смерти во всю прыть
задёргала окрестный люд зловеще»…
Антон, открывши рот, забыл закрыть.
И как воспринимать все эти вещи?!

И как же подъезжать теперь к отцу
покойной  чужеземцу-молодцу?
Не к месту. Не ко времени. Нескромно.
Вдруг нужен он скорбящему барону

в такой момент, как прошлогодний снег?!
Тут, выдержавши паузу, ландскнехт
продолжил: «Но не это стало жутким,
а то, что происходит тут по суткам.

Точнее, что творится по ночам
в баронской церкви.  Впрок бы умолчал –
какой мне прок следить за мёртвой тварью? –
однако за тебя переживаю
отныне, хочешь иль не хочешь, я!
С одной-то стороны, тварь неживая,
ну а с другой – от ведьмы нет житья
несчастным по ночам: их до утра
тварь в церкви умерщвляет, пожирая…

…Ну, в добрый путь! Ищи теперь подход
к барону, даже если он не в духе.
Понадоблюсь –  найдёшь,  коли не горд
меня в трактире, там, где все пьянчуги».

Антон с рекомендательным письмом
на языке, которого не  знал он,
к барону шёл не то чтоб нагишом,
но  оборванцем  выглядел незваным.

Письмо, само собой, сыграло роль
и связано негласно было с тайной.
Барон, сверливший взором неустанно,
в молчании прочёл текст роковой,
кивнул Антону и отвёл взор странно:
«Тебя я, пусть твои тут, фигурально,

причины пребывания темны,
на службу взять готов. Поладим мы
с условием, что в церкви в ночь у гроба
начнёшь читать над дочкою псалмы,
а утром мне доложишь всё подробно».
«Над гробом не читал я даже пробно».

«Имей в душе хоть страх, хоть  хворь имей,
но сделай, как велю, и мы поладим.
На сколько по моей ты воле дней
готов собраться с духом, службы ради,
настолько и понравишься ты дяде».

Антон наш так и обмер, побледнел,
в глазах застыл  протест  на лике сером,
однако прекословить не  посмел он…
…В трактире дал ландскнехт ему совет:
«Вокруг себя очертишь ты круг мелом.
Смотри лишь на псалтырь и  свечки  свет.
Во что мы верим, то мы и имеем.
Читай текст хладнокровно, как аскет»…

…С назойливым упорством паразита
страх в душу лез до ночи на свету.
…С ночного неба звёзды, как сквозь сито,
зловеще стали падать на виду…
В латыни чтец не то чтобы маститый,
юнец был смел. Уж это на роду
написано:  плевать на ведьм в гробу.

В костёл вошёл он с жаркою молитвой,
надеждами на лучшее увитый;
поёжился –  в лохмотья разодет –
и мелом очертил круг деловито.

Угроз не миновать? Угрозовед
белил пол обстоятельно, но резво.
Круг непрерывный (вспомнился совет) –
надёжное, как выяснилось, средство.

Уютно было в церкви или нет –
приемлемо  сперва на вкус на цвет…
А в полночь началось всё непотребство.
Жуть лезла с повседневностью  вразрез, но
кошмарно жить –  не значит интересно.

Из гроба труп поднялся, как живой!
Запахла жизнь смертельною игрой,
и тварь клыками клацала конкретно.
С ней препираться очень даже вредно.

Но в Бога верил истово герой,
а кроме чертыханья  вслух  порой
и мочеиспусканья против ветра
больших он  за собой грехов не ведал.

Страх вылез и вовнутрь был водворён,
а ночь лишь  началась  как безнадёга.
С  неординарной  дочкою барон
жестоко (коль смотреть со всех сторон)
свёл юного наёмника с порога!

Но парня в лоб не взять! Гость – недотрога
и шансом на   спасенье  озарён.
Устроив свой молитвенный салон,
по кругу слышал он со всех сторон

проклятья и бессильные угрозы.
В венке на ведьме были только розы,
но серный смрад исторгли лепестки,
как будто к  аду  сделались близки.

К антоновой Душе тянулся Хаос:
то когти выставлял, то целовал.
Бедняга проговаривал слова,
от ужаса едва не задыхаясь.

Друг перед другом вслух наперебой
Антон молился;  ведьма на охоте
бранилась, словно десять баб толпой.
К невидимой преграде пред собой

тянула кулаки она и когти,
царапала, долбила до верхов,
доступных ей – мечтала о рекорде,
но только лишь до первых петухов.

Барон привычно в церковь спозаранку
отправил слуг тайком забрать останки,
но вскоре был ужасно удивлён,
когда пред ним предстал живой Антон.

Осталась дочь  голодной  отчего-то.
Не дался в руки гость и был таков.
Ужель на жертвы ей  иссякла квота?!
Как говорится, не прошло и года,
а в церкви пол стал чист – без потрохов.

Уставший, мокрый до сих пор от пота,
по-прежнему свободен от грехов,
гость, было, рот открыл свой для отчёта –
хозяин хмыкнул и без лишних слов

напомнил, что такая же работа
ждёт юношу грядущей ночью вновь.
Пока, коль отдохнуть тебе охота,
развейся, мол, вином разбавив кровь…

…Папаша  стОит  дочки и вольготно
ей было полагаться не вервольф.
Антон смекнул: из жалости, иль льготно,
барон ночь не отменит благородно.

Ждёт    кара    непослушных, то есть кнут.
Послушных – ела тварь не иллюзорно…
Юнец не убоялся вновь рискнуть
и в полночь испытал всю жуть повторно.

Не то чтоб он читал легко, задорно,
но круг был накануне обновлён
и даже стал белее на полтона.
Не зря герой привнёс своё в шаблон.
Мертвячку ждал к утру опять облом,
чтоб выпала, дразня грядущим днём,
ничья для сладкой парочки повторно.

 Страх отделявший от кошмара – льстец
 Душе своей, а Душу лесть не лечит.
Под крики петухов наш молодец
на тварь глядел, расправив гордо плечи.
Но... ведьма пригрозила под конец
окрестную созвать на помощь нечисть.

В кишечнике подпёр невольно кал,
и парень осознал опасность шире.
Антон, подстраховавшись, разыскал
слепого благодетеля в трактире.
Выслушивал дед всё в привычном стиле:
глаза его не вылезли на лоб. 
Всегда ходящий в чёрном балахоне
ландскнехт как неизменный филантроп
ответил:  «Помогу и в     этом     горе.
Как только тварь покинет в полночь гроб,
из круга ты беги стремглав на хоры
и сразу, как окажешься там вскоре,

укройся, как увидишь, что пора,
за статуей апостола Петра
и ведьму, не страшась, дождись в засаде».
«А вдруг тварь  разглядит  меня некстати»?

«Заведомо не думай о плохом.
И вот тебе мой тёмный балахон.
Не будет для тебя большой бедою
лик спрятать целиком под капюшон.
Внезапно ей, как  по сердцу ножом,
когда тварь поравняется с тобою,

скажи сурово: «Стой! Глянь на меня!
Изыди, нечестивое  явленье»!
И ежели, тебе на избавленье,
моя задумка хитрая верна,
увидишь сам, что будет в то мгновенье,
когда бессилен даже сатана.

И пусть есть у него своя корона,
пред Богом отступает он покорно…
Тебе я, как собрат.  Что хошь, спроси».
«Мощь статуи поможет, как икона»?

«Надеюсь, повезёт тебе, тихоня,
на ведьму гаркнуть резко, что есть сил»…
…В отстиранном от пота балахоне
гость вечером на службу потрусил.

Его одолевать стал страх утробный.
Последние угрозы ведьмы злобной,
всю нечисть обещавшей в ночь собрать
отчасти смог развеять днём собрат…

               (продолжение в http://www.stihi.ru/2017/09/25/6996)