Сто поэтов Америки

    Это - маленькая антология поэзии Северной и Южной Америки, начиная с первых цивилизаций и кончая современными литературными школами Нового Света.

Айокуан Куэцпальцин
Да пребудет земля!

«Да пребудет земля наша вечно!
Да стоят нерушимо горы! —
так говорит Айокуан Куэцпальцин
здесь, в Тлашкале, в Уэшоцинко. —
Пусть насытят всех без изъятья
и румяный маис, и какао.
Да пребудет вечно земля!»

Тлальтекацин

Здесь в одиночестве воспеваю я мое божество.
Здесь изобилье тепла и света,
здесь могущества средоточье,
здесь, торжествуя, цветет какао, чей аромат пьянит.
Я к божеству моему вожделею,
я наслаждение предвкушаю,
им опьяняется мое сердце,
сердце воистину знает его.
Птица красная с шеей атласной,
птица, несущая пламень и свежесть,
свет от цветов, сплетенных гирляндой,
о, моя мать!
Женщина, чаша со сладким соком,
цветок подрумяненного маиса.
TЫ служишь другим и все отдаешь ты,
ты будешь покинута,
плоть утратишь,
сгинуть придется тебе.
Сюда пришла ты,
здесь ты явилась перед властителями и вождями,
женщина, чудо и совершенство,
ты к наслаждению призываешь,
на ложе из желтых и синих перьев,
здесь утвердилась ты.
Цветок подрумяненного маиса,
ты служишь другим и все отдаешь ты,
ты будешь покинута, плоть утратишь,
сгинуть придется тебе.
Вот, торжествуя, цветет какао,
пеной на нем лепестки возникли,
цветок табака раскрылся уже.
Если б влекло к опьянению сердце,
жизнью я мог бы здесь упиваться.
Вы — повелители, люди власти,
но каждый из нас вождь и властитель,
и если б влекло к опьяненью сердце,
жизнью я мог бы здесь упиваться,
здесь, на земле.
 -----
Я лишь горюю и печалюсь:
Не позволяй мне уйти
в Страну бесплотности.
Моя жизнь драгоценна.
Я существую,
я – певец,
мои цветы сделаны из золота.
Я должен их оставить.
Я гляжу на свой дом,
все цветы выстроены в ряд.
Возможно драгоценные кусочки нефрита,
перьевые головные уборы,
смогут выкупить мне мою жизнь?
Я всё ещё должен покинуть,
такова моя судьба.
Остаётся мне лишь
покинуть себя навсегда
О, мой бог.
Я даже себя покину!
Я заявляю: Закутайте меня
как закутывают мёртвых.
Закутайте меня, певца, также.
Возможно, кто-нибудь овладеет моим сердцем?
Только так могу я уйти,
с сердцем, покрытым цветами.
Перья кецаля,
драгоценные резные нефриты,
будут разбиты.
Не найдена равная им замена
нигде на Земле!
Пусть будет так,
ненасильственно.

Ашайакатль
Песнь стариков

Опьянели мы, мешики, в Мичуакане,
нас позвали на пир, мы пошли за добычей,
мы пришли и вконец захмелели от боя.
Как мы воинов, старых орлов, потеряли?
Как же мешики воевать теперь будут, старики,
чуть не мертвые от похмелья?
Мы ведь, мешики, не со старухами бились! –
говорю я сегодня, я, Ашайакатль.
Там оставили деда мы, Какаматона,
там я голос его, опьяневшего, слышал.
Собрались старики —
Тлакаэлель, Кауальцин,
боевые орлы, постаревшие в войнах,
собрались, чтоб вождям дать напитка хмельного,
тем, что в Мичуакан поспешили сражаться.
Может, там неожиданное пораженье куэштеков постигло и тлателольков?
Сакуацин, Тепенцин, Сиуакуэльцин, умудренные разумом,
храбрые сердцем, восклицают:
«Все слушайте! Храбрые, что ж вы?
Разве с жизнью расстаться вы не готовы?
Разве вы принести себя в жертву не в силах?..»
И они увидали, как воины наши побежали,
как золото задрожало и поблекли знамена из перьев кецаля.
Лишь бы воинам пленными стать не случилось!
Торопитесь — чтоб этого не было с вами!
Если воины юные пленными станут,
в жертву их принесут, обрекут на закланье,
если это случится, что делать мы будем?
Зарычим мы свирепо, как ягуары,
мы, орлы, старики, заклекочем орлами;
избегайте же плена, страшитесь закланья,
торопитесь — чтоб этого не было с вами!
Я, прошедший сквозь битвы,
я, Ашайакатль,
неужели же в старости слово дурное
о вождях, об орлах своих храбрых услышу?
Да не будет такого, о воины-внуки!
Если это случится, то я вас оставлю.
Будет много кровавых цветов в подношенье –
воин юга в покров из цветов облачится.
Я унижен, подавлен, стыдом я охвачен,
я позором покрыт, дед ваш - Ашайакатль.
Внуки-мешики, не поддавайтесь бессилью,
если вы побежите, то вас уничтожат,
и бесславно падет жезл из перьев кецаля,
и утратит его дед ваш, Ашайакатль.
Многократно израненные камнями,
внуки-мешики стойко врага отражают,
внуки-мешики, с лицами в ратной раскраске,
крепко держат щиты и знамена с цветами,
всюду слышится гром боевых барабанов.
Настоящие мешики, воины-внуки строй сомкнули,
рядами стоят боевыми,
крепко держат щиты и знамена с цветами,
всюду слышится гром боевых барабанов.
На циновке, достойной орлов, ягуаров,
я пою вдохновенно — Ашаякатль,
Итлекацин из раковин извлекает трубный звук,
хоть перья кецаля дымятся,
он щитом прикрывается, неутомимый,
мечет дротики он и врага поражает,
ими ранит противника он, Итлекацин,
хоть дымятся от пламени перья кецаля.
Еще живы мы, ваши отцы, ваши деды,
eщё сила жива в наших копьях и стрелах,
ими славу и честь мы добыли народу.
Но и вправду пришла к нам сегодня усталость,
да, и вправду старость уже наступила,
потому я скорблю, дед ваш, Ашайакатль,
вспоминая друзей и соратников старых,
из Куаунауака друзей, из Текалько.
Если б все они здесь появиться могли бы,
те вожди, что когда-то прославились в Чалько,
да, пришли бы сюда, взяли б звонкие бубны,
и бойцы-ветераны вокруг собрались бы!
Вот над чем я смеюсь, дед ваш, Ашайакатль:
я смеюсь и над вашим оружием бабьим,
и гербы ваши бабьи мой смех вызывают...
Победители, воины дней миновавших,
и вам воскреснуть пора?

Текайеуацин

Мечта слова

Вот, о друзья, стремленье слова,
вот мечта его — слушайте, люди:
нас весна возрождает к жизни,
нас бодрит маис золотистый
и обвивает своим опереньем.
Верим в истинность,
в подлинность верим
душ и сердец друзей!
Дружба
Как цветок душистый,
как перо кецаля трепетна ты, дружба:
опереньем цапли в праздник ты вплелась.
Наша песня — птица, птица-бубенец.
Как прекрасно вы, певцы, поете,
сидя за цветочною оградой,
под навесом из цветущих веток.

Дружба

Как цветок душистый,
как перо кецаля трепетна ты, дружба:
опереньем цапли в праздник ты вплелась.
Наша песня — птица, птица-бубенец.
Как прекрасно вы, певцы, поете,
сидя за цветочною оградой,
под навесом из цветущих веток.

Призрачная радость

предадимся же веселью, други!
обнявшись возрадуемся сердцем!
Вот идем мы по земле — как будто
никогда наш путь не оборвется.
К дальнему жилищу солнца
тянутся цветок и песня.
Kак недолго на земле живем мы!
Покидает нас обитель тайны.
Есть ли радость там? Цела ли дружба?
Нет, увы! Лишь на земле, при жизни знаем мы и узнаем друг друга.

Куакуауцин

Будь, о дружба, меж нами!
Мы друг другу откроемся сердцем.
Вознесем к нему песню,
как цветы — благовонье.
Нам навеки идти в его дом.
На земле остается от нас только слово,
лишь песня.
Мы уйдем и оставим
вместе с песнями наши печали.
Только в нем открывается каждый,
наливается истиной песня.
Нам навеки идти в его дом.
На земле остается от нас только слово,
лишь песня.
Песню услышу и, грустный, сердцем восплачу.
Вместе с землей и цветы нас покинут.
Взятое в долг мы оставим другим.
Всех нас он в доме своем ожидает.
Вот я набрал для гирлянды
разных цветов,
только не взять мне с собою
ни стебелька:
вместе с землей
и цветы нас покинут.
Взятое в долг мы оставим другим.
Всех нас он в доме своем ожидает.
Песни твои, о жизнедатель,
мы собираем,
как изумруды
или как дружбы дары.
Мы наполняем их жизнью своею
здесь, на земле.

***
Да раскроется сердце твое, как цветок,
да живет устремлением ввысь...
Ты меня ненавидишь, готовишь мне смерть.
Я уйду в его дом,
я исчезну навек...

Не по мне ль ты слезу уронил?
Запечалился ты не по мне ль, о мой друг?..
Только я ухожу, ухожу в его дом.

Мое сердце молчит.
Я уже не вернусь.
Мне уже никогда не бродить по земле.
Я один, я один ухожу в его дом.
 -----
Страстное сердце в цветы влюблено —
пусть они будут моими!
С песней страдаю и с песней живу
я, Куакуауцин.
Страстно люблю я цветы,
пусть они будут моими!
Счастья мне нет на земле.

Куда нам пойти,
чтоб от смерти укрыться?
Если бы вдруг я стал изумрудом,
если бы золотом стал,
был и тогда бы я в тигле расплавлен,
был бы навылет, сквозь сердце просверлен
я, Куакуауцин.
Страстно люблю я цветы,
пусть они будут моими!
Счастья мне нет на земле.
 
Несауалькойотль

Куда мы уходим?
В обитель бессмертья?
Зачем же вы, слезы?
Крепись, мое сердце:
никто здесь не вечен.
И самые знатные — смертны,
и бренность их — пепел.
Крепись, мое сердце:
никто здесь не вечен.

         -------

Мои цветы никогда не закончатся,
мои песни никогда не исчезнут.
Я, певец, возношу их;
они разносятся, они распространяются.

Ah tlamiz noxochiuh
Ah tlamiz nocuic
In nocon ya ehua
Zan nicuicanitl.

         -------

Услаждайтесь,
опьяняйтесь цветами,
которые с вами.
Украшайтесь,
из цветов ожерелье сплетая.
Как свежи они в пору дождей
и свои лепестки раскрывают.
Вон пролетает птица;
трещит и трезвонит,
дом жизнедателя хочет проведать.
Только цветы нам услада,
только одни наши песни сердца печаль утоляют,
даже тоска их боится.
Их вечный жизнедатель создает,
их Сотворяет высший судья.
Цветы пьяняще радостны для нас,
не смеет к ним приблизиться тоска.
Цветы и песни —
богатство наше и украшенье.
Цветы весною
придут украсить наш путь короткий.
Счастливо сердце мое наконец:
слушаю песню, гляжу на цветок.
О, если б им не увянуть вовек!
«Это он, это он-то истин?» —
восклицает иной в бреду,
о, тот-кем-все-дышит.
«Истин? Неистин?» — так они говорят.
Только бы не сейчас нашим сердцам горевать.
Как бы ни был он истин,                они говорят — неистин.
Будет презренье ответом того-кем-все-дышит.
Только бы не сейчас нашим сердцам горевать.
Ax, чему быть — тому быть.
Не найти утешенья мне здесь, на земле.
Я родился, как все,
в мир пришел, как любой человек:
безутешность одну
суждено мне узнать
на земле, населенной людьми.
Други мои,
можно участья в ближнем искать лишь на земле.
Кому пришел черед, кому придет –
как пожелает наш жизнедатель.
Мы все однажды в дом его уйдем,
о други, будем добывать утехи!
Ах, уходить-то ведь мне одному,
я совсем одинокий уйду в его дом.
Доведется ли новые беды сносить?
Или там нам откроется мир
без забот и скорбей?
Сколько в мире людей,
столько с ними живет мук,
печалей и бед.
Доведется ль кому увидать мир
без слез и скорбей?
Спрашиваю я, Несауалькойотль:
разве мы живем с корнями в почве?
Нет, не навсегда мы на земле — только ненадолго.
Из нефрита будь — искрошится,
будь из золота — источится,
будь из перьев кецаля — обдерутся.
Нет, не навсегда мы на земле — только ненадолго.

Xon Ahuiyacan

Ica xon ahuiyacan ihuinti xochitli,
tomac mani, aya
Ma on te ya aquiloto
xochicozquitl.
In toquiappancaxochiuh,
tla celia xochitli,cueponia xochitli.
 
Oncan nemi tototl,
chachalaca, tlatohua, hahaya
hual on quimatli teotl ichan, ohuaya, ohuaya
 
Zaniyo in toxochiuhica
ica tonahuiyacan.
Zaniyo in cuicatl, aya
icaon pupulihui in amotlaocol.
 
In tepilhuan ica yehua,
amelel on quiza, ohuaya, ohuaya
Quiyocoya in Ipalnemohua, aya
qui ya hualtemohuiya
moyocoyatzin,
in ayahuailo xochitli,
ica yehua amelel on quiza.

Ах-Бам
Песнь № 7. Кай-Никте

Прекрасная луна
Поднялась над лесом
И движется, блистая,
Посреди неба.
Там она остается,
Озаряя лучами
И равнину, и лес.
Нежный веет ветерок,
И все кругом благоухает.
***
Мы пришли сюда,
В глубину леса, где
Никто не увидит,
Что мы пришли сделать.


Песнь № 15
Чиста и белым-бела твоя одежда, девушка!
Приди и порадуй нас своим смехом,
Пусть будет нежным твое сердце,
Ведь сейчас время радости для всех людей,
Заботящихся о тебе!

Перевод Г. Г. Ершовой

О вы, орлы! И вы, о ягуары!
«Он убежал», наверно вы сказали!
Нет, я не убежал, ушел лишь на мгновенье,
чтобы сказать последнее «прощай»
моим родным долинам, лику гор моих,
где я охотился, где пищу добывал
я на четырех углах,
во всех четырех углах вселенной!
О, услышь меня земля и небо!
Не принесли свободы мне
и счастья ни воинская доблесть, ни отвага!

Из драмы «Рабиналь-ачи». Предсмертный монолог воина киче

Искал пути под небом я бескрайним,
искал дорогу на земле широкой,
топча траву и раздвигая ветви
в лесу... Но ни моя решимость,
ни отвага мне не помогли... Увы!
Услышь меня, о небо и земля!
Неужто здесь я должен умереть,
здесь должен кончить жизнь, здесь,
между небом и землей?.. Куда уйдете вы, сокровища мои:
и золото, и серебро мое, и острие
стрелы моей могучей, и сила моего щита,
и палица тольтекская, и мой топор
тольтекский, и мои гирлянды,
и мои сандальи?
Вернитесь вы в мои родные горы,
в мои долины, чтобы сообщить
перед лицом владыки моего,
правителя. И вот что скажет
правитель и владыка мой: «Да, слишком долго
мой храбрец и воин находится вдали, охотясь
за дичью для моего стола!»
Так говорит владыка и правитель,
но пусть он так уже не говорит -
ведь ждут меня лишь смерть и разрушенье
здесь, между небом и землей...                Увы! О, помоги мне небо! О, услышь земля!
Коль суждено, что должен умереть я,
что должен кончить жизнь здесь, меж землей и небом,
то почему не стать мне этой белкой,
вот этой птицей - тем, кто умирает
на ветви дерева для них родного,
на милых и родных для них побегах,
там, где они находят пропитанье
свое, меж небом и землей?
О вы, орлы! И вы, о ягуары!
Теперь ко мне спокойно подходите,
вершите то, что должно совершиться!
Пусть зубы ваши и кривые когти
со мной покончат сразу!
Ведь я - великий воин, что пришел сюда
от гор своих, родных моих долин!
Да будут с вами небо и земля,
о вы, орлы! И вы, о ягуары!
Перевод Кинжалова Р.
QUECHE-ACHI UTUQUEL CA CHAUIC
Yx, Cot, yx, Balam. «X-elic!» qu'yx cha cami.... Mana x-in el-tah; xa mi-x-in pixabah chi uloc u vach nu huyubal, u vach nu tagahal avi x-i bin-vi mi-x-i zilab-vi chirech u zukuxic v'echa, chirech v'echa nu cuxum, chi cahpa, chi cah xucutal. Ahcarroc cah, ahcarroc uleu! la mana qo x-opon-vi ri v'oyeual, ri v'achihilal! mi-x-in tih curi pa cah nu be, p'uleu nu be, mi-x-in tzeleh-vi quim, mi-x-in tzeleh vi tolo. Mana qo c'u x-opon-vi ri v'oyeualal, ri v'achihilal! ahcarroc cah, ahcarroc uleu! la quitzih varal in camel, in zachel varal chuxmut cah, chuxmut uleu!... Yx, bala, nu gana-puvak, nu zaki-puvak, yx puch, r'al nu chab, r'al nu pocob, nu yaquim vit, nu yaquim icah! yx puch xquetak v'atziak, ruq nu xtapiak, yx, bala chi ka huyubal, chi ka tagahal! h'yx ya bala ka tzihol chuvach k'ahaual, ka vinakil. Rumal ca cha ulo va nu k'ahaual ka vinakil. «Qatahin ulo va v'oyeualal, v'achihilal zukuy re cahaley k'echa, ka cuxun, ca cha ulo va k'ahaual, ka vinakil.» La mana ca cha tacut, ve xa v'oyobem ohi nu camic, chi nu zachic varal chuxmut cah, chuxmut uleu!... Ahcarroc bala cah, ahcarroc bala uleu! ve catz varal in camel, in zachel, chuxmut cah, chuxmut uleu, ba-re cu x-ch'i vachilibeh la cuc, la tziquin, la x-cam chu gab che, chu xum cha, chirech u tzukuxic la re echa, l'u cuxun, varal chuxmut cah, varal chuxmut uleu!... Yx ba ri Cot, yx ba ri Balam, qu'yx pe-ta bala, ch'y bana ba ri y chak, ch'y bana ba ri y patan: ch'y bana bala r'yv'e, r'yv'ixgag, ma-ta catz humervachil quin yv'izmarizah; rumal xax in oyeu chi nu petic chi nu huyubal, chi nu tagahal. Quehe, cah uleu chi qohe yvuq, yx Cot, yx Balam!   

Священные гимны Пачакутека
1.
О Создатель, корень всего,
Виракоча, конец всего,
Повелитель в сияющей одежде,
Зарождающий жизнь и все приводящий в порядок,
Говоря: «Да будет мужчина! Да будет женщина!»
Создатель, творец,
Ты дал жизнь всем -
Храни их,
Пусть живут они в процветании и счастье,
В безопасности и мире.
Где ты?
Снаружи? Внутри?
Над этим миром в облаках?
Под этим миром в тенях?
Услышь меня!
Ответь мне!
Прими слова мои к сердцу!
Бесконечные века
Дай мне жить,
Сожми меня в руках,
Держи меня в ладонях,
Получи это подношение,
Где бы ты ни был, мой Повелитель,
Мой Виракоча.

A tiqsi Wiraqucha
qaylla Wiraqucha
tukapu aknupu Wiraquchan
kamaq, churaq
"Qhari kachun, warmi kachun,"
nispa.
Ilut'aq, ruraq
kamasqayki,
churasqayki
qasilla qispilla kawsamusaq
Maypin kanki?
Hawapichu?
Ukhupichu?
Phuyupichu?
Llanthupichu?
Uyariway!
Hay niway!
Iniway!
Imay pachakama,
hayk'ay pachakama
kawsachiway
marq'ariway
hat'alliway
kay qusqaytari chaskiway
maypis kaspapis
Wiraquchaya.

 2. Молитва об умножении людей
Создатель
Повелитель Озера,
Кормилец Виракоча,
Трудолюбивый Виракоча
В сияющих одеждах.
Да живет хорошо мужчина,
Дай живет хорошо женщина,
Да умножатся люди,
Да живут благословенной и процветающий жизнью.
Сохрани то, в чем ты зародил жизнь
На века без конца,
Держи его в своей руке.
 
Перевод: Ю. Зубрицкий


Из драмы  «Ольянтай»
Песня о голубке
 
(Голубка!) На принцессином поле
(Голубка!) Ты не смей появляться
(Голубка!) И маисом на воле
(Голубка!) Там не вздумай питаться!
(Голубка!) Как нежны зерна эти!
(Голубка!) Сок их сладкий и чистый!
(Голубка!) С ними шепчется ветер,
(Голубка!) Набегая на листья.
(Голубка!) Вот приманка; под нею
(Голубка!) Много налито клею,
(Голубка!) Ногти срежу себе я,
(Голубка!) Чтоб тебя взять нежнее.
(Голубка!) Пригвожденного рядом,
(Голубка!) Ты пискака* спросила б,
(Голубка!) Где он сердце запрятал,
(Голубка!) Перья где свои скрыл он?
(Голубка!) Здесь он был четвертован
(Голубка!) Рукой быстрой ловкой!
(Голубка!) Тот удел уготован
(Голубка!) Каждой птице воровке!

Песня девушки:
Сокрушается, рыдает
Голубь со своей подругой;
Их в дупло загнало вьюгой,
Жесткий снег их засыпает.
Вот, оставшись одиноким,
Голубь жалуется горько.
Он всегда был с милой только,
Разлучил их рок жестокий.
Весь в слезах он сел на кустик -
Видно нет в живых любимой -
И в тоске неодолимой
Он слагает песню грусти:
«Милая подруга, где ты?
Сердце, где источник ласки?
Где сверкающие глазки?
Где твой нежный зов привета?»
Голубь мечется с тоскою,
От скалы к скале блуждая,
Ничего не замечая,
На шипы садясь порою.
Он о милой вопрошает
Всех, кто встретится в дороге.
Но уже не держат ноги,
Он, споткнувшись, умирает...
Лирическая песня - арави.
 
Незнакомый голос:
Ушла, голубка, ушла, родная.
Голубка, где ты?
Тебя зову я, не уставая,
Но нет ответа.
Звезда - моей неверной имя.
На небе нашем
Ее не спутаешь с другими; ,
Она всех краше!
Луна и солнце друг с другом спорят,
Хотят светила
Сиять в горящем веселом взоре
Голубки милой!
Коса чернеет на белой шее
Моей подруги.
Бровей изгибы еще стройнее,
Чем радуг дуги!
Найти слова для взглядов милой
Не в силах разум!
Как будто утром взошли над миром
Два солнца разом!
Ресницы милой разят как стрелы
В них яд, в них чары.
Чье сердце встать бы не захотело
Под их удары?
А щеки милой на белом лике
Горят, играют...
Так в снежном поле цветы гвоздики
Вдруг расцветают.
Не зубы - жемчуг во рту искрится!
С ее дыханьем,
С ее улыбкой вокруг родится
Благоуханье.
Когда раскрывшись бутоны хлопка
Как снег сияют,
То груди милой они лишь робко
Напоминают...
У милой пальцы как сталактиты...
В одно мгновенье
Огонь увидишь в своей груди ты
От их движенья...

Перевод: Ю. Зубрицкий


Неизвестный поэт - «арауики»
Песня узника

Отец, кондор, возьми меня!
Брат, лунь, вызволи меня!
Матери моей дорогой
Скажи, что уже пять дней
Мне есть и пить не дают.
О отец послов,
Владыка облаков,
Сделай так, чтобы к матери моей
И к отцу моему
Весть донеслась о судьбе моей горестной,
И пусть донесется к ним
Глас печали сердца моего…

БЕРНАРДО ДЕ БАЛЬБУЭНА
МЕКСИКАНСКАЯ ВЕСНА
Зажжет лучами гордый Фаэтон
Колхиды златорунные просторы,—
И мертвый мир вновь к жизни возрожден.
Извечной щедростью прекрасной Флоры
Вновь зацветают нива, луг и сад,
И одеваются цветами горы.
Шлейф Амальтеи розами богат,
И ветер полн любовного привета,
И гиацинтов прянен аромат,
И слышится во всем дыханье лета,
Чья сладость легкая напоена
Благоуханьем нового расцвета.
Повсюду на земле царит весна,
Но мнит себя лишь в мексиканском рае
Властительницей истинной она,
Как, если бы творец, сам выбирая,
Где на земле быть перлу красоты,
Садовником трудился в нашем крае…
Весь год здесь поли весенней теплоты;
Умерен зной, и холода не злые,
И воздух свеж, и небеса чисты.

Перевод И. Чежеговой

Хуана Инес де ла Крус
ПОСВЯЩЕНИЕ

* * *

Читатель мой, мои стихи
столь далеки от идеала...
Одно достоинство у них -
что я сама ценю их мало.

Я не хочу их ни бранить,
ни проявлять к ним снисхожденья,
дабы никто не возомнил,
что я им придаю значенье.

Не почитателя я тщусь
найти в тебе, мой добрый гений,
но беспристрастного судью
моих бесхитростных творений.

В сужденьях независим ты,
судью честней найду едва ли, -
суди ж меня - мои стихи
меня навек с тобой связали.

Суди. На свете ничего
нет выше разума от века.
Не посягает даже бог
на разуменье человека.

Любой твой приговор приму,
суди меня как можно строже:
коль нелицеприятен суд -
чем он суровей, тем дороже.

Придворной Музе угодить
ты сможешь при одном условье:
злословьем в меру поперчив,
ей кушанье из славословья.

А я равно твоя слуга,
придусь иль нет тебе по нраву:
придусь - так не жалей похвал,
а нет - брани меня по праву.

Могла бы про свои стихи
сказать себе я в оправданье,
что переписывают их
подчас без должного вниманья,

что неразборчива рука
у переписчика иного, -
а если буква неверна,
то сразу умирает слово,

что я сама порой спешу,
жалея на отделку время,
что слишком краток мой досуг,
обязанностей тяжко бремя,

что нездоровье подвело,
что я в заботах с головою,
что и сейчас мое перо
спешит, пришпоренное мною.

В моих словах, надеюсь я,
ты не усмотришь доказательств
того, что я в своих грехах
виню стеченье обстоятельств.

Своим стихам, читатель мой,
поверь, сама я знаю цену;
но твой мне важен приговор, -
стихи выходят на арену...

Тебе на суд их отдаю:
хвали, брани их с миной строгой,
и пусть стихи мои идут
им предназначенной дорогой.

Но помни, что в твоих руках
всего лишь проба, и покуда
ты не распробуешь куска,
не торопись порочить блюдо.

СОНЕТ,
котором смерти отдается предпочтение перед
старостью

Великолепья пышного полна,
о роза, ты - источник восхищенья!
Была природой при своем рожденье
ты в пурпур и кармин облачена.

Так радуйся, пока тебе дана,
увы, недолгая пора цветенья;
пусть завтра смерть придет, но наслажденья,
что ты вкусишь, не отберет она.

Она сорвет тебя рукой бесстрастной,
но мнить себя должна счастливой ты,
что умираешь юной и прекрасной.

Чем видеть, как прелестные черты
уродуются старостью ужасной, -
уж лучше смерть в расцвете красоты.

A una Rosa

Rosa divina, que en gentil cultura
Eres con tu fragante sutileza
Magisterio purpъreo en la belleza,
Enseсanza nevada a la hermosura.

Amago de la humana arquitectura,
Ejemplo de la vana gentileza,
En cuyo ser uniу naturaleza
La cuna alegre y triste sepultura.

ЎCuбn altiva en tu pompa, presumida
soberbia, el riesgo de morir desdeсas,
y luego desmayada y encogida.

De tu caduco ser das mustias seсas!
Con que con docta muerte y necia vida,
Viviendo engaсas y muriendo enseсas.

РОМАНС,
который может быть положен на музыку

Плачь, плачь сильнее, скорбь моя,
слез горьких не стыдись:
где горе искренне, ему
без слез не обойтись.
Пусть криками исходит боль,
коль в сердце тесно ей, -
чем нестерпимее она,
тем скрыть ее трудней.
Кричи, коль скорби злой огонь
в груди невыносим:
поверит мало кто в пожар,
пока не виден дым.
Кричит страдалец, и грешно
рот зажимать ему:
ведь право узника - ломать
постылую тюрьму.
Лишь оскорбляем чувства мы,
заставив их молчать,
и умирает сердце там,
где на устах печать.
Но скорбь моя столь велика,
что хоть кричи, хоть плачь:
я - жертва скорби, а она -
навеки мой палач.

Пер. с исп. И. Чежеговой


Эдвард Тэйлор

ПРОЛОГ
Пылинке ль, Боже, мир перетягчить,
И круче туч и горней неба стать?
И ей ли Божий Промысел вместить
И Необъятность Божию объять?
Ей, умакнув перо в златой состав,
Покрыть ли вечной славой Славу Слав?
Хоть будь перо из ангеловых крыл,
Хоть отточись об адаманта грань,
Хоть пусть бы даровитейший покрыл
Золотобуквенно хрустальну ткань —
Скребло б, скрипело б, дрызгало б оно,
Раз не Тобой, Господь, сотворено.
Пылинка есмь, и будь я сотворен
Своим пером прославить Твой чертог,
О драгоценный адамант — Сион,
Ликуя, отточил бы тусклый слог
И златом бы на Имени Похвал,
Твоея славы ради, я писал.
Молю — се на мольбу дерзает персть! —
Помилуй, призри, только не презри.
Своей пылинке дай уста отверзть
И тем ей жизнь для гимнов подари,
И не считай ее огрехов. В них
Она не вся же, в упущеньях сих.
Лиши, Господь, пылинку немоты,
Води ее пером и дай сказать,
Что сущий — Ты, что дивносущий — Ты
И — что; в Тебе ни есть — всё Благодать.
Дабы вся тварь, ликуя о Творце,
Сияла, точно яхонт на ларце.

Прядение

В станок прядильный обрати меня,
Твои Слова чтоб сделались опорой,
Чтоб ум связал всё крепостью ремня,
Чтоб в диск душа преобразилась скорый.
Общенье дай, чтоб оси закружить -
Станок прядёт, наматывая нить.

Машиной ткацкой сделай, нить достань,
Дух Святый сделай стержнем и основой,
И Сам пряди из доброй нити ткань.
Пусть движет всё Завет Твой вечно новый...
Используй цвет Небесной красоты,
Пусть краской станут райские цветы.

Чтоб ткань познанье, волю облекла,
Одень в неё и страсть и ум лукавый,
Пускай мой путь и слово и дела
Наполнят светом и Твоею славой.
И встану пред Тобою я, одет
В Святое одеянье—для побед!
Перевод: Дмитрий Якубов
Huswifery
Make me, O Lord, thy Spinning Wheele compleat; 
     Thy Holy Worde my Distaff make for mee. 
Make mine Affections thy Swift Flyers neate, 
     And make my Soule thy holy Spoole to bee. 
     My Conversation make to be thy Reele, 
     And reele the yarn thereon spun of thy Wheele.
 
Make me thy Loome then, knit therein this Twine: 
     And make thy Holy Spirit, Lord, winde quills: 
Then weave the Web thyselfe. The yarn is fine. 
     Thine Ordinances make my Fulling Mills. 
     Then dy the same in Heavenly Colours Choice, 
     All pinkt with Varnish't Flowers of Paradise.
 
Then cloath therewith mine Understanding, Will, 
     Affections, Judgment, Conscience, Memory; 
My Words and Actions, that their shine may fill 
     My wayes with glory and thee glorify. 
     Then mine apparell shall display before yee 
     That I am Cloathd in Holy robes for glory.



ПАУКУ, УЛОВЛЯЮЩЕМУ МУХУ
О гнусный черный дух!         
Кто дал ти сметь
Плести для обреченных мух         
Густую сеть,               
Ответь?
Оса, себя губя,         
В тот вверглась ад.
Но медлил ты — сильней тебя         
Осиный яд               
Стократ.
С нее ты в стороне         
Глаз не сводил
И нежно лапкой по спине         
Промеж ей крыл               
Водил.
А нежен был ты с ней,         
Чтобы рывок
Осиной пляски в сети сей         
Раздрать не мог               
Силок.
Но с мухою простой         
Тут ты не трус;
Схватил, и смертоносен твой,         
Коварный гнус,               
Укус.
Желаешь — разберешь         
Мораль сию:
Не тщись превыше сил — найдешь         
Ты смерть свою               
В бою.
Нам схватки смысл не скрыт:         
Соткатель Тьмы
Канаты натянуть спешит         
Своей тюрьмы.               
В ней — мы.
Чтоб гнесть Адамов род         
В своих силках,
Поскольку удержу неймет         
Скудельный прах               
В грехах.
Но Ты, что Благодать         
Несешь в Себе,
Дай вервие сие порвать,         
Припасть в мольбе
   К Тебе.
Подобно соловьям,         
Чтоб восхвалять
Тебя — ведь не скупишься нам         
Ты Благодать               
Подать.

ГРЕГОРИО ДЕ МАТОС ГЕРРА
ПРОЩАНИЕ С ГОРОДОМ БАЙЯ ПО СЛУЧАЮ ОТПЛЫТИЯ В АНГОЛУ
Прощай, Баия, бог с тобою!
Скажи еще спасибо мне,-
Тебя препоручаю богу,
А мог послать бы к сатане.
Мы призываем божью милость
На тех, кто во грехах погряз;
Боюсь, господне милосердье
Не вызволит на этот раз.
Прощайте, жители Баии!
Не говорю "народ честной",-
Ведь столь бесчестного отребья
Еще не видел мир земной.
Кто честен, тот повсюду честен,
При свете честен и во тьме,
Но у плутов закоренелых
Всегда лишь плутни на уме.
Баия, мерзким городишкой
Я поделом тебя зову,
Одним ты можешь похвалиться:
Что первый ты по плутовству.
Тут можно воровать открыто,
Пока имперский наш орел
Когтить мошенника не начал,
Свой зрак на вора не навел.                Всех покупая, продавая,
Ты в грязь не ударяй лицом -
И выйдешь в главные пройдохи,
Великим станешь подлецом.
Про совесть позабудь: бесстыдство
Приравнивают здесь к уму.
Бери все в долг, платить не надо.
Жениться хочешь? Ни к чему.
Бедны все честные девицы,
От них - скорее наутек:
Ведь добродетель невесома,
Весом - набитый кошелек.
Везде хвали красу любимой
И древность своего герба:
Для ловли женщин нет приемов
Верней, чем лесть и похвальба.
Потешника и балагура
Стяжав сомнительную честь,
Ходи на званые обеды,
Где можно даром пить и есть.
А коль столкнешься там с красоткой,
Не жалующей прихлебал,
Будь начеку - для этой дамы
Цветистых не жалей похвал.
Коль дружбу заведешь с богатым,
Будь вместе с ним всегда, везде,-
Не забывай, есть прилипалы
На суше так же, как в воде.
Но с этой важною персоной
Держась на дружеской ноге,
Запомни - ты ему не ровня,
А ровня ты его слуге.
Превозноси его заслуги,
И ум его, и знатный род,-
Уважь! Тебя ведь не убудет,
А он кем жил, тем и помрет.
К знакомым езди в их поместья
И говори, что, мол, спешишь:
Удерживать, быть может, станут,
И ты с недельку погостишь.
Страна богатая, грешно ли
Пограбить жителей ее?
И португальским проходимцам
Здесь развеселое житье.
А если сам разбогатеешь,
То нажитого не спусти:
Тут щедрого не уважают,
Зато прижимистый в чести.
В Бразилии нигде не встретим
Мы знати голубых кровей,
А впрочем, рассуждая здраво,
Откуда бы и взяться ей?
Кто почитается вельможей?
Разбогатевший скопидом.
Он копит деньги и не знает,
Что с ними станется потом.
Потом деньжонки растранжирят,
Скупца умело обобрав,
Плутяги, из которых каждый,
Коль верить им, - не принц, так граф.
Допустим, что разбогател ты
И выбрать порешил жену,-
Бери любую: ведь папаши
Клюют на толстую мошпу.
Но только для чего жениться?
Коль втридорога тут зятья,
То будь для всех возможным зятем -
Весьма доходная статья.
Прощай, Баия! В целом свете
Скверней не видел я дыры,
Не нынче-завтра ты, конечно,
Провалишься в тартарары.
С лица земли, как я надеюсь,
Баия будет сметена…
Иль (даже боязно подумать!)
Всем городам одна цена?
Перевод М. Донского

Томас Антонио Гонзага
Перевод А. Пушкина

Там звезда зари взошла,
Пышно роза процвела.
Это время нас, бывало,
Друг ко другу призывало.
На постеле пуховой,
Дева сонною рукой
Отирала томны очи,
Удаляя грезы ночи.
И являлася она
У дверей иль у окна
Ранней звездочки светлее,
Розы утренней свежее.
Лишь ее завижу я,
Мнилось, легче вкруг меня
Воздух утренний струился;
Я вольнее становился.
Меж овец деревни всей
Я красавицы моей
Знал любимую овечку —
Я водил ее на речку,
На тенистые брега,
На зеленые луга;
Я поил ее, лелеял,
Перед ней цветы я сеял.
Дева издали ко мне
Приближалась в тишине,
Я, прекрасную встречая,
Пел, гитарою бряцая:
«Девы, радости моей
Нет! на свете нет милей!
Кто посмеет под луною
Спорить в счастии со мною?
Не завидую царям,
Не завидую богам,
Как увижу очи томны,
Тонкий стан и косы темны».
Так певал, бывало, ей,
И красавицы моей
Сердце песнью любовалось;
Но блаженство миновалось.
Где ж красавица моя!
Одинокий плачу я —
Заменили песни нежны
Стон и слезы безнадежны.

Филип Морен Френо
ДИКАЯ ЖИМОЛОСТЬ
Цветок, природы дивный дар!
В тиши таишься, под листвой;
Никем не собран твой нектар,
Никем не тронут стебель твой;
Ты спрятан здесь от жадных рук,
Не втопчет в грязь тебя каблук.

Природа эту белизну
Сокрыла от дурных очей
И поместила в тишину,
Где шепчет ласково ручей;
Но лета завершится срок,
А с ним - и дни твои, цветок.

Прекрасен, но не вечен ты;
Настанут бедственные дни:
Ты, как Эдемские цветы,
Красив - и сгинешь, как они.
Увы! Нагрянут холода -
И ты исчезнешь без следа.

Тебе и жизнь, и красоту
Вручили росы и рассвет;
Ты был - ничто, и в пустоту
Уйдешь. И в том утраты нет.
Как будто миг, невелика
Жизнь скоротечная цветка.
1786
Перевод Сергея Шоргина

THE WILD HONEY SUCKLE
Fair flower, that dost so comely grow,
Hid in this silent, dull retreat,
Untouched thy honied blossoms blow,
Unseen thy little branches greet:
No roving foot shall crush thee here,
No busy hand provoke a tear.

By Nature's self in white arrayed,
She bade thee shun the vulgar eye,
And planted here the guardian shade,
And sent soft waters murmuring by;
Thus quietly thy summer goes,
Thy days declining to repose.

Smit with those charms, that must decay,
I grieve to see your future doom;
They died--nor were those flowers more gay,
The flowers that did in Eden bloom;
Unpitying frosts, and Autumn's power
Shall leave no vestige of this flower.

From morning suns and evening dews
At first thy little being came:
If nothing once, you nothing lose,
For when you die you are the same;
The space between, is but an hour,
The frail duration of a flower.

Индейское кладбище

Обрядов много в жизни воина
И их народ мой соблюдает:
То, погребенье как устроено,
Судьбу души определяет.
Согласно древнему поверию,
Оставив в прошлом жизнь земную,
Индеец в той, загробной прерии
Средь близких и друзей пирует.
В последний путь – со снаряжением:
Тотем, да мясо про запас…
Дух не найдет упокоения,
В край вечных битв уйдя от нас.
Готов он к вечному сражению,
Он взял в поход к иным мирам
И лук, не знавший поражения,
И полный звонких стрел колчан.
Знай, странник, скалы эти черные
Покой погибших охраняют.
Герои, смерти непокорные,
Здесь не лежат – но восседают.
Размыты ветрами и ливнями,
Но все же не подвластны времени
На скалах выбитые линии –
Сказания о древнем племени.
Здесь старый вяз, что ветви-руки
Навек сложил в немой молитве.
В его тени играют внуки
Тех, кто погиб в минувших битвах.
Ночь, оживляя сказки леса
Укроет мир прозрачной мглою…
Скорбит индейская принцесса
О спящих вечным сном героях.
Средь диких трав, в луны сиянии
Идет охота на оленя.
Но зверя нет – лишь очертания,
Нет зверобоев – только тени.
Здесь мудрый вождь – хранитель племени
Копье сжимает и поныне…
Пришелец, преклони колени
Пред этой призрачной святыней.
1788

ОДА

Права людей, о Боже,
То, что всего дороже,
Ты нам даруй.
Везде, где жизнь гнездится,
Дай им распространиться,
Напевом вольной птицы
Слух очаруй!

Дай нам сплотиться с галлом,
Свободы идеалом
Мир увлеки!
Тиранов легионы
Вербуют миллионы,
Но будем непреклонны
Им вопреки.

Торгующих рабами
Страшит Парижа пламя,
Но не дано
Изменническим ротам
Владеть любви оплотом –
Вернется к патриотам
Он всё равно.

Пусть смелость изменила
Тому, чьё имя было
У всех в устах,
Пусть мир тираны давят
И на колени ставят –
Но равенство прославят
Во всех концах!

Под лозунгом свободы
Сплотятся все народы
Когда-нибудь!
В российский край холодный,
В песок пустынь бесплодный
Сей пламень благородный
Проложит путь.

Пересечёт он берег
Двух молодых Америк,
Зажжёт сердца –
Пусть небосклон счастливый
Не омрачают взрывы,
Пусть будет справедливой
Жизнь до конца!

Свободны наши страны,
И пусть теперь тираны
Острят свой меч,
Пусть шлет нам деспот грубый
Дар, самодержцам любый, -
Не может ветка дуба
Весь мир увлечь.

Перевод А.Шараповой

Хуан Уальпарримачи Майта


Моя мать

Вот движется облако в небе,

все ближе оно, все темней,

как плач моей матери бедной,

блуждающей в царстве теней.



Всем солнце лучи свои дарит,

всем светит, но только не мне.

Я вижу вокруг столько счастья,

а сам же скорблю в тишине.



Я мать потерял слишком рано,

и плакал, и был одинок.

Никто не лечил мои раны,

и в горе никто не помог.



В отчаянье бросившись в воду,

хотел, чтоб накрыло волной.

Но, выбросив снова на берег,

смеялась она надо мной.



Как облако в небе, я плакал

от этой сыновней любви.

И сердце мое разрывалось,

в моей утопая крови.

Перевод Ю.Зубрицкого

 Песня
Из всех цветов, что держал я в руке,
я только тебя избрал.
И я позволил одной тебе
в груди моей свить гнездо.
Кондор, ты в разных бываешь краях,
скажи мне — откуда летишь?
Быть может, тебе удалось в пути
любимую встретить мою?
Я сдерживать слезы свои не мог,
они лились, как река.
Поток их иссякнет только тогда,
когда я увижу тебя.
И вновь меня гонит по свету тоска,
чтоб нежность твою возвратить.
Сменяют друг друга рассвет и закат,
а я - всё время в пути.
Всё это как пропасть и как гора,
но как мне увидеть тебя?
Если б я птицей крылатой стал,
помчался бы за тобой.
Один из селенья в селенье брожу,
лишь ветер — за мной по пятам.
О, как бы хотелось мне хоть на миг
о муке своей забыть.

Перевод Ю. Зубрицкого

Люби меня

Одной тобой живу,
во сне и наяву
тебя зову и маюсь.
То бесконечно жду,
то, как с небес звезду,
рукой достать пытаюсь.

Как солнце в вышине,
сияют только мне
твои глаза-агаты.
Проходишь рядом ты,
и будто все цветы
разносят ароматы.

Огонь очей твоих
сжигает нас двоих.
Не отводи же взгляда!
А нежных губ бутон,
улыбкой озарен,
мне дарит свежесть сада,

Люби меня! Приди!
Прижмись к моей груди.
Голубка, будь смелее!
И я, назло судьбе,
любовь отдам тебе
и жизнь не пожалею.

Перевод Ю. Зубрицкого

Munarikuway

Qanllapin sunquy,

qantan rikuyki

musquyniypipas.

Qanpin yuyani,

qantan mask’ayki

rijch’ayniypipas.

.

Inti jinamin

;awiykikuna

;uqapaq k’anchan.

;awraq t’ikari

uyaykipinin

;uqapaq phanchan.

.

Chay ;awillayki

k’anchaynillanwan

kawsachiwantaq.

Phanchaq simiyki

asikuyninwan

kusichiwantaq.

.

Munakullaway,

irpa urpilla,

mana manchaspa.

;uqa qanrayku

wa;uy yachasaq

qanta munaspa.

Франсиско Акунья Фигероа

Бог ведает, сынок

-За что, скажи мне, мама,
закон боготворят?
Дон Кодекс так ли свят,
как все твердят упрямо?
Он в струях фимиама
неумолим и строг,
но справедлив ли, мама?
- Бог ведает, сынок.

-Невестой величаем
Мы родину свою,
и в честь её в бою
мы головы слагаем,
её оберегаем
от бедствий и тревог.
А что взамен мы видим?
- Бог ведает, сынок.

- Терпеть уж невозможно,-
кричит кругом народ,-
Правителей в расход!
Их дело безнадёжно! -
Но кто-то осторожно
заметит всем в упрёк:
"Виновны ли тираны?"
- Бог ведает, сынок.

-Не веришь, мама, зря ты,
что могут быть равны
все жители страны:
министры, и солдаты,
и те, на ком заплаты.
Я верю, будет срок
в таком завоеванье.
- Бог ведает, сынок.

- Свои права храним мы
и их не отдадим, -
кричат одни другим. -
Но где ж они хранимы?
Быть может, серафимы
закрыли на замок
и спрятали подальше?
- Бог ведает, сынок.

- А на судей, родная,
взгляни, сочти-ка их!
Побольше, чем святых
там, за вратами рая.
Как? Эта волчья стая
преподаёт урок
служения отчизне?
- Бог ведает, сынок.

- Ведь судьи нас, конечно,
дурачат, как хотят.
У них лишь сват и брат
живут себе беспечно.
Вокруг царит извечно
и подкуп, и подлог.
Бывает ли иначе?
- Бог ведает, сынок.

- Вот статуя порядка:
хоть голова грузней,
Чем зад, она - ей-ей! -
всё ж вытесана гладко.
Ногам немного шатко -
фундамент неширок.
А как она на прочность?
- Бог ведает, сынок.

- Увы, не слышно стало
Писателей у нас.
Иль пламень их угас?
Иль слушателей мало?
Иль просто лень напала?
Мне что-то невдомёк.
Быть может, осторожны?
- Бог ведает, сынок.

- А кто воспламененным
сумел бы спеть: "Бай-бай,
во сне вкушайте рай,
пока мы не потонем."
О мама, кабы сон им
глаза не заволок,
вот были бы герои!
- Бог ведает, сынок.

_ Стоящих у кормила
не надо задевать, -
внушают нам опять.
Не надо? Очень мило!
Но тих кормило сгнило,
и вахты срок истёк.
Ну, мама, что ты скажешь?
- Бог ведает, сынок.

Способ блюсти закон

Имущий власть нередко достаёт
Роскошный том изящного формата:
"Законы Уругвая". Он их свято
В ларце хранит уже который год.
И книгу до сих пор не разрезая,
Взирает он на ценный переплёт.
Я думаю, законов Уругвая
У нас никто так свято не блюдёт.

Перевод - Вл.Васильев

Равенство

"Равенство дайте!" - всё чаще и чаще
требовать стали бездельник и плут.
Равенство! В нём патриот настоящий
видит свободу отчизны и труд.
А себялюбцы, как кажется мне,
равенство так понимать готовы:
с вышестоящими - быть наравне,
но с нижестоящими - что вы!

Перевод - Вл.Васильев


Хосе Мария Эредиа
СОНЕТ МОЕЙ ЖЕНЕ

Когда безумно молодость металась,
И вены обжигала кровь шальная –
Какая страсть, спокойствия не зная,
В моих напевах с болью слёз сплеталась!

С иллюзиями сердце расквиталось.
Мои стихи – тебе одной, родная.
Любовь в душе пылает, но – иная:
Не буря в ней – спокойствие осталось.

Так мореход, неистовым потоком
Влекомый вдаль – меж двух стихий затерян.
И только о спасеньи небо просит.

Но, в урагане уцелев жестоком,
Стремится к божеству, ему лишь верен,
И мокрые реликвии приносит.
SONETO A MI ESPOSA
Cuando en mis venas fervidas ardia
la fiera juventud, en mis canciones
el tormentoso afan de las pasiones
con dolorosas lagrimas vertia.

Hoy a ti las dedico, esposa mia,
cuando el amor mas libre de ilusiones
inflama nuestros puros corazones
y sereno y de paz nos hice el dia.

Asi perdido en turbulentos mares
misero navegante al cielo implora,
cuando le aqueja la tormenta grave;

y del naufragio libre, en los altares
consagra fiel a la deidad que adora
las humedas reliquias de su nave.

Океану
Ужель не сон? Удары волн глухие
Мой утлый одр колеблют в исступленьи.
Я в море вновь. Прочь горечь! Прочь томленье!
Как сладостен могучий гул стихии!
Ах, сколько раз тревожными ночами
Мне снился шум прибоя,
Солёный бриз к ногам алмазы сыпал…
Мой Океан, ужель я вновь с тобою?
Привет тебе, бескрайнее начало
Вселенской жизни, тайна мирозданья!
Да, не напрасны были упованья,
Одиннадцати лет как не бывало!

Привет тебе! Надежды и стремленья
Моей груди трепещущей и скорбной
Твоей волне вверяю непокорной.
Неси же судно к берегам отчизны,
Где не скудеют нивы,
Где ждут меня, чтобы принять в объятья,
Поля и сёла, словно брата братья,
И где в разлуке мать вздыхать устала.

Ты внял призыву! Яростней обвала
Горячий аквилон, бия крылами,
Несётся над кипящими валами
Покорный грозной силе, парус туго
Напрягся, встрепетав,
И судно по волнам стрелой из лука,
Летит стремглав.
Могучий аквилон шутя бросает,
Его, как пух, кругом валов громады,
Вздымаются, кипя, как водопады,
Утробный рык пучину сотрясает.

Стихий всепобеждающая сила,
Движенье, свежесть, гром.
Моим ли слабым описать пером
Музыку ту, что в сердце воскресило
Твоё святое вдохновенье? В нём
Я черпаю отвагу,
И сонмы строф слетают на бумагу.
В дар первые воскресшей лиры звуки
Прими, мой вдохновитель величавый.
Тебе обязан лирой я и славой
Годами был я нем с тобой в разлуке.

Сын первородный Хаоса, тот луч
Что воссиял в преддверии времён
Перед Творцом на ясном небосклоне,
В твоём лазурном отразился лоне.
И в час, когда был этот мир рождён,
Тем криком, что издал новорождённый,
Был первой бури рокот громовой
И плеск твоей волны солёной.

Когда ж, под тяжестью веков согбенный,
Наш мир падёт во прах,
Ты, мощный, вечно юный, неизменный,
Восплачешь на его похоронах.
Безжизненное эхо отзовётся
Твоим призывам. На пустынный брег
Лист не слетит и птица не взовьётся…
Но так же бриз могучий вспенит воды,
Как некогда, в порыве изначальном,
И захлебнётся гимном погребальным
Над скорбною могилою Природы.
Земли божественный супруг! Жена
В твоих объятьях не скудеет
И щедро раздаёт всё, чем полна,
Всё, чем владеет.
Но без твоих сокровищ что она?
Без животворной влаги
Чем стала бы? Пустынею бесплодной,
Отчаяньем и смертью населённой.

Возносятся пары над ширью водной,
И над твоим волнистым лоном
Уж облака несутся легионом,
Гонимы ветром. Освежают грозы
И ливни измождённый лик Природы
Затем, чтоб ярче зеленели всходы
И на челе её сияли розы.

Зерцало горних высей! Серебром
Тебе на грудь луны легло сиянье,
И величавой ночи одеянье
Устлало воды бархатным ковром.
Один лишь ты способен, Океан,
Явить тобой омытую планету
Пред взором изумлённых марсиан
В короне трепетных огней, когда,
Неутомимое в самосожженьи,
На глади вод полдневное светило
Узрит своё златое отраженье.
Кто тот глупец, чья грудь не вострепещет
При виде моря? Чей перед тобою
Бесстрастный взор восторгом не заблещет?
Тебя я славить обречён судьбою,
Тобой пленённый в детские года,
И в юности, когда
Кипит мятежный дух, я был готов
Почтить тебя превыше всех богов.
Днесь, пред тобою страхом обуян,
Мой злой недуг, тиран мой беспощадный
Без боя отступил. Я грудью жадной
Ловлю твоё дыханье, Океан

Перевод с испанского : Екатерина Хованович

Al Oceano

;Qu;! ;De las ondas el hervor insano
Mece por fin mi lecho estremecido!
;Otra vez en el Mar!... Dulce a mi o;do
Es tu solemne m;sica, Oceano.
;Oh! ;cu;ntas veces en ardientes sue;os
Gozoso contemplaba
Tu ondulaci;n, y de tu fresca brisa
El aliento salubre respiraba!
Elemento vital de mi existencia,
De la vasta creaci;n m;stica parte,
;Salve! felice torno a saludarte
Tras once a;os de ausencia.
 
;Salve otra vez! a tus volubles ondas
Del triste pecho m;o
Todo el anhelo y esperanza f;o.
A las orillas de mi f;rtil patria
T; me conducir;s, donde me esperan
Del campo entre la paz y las delicias,
Fraternales caricias,
Y de una madre el suspirado seno.
 
;Me oyes, benigno Mar! De fuerza lleno,
En el triste horizonte nebuloso,
Tiende sus alas aquil;n fogoso,
Y las bate: la vela estremecida
Cede al impulso de su voz sonora,
Y cual flecha del arco despedida,
Corta las aguas la inflexible prora.
Salta la nave, como d;bil pluma,
Ante el fiero aquil;n que la arrebata
Y en torno, cual rugiente catarata,
Hierven montes de espuma.
 
;Espect;culo espl;ndido, sublime
De rumor, de frescura y movimiento:
Mi desmayado acento
Tu misteriosa inspiraci;n reanime!
Ya cual m;gica luz brillar la siento:
Y la olvidada lira
Nuevos tonos arm;nicos suspira.
Pues me torna ben;fico tu encanto
El don divino que el mortal adora,
Tuyas, glorioso Mar, ser;n ahora
Estas primicias de mi nuevo canto.
 
;Augusto primog;nito del Caos!
Al brillar ante Dios la luz primera,
En su cristal sereno
La reflejaba tu cer;leo seno:
Y al empezar el mundo su carrera,
Fue su primer vagido,
De tus hirvientes olas agitadas
El solemne rugido.
 
Cuando el fin de los tiempos se aproxime,
Y al orbe desolado
Consuma la vejez, t;, Mar sagrado,
Conservar;s tu juventud sublime.
Fuertes cual hoy, sonoras y brillantes,
Llenas de vida f;rvida tus ondas,
Abrazar;n las playas resonantes
—Ya sordas a tu voz—, tu brisa pura
Gemir; triste sobre el mundo muerto,
Y entonar;s en l;gubre concierto
El himno funeral de la Natura.
 
;Divino esposo de la Madre Tierra!
Con tu abrazo fecundo,
Los ricos dones despleg; que encierra
En su seno profundo.
Sin tu sacro tesoro inagotable,
De humedad y de vida,
;Qu; fuera? —Yermo est;ril, pavoroso,
De muerte y aridez s;lo habitado.
 
Suben ligeros de tu seno undoso
Los vapores que, en nubes condensados
Y por el viento al;gero llevados,
Ba;an la tierra en lluvias deliciosas,
Que al moribundo rostro de Natura
Tornando la frescura,
Ci;en su frente de verdor y rosas.
 
;Espejo ardiente del sublime cielo!
En ti la luna su fulgor de plata
Y la noche magn;fica retrata
El esplendor glorioso de su velo.
Por ti, f;rvido Mar, los habitantes
De Venus, Marte, o J;piter, admiran
Coronado con luces m;s brillantes
Nuestro planeta, que tus brazos ci;en,
Cuando en tu vasto y refulgente espejo
Mira el Sol de su hoguera inextinguible
El ;ureo, puro, v;vido reflejo.
 
;Qui;n es, sagrado Mar, qui;n es el hombre
A cuyo pecho est;pido y mezquino
Tu majestosa inmensidad no asombre?
Amarte y admirar fue mi destino
Desde la edad primera:
De juventud apasionada y fiera
En el ardor inquieto,
Casi fuiste a mi culto noble objeto.
Hoy a tu grata vista, el mal tirano
Que me abrumaba, en dichoso olvido
Me deja respirar. Dulce a mi o;do
es tu solemne m;sica, Oceano.

Хосе Хоакин Ольмедо

Победа при Хунине.  Песнь Боливару (отрывок из оды)

Кто шагает размерным, медлительным шагом                по холму над Хунином? Кто просторы седые                в высоте озирает, в уме назначая                поле будущей славы, место грозного боя,                исчисляет противников спящее войско,                им удар и разгром небывалый готовя,                предвещая потоки дымящейся крови?                Так орёл, в синем небе высоко кружась,                зорким глазом нацелясь, овцу выбирает                на земле, в охраняемых плохо стадах.                Кто спускается быстро с холма над Хунином                молча, ликом суровый, готовый к сраженью,                в тёмно-красном плаще, словно в туче кровавой,                что несёт в себе бурю? И отблеском славы                меч блистает его. Взгляд горит огневой…                Кто подобно грозе устремляется в бой,                как крылатый  и пламенный вестник победы,                и, подобный какому-то грозному чуду,                на летящем коне появляется всюду?                Это – он. Это – Марса прославленный сын!                Чу! Гремит его голос: «Перуанцы, глядите!                Вот они, угнетатели ваши, как тени                грозовых облаков. Рядом с вами в зените                гордой славы победных и тяжких сражений                колумбийцы идут. Трепещи, лютый враг!                С ним сражаться вы шли с берегов Ориноко.                Пусть и сила, и мощь на его стороне,                но у вас есть бесстрашье и дух величавый.                Так смелее вперёд, будет вашею слава.                Если дух у бойцов за отчизну высок,                это первый и верный победы залог.                Перуанцы! Ни шагу назад, не сдавайтесь!                Побеждает, кто храбро вперёд устремлён.                Кто не верит в победу, лишь тот побеждён.»
Так сказал он. И тут же был отдан сигнал                к нападенью. И тотчас, подобно квадригам,                полетевшим по гулкой широкой арене,                в тучах пыли клубящихся, в вихрях песчаных,                где земля содрогается и стоголосый                рёв толпы, накаляются спицы колёс,                и возницы могучие, полные рвенья,                направляют бразды и бичами свистят,                трепеща, что другие их опередят…                Так, рванувшись, помчались вперед эскадроны,                многоцветною радугой перьев блестя.                Подымая горящие солнцем знамёна,                с криком ринулись в бой. Кто подумал бы тут,                что отваги своей они жертвой падут?                Ужасающий грохот и бой барабанов                слышны в армии этой и в армии той,                и трубы боевой громовое звучанье,                и коня исступлённого звонкое ржанье;                он весь в мыле, но голову гордо подняв,                мчится по ветру, гриву, как дым, разметав,                прямо в пламя, в смятение битвы жестокой.                Слышен пуль пролетающих посвист и вой,                там, где царствуют смерть и смятенье…
Вот он, миг роковой столкновенья!
…Лес нависших, железом окованных пик,                блеск и скрежет мечей, исступленье и крик,                и сверкание кованых лат обагренных.                Груды тел и доспехов, голов отсечённых,                уносимых ужасным кровавым ручьём.                Но ещё нападают, не отступают,                всё жесточе, чем более ран получают,                отвечают сторицей за каждый удар,                умирая, сражаются и не сдаются…
Но уж птица победы в сей миг возвещает                день, записанный в книгу великих судеб,                день, в который народ, полон жаждою мщенья,                вам, кастильцы, за все отомстил оскорбленья.
1825
Перевод В. Державина

La victoria de Jun;n. Canto a Bol;var(fragmento)

;Qui;n es aquel que el paso lento mueve
sobre el collado que a Jun;n domina?,
;que el campo desde all; mide, y el sitio 
del combatir y del vencer desina?
;que la hueste contraria observa, cuenta,
y en su mente la rompe y desordena,
y a los m;s bravos a morir condena,
cual ;guila caudal que se complace
del alto cielo en divisar su presa
que entre el reba;o mal segura pace?
;Qui;n el que ya desciende
pronto y apercibido a la pelea?
Pre;ada en tempestades le rodea
nube tremenda; el brillo de su espada
es el vivo reflejo de la gloria;
su voz un trueno, su mirada un rayo.
;Qui;n, aquel que, al trabarse la batalla,
ufano como nuncio de victoria,
un corcel impetuoso fatigando,
discurre sin cesar por toda parte ... ?
;Qui;n sino el hijo de Colombia y Marte?

Son; su voz: `Peruanos,
mirad all; los duros opresores
de vuestra patria; bravos Colombianos
en cien crudas batallas vencedores,
mirad all; los enemigos fieros
que buscando ven;s desde Orinoco:
suya es la fuerza y el valor es vuestro,
vuestra ser; la gloria;
pues lidiar con valor y por la patria
es el mejor presagio de victoria.
Acometed, que siempre
de quien se atreve m;s el triunfo ha sido
quien no espera vencer, ya est; vencido."

     Dice, y al punto, cual fugaces carros,
 que dada la se;al, parten y en densos
 de arena y polvo torbellinos ruedan,
 arden los ejes, se estremece el suelo,
 estr;pito confuso asorda el cielo,
 y en medio del af;n cada cual teme
 que los dem;s adelantarse puedan:
 as; los ordenados escuadrones
 que del iris reflejan los colores
 o la imagen del sol en sus pendones,
 se avanzan a la lid. ;Oh! ;qui;n temiera,
 qui;n, que su ;mpetu mismo los perdiera!
 
 
     ;Perderse! no, jam;s; que en la pelea
 los arrastra y anima e importuna
 de Bol;var el genio y la fortuna.
 Llama improviso al bravo Necochea,
 y mostr;ndole el campo,
 partir, acometer, vencer le manda,
 y el guerrero esforzado,
 otra vez vencedor, y otra cantado,
 dentro en el coraz;n por patria jura
 cumplir la orden fatal, y a la victoria
 o a noble y cierta muerte se apresura.
 
     Ya el formidable estruendo
 del atambor en uno y otro bando
 y el son de las trompetas clamoroso,
 y el relinchar del alaz;n fogoso,
 que erguida la cerviz y el ojo ardiendo
 en b;lico furor, salta impaciente
 do m;s se encruelece la pelea,
 y el silbo de las balas, que rasgando
 el aire, llevan por doquier la muerte,
 y el choque asaz horrendo
 de selvas densas de ferradas picas,
 y el brillo y estridor de los aceros
 que al sol reflectan sanguinosos visos,
 y espadas, lanzas, miembros esparcidos
 o en torrentes de sangre arrebatados,
 y el violento tropel de los guerreros
 que m;s feroces mientras m;s heridos,
 dando y volviendo el golpe redoblado,
 mueren, mas no se rinden... todo anuncia
 que el momento ha llegado,
 en el gran libro del destino escrito,
 de la venganza al pueblo americano,
 de mengua y de bald;n al castellano.

Индейская песня

   Древние американцы, которых просвещённая Европа именует индейцами, жили обычно не в селениях, а в уединённых хижинах среди гор и лесов.
   Влюблённый юноша ночью приходил с горящим факелом к жилище любимой девушки, и, если девушка соглашалась стать его возлюбленной, она, дунув на огонь, гасила его.
   Описание этого обычая, а также воинская доблесть и любовь к родине, почитавшиеся высшими добродетелями у этих приветливых детей природы, - вот содержание моей песни, в которой я, как мог, подражал духу американцев тех времён, когда ещё не существовало ни пышности, ни благ цивилизации, но зато царили чистосердечие и простота.

Под покровом зыбких теней,
по холмам, лесною тропкой
я спешу к голубке робкой -
ей открыть мою любовь.
Я хочу её застигнуть
там, в её гнезде укромном,
раньше, чем над лесом тёмным
засияет солнце вновь.

Подарил я милой чётки,
вот разгадка тайной речи:
девушки чистосердечье -
три зерна белей снегов,
три зелёных - цвет надежды
на желанное свиданье,
в чёрных трёх - мои страданья,
в красных трёх - моя любовь.

Я приду к любимой раньше,
чем заблещет солнце вновь.

Милой губы - как ракушка,
приоткрывшаяся утром:
жемчугами, перламутром
блещет ровный ряд зубов.
У неё глаза голубки,
голос - горлинки несмелой.
Словно рис высокий, спелый,
густ её кудрей покров.

Я приду к любимой раньше,
чем заблещет солнце вновь.

Речи милой колдовские,
как бальзам благоуханный,
исцеляют сердца раны,
источающие кровь.
Груди - козочки-сестрицы,
что на мать во всём похожи:
обе в день один погожий
родились среди лугов.

Я приду к любимой раньше,
чем заблещет солнце вновь.

Милой тихое дыханье
скрыто тьмой душисто-жаркой.
Факел мой пылает ярко -
свет его зажгла любовь.
Ласки будут ей отрадны,
как отраден поздним летом
свежий дождь перед рассветом
для раскрывшихся цветов.

Я приду к любимой раньше,
чем заблещет солнце вновь.

Мила! Я дождусь, увижу,
как ты грудью кормишь сына,
как играет он невинно,
счастьем озарив наш кров.
И с его улыбкой нежной
что нам беды и лишенья!
В старости - в ней утешенье,
смертный час не так суров.

Я приду к любимой раньше,
чем заблещет солнце вновь.

Он стране свое родимой
будет славой и опорой,
за обиду - местью скорой
и защитой от врагов.
Колыбель его качая,
закурю большую трубку
и про девушку-голубку
запою я песню вновь:

"Под покровом зыбких теней,
по холмам, лесною тропкой
я спешил к голубке робкой -
ей открыть свою любовь.
Я в гнезде её застигнул,
я пришёл к ней рано-рано,
и наградою желанной
мне была её любовь."

На смерть моей сестры

Ты -  бог? К тебе доходят все моленья?
Ты восседаешь в блеске багряницы,
на скорбь мою, которой нет границы,
как можешь ты взирать без сожаленья?

Так подыми, о бог, мне в утешенье,
плиту холодной каменной гробницы,
где спит моя сестра, смежив ресницы,
и возврати ей речь, и слух, и зренье.

Я не прошу. Как! Сотворив для мира,
ты взял её для украшенья рая?
Или земной нас не достоин жребий?

Иль ты сияньем вольного эфира
пресытился, осаннам не внимая,
иль ангелов прекрасных мало в небе?

ЭДГАР  ПО

Аннабель Ли

Это было давно, это было давно,
В королевстве приморской земли:
Там жила и цвела та, что звалась всегда,
Называлася Аннабель-Ли,
Я любил, был любим, мы любили вдвоем,
Только этим мы жить и могли.

И, любовью дыша, были оба детьми
В королевстве приморской земли.
Но любили мы больше, чем любят в любви,—
Я и нежная Аннабель-Ли,
И, взирая на нас, серафимы небес
Той любви нам простить не могли.

Оттого и случилось когда-то давно,
В королевстве приморской земли,—
С неба ветер повеял холодный из туч,
Он повеял на Аннабель-Ли;
И родные толпой многознатной сошлись
И ее от меня унесли,
Чтоб навеки ее положить в саркофаг,
В королевстве приморской земли.

Половины такого блаженства узнать
Серафимы в раю не могли,—
Оттого и случилось (как ведомо всем
В королевстве приморской земли),—
Ветер ночью повеял холодный из туч
И убил мою Аннабель-Ли.

Но, любя, мы любили сильней и полней
Тех, что старости бремя несли,—
Тех, что мудростью нас превзошли,—
И ни ангелы неба, ни демоны тьмы,
Разлучить никогда не могли,
Не могли разлучить мою душу с душой
Обольстительной Аннабель-Ли.

И всетда луч луны навевает мне сны
О пленительной Аннабель-Ли:
И зажжется ль звезда, вижу очи всегда
Обольстительной Аннабель-Ли;
И в мерцаньи ночей я все с ней, я все с ней,
С незабвенной — с невестой — с любовью моей-
Рядом с ней распростерт я вдали,
В саркофаге приморской земли.
1849
Перевод К. Бальмонта

ANNABEL LEE

It was many and many a year ago,

In a kingdom by the sea,

That a maiden there lived whom you may know

By the name of Annabel Lee; —

And this maiden she lived with no other thought

Than to love and be loved by me.

;

She was a child and I was a child,

In this kingdom by the sea,

But we loved with a love that was more than love —

I and my Annabel Lee —

With a love that the wing;d seraphs of Heaven

Coveted her and me.

;

And this was the reason that, long ago,

In this kingdom by the sea,

A wind blew out of a cloud, by night

Chilling my Annabel Lee;

So that her high-born kinsman came

And bore her away from me,

To shut her up in a sepulchre

In this kingdom by the sea.

;

The angels, not half so happy in Heaven,

Went envying her and me: —

Yes! that was the reason (as all men know,

In this kingdom by the sea)

That the wind came out of the cloud, chilling

And killing my Annabel Lee.

;

But our love it was stronger by far than the love

Of those who were older than we —

Of many far wiser than we —

And neither the angels in Heaven above,

Nor the demons down under the sea,

Can ever dissever my soul from the soul

Of the beautiful Annabel Lee: —

;

For the moon never beams without bringing me dreams

Of the beautiful Annabel Lee;

And the stars never rise but I see the bright eyes

Of the beautiful Annabel Lee;

And so, all the night-tide, I lie down by the side

Of my darling, my darling, my life and my bride

In her sepulchre there by the sea —

In her tomb by the side of the sea.


  Ворон

          Как-то в полночь, в час угрюмый, утомившись от раздумий,
          Задремал я над страницей фолианта одного,
          И очнулся вдруг от звука, будто кто-то вдруг застукал,
          Будто глухо так застукал в двери дома моего.
          "Гость, - сказал я, - там стучится в двери дома моего,
                Гость - и больше ничего".

          Ах, я вспоминаю ясно, был тогда декабрь ненастный,
          И от каждой вспышки красной тень скользила на ковер.
          Ждал я дня из мрачной дали, тщетно ждал, чтоб книги дали
          Облегченье от печали по утраченной Линор,
          По святой, что там, в Эдеме, ангелы зовут Линор, -
                Безыменной здесь с тех пор.

          Шелковый тревожный шорох в пурпурных портьерах, шторах
          Полонил, наполнил смутным ужасом меня всего,
          И, чтоб сердцу легче стало, встав, я повторил устало:
          "Это гость лишь запоздалый у порога моего,
          Гость какой-то запоздалый у порога моего,
                Гость - и больше ничего".

          И, оправясь от испуга, гостя встретил я, как друга.
          "Извините, сэр иль леди, - я приветствовал его, -
          Задремал я здесь от скуки, и так тихи были звуки,
          Так неслышны ваши стуки в двери дома моего,
          Что я вас едва услышал", - дверь открыл я: никого,
                Тьма - и больше ничего.

          Тьмой полночной окруженный, так стоял я, погруженный
          В грезы, что еще не снились никому до этих пор;
          Тщетно ждал я так, однако тьма мне не давала знака,
          Слово лишь одно из мрака донеслось ко мне: "Линор!"
          Это я шепнул, и эхо прошептало мне: "Линор!"
                Прошептало, как укор.

          В скорби жгучей о потере я захлопнул плотно двери
          И услышал стук такой же, но отчетливей того.
          "Это тот же стук недавний, - я сказал, - в окно за ставней,
          Ветер воет неспроста в ней у окошка моего,
          Это ветер стукнул ставней у окошка моего, -
                Ветер - больше ничего".

          Только приоткрыл я ставни - вышел Ворон стародавний,
          Шумно оправляя траур оперенья своего;
          Без поклона, важно, гордо, выступил он чинно, твердо;
          С видом леди или лорда у порога моего,
          Над дверьми на бюст Паллады у порога моего
                Сел - и больше ничего.

          И, очнувшись от печали, улыбнулся я вначале,
          Видя важность черной птицы, чопорный ее задор,
          Я сказал: "Твой вид задорен, твой хохол облезлый черен,
          О зловещий древний Ворон, там, где мрак Плутон простер,
          Как ты гордо назывался там, где мрак Плутон простер?"
                Каркнул Ворон: "Nevermore".
         
          Выкрик птицы неуклюжей на меня повеял стужей,
          Хоть ответ ее без смысла, невпопад, был явный вздор;
          Ведь должны все согласиться, вряд ли может так случиться,
          Чтобы в полночь села птица, вылетевши из-за штор,
          Вдруг на бюст над дверью села, вылетевши из-за штор,
                Птица с кличкой "Nevermore".

          Ворон же сидел на бюсте, словно этим словом грусти
          Душу всю свою излил он навсегда в ночной простор.
          Он сидел, свой клюв сомкнувши, ни пером не шелохнувши,
          И шептал я, вдруг вздохнувши: "Как друзья с недавних пор,
          Завтра он меня покинет, как надежды с этих пор".
                Каркнул Ворон: "Nevermore".

          При ответе столь удачном вздрогнул я в затишьи мрачном,
          И сказал я: "Несомненно, затвердил он с давних пор,
          Перенял он это слово от хозяина такого,
          Кто под гнетом рока злого слышал, словно приговор,
          Похоронный звон надежды и свой смертный приговор
                Слышал в этом "Nevermore".

          И с улыбкой, как вначале, я, очнувшись от печали,
          Кресло к Ворону подвинул, глядя на него в упор,
          Сел на бархате лиловом в размышлении суровом,
          Что хотел сказать тем словом Ворон, вещий с давних пор,
          Что пророчил мне угрюмо Ворон, вещий с давних пор,
                Хриплым карком: "Nevermore".

          Так, в полудремоте краткой, размышляя над загадкой,
          Чувствуя, как Ворон в сердце мне вонзал горящий взор,
          Тусклой люстрой освещенный, головою утомленной
          Я хотел склониться, сонный, на подушку на узор,
          Ах, она здесь не склонится на подушку на узор
                Никогда, о nevermore!

          Мне казалось, что незримо заструились клубы дыма
          И ступили серафимы в фимиаме на ковер.
          Я воскликнул: "О несчастный, это Бог от муки страстной
          Шлет непентес - исцеленье от любви твоей к Линор!
          Пей непентес, пей забвенье и забудь свою Линор!"
                Каркнул Ворон: "Nevermore!"

          Я воскликнул: "Ворон вещий! Птица ты иль дух зловещий!
          Дьявол ли тебя направил, буря ль из подземных нор
          Занесла тебя под крышу, где я древний Ужас слышу,
          Мне скажи, дано ль мне свыше там, у Галаадских гор,
          Обрести бальзам от муки, там, у Галаадских гор?"
                Каркнул Ворон: "Nevermore!"

          Я воскликнул: "Ворон вещий! Птица ты иль дух зловещий!
          Если только Бог над нами свод небесный распростер,
          Мне скажи: душа, что бремя скорби здесь несет со всеми,
          Там обнимет ли, в Эдеме, лучезарную Линор -
          Ту святую, что в Эдеме ангелы зовут Линор?"
                Каркнул Ворон: "Nevermore!"

          "Это знак, чтоб ты оставил дом мой, птица или дьявол! -
          Я, вскочив, воскликнул: - С бурей уносись в ночной простор,
          Не оставив здесь, однако, черного пера, как знака
          Лжи, что ты принес из мрака! С бюста траурный убор
          Скинь и клюв твой вынь из сердца! Прочь лети в ночной простор!"
                Каркнул Ворон: "Nevermore!"
         
          И сидит, сидит над дверью Ворон, оправляя перья,
          С бюста бледного Паллады не слетает с этих пор;
          Он глядит в недвижном взлете, словно демон тьмы в дремоте,
          И под люстрой, в позолоте, на полу, он тень простер,
          И душой из этой тени не взлечу я с этих пор.
                Никогда, о, nevermore!
1845
THE RAVEN.

Once upon a midnight dreary, while I pondered, weak and weary,

Over many a quaint and curious volume of forgotten lore —

While I nodded, nearly napping, suddenly there came a tapping,

As of some one gently rapping, rapping at my chamber door.

“;’Tis some visiter,” I muttered, “tapping at my chamber door —

Only this and nothing more.”

;

Ah, distinctly I remember it was in the bleak December;

And each separate dying ember wrought its ghost upon the floor.

Eagerly I wished the morrow; — vainly I had sought to borrow

From my books surcease of sorrow — sorrow for the lost Lenore —

For the rare and radiant maiden whom the angels name Lenore —

Nameless here for evermore.

;

And the silken, sad, uncertain rustling of each purple curtain

Thrilled me — filled me with fantastic terrors never felt before;

So that now, to still the beating of my heart, I stood repeating

“;’Tis some visiter entreating entrance at my chamber door —

Some late visiter entreating entrance at my chamber door; —

This it is and nothing more.”

;

Presently my soul grew stronger; hesitating then no longer,

“Sir,” said I, “or Madam, truly your forgiveness I implore;

But the fact is I was napping, and so gently you came rapping,

And so faintly you came tapping, tapping at my chamber door,

That I scarce was sure I heard you” — here I opened wide the door; ——

Darkness there and nothing more.

;

Deep into that darkness peering, long I stood there wondering, fearing,

Doubting, dreaming dreams no mortal ever dared to dream before;

But the silence was unbroken, and the stillness gave no token,

And the only word there spoken was the whispered word, “Lenore?”

This I whispered, and an echo murmured back the word, “Lenore!” —

Merely this and nothing more.

;

Back into the chamber turning, all my soul within me burning,

Soon again I heard a tapping somewhat louder than before.

“Surely,” said I, “surely that is something at my window lattice;

Let me see, then, what thereat is, and this mystery explore —

Let my heart be still a moment and this mystery explore;—

‘Tis the wind and nothing more!”

;

Open here I flung the shutter, when, with many a flirt and flutter,

In there stepped a stately Raven of the saintly days of yore;

Not the least obeisance made he; not a minute stopped or stayed he;

But, with mien of lord or lady, perched above my chamber door —

Perched upon a bust of Pallas just above my chamber door —

Perched, and sat, and nothing more. [column 5:]

;

Then this ebony bird beguiling my sad fancy into smiling,

By the grave and stern decorum of the countenance it wore,

“Though thy crest be shorn and shaven, thou,” I said, “art sure no craven,

Ghastly grim and ancient Raven wandering from the Nightly shore —

Tell me what thy lordly name is on the Night’s Plutonian shore!”

Quoth the Raven “Nevermore.”

;

Much I marvelled this ungainly fowl to hear discourse so plainly,

Though its answer little meaning — little relevancy bore;

For we cannot help agreeing that no living human being

Ever yet was blessed with seeing bird above his chamber door —

Bird or beast upon the sculptured bust above his chamber door,

With such name as “Nevermore.”

;

But the Raven, sitting lonely on the placid bust, spoke only

That one word, as if his soul in that one word he did outpour.

Nothing farther then he uttered — not a feather then he fluttered —

Till I scarcely more than muttered “Other friends have flown before —

On the morrow he will leave me, as my Hopes have flown before.”

Then the bird said “Nevermore.”

;

Startled at the stillness broken by reply so aptly spoken,

“Doubtless,” said I, “what it utters is its only stock and store

Caught from some unhappy master whom unmerciful Disaster

Followed fast and followed faster till his songs one burden bore —

Till the dirges of his Hope that melancholy burden bore

Of ‘Never — nevermore’.”

;

But the Raven still beguiling my sad fancy into smiling,

Straight I wheeled a cushioned seat in front of bird, and bust and door;

Then, upon the velvet sinking, I betook myself to linking

Fancy unto fancy, thinking what this ominous bird of yore —

What this grim, ungainly, ghastly, gaunt, and ominous bird of yore

Meant in croaking “Nevermore.”

;

This I sat engaged in guessing, but no syllable expressing

To the fowl whose fiery eyes now burned into my bosom’s core;

This and more I sat divining, with my head at ease reclining

On the cushion’s velvet lining that the lamp-light gloated o’er,

But whose velvet-violet lining with the lamp-light gloating o’er,

She shall press, ah, nevermore!

;

Then, methought, the air grew denser, perfumed from an unseen censer

Swung by seraphim whose foot-falls tinkled on the tufted floor.

“Wretch,” I cried, “thy God hath lent thee — by these angels he hath sent thee

Respite — respite and nepenthe, from thy memories of Lenore;

Quaff, oh quaff this kind nepenthe and forget this lost Lenore!”

Quoth the Raven “Nevermore.”

;

“Prophet!” said I, “thing of evil! — prophet still, if bird or devil! —

Whether Tempter sent, or whether tempest tossed thee here ashore,

Desolate yet all undaunted, on this desert land enchanted —

On this home by Horror haunted — tell me truly, I implore —

Is there — is there balm in Gilead? — tell me — tell me, I implore!”

Quoth the Raven “Nevermore.”

;

“Prophet!” said I, “thing of evil! — prophet still, if bird or devil!

By that Heaven that bends above us — by that God we both adore —

Tell this soul with sorrow laden if, within the distant Aidenn,

It shall clasp a sainted maiden whom the angels name Lenore —

Clasp a rare and radiant maiden whom the angels name Lenore.”

Quoth the Raven “Nevermore.”

;

“Be that word our sign of parting, bird or fiend!” I shrieked, upstarting —

“Get thee back into the tempest and the Night’s Plutonian shore!

Leave no black plume as a token of that lie thy soul hath spoken!

Leave my loneliness unbroken! — quit the bust above my door!

Take thy beak from out my heart, and take thy form from off my door!”

Quoth the Raven “Nevermore.”

;

And the Raven, never flitting, still is sitting, still is sitting

On the pallid bust of Pallas just above my chamber door;

And his eyes have all the seeming of a demon’s that is dreaming,

And the lamp-light o’er him streaming throws his shadow on the floor;

And my soul from out that shadow that lies floating on the floor

Shall be lifted — nevermore!

Колокольчики и колокола

1.

Слышишь, сани мчатся в ряд,
Мчатся в ряд!
Колокольчики звенят,
Серебристым легким звоном слух наш сладостно томят,
Этим пеньем и гуденьем о забвеньи говорят.
О, как звонко, звонко, звонко,
Точно звучный смех ребенка,
В ясном воздухе ночном
Говорят они о том,
Что за днями заблужденья
Наступает возрожденье,
Что волшебно наслажденье - наслажденье нежным сном.
Сани мчатся, мчатся в ряд,
Колокольчики звенят,
Звезды слушают, как сани, убегая, говорят,
И, внимая им, горят,
И мечтая, и блистая, в небе духами парят;
И изменчивым сияньем
Молчаливым обаяньем,
Вместе с звоном, вместе с пеньем, о забвеньи говорят.

2.

Слышишь к свадьбе звон святой,
Золотой!
Сколько нежного блаженства в этой песне молодой!
Сквозь спокойный воздух ночи
Словно смотрят чьи-то очи
И блестят,
И в волны певучих звуков на луну они глядят.
Из призывных дивных келий,
Полны сказочных веселий,
Нарастая, упадая, брызги светлые летят.
Вновь потухнут, вновь блестят,
И роняют светлый взгляд
На грядущее, где дремлет безмятежность нежных снов.
Возвещаемых согласьем золотых колоколов!

3.

Слышишь, воющий набат,
Точно стонет медный ад!
Эти звуки, в дикой муке, сказку ужасов твердят.
Точно молят им помочь,
Крик кидают прямо в ночь,
Прямо в уши темной ночи
Каждый звук,
То длиннее, то короче,
Выкликает свой испуг, -
И испуг их так велик,
Так безумен каждый крик,
Что разорванные звоны, неспособные звучать,
Могут только биться, виться, и кричать, кричать, кричать!
Только плакать о пощаде,
И к пылающей громаде
Вопли скорби обращать!
А меж тем огонь безумный,
И глухой и многошумный,
Все горит,
То из окон, то по крыше,
Мчится выше, выше, выше,
И как будто говорит:
Я хочу
Выше мчаться, разгораться, встречу лунному лучу,
Иль умру, иль тотчас-тотчас вплоть до месяца взлечу!
О, набат, набат, набат,
Если б ты вернул назад
Этот ужас, это пламя, эту искру, этот взгляд,
Этот первый взгляд огня,
О котором ты вещаешь, с плачем, с воплем, и звеня!
А теперь нам нет спасенья,
Всюду пламя и кипенье,
Всюду страх и возмущенье!
Твой призыв,
Диких звуков несогласность
Возвещает нам опасность,
То растет беда глухая, то спадает, как прилив!
Слух наш чутко ловит волны в перемене звуковой,
Вновь спадает, вновь рыдает медно-стонущий прибой!

4.

Похоронный слышен звон,
Долгий звон!
Горькой скорби слышны звуки, горькой жизни кончен сон.
Звук железный возвещает о печали похорон!
И невольно мы дрожим,
От забав своих спешим
И рыдаем, вспоминаем, что и мы глаза смежим.
Неизменно-монотонный,
Этот возглас отдаленный,
Похоронный тяжкий звон,
Точно стон,
Скорбный, гневный,
И плачевный,
Вырастает в долгий гул,
Возвещает, что страдалец непробудным сном уснул.
В колокольных кельях ржавых,
Он для правых и неправых
Грозно вторит об одном:
Что на сердце будет камень, что глаза сомкнутся сном.
Факел траурный горит,
С колокольни кто-то крикнул, кто-то громко говорит,
Кто-то черный там стоит,
И хохочет, и гремит,
И гудит, гудит, гудит,
К колокольне припадает,
Гулкий колокол качает,
Гулкий колокол рыдает,
Стонет в воздухе немом
И протяжно возвещает о покое гробовом.

Перевод К.Бальмонта

The Bells

I.

        Hear the sledges with the bells—
                Silver bells!
What a world of merriment their melody foretells!
        How they tinkle, tinkle, tinkle,
           In the icy air of night!
        While the stars that oversprinkle
        All the heavens, seem to twinkle
           With a crystalline delight;
         Keeping time, time, time,
         In a sort of Runic rhyme,
To the tintinabulation that so musically wells
       From the bells, bells, bells, bells,
               Bells, bells, bells—
  From the jingling and the tinkling of the bells.

II.

        Hear the mellow wedding bells,
                Golden bells!
What a world of happiness their harmony foretells!
        Through the balmy air of night
        How they ring out their delight!
           From the molten-golden notes,
               And all in tune,
           What a liquid ditty floats
    To the turtle-dove that listens, while she gloats
               On the moon!
         Oh, from out the sounding cells,
What a gush of euphony voluminously wells!
               How it swells!
               How it dwells
           On the Future! how it tells
           Of the rapture that impels
         To the swinging and the ringing
           Of the bells, bells, bells,
         Of the bells, bells, bells, bells,
               Bells, bells, bells—
  To the rhyming and the chiming of the bells!

III.

         Hear the loud alarum bells—
                Brazen bells!
What tale of terror, now, their turbulency tells!
       In the startled ear of night
       How they scream out their affright!
         Too much horrified to speak,
         They can only shriek, shriek,
                Out of tune,
In a clamorous appealing to the mercy of the fire,
In a mad expostulation with the deaf and frantic fire,
            Leaping higher, higher, higher,
            With a desperate desire,
         And a resolute endeavor
         Now—now to sit or never,
       By the side of the pale-faced moon.
            Oh, the bells, bells, bells!
            What a tale their terror tells
                Of Despair!
       How they clang, and clash, and roar!
       What a horror they outpour
On the bosom of the palpitating air!
       Yet the ear it fully knows,
            By the twanging,
            And the clanging,
         How the danger ebbs and flows;
       Yet the ear distinctly tells,
            In the jangling,
            And the wrangling.
       How the danger sinks and swells,
By the sinking or the swelling in the anger of the bells—
             Of the bells—
     Of the bells, bells, bells, bells,
            Bells, bells, bells—
 In the clamor and the clangor of the bells!

IV.

          Hear the tolling of the bells—
                Iron bells!
What a world of solemn thought their monody compels!
        In the silence of the night,
        How we shiver with affright
  At the melancholy menace of their tone!
        For every sound that floats
        From the rust within their throats
                Is a groan.
        And the people—ah, the people—
       They that dwell up in the steeple,
                All alone,
        And who tolling, tolling, tolling,
          In that muffled monotone,
         Feel a glory in so rolling
          On the human heart a stone—
     They are neither man nor woman—
     They are neither brute nor human—
              They are Ghouls:
        And their king it is who tolls;
        And he rolls, rolls, rolls,
                Rolls
             A p;an from the bells!
          And his merry bosom swells
             With the p;an of the bells!
          And he dances, and he yells;
          Keeping time, time, time,
          In a sort of Runic rhyme,
             To the p;an of the bells—
               Of the bells:
          Keeping time, time, time,
          In a sort of Runic rhyme,
            To the throbbing of the bells—
          Of the bells, bells, bells—
            To the sobbing of the bells;
          Keeping time, time, time,
            As he knells, knells, knells,
          In a happy Runic rhyme,
            To the rolling of the bells—
          Of the bells, bells, bells—
            To the tolling of the bells,
      Of the bells, bells, bells, bells—
              Bells, bells, bells—
  To the moaning and the groaning of the bells.

Андрес Бельо
СЕЛЬСКОМУ ХОЗЯЙСТВУ В ТРОПИЧЕСКОЙ ЗОНЕ
Привет тебе, тропическая зона!
Я славлю плодоносный жребий твой,
могучее земное лоно,
и путь планеты круговой,
и солнце, что влюбленно и упорно
тебя питает силой животворной.
Благословенная земля, сплетаешь ты
себе гирлянды из колосьев спелых,
твоею кровью гроздья налиты,
чтоб в бочках эта кровь запела.
Прекрасен цвет твоих плодов –
багрян и розов, желт и матов,
и тысячи тончайших ароматов
разносит ветер из твоих садов.
И растянулись вереницей длинной
твои несметные стада
по необъятным пастбищам долины,
до снеговых вершин, блестящих, как слюда.
Твой тростниковый сахар — меда слаще,
миндальный взбитый сок, как молоко кипящий,
ты наливаешь в тыквенный сосуд.
Твои колючие нопали
кармин в телах своих несут —
чудеснейшую краску, что едва ли
уступит пурпуру, которым славен Тир.
Индиго твой сверкает, как сапфир.
Ты даришь нам агавы сок хмельной
и лист табачный даришь благосклонно;
и мы вдыхаем упоенно
сигарный дым, и он волной
всплывает кверху, вьется но спирали,
став отдыхом в труде, утехою в печали.
Твои пленительные пальмы,
отменной щедростью горды,
нам в простоте патриархальной
несут роскошные плоды.
Твой золотистый ананас
амброзией питает нас.
Свои дары приносит юкка
под благодатным солнцем юга.
А под землей, мучнисты, крупны,
картофеля созрели клубни.
И хлопок снежной белизной
поля украсил в летний зной.
А вот маис, всех злаков царь,—
нам в изобилии дано
светящееся, как янтарь,
его отборное зерно.
Листами нежно шевеля,
склоняется к тебе, земля,
банан тяжелыми плодами —
твой лучший сын, любимец давний;
нет, не упорными трудами,
не потом он взращен людским,
и не нужна ему услуга
садовых ножниц или плуга, —
убогий раб смотрел за ним.
Не человек — экватор плодородный
ввысь поднял этот стебель благородный,
когда ж придет пора погибнуть стеблю,
младая поросль пробуравит землю.
Пусть бесконечно почвы плодородье,
но даже бесконечное проходит,
и кто предвидеть может, что случится,
когда земное лоно истощится?
Нет, благодать природы не навек,—
придешь ли ты на помощь, человек,
земле уставшей, что тебя вскормила?
Так почему сейчас тебе не мило
святое земледельца ремесло?
Куда тщеславье занесло
тебя от мирного порога?
Ведет презренная дорога
тебя в чужие города,
где добродетели не сыщешь и следа,
где безгранична власть порока,
где только нега праздная влечет,
да роскошь грязная, да призрачный почет.
Коль жалким вздором голова забита,
Земля, родная мать, детьми забыта,
и нет согласья меж ее сынами —
гражданских распрей полыхает пламя.
Там с малолетства растлевают нравы
игра и сладострастье — две отравы.
Не в упражненьях, не в трудах суровых
дни протекают юношей здоровых,
а в развлеченьях, полных суеты,
в объятиях продажной красоты;
и юный расточается азарт
на танцы пошлые и на безумье карт;
и обрекают гибельные ночи
и души и тела на худосочье.
О нет, не в городах ты, родина, найдешь
ту доблестную молодежь,
что станет в трудный час тебе опорой.
Коль бранные наступят споры,
сумеете ли вы,
питомцы пьяного разгула,
среди огня, и скрежета, и гула
разить врага, как львы,
и сохранить в бою неравном хладнокровье?
Нет, дух у вас не тот, не то здоровье!
И не по силам вам нести                заботы тяжкие правленья,
не вам закон блюсти,
карая преступленье.
Нет, родина, от молодежи этой
не жди мужей войны, мужей совета.
Когда на то моя была бы воля,
вручил бы я правления бразды
рукам, что бороздили плугом поле
и, как кремень, тверды.
Рукам крестьянским, только им
обязан мощью исполинской
победоносный Древний Рим, —
весь мир склонился перед ним,
в плену у доблести латинской.
О Южная Америка моя,
свободных наций юная семья,
пред изумленною Европой
ты гордо вскинула чело
и вольности венец лавровый!
Так возлюби же ремесло
крестьянина, простую жизнь народа!
И вечно будет жить свобода,
тщеславье сгинет и растленье,
и молодое поколенье
умножит подвиги бессмертные отцов.
Оно достойно будет тех бойцов,
к ногам которых, в страхе обомлев,
в крови и в прахе лег испанский лев.
1826
Перевод А.Якобсона

SILVA A LA AGRICULTURA
DE LA ZONA T;RRIDA
;Salve, fecunda zona,
que al sol enamorado circunscribes
el vago curso, y cuanto ser se anima
en cada vario clima,
acariciada de su luz, concibes!
T; tejes al verano su guirnalda
de granadas espigas; t; la uva
das a la hirviente cuba;
no de purp;rea fruta, o roja, o gualda,
a tus florestas bellas
falta matiz alguno; y bebe en ellas
aromas miles el viento;
y greyes van sin cuento
paciendo tu verdura, desde el llano
que tiene por lindero el horizonte,
hasta el erguido monte,
de inaccesible nieve siempre cano.

T; das la ca;a hermosa,
de do la miel se acendra,
por quien desde;a el mundo los panales;
t; en urnas de coral cuajas la almendra
que en la espumante j;cara rebosa;
bulle carm;n viviente en tus nopales,
que afrenta fuera al m;rice de Tiro;
y de tu a;il la tinta generosa
;mula es de la lumbre del zafiro.
El vino es tuyo, que la herida agave
para los hijos vierte
del Anahuac feliz; y la hoja es tuya,
que, cuando de suave
humo en espiras vagorosas huya,
solazar; el fastidio al ocio inerte.
T; vis
tes de jazmines
el arbusto sabeo,
y el perfume le das, que en los festines
y la fiebre insana templar; a Lieo.
Para tus hijos la procera palma
su vario feudo cr;a,
y el anan;s sazona su ambros;a;
su blanco pan la yuca;
sus rubias pomas la patata educa;
y el algod;n despliega el aura leve
las rosas de oro y el vell;n de nieve.
Tendida para ti la fresca parcha
en enramadas de verdor lozano,
cuelga de sus sarmientos trepadores
nect;reos globos y franjadas flores;
y para t; el ma;z, jefe altanero
de la espigada tribu, hincha su grano;
y para ti el banano
desmaya al peso de su dulce carga;
el banano, primero
de cuantos concedi; bellos presentes
Providencia a las gentes
de ecuador feliz con mano larga.
No ya de humanas artes obligado
el premio rinde opimo;
no es a la podadera, no al arado
deudor de su racimo;
escasa industria b;stale, cual puede
hurtar a sus fatigas mano esclava;
crece veloz, y cuando exhausto acaba,
adulta prole en torno le sucede.
M;s, ;oh! ;si cual no cede
el tuyo, f;rtil zona, a suelo alguno,
y como de natura esmero ha sido
de tu indolente habitador lo fuera!
;Oh! ;si al falaz ruido
la dicha al fin supiese verdadera
anteponer, que del umbral le llama
del labrador sencillo,
lejos del necio y vano
fasto, el mentido brillo,
el ocio pestilente ciudadano!
;Por qu; ilusi;n funesta
aquellos que fortuna hizo se;ores
de tan dichosa tierra y ping;e y varia,
al cuidado abandonan
y a la fe mercenaria
las patrias heredades,
y en el ciego tumulto se aprisionan
de m;seras  ciudades,
do la ambici;n proterva
sopla la llama de civiles bandos,
o al patriotismo la desidia enerva;
do el lujo las costumbres atosiga,
y combaten los vicios
y la incauta edad en poderosa liga?
No all; con varoniles ejercicios
se endurece el mancebo a la fatiga;
mas la salud estraga en el abrazo
de p;rfida hermosura,
que pone en almoneda los favores;
mas pasatiempo estima
prender aleve en casto seno al fuego
de il;citos amores;
o embebecido le hallar; la aurora
en mesa infame de ruinoso juego.
En tanto a la lisonja seductora
del asiduo amador f;cil o;do
de la consorte; crece
en la materna escuela
de la disipaci;n y el galanteo
la tierna virgen, y al delito espuela
es antes el ejemplo que el deseo.
;Y ser; que se formen de ese modo
los ;nimos heroicos denodados
que fundan y sustentan los estados?
;De la algazara del fest;n beodo, 
o de los coros de liviana danza,
la dura juventud saldr;, modesta,
orgullo de la patria, y esperanza?
;Sabr; con firme pulso
de la severa ley regir el freno;
brillar en torno aceros homicidas
en la dudosa lid ver; sereno;
o animoso har; frente al genio altivo
del engre;do mando en la tribuna,
aquel que ya en la cuna
durmi; al arrullo del cantar lascivo,
que riza el pelo, y se unge, y se atav;a
con femenil esmero,
y en indolente ociosidad el d;a,
o en criminal lujuria pasa entero?
No as; trat; la triunfadora Roma
las artes de la paz y de la guerra;
antes fi; las riendas del estado
a la mano robusta
que tost; el sol y en
calleci; el arado;
y bajo el techo humoso campesino
los hijos educ;, que el conjurado
mundo allanaron al valor latino.
---
;Oh!, ;los que afortunados poseedores
hab;is nacido de la tierra hermosa,
en que rese;a hacer de sus favores,
como para ganaros y atraeros,
quiso Naturaleza bondadosa,
romped el duro encanto
que os tiene entre murallas prisioneros.
El vulgo de las artes laborioso,
el mercader que necesario al lujo
al lujo necesita,
los que anhelando van tras el se;uelo
de alto cargo y del honor ruidoso,
la grey de aduladores parasita,
gustosos pueblen ese infecto caos;
el campo es vuestra herencia, en ;l gozaos.
;Am;is la libertad?  El campo habita,
no all; donde el magnate
entre armados sat;lites se mueve,
y de la moda universal se;ora
va la raz;n al triunfal carro atada,
y a la fortuna la insensata plebe,
y el noble al aura popular adora.
;O la virtud am;is? ;Ah, que el retio,
la solitaria calma
en que, juez de s; misma, pasa el alma
a las acciones muestra,
es de la vida la mejor maestra!
;Busc;is durables goces,
felicidad, cuanta es al hombre dada
y a su terreno asiento, en que vecina
est; la risa al llanto, y siempre, ;ah, siempre
donde halaga la flor, punza la espina?
Id a gozar la suerte campesina;
la regalada paz, que ni rencores
al labrador, ni envidias acibaran;
la cama que mullida le preparan
el contento, el trabajo, el aire puro;
y el sabor de los f;ciles manjares,
que dispendiosa gula no le aceda;
y el asilo seguro
de sus patrios hogares
que a la salud y al recocijo hospeda.
El aura respirad de la monta;a,
que vuelve al cuerpo laso
el perdido vigor, que a la enojosa
vejez retarda el paso,
y el rostro a la beldad ti;e de rosa.
;Es all; menos blanda por ventura
de amor la llama, que templ; el recato?
;O menos aficiona la hermosura
que de extranjero ornato
y afeites impostores no se cura?
;O el coraz;n escucha indiferente
el lenguaje inocente
que los afectos sin disfraz expresa,
y a la intenci;n ajusta la promesa?
No del espejo al importuno ensayo
la risa se compone,
el paso, el gesto;
ni falta all; carm;n al rostro honesto
que la modestia y la salud colora,
ni la mirada que lanz; al soslayo
t;mido amor, la senda al alma ignora.
;Esperar;is que forme
m;s venturosos lazos himeneo,
do el inter;s barata,
tirana del deseo,
ajena mano y fe por nombre o plata,
que do conforme gusto, edad conforme, 
y elecci;n libre, y mutuo ardor los ata?

All; tambi;n deberes
hay que llenar: cerr
ad, cerrad las hondas
heridas de la guerra; el f;rtil suelo,
;spero ahora y bravo,
al desacostumbrado yugo torne
del arte humana, y le
 tribute esclavo.
Del obstru;do estanque y del molino
recuerden ya las aguas el camino;
el intrincado bosque el hacha rompa,
cosuma el fuego: abrid en luengas calles
la oscuridad de su infructuosa pompa.
Abrigo den los valles
a la sedienta ca;a;
la manzana y la pera
en la fresca monta;a
el cielo olviden de su madre Espa;a;
adornen la ladera
el cafetal; ampare
a la tierna teobroma en la ribera
la sombra maternal de su bucare;
aqu; el vergel, all;
 la huerta r;a...
;Es ciego error de ilusa fantas;a?
Ya d;cil a tu voz, agricultura,
nodriza de las gentes, la caterva
servil armada va de corvas hoces.
M;rola ya que invade la espesura
de la floresta opaca; oigo las voces,
siento el rumor confuso; el hierro suena,
los golpes el lejano
eco redobla; gime el ceibo anciano,
que a numerosa tropa
largo tiempo fatiga;
batido de cien hachas, se estremece,
estalla al fin, y rinde el ancha copa.
Huy; la fiera; deja el caro nido,
deja la prole implume
el ave, y otro bosque no sabido
de los humanos va a buscar doliente...
;Qu; miro? Alto torrente
de sonora llama
corre, y sobre las ;ridas ruinas
de la postrada selva se derrama.
El raudo incendio a gran
 distancia brama,
y el humo negro en remolino sube,
aglomerando nube sobre nube.
Ya de lo que antes era
verdor hermoso y fresca lozan;a,
s;lo difuntos troncos, 
s;lo cenizas quedan; monumento
de la dicha mortal, burla del viento.
Mas al vulgo brav;o
de las tupida plantas montaraces,
sucede ya el fruct;fero plant;o
en muestra ufana de ordenadas haces.
Ya ramo a ramo alcanza,
y a los rollizos tallos hurta el d;a;
ya la primera flor devuelve el seno,
bello a la vista, alegre a la esperanza;
a la esperanza, que riendo enjuga
del fatigado agricultor la frente,
y all; a lo lejos el opimo fruto,
y la cosecha apa;adora pinta,
que lleva de los campos el tributo,
colmado el cesto, y con la falda en cinta,
y bajo el peso de los largos bienes
con que al colono acude,
hace crujir los vastos almacenes.

;Buen Dios! no en vano sude,
mas a merced y a compasi;n te mueva
la gente agricultora
del ecuador, que del desmayo triste 
con renovado aliento vuelve ahora,
y tras tanto zozobra, ansia, tumulto,
tantos a;os de fiera
devastaci;n y militar insulto,
a;n m;s que tu clemencia antigua implora.
Su r;stica piedad, pero sincera,
halle a tus ojos, gracia; no el risue;o
porvenir que las penas le aligera,
cual de dorado sue;o
visi;n falaz, desvanecido llore;
intempestiva lluvia no maltrate
el delicado embri;n; el diente imp;o
de insecto roedor no lo devore;
sa;udo vendaval no lo arrebate,
ni agote al ;rbol el materno jugo
a calorosa sed de largo est;o.
Y pues al fin te plugo,
;rbitro de la suerte soberano,
que, suelto el cuello de extrajero yugo,
erguiese al cielo el hombre americano,
bendecida de ti se arraigue y medre
su libertad; en el m;s hondo encierra
de los abismos la malvada guerra,
y el miedo de la espada asoladora
al suspicaz cultivador no arredre
del arte bienhechora,
que las familias nutre y los estados;
la azorada inquietud deje las almas,
deje la triste herrumbe los arados.
Asaz de nuestros padres malhadados
exp;amos la b;rbara conquista.
;Cu;ntas doquier la vista
nos asombran erizadas soledades,
do cultos campos fueron, do ciudades?
De muertes, proscripciones,
suplicios, orfandades,
;qui;n contar; la vaporosa suma?
Saciadas duermen ya de sangre ibera
las sombras de Atahualpa y Moctezuma.
;Ah! desde el alto asiento,
en que el escabel te son alados coros
que velan en pasmado acatamiento
la faz ante la lumbre de tu frente
(si merece por dicha una mirada
tuya la sin ventura humana gente),
el ;ngel nos env;a,
el ;ngel de la paz, que al crudo ibero
haga olvidar la antigua tiran;a,
y acatar reverente el que a los hombres
sagrado, diste, imprescriptible fuero;
que alargar le haga al injuriado hermano
(ensangrent;la asaz) la diestra inerme;
y si la innata mansedumbre duerme,
la despierte en el pecho americano.
El coraz;n lozano
que una feliz oscuridad desde;a,
que en el azar sangriento del combate
alborozado late,
y codicioso de poder o fama,
nobles peligrosos ama;
bald;n estime s;lo y vituperio
el prez que de la
 patria no reciba,
la libertad m;s dulce que el imperio,
y m;s hermosa que el
laurel la oliva.
Ciudadano el soldado,
disponga de la guerra la librea;
el ramo de victoria
colgado al ara de la patria sea,
y sola adorne al m;rito la gloria.
De su triunfo entonces, Patria m;a,
ver; la paz el suspirado d;a;
la paz, a cuya vista el mundo llena
alma serenidad y regocijo,
vuelve alentado el hombre a la faena, 
alza el ancla la nave, a las amigas
auras encomend;ndose animosa
enj;mbrase el taller, hierve el cortijo,
y no basta la hoz a las espigas.

;Oh j;venes naciones, que ce;ida
alz;is sobre el
at;nito occidente
de tempranos laureles la cabeza!,
honrad el campo, honrad la simple vida
del labrador y su frugal llaneza.
As; tendr;n en vos perpetuamente
la libertad morada,
y freno a la ambici;n, y la ley templo.
Las gentes a la senda
de la inmortalidad, ardua y fragosa,
se animar;n, citando vuestro ejemplo.
Lo emular; celosa
vuestra posteridad; y nuevos nombres
a;adiendo la fama
a los que ahora aclama,
"hijos son ;stos, hijos
(pregonar; a los hombres),
de los que vencedores superaron
de los Andes la cima;
de los que Boyac;, los que en la arena
de Maipo, y en Jun;n, y en la campa;a
gloriosa de Apurima,
postrar supieron al le;n de Espa;a".


ХУАН КРИСТОБАЛЬ НАПОЛЕС ФАХАРДО (КУКАЛАМБЕ)

Кауто

Твоё обворожительное лоно,
Где звёздный свет играет и дробится,
Красавица моя, моя царица,
В молчанье созерцаю восхищённо.

Какая мощь свободного разгона!
Волн нескончаемая вереница
Несётся к морю, и ночная птица
Их переплеску вторит монотонно.

Я славлю этих древних вод размах
И, воспевая твой простор широкий,
О новых забываю временах.

И в час, когда слагаю эти строки,
Мне видится, как на твоих волнах
Качаются индейские пироги.
1853

EL CAUTO

SONETO

Cuando en tus aguas l;mpidas y bellas.
Que a los mares del Sur bajan ruidosas,
Contemplo duplicadas las hermosas,
Fulgurantes y vividas estrellas;

Cuando mis pobres ojos fijo en ellas,
Admirando tus ondas majestuosas,
Y las nocturnas aves pavorosas
Entonan sus mon;tonas querellas;

|Cu;n hermoso te encuentro! All; mi mente
Bajo tus verdes palmas y yamaguas
Mil recuerdos se agrupan dulcemente.

Te bendigo y te canto, y de tus aguas
Me parece mirar en la corriente
De los salvajes indios las piraguas.

Ничто

Ничто – первооснова мирозданья.
Ничто – явленья все и наблюденья.
Ничто – источник всякого рожденья.
Ничто – финал для всякого созданья.

Ничто – невзгоды наши и рыданья,
И наша слава, что подобна тени.
И роскошь, и восторги обладанья,
И вожделенья все, и наважденья.

Преобразив комок земного тлена, -
Воистину ничто! – повёл Творец
Наш род людской от первого колена.
Вселенная – ничто; и, наконец,

Ничто – и мысль, что всё ничто, - сонет,
Которого – по завершенье – нет.

Атуэй и Гуарина

Свет кокуйо от ладони,
Под пятой утёс отвесный,
А над ним – шатёр небесный,
Нерушимый свод бездонный.
На равнину и на склоны
Ночь ложится чёрной шалью.
Там, на горном перевале,
Зыблется туман угрюмый.
Глухо шепчутся ягрумы,
Он стоит, объят печалью.

Оперением лиловым
Осенён, в уборе бранном,
С гибким луком и колчаном,
Изваянием суровым
Он застыл под звёздным кровом.
Удручён жестоким горем,
Словно камень среди гор он.
На Всевышнего надеясь,
Скорбно молится индеец,
Обратившись к небу взором.

Слышит он порывы ветра,
Слышит, как разносит эхо
Дальний шум стволов атэхе,
Мерный гул могучих кедров.
Стонут горы, стонут недра,
Стонут волны Эль-Кайохо –
Их неугомонный грохот
Ввысь стремится, как опара.
Птица ночи гуабайро
Стонет средь ветвей корохо.

И сорвался звук свистящий
С губ индейца – заунывный
И протяжный клич призывный,
И стремглав к нему тотчас же
Девушка бежит из чащи.
И про их разлуку злую,
Индианку молодую
Обнимая, говорит он.
 - О, прощай же, Гуарина! –
Говорит он ей, целуя.

- О, не уходи, любимый!
Без тебя с тоски я сгину! –
Восклицает Гуарина
В горести невыразимой.
– Уносимый бурей зимней,
Мчится лист сигуарайи;
В устье речки удирает
С перепугу кагуама…
В Сьенага-де-ла-Вирама
Я останусь, умирая…

Он в ответ ей: - Нам – о, горе! –
Суждено расстаться, ибо
Злое племя караибов
В край родной мой вторглось с моря.
Рог войны трубит. И вскоре
Враг узнает оробелый,
Как летают наши стрелы,
Как разить они умеют,
И, от ужаса немея,
Побежит в свои пределы.

Призывает племя сына,
Кличет род вольнолюбивый, -
В бой из твоего боио
Ухожу я, Гуарина.
Эту мирную долину
И приют подруги нежной
Покидаю, безутешный.
Но когда сметём врага мы,
Я к тебе, цветок Вирамы,
Возвращусь с любовью прежней.

Так, в поход собравшись дальний,
Говорит он, гладя косы
Девушки черноволосой.
И в разлуки час печальный
Слышит он завет прощальный:
- Будь же Родины достоин,
Атуэй, отважный воин!
Уходи, тоски не ведай.
Жду любимого с победой.
Будь в сражениях спокоен.

И расходятся с объятьем,
С поцелуем нежным, длинным
Атуэй и Гуарина –
С поцелуем и заклятьем,
Чтобы встретиться опять им.
И качаются вершины,
И поют на лад старинный
Пальмы, кедры, хагуэи,
Прославляя Атуэя,
Величая Гуарину.

Переводы: А. Якобсон

HATUEY Y GUARINA

Con un cocuyo en la mano
Y un gran tabaco en la boca,
Un indio desde una roca
Miraba el cielo cubano.
La noche, el monte y el llano
Con su negro manto viste,
Del viento al ligero embiste
Tiemblan del monte las brumas,
Y susurran las yagrumas
Mientras el suspira triste.

Lleva en la frente un plumaje
Morado como el cohombro,
Y el arco que tiene al hombro
Es de un v;stago de aicuje.
Aunque es un pobre salvaje
Y angustia cruel lo sofoca
Desde aquella esbelta roca
Donde gime sin consuelo,
Los ojos fija en el cielo
Y a Dios en su ayuda invoca.

Oye el rumor de los vientos
En los atejes erguidos,
Oye muy fuertes crujidos
De los cedros corpulentos:
Oye los tristes acentos
Del guabairo en el corojo,
Y mientras su acervo enojo
Reprime con gran valor,
Siente a sus pies el rumor
De las aguas del Cayojo.

Un silbido se escap;
De sus labios, y al momento,
Con pausado movimiento
Una indiana apareci;.
Cuando a la roca subi;
El indio ante ella se inclina,
Fue su frente peregrina
El im;n de su embeleso,
Oy;se el rumor de un beso
Y la dijo: -“;Adi;s, Guarina!”

-“;Oh! no, mi bien, no te vayas,
Dijo ella entre mil congojas,
Que tiemblo como las hojas
De las altas siguarayas.
Si abandonas estas playas
Si te separas de m;,
Llorar; angustiada aqu;
Cuando tu nombre recuerde
Como el pitirre que pierde
Su nombre en el ponas;.

“;Qu; ser; de tu Guarina
Sin tu amor, sin tu ternura?
Flor del guaco en la espesura,
Palma triste en la colina,
Garza herida por la espina
Del yamaquey en la rama
Y cual la triste caguama
Que a los esteros se zumba,
Llorar; y ser; mi tumba,
La Ci;naga de Virama.”

Oy; el indio enternecido
Tan triste lamentaci;n,
Palpit; su coraz;n
Y se sinti; conmovido.
Ahog; en su pecho un gemido
La viramesa infelice,
Y el indio que la bendice
Y m;s que nunca la adora
Las blancas perlas que llora
Enjuga tierno y le dice:

-“;Oh, Guarina! Ya revive
Mi provincia noble y bella,
Y pisar no debe en ella
Ning;n infame caribe.
Tu ardiente amor no me prive,
Mi Guarina, de ir all;,
Latiendo mi pecho est;
Y mis sentidos se inflaman,
Porque a su lado me llaman
Los indios de Guapaj;.

Yo soy Hatuey, indio libre
Sobre tu tierra bendita,
Como el caguayo que habita
Debajo del ajenjibre.
Deja que de nuevo vibre
Mi voz all; entre mi grey,
Que resuene en mi batey
El dulce son de mi guamo
Y acudan a mi reclamo
Y sepan que a;n vive Hatuey.

;Oh, Guarina! ;Guerra, guerra
Contra esa perversa raza,
Que hoy incendiar amenaza
Mi f;rtil y virgen tierra!
En el llano y en la sierra
En los montes y sabanas
Esas huestes caribanas
Sepan al quedar deshechas,
Lo que valen nuestras flechas,
Lo que son nuestras macanas.

Tolera y sufre, bien m;o,
De tu fortuna el azar,
Pues tambi;n sufro al dejar
Las riberas de tu r;o
Siento dejar tu boh;o,
Silvestres flor de Virama,
Y aunque mi pecho te ama,
Tengo que ser ; oh dolor!
Sordo a la voz del amor,
Porque la Patria me llama.”

As; dice aquel valiente
Llora, suspira, se inclina,
Y a su preciosa Guarina,
Dio un beso en la tersa frente.
Beso de amor, beso ardiente,
Sublime, sonoro y blando.
Y ella con otro pagando
De su amante la terneza,
Alz; la negra cabeza
Y le dijo sollozando:

-“Vete, pues, noble cacique,
Vete, valiente se;or,
Pues no quiero que mi amor
A tu Patria perjudique;
Mas deja que te suplique,
Como humilde esclava ahora,
Que si en vencer no demora
Tu valor, ac; te vuelvas,
Porque en estas verdes selvas
Guarina vive y te adora.”

-“;S;! Volver;, ;indiana m;a!”,
El indio le contest;,
Y otro beso le imprimi;
Con dulce melancol;a
De ella al punto se desv;a.
Marcha en busca de su grey,
Y cedro, palma y jag;ey
Repiten en la colina,
El triste adi;s de Guarina,
El dulce beso de Hatuey.

Эусебио Лильо
1810 год

Год вечной славы! Восемьсот десятый!   
Приходишь ты ко мне издалека.                Я вижу твой солдатский плащ крылатый               
и кровь на лаврах твоего венка.
В те дни на битву за свободу Чили               
вступили сотни пылких храбрецов.                Бесстрашные, они провозгласили:               
«Нет более тиранов и рабов!»
Увидел ты, год восемьсот десятый,               
людей могучих, с волею стальной,                с телами, крепкими, как бронза статуй,               
и великанов сердцем и душой.
Ни смертью, ни соблазном хитрой лести                не удалось отважных одолеть.                Они хотели, верны долгу чести,                иль жить свободными, иль умереть.
Чтоб мысль высокая торжествовала,                их кровь струилась, землю напоив.                Пусть хлеба им и ружей не хватало –                всё возмещали вера и порыв!
Свои сердца, горящие отвагой,                они всецело отдали борьбе,                чтоб жаром слова и стальною шпагой                служить достойно, родина, тебе.
Они вступали в бой ожесточённо,                грудь подставляя пулям и клинкам…                Но что же от свободы, нам вручённой,                мы сохранили? Что ответить вам?
Позор! Отцы народ объединили,                чтоб свергнуть власть господ и королей,                а мы, презренные, восстановили                кровавые законы прежних дней.
Отцы сражались против угнетенья,                тиранов сильных повергая в прах.                Мы покорились без сопротивленья,                и нам любой тиран внушает страх.
Мы лишены их мужества и силы,                мы телом хрупки, ум наш оскудел.                Для гнева и борьбы мы слишком хилы,                и слава, честь – увы! – не наш удел!
О наших предков доблестные тени!                Пусть вас могучая скрывает глубина!                Потомки ваши, в страхе и смятеньи,                тревожат мир, но их страшит война.
Ничтожны их победы и невзгоды,                они – игрушки собственных страстей,                и так проводят месяцы и годы                среди пустых ребяческих затей.
Кровь не кипит, а стынет в наших венах.                Тираны подымаются опять,                но нет уже героев вдохновенных,                готовых сталью братьев защищать.
И, может быть, свободы нашей знамя,                развёрнутое ветром Сентября,                уже не взмоет больше над полками,                в победных красках торжеством горя.
Год незабвенный! Восемьсот десятый!               
Уходишь вновь ты в глубину времён.                Мы – карлики – стыдимся этой даты,                наш взор твоею славой ослеплён!
Перевод А. Гордона

Мануэль Акунья
Идальго

Колокола Долорес – точно гром!               
Набатом вторит эхо с небосвода.                При блеске молний родилась свобода,               
глухая ночь внезапно стала днём.
Зовя восставших на смертельный бой с врагом,               
Идальго  бросил  гордый клич народу,                и родина, забыв страданий годы,               
воспрянула в цветенье молодом.
Благословенны будь воспоминанья               
о тех, кто жизнью жертвовал в борьбе                за то, чтоб правда восторжествовала,               
о тех, кто смело поднимал восстанья               
и шёл навстречу гибельной судьбе               
путём, который совесть указала.
Перевод Э. Гольдернесса


Hidalgo
Sonaron las campanas de Dolores,
voz de alarma que el cielo estremec;a,
y en medio de la noche surgi; el d;a
de augusta libertad con los fulgores.

Temblaron de pavor los opresores
e Hidalgo audaz al porvenir ve;a,
y la patria, la patria que gem;a,
vi; sus espinas convertirse en flores.

;Benditos los recuerdos venerados
de aquellos que cifraron sus desvelos
en morir por sellar la independencia;

aquellos que vencidos, no humillados,
encontraron el paso hasta los cielos
teniendo por camino su conciencia!

ГЕНРИ УОДСВОРТ ЛОНГФЕЛЛО

СТРЕЛА И ПЕСНЯ

       Я в воздух пустил
       Стрелу оперенную.
       Она засвистела…
Куда ж залетела, того я не знал.

       Я песню сложил,
       Мечтой окрыленную.
       И песнь полетела…
В чье ж сердце запала, о том не слыхал.

*

       Но случай привел, -
       Стрелу невредимою
       Увидел я снова:
В дуб, чащею скрытый, вонзил ее лук.

       И песню нашел,
       Любовно хранимую
       От слова до слова:
Носил ее в сердце неведомый друг.
1845
Перевод: Андрей Колтоновский

The Arrow and the Song

I shot an arrow into the air,
It fell to earth, I knew not where;
For, so swiftly it flew, the sight
Could not follow it in its flight.

I breathed a song into the air,
It fell to earth, I knew not where;
For who has sight so keen and strong,
That it can follow the flight of song?

Long, long afterward, in an oak
I found the arrow, still unbroke;
And the song, from beginning to end,
I found again in the heart of a friend.

СНЕЖИНКИ

Откуда-то из лона поднебесья,
Из складок серых, мрачных облаков
На голое, стряхнувшее листву полесье,
На жёлтую стерню окошенных лугов,
Бесшумно, мягко, словно оберег,
Ложится снег.

Даже когда туман фантазий наших
Черты духовности внезапно обретает,
Или когда смирение в сердцах уставших
Стремленье к покаянью вызывает,
Боль, что саднит и не проходит
С небес нисходит.

Это поэма хмурого пространства,
Поэма созданная из слогов безмолвных,
Она – суть боли безысходного мытарства,
Которая копилась среди туч холодных.
Её нашёптывает небо хмурым дням,
Лесам унылым и полям.
1863

Snow-flakes
Out of the bosom of the Air
Out of the cloud-folds of her garments shaken,
Over the woodlands brown and bare,
Over the harvest-fields forsaken,
Silent, and soft, and slow
Descends the snow.
Even as our cloudy fancies take
Suddenly shape in some divine expression,
Even as the troubled heart doth make
In the white countenance confession
The troubled sky reveals
The grief it feels.
This is the poem of the air,
Slowly in silent syllables recorded;
This is the secret of despair,
Long in its cloudy bosom hoarded,
Now whispered and revealed
To wood and field.

Псалом жизни

Не тверди в строфах унылых:
"Жизнь есть сон пустой!" В ком спит
Дух живой, тот духом умер:
В жизни высший смысл сокрыт.

Жизнь не грезы. Жизнь есть подвиг!
И умрет не дух, а плоть.
"Прах еси и в прах вернешься", -
Не о духе рек Господь.

Не печаль и не блаженство
Жизни цель: она зовет
Нас к труду, в котором бодро
Мы должны идти вперед.

Путь далек, а время мчится, -
Не теряй в нем ничего.
Помни, что биенье сердца -
Погребальный марш его.

На житейском бранном поле,
На биваке жизни будь -
Не рабом будь, а героем,
Закалившим в битвах грудь.

Не оплакивай Былого,
О Грядущем не мечтай,
Действуй только в Настоящем
И ему лишь доверяй!

Жизнь великих призывает
Нас к великому идти,
Чтоб в песках времен остался
След и нашего пути, -

След, что выведет, быть может,
На дорогу и других -
Заблудившихся, усталых -
И пробудет совесть в них.

Встань же смело на работу,
Отдавай все силы ей
И учись в труде упорном
Ждать прихода лучших дней!
1838
Перевод И. Бунина

A Psalm of Life

Tell me not, in mournful numbers,
     Life is but an empty dream!—
For the soul is dead that slumbers,
     And things are not what they seem.

Life is real! Life is earnest!
     And the grave is not its goal;
Dust thou art, to dust returnest,
     Was not spoken of the soul.

Not enjoyment, and not sorrow,
     Is our destined end or way;
But to act, that each to-morrow
     Find us farther than to-day.

Art is long, and Time is fleeting,
     And our hearts, though stout and brave,
Still, like muffled drums, are beating
     Funeral marches to the grave.

In the world's broad field of battle,
     In the bivouac of Life,
Be not like dumb, driven cattle!
     Be a hero in the strife!

Trust no Future, howe'er pleasant!
     Let the dead Past bury its dead!
Act,—act in the living Present!
     Heart within, and God o'erhead!

Lives of great men all remind us
     We can make our lives sublime,
And, departing, leave behind us
     Footprints on the sands of time;

Footprints, that perhaps another,
     Sailing o'er life's solemn main,
A forlorn and shipwrecked brother,
     Seeing, shall take heart again.

Let us, then, be up and doing,
     With a heart for any fate;
Still achieving, still pursuing,
     Learn to labor and to wait.



Уолт Уитмен

О капитан! Мой капитан! Рейс трудный завершен,
Все бури выдержал корабль, увенчан славой он.
Уж близок порт, я слышу звон, народ глядит, ликуя,
Как неуклонно наш корабль взрезает килем струи.
      Но сердце! Сердце! Сердце!
      Как кровь течет ручьем
      На палубе, где капитан
      Уснул последним сном!

О капитан! Мой капитан! Встань и прими парад,
Тебе салютом вьется флаг и трубачи гремят;
Тебе букеты и венки, к тебе народ теснится,
К тебе везде обращены восторженные лица.
      Очнись, отец! Моя рука
      Лежит на лбу твоем,
      А ты на палубе уснул
      Как будто мертвым сном.

Не отвечает капитан и, побледнев, застыл,
Не чувствует моей руки, угаснул в сердце пыл.
Уже бросают якоря, и рейс наш завершен,
В надежной гавани корабль, приплыл с победой он.
      Ликуй, народ, на берегу!
      Останусь я вдвоем
      На палубе, где капитан
      Уснул последним сном.
1865
Перевод М. Зенкевича

О Captain! my Captain! our fearful trip is done,
The ship has weather'd every rack, the prize we sought is won,
The port is near, the bells I hear, the people all exulting,
While follow eyes the steady keel, the vessel grim and daring;
      But О heart! heart! heart!
         O the bleeding drops of red,
            Where on the deck my Captain lies,
                Fallen cold and dead.

О Captain! my Captain! rise up and hear the bells;
Rise up-for you the flag is flung-for you the bugle trills,
For you bouquets and ribbon'd wreaths-for you the shores
   a-crowding,
For you they call, the swaying mass, their eager faces turning;
      Here Captain! dear father!
         This arm beneath your head!
            It is some dream that on the deck,
               You've fallen cold and dead.

My Captain does not answer, his lips are pale and still,
My father does not feel my arm, he has no pulse nor will,
The ship is anchor'd safe and sound, its voyage closed and done,
From fearful trip the victor ship comes in with object won;
      Exult О shores, and ring О bells!
         But I with mournful tread,
            Walk the deck my Captain lies,
               Fallen cold and dead.
 ------
Слышу, поет Америка, разные песни я слышу:
Поют рабочие, каждый свою песню, сильную и зазывную.
Плотник — свою, измеряя брус или балку,
Каменщик — свою, готовя утром рабочее место или покидая
   его ввечеру,
Лодочник-свою, звучащую с его лодки, матросы свою — с
   палубы кораблей,
Сапожник поет, сидя на кожаном табурете, шляпник-стоя
   перед шляпной болванкой,
Поет лесоруб, поет пахарь, направляясь чем свет на поля,
   или в полдень, или кончив работу,
А чудесная песня матери, или молодой жены, или девушки
   за шитьем или стиркой,—
Каждый поет свое, присущее только ему,
Днем — дневные песни звучат, а вечером голоса молодых,
   крепких парней,
Распевающих хором свои звонкие, бодрые песни.
1860
Перевод И. Кашкина

I hear America singing, the varied carols I hear,
Those of mechanics, each one singing his as it should be blithe
   and strong,
The carpenter singing his as he measures his plank or beam,
The mason singing his as he makes ready for work, or leaves of
   work,
The boatman singing what belongs to him in his boat, the
   deckhand singing on the steamboat deck,
The shoemaker singing as he sits on his bench, the hatter singing
   as he stands,
The wood-cutter's song, the plowboy's on his way in the morning,
   or at noon intermission or at sundown,
The delicious singing of the mother, or of the young wife at work,
   or of the girl sewing or washing,
Each singing what belongs to him or her and to none else,
The day what belongs to the day-at night the party of young
   fellows, robust, friendly,
Singing with open mouths their strong melodious songs.

SALUT AU MONDE!
1
О, возьми мою руку, Уолт Уитмен!
Какое мельканье чудес! Какие краски и звуки!
Какая цепь бесконечных звеньев, каждое связано с другим!
Каждое слито со всеми, каждое вместе со всеми владеет землей.
 
Какие просторы в тебе, Уолт Уитмен?
Какие волны и земли возникли?
Какие пояса, страны и люди?
Какие дети, одни играют, другие спят?
Кто эти девушки?
Эти замужние женщины?
Кто эти старые люди, что медленно движутся, опираясь друг на друга?
Какие это реки? Какие леса и плоды?
Как называются эти высокие горы в дымчатой мгле?
Что за миллионы жилищ, наполненных людьми?
 
2
Во мне расширяется шпрота, удлиняется долгота;
Азия, Африка, Европа—на востоке, а на западе—Америка;
Выпуклость земного шара опоясал жаркий экватор,
Земная ось вращает Северный полюс и Южный;
Во мне — самый длинный день, солнце косо кружит, не скрываясь по целым месяцам,
Во мне — полуночное солнце, оно не опускается за горизонт,
Во мне — пояса, моря, водопады, заросли, вулканы, архипелаги,
Малайские, полинезийские и вест-индские острова.
 
3
Что слышишь ты, Уолт Уитмен?
 
Я слышу, как поет рабочий, как поет жена фермера,
Я слышу вдали голоса детей и крики животных рано утром,
Я слышу крик австралийцев в погоне за дикой лошадью,
Я слышу, как пляшут испанцы в тени каштанов под звуки кастаньет, трехструнной скрипки, гитары,
Я слышу непрерывный гул с Темзы.
Я слышу буйные французские песни свободы,
Я слышу певучий речитатив итальянского гондольера,
Я слышу шелестящий шум саранчи, она, словно град из тучи, бьет по хлебам и травам Сирии,
Я слышу, как грустный напев копта на закате припадает к темной груди кормильца Нила,
Я слышу гортанный щебет мексиканца-погонщика и бубенчики мула,
Я слышу призыв муэдзина-араба с высокого минарета,
Я слышу возглас священника у алтаря и отклик баса и сопрано,
Я слышу казачий окрик и голоса моряков, выходящих в Охотское море,
Я слышу стопы тяжело бредущих рабов, скованных по двое и по трое ножными и ручными цепями.
Я слышу, как еврей читает псалмы и молитвы,
Я слышу певучие мифы греков и суровые легенды римлян,
Я слышу рассказ о божественной жизни и мученической смерти прекрасного бога Христа,
Я слышу, как индус повествует своему ученику о любви, о битвах, изречениях, дошедших до наших дней от поэтов, писавших три тысячи лет назад.
 
4
Что видишь ты, Уолт Уитмен?
Кого приветствуешь ты и кто друг за другом приветствует тебя?
Я вижу чудесный шар, несущийся в пространстве,
Я вижу на нем крошечные фермы, деревушки, руины, кладбища, тюрьмы, фабрики, дворцы, лачуги, хижины дикарей, шатры кочевников,
Я вижу его затененную половину, где люди спят, и другую половину, освещенную солнцем,
Я вижу волшебную смену света и тени,
Я вижу дальние страны, такие же близкие, родные их жителям, как моя страна мне.
 
Я вижу обильные воды,
Я вижу высокие пики, вижу горные цепи Анд и Аллеган,
Я вижу ясно Гималаи, Тянь-Шань, Алтай, Гаты,
Я вижу гигантские вершины Эльбруса, Казбека, Базар-Дюзи,
Я вижу Альпы Штирии, Карнийскпе Альпы,
Я вижу Пиренеи, Балканы, Карпаты, Доврефьель и у моря вулкан Геклу,
Я вижу Везувий и Этну, и Лунные горы, и Красные горы Мадагаскара,
Я вижу пустыни Ливии, Аравии, Азии,
Я вижу грозные айсберги Арктики, Антарктики,
Я вижу океаны — Атлантический, Тихий,— воды Мексики, Бразилии, Перу,
Воды Индостана, Китайское море, Гвинейский залив,
Воды Японии, чудесную бухту Нагасаки, охваченную подковой гор,
Балтику, Ботнический залив, Каспий, берега Британии, Бискайский залив,
Солнечное Средиземное море со всеми его островами,
Белое море и море вокруг Гренландии.
Я вижу моряков всего мира,
Вижу, как борются они с бурями, как стоят ночью на вахте,
Как безнадежно дрейфуют, как тяжко болеют.
Я вижу парусники и пароходы всего мира, в портах и в плавании,
Вижу, как огибают суда мыс Бурь, Зеленый мыс, мыс Гвардафуй, Бон и Богадор,
Как плывут суда у мыса Дондра, и у мыса Лопатка, и в Зондском, и в Беринговом проливе,
И у мыса Горн, и в Мексиканском заливе, и у Кубы, у Гаити, и в Гудзоновом и Баффиновом заливе,
Как проходят суда пролив у Дувра, входят в залив Уош, Солуэй-Ферт, огибают мыс Клир, Лэндс-Энд,
Как входят суда в залив Зёйдер-Зе, Шельды,
Как суда посещают И покидают Гибралтар, Дарданеллы,
Как пробивают суда дорогу в северных льдах,
Как плывут суда вниз и вверх по Оби, Лене,
По Нигеру, Конго, по Инду, Брамапутре и Меконгу,
Как стоят черные, быстроходные суда в портах Австралии,
Стоят в портах Ливерпуля, Глазго, Дублина, Марселя, Лиссабона, Неаполя, Гамбурга, Бремена, Бордо, Гааги, Копенгагена,
Как ожидают отплытия в Вальпараисо, Рио-де-Жанейро, в Панаме.
Как стоят суда у причалов в Бостоне, Филадельфии, Балтиморе, Чарлстоне, Новом Орлеане, Галвестоне, Сан-Франциско.
 
5
Я вижу железные дороги всей земли,
Я вижу железные дороги Великобритании, Европы,
Я вижу их в Азии, Африке.
 
Я вижу телеграфные линии всей земли,
Я вижу нити известий о войнах, смертях, потерях, удачах, страстях всего человечества.
 
Я вижу течение рек всей земли,
Я вижу Амазонку и Парагвай,
Я вижу четыре великих реки Китая — Амур, Желтую реку, Янцзы и Жемчужную,
Я вижу, как текут Сена, Дунай, Луара, Рона и Гвадалквивир,
Я вижу извивы Волги, Днепра, Одера,
Я вижу тосканцев на Арно и венецианцев у реки По,
Я вижу, как греческие моряки отплывают из залива Эгины.
 
6
Я вижу просторы древней Ассирии, Персии, Индии,
Я вижу, как Ганг перекатывается через высокую гряду Саукары.
 
Я вижу места, где божество воплощалось в человека,
Где сменяли друг друга священники, оракулы, жрецы, брамины, сабеи, ламы, монахи, муфтии, проповедники,
Вижу, как друиды шли по рощам Моны, вижу омелу и вербену,
Вижу храмы, где покоятся мертвые боги, вижу древних прорицателей.
 
Я вижу Христа, преломляющего хлеб на тайной вечере в окружении юношей и старцев,
Вижу молодого божественного силача Геркулеса — он самоотверженно, долго работает и затем умирает,
Вижу безгрешную привольную жизнь и несчастную судьбу прекрасного сына ночи, пышнотелого Вакха,
Вижу Нефа, цветущего, всего в голубом, в венке из перьев,
Вижу Гермеса, всегда нежданного,— он умирает, любимый всеми, и говорит народу: «Не надо меня оплакивать,
Это не моя страна, из моей истинной страны я был изгнан, сейчас я туда возвращаюсь,
Возвращаюсь в небесные сферы, куда каждый уйдет в свое время».
7
Я вижу поля сражений на всей земле — на них буйно растет трава, и цветы, и пшеница,
Я вижу следы походов — недавних и древних.
Я вижу безыменные руины — почтенные памятники неведомых событий, героев — летопись земли.
 
Я вижу края, воспетые в сагах,
Вижу сосны и ели, терзаемые северным ветром,
Вижу гранитные валуны и утесы, вижу зеленые луга и озера,
Вижу каменные могилы скандинавских воинов,
Вижу, как они высятся по берегам немолчного океана, чтобы души мертвых, когда им надоедает пребывать в покое могил, выходили из них любоваться кипением волн, слушать штормы, ощущать бесконечность, свободу, деянье.
 
Я вижу азиатские степи,
Вижу могильники Монголии, вижу юрты калмыков и башкиров,
Вижу племена кочевников с их стадами,
Вижу плоскогорья, прорезанные лощинами, вижу джунгли и пустыни
Вижу верблюдов, диких коней, стан дроф, отары курдючных овец, стада антилоп, вижу степного волка.
 
Я вижу горы Абиссинии,
Вижу, как там щиплют траву козы, растет инжир, тамаринд и финиковая пальма,
Вижу посевы теффа, отливающие золотым и зеленым.
 
Я вижу бразильских вакейро,
Вижу, как боливиец поднимается на гору Сората,
Вижу, как гаучо, несравненный наездник, скачет по равнине с лассо на руке,
Вижу, как гонятся по пампасам за диким скотом, добывая шкуры.
 
8
Я вижу снега и льды,
Вижу остроглазых самоедов и финнов,
Вижу охотника на тюленей — он в лодке, он уже кинул гарпун,
Вижу, как житель Сибири едет на легких нартах, с собачьей упряжкой,
Вижу добытчиков нерпы, китобоев на крайнем юге Тихого океана и в Северной Атлантике,
Вижу скалы, ледники, стремительные потоки и долины
Швейцарии,— зима там долга, нелегко от селенья к селенью добраться.
 
9
Я вижу города земли, я живу в них, какой бы то город ни был:
Я — истинный парижанин,
Я житель Вены и Петербурга, Берлина и Константинополя,
Я поселяюсь в Аделаиде, Сиднее, Мельбурне,
Я в Лондоне, Манчестере, Бристоле, Эдинбурге, Лимерике,
Я в Мадриде, Кадиксе, Барселоне, Опорто, Лионе, Брюсселе, Берне, Франкфурте, Штутгарте, Турине, Флоренции,
Я на улицах Москвы, Кракова, Варшавы — или еще на север,— в Христиании, или Стокгольме, или в сибирском Иркутске, или где-то в Исландии,
Я опускаюсь на все эти города и вновь поднимаюсь.
 
10
Я вижу туман над неведомыми странами,
Вижу дикарей, вижу луки и стрелы, отравленные наконечники и фетиши.
Я вижу города Африки и Азии,
Вижу Алжир, Триполи, Дерну, Могадор, Тимбукту, Монровию,
Вижу толпы Пекина, Кантона, Бенареса, Дели, Калькутты, Токио,
Вижу негра Либерии в хижине, и дагомейца и ашантийца в хижине,
Вижу турка — он курит опий в Алеппо,—
Вижу красочные толпы на базарах Хивы и Герата,
Вижу Тегеран, вижу Маскат и Медину и в зыбучих песках с трудом пробирающиеся караваны,
Вижу Египет и египтян, пирамиды и обелиски,
Я вглядываюсь в надписи, высеченные на плитах песчаника или гранита, рассказывающие о царях-победителях, о древних династиях,
Я вижу Мемфис и его саркофаги — в них мумии, туго обвернутые в льняную ткань, лежат много столетий,
Я гляжу на убитого в сраженье фиванца — у него большие выпуклые глаза, скошена шея, руки скрещены на груди.
 
Я смотрю на всех подневольных, на слуг за работой,
Я смотрю на всех, кто томится в тюрьмах,
Смотрю на калек, какие ни есть на земле,
На слепых, глухонемых, на кретинов, горбунов и помешанных,
На пиратов, воров, предателей, убийц и работорговцев — какие ни есть на земле,—
На беспомощных детей, на беспомощных стариков и старух.
Я вижу мужчин и женщин повсюду,
Я вижу светлое братство мыслителей,
Я вижу творческий дух человечества,
Вижу плоды упорства и трудолюбия рода людского,
Я вижу все звания, все цвета кожи, варварство и цивилизацию — я иду к ним, никого не чуждаясь,
Я приветствую всех, кто живет на земле.
 11
Кто бы ты ни был!
Ты, англичанка пли англичанин!
Ты, сын могучих славянских племен и царств! Ты, русский в России!
Ты, пришедший из темных глубин, чернокожий, с божественной душой африканец — рослый, благородных пропорций, с чудесно изваянной головой — у тебя высокое назначение, такое же высокое, как у меня!
Ты, норвежец! Швед! Датчанин! Исландец! Ты, житель Пруссии!
Ты, испанец в Испании! Ты, португалец!
Ты, француженка или француз во Франции!
Ты, бельгиец! Ты, влюбленный в свободу сын Нидерландов (от твоего корня пошел и мой собственный род),
Ты, стойкий австриец! Ты, ломбардец! Мадьяр! Богемец! Крестьянин из Штирии!
Вы, кто живет по Дунаю!
Ты, рабочий с Рейна, Эльбы, Везера! И ты, работница!
Ты, сардинец! Баварец! Шваб! Саксонец! Румын! Болгарин!
Ты, житель Рима! Неаполя! Греции!
Ты, стройный и гибкий матадор на арене в Севилье!
Ты, не ведающий законов горец Тавра или Кавказа!
Ты, бухарец, стерегущий в полях табуны кобылиц и жеребцов!
Ты, изящный перс, на всем скаку с седла посылающий стрелы в цель!
Ты, китаец пли китаянка в Китае! Ты, татарин в Татарии!
Вы, женщины всей земли, делающие свое дело!
Ты. еврей, на старости лет пустившийся в опасное странствие, чтобы хоть раз взглянуть на Сирийскую землю!
Вы, евреи всех стран, ждущие своего мессию!
Ты, задумчивый армянин, размышляющий где-нибудь на Евфрате! Мечтательно разглядывавший развалины Ниневии! Поднимающийся на Арарат!
Ты, усталый паломник, с радостью завидевший вдали сиянье минаретов Мекки!
Вы, шейхи, правящие своими семьями и племенами от Суэца до Баб-эль-Мандеба!
Ты, садовник, лелеющий свои оливы в садах Назарета, Дамаска, Тиверии!
Ты, тибетский купец, торгующий в диких горах или в лавках Лхасы!
Вы. японцы, мужчины и женщины! Ты, житель Мадагаскара, Цейлона, Суматры, Борнео!
Вы, жители Азии, Африки, Европы, Австралии, всех континентов!
Вы. кто живет на бесчисленных островах и архипелагах!
Вы, люди грядущих столетии, которые услышат меня!
И вы, кто б вы ни были и где бы ни жили, кого я не назвал!
Привет вам! Привет и любовь от меня и Америки!
 
Каждый из нас неминуем,
Каждый из нас безграничен — каждый из нас обладает правом на эту землю,
Каждый из нас несет в себе вечные цели земли,
Каждый из нас в равной мере божественен.
 12
Ты, готтентот, с твоим щелкающим языком! Вы, толпы людей с круто вьющимися волосами,
Вы, рабы. истекающие потом и кровью!
Вы, африканцы с непроницаемо темными, резкими лицами!
Вы, бедные кобу, на которых все смотрят с высокомерием, хотя у вас есть и язык и душа!
Вы, низкорослые камчадалы, гренландцы, лапландцы!
Ты, австралиец, голый, с грязновато-красной кожей, с выпяченными губами, униженный, вечно в поисках пропитанья!
Ты, кафр, бербер, суданец!
Ты. изможденный пустыней, невежественный бедуин!
Вы, зачумленные толпы Мадраса, Нанкина, Кабула, Каира!
Ты, темный насельник Амазонки! Ты, патагонец! Ты, житель Фиджи!
Я не ставлю и вас слишком низко по сравнению с другими,
Я не скажу против вас ни слова, как бы вы ни отстали
(В свое время вы двинетесь вперед и встанете рядом со мною).
13
Моя душа, полная состраданья и решимости, пронеслась над всею землей;
Я всюду искал равных себе, дорогих друзей, и нашел их — они ждут меня всюду,
Я уверен: что-то божественное делает их равными мне.
Я поднимался вместе с вами, туманы, плыл к далеким континентам и опускался там вместе с вами,
Я дул вместе с вами, ветры,
Я припадал к каждому берегу вместе с вами, воды,
Я протекал вместе с вами, потоки и реки земли,
Я замедлял свой полет на полуостровах и высоких скалах, чтоб крикнуть оттуда:
 
«Salut au Мonde!»
Во все города, куда проникает свет и тепло, проникаю и я,
Ко всем островам, куда птицы стремят свой полет, стремлю свой полет и я.
 
Всем, всем от имени Америки
Я протягиваю высоко поднятую руку, подаю знак,
Чтобы он был виден вечно повсюду,
Из всех городов и селений, из всех жилищ человека.
Перевод М. Зенкевича и Н. Банникова
1856-1867

“Salut au Monde” [Greeting to the World: from Leaves of Grass, 1856]

1

O TAKE my hand, Walt Whitman!
Such gliding wonders! such sights and sounds!
Such join’d unended links, each hook’d to the next!
Each answering all—each sharing the earth with all.

What widens within you, Walt Whitman?
What waves and soils exuding?
What climes? what persons and lands are here?
Who are the infants? some playing, some slumbering?
Who are the girls? who are the married women?
Who are the groups of old men going slowly with their arms about each other’s necks?
What rivers are these? what forests and fruits are these?
What are the mountains call’d that rise so high in the mists?
What myriads of dwellings are they, fill’d with dwellers?

2

Within me latitude widens, longitude lengthens;
Asia, Africa, Europe, are to the east—America is provided for in the west;
Banding the bulge of the earth winds the hot equator,
Curiously north and south turn the axis-ends;
Within me is the longest day—the sun wheels in slanting rings—it does not set for months;
Stretch’d in due time within me the midnight sun just rises above the horizon, and sinks again;
Within me zones, seas, cataracts, plants, volcanoes, groups,
Malaysia, Polynesia, and the great West Indian islands.

3

What do you hear, Walt Whitman?

I hear the workman singing, and the farmer’s wife singing;
I hear in the distance the sounds of children, and of animals early in the day;
I hear quick rifle-cracks from the riflemen of East Tennessee and Kentucky, hunting on hills;
I hear emulous shouts of Australians, pursuing the wild horse;
I hear the Spanish dance, with castanets, in the chestnut shade, to the rebeck and guitar;
I hear continual echoes from the Thames;
I hear fierce French liberty songs;
I hear of the Italian boat-sculler the musical recitative of old poems;
I hear the Virginia plantation-chorus of negroes, of a harvest night, in the glare of pine-knots;
I hear the strong baritone of the ’long-shore-men of Mannahatta;
I hear the stevedores unlading the cargoes, and singing;
I hear the screams of the water-fowl of solitary north-west lakes;
I hear the rustling pattering of locusts, as they strike the grain and grass with the showers of their terrible clouds; I hear the Coptic refrain, toward sundown, pensively falling on the breast of the black venerable vast mother, the Nile; I hear the bugles of raft-tenders on the streams of Kanada;
I hear the chirp of the Mexican muleteer, and
 the bells of the mule;
I hear the Arab muezzin, calling from the top of the mosque;
I hear the Christian priests at the altars of their churches—I hear the responsive bass and soprano;
I hear the wail of utter despair of the white-hair’d Irish grandparents, when they learn the death of their grandson;
I hear the cry of the Cossack, and the sailor’s voice, putting to sea at Okotsk;
I hear the wheeze of the slave-coffle, as the slaves march on—as the husky gangs pass on by twos and threes, fasten’d together with wrist-chains and ankle-chains;
I hear the entreaties of women tied up for punishment—I hear the sibilant whisk of thongs through the air;
I hear the Hebrew reading his records and psalms;
I hear the rhythmic myths of the Greeks, and the strong legends of the Romans;
I hear the tale of the divine life and bloody death of the beautiful God—the Christ;
I hear the Hindoo teaching his favorite pupil the loves, wars, adages, transmitted safely to this day, from poets who wrote three thousand years ago.

4

What do you see, Walt Whitman?
Who are they you salute, and that one after another salute you?

I see a great round wonder rolling through the air;
I see diminute farms, hamlets, ruins, grave-yards, jails, factories, palaces, hovels, huts of barbarians, tents of nomads, upon the surface;
I see the shaded part on one side, where the sleepers are sleeping—and the sun-lit part on the other side,
I see the curious silent change of the light and shade,
I see distant lands, as real and near to the inhabitants of them, as my land is to me.

I see plenteous waters;
I see mountain peaks—I see the sierras of Andes and Alleghanies, where they range;
I see plainly the Himalayas, Chian Shahs, Altays, Ghauts;
I see the giant pinnacles of Elbruz, Kazbek, Bazardjusi,
I see the Rocky Mountains, and the Peak of Winds;
I see the Styrian Alps, and the Karnac Alps;
I see the Pyrenees, Balks, Carpathians—and to the north the Dofrafields, and off at sea Mount Hecla;
I see Vesuvius and Etna—I see the Anahuacs;
I see the Mountains of the Moon, and the Snow Mountains, and the Red Mountains of Madagascar;
I see the Vermont hills, and the long string of Cordilleras;
I see the vast deserts of Western America;
I see the Lybian, Arabian, and Asiatic deserts;
I see huge dreadful Arctic and Antarctic icebergs;
I see the superior oceans and the inferior ones—the Atlantic and Pacific, the sea of Mexico, the Brazilian sea, and the sea of Peru,
The Japan waters, those of Hindostan, the China Sea, and the Gulf of Guinea,
The spread of the Baltic, Caspian, Bothnia, the British shores, and the Bay of Biscay,
The clear-sunn’d Mediterranean, and from one to another of its islands,
The inland fresh-tasted seas of North America,
The White Sea, and the sea around Greenland.

I behold the mariners of the world;
Some are in storms—some in the night, with the watch on the look-out;
Some drifting helplessly—some with contagious diseases.

I behold the sail and steamships of the world, some in clusters in port, some on their voyages;
Some double the Cape of Storms—some Cape Verde,—others Cape Guardafui, Bon, or Bajadore;
Others Dondra Head—others pass the Straits of Sunda—others Cape Lopatka—others Behring’s Straits;
Others Cape Horn—others sail the Gulf of Mexico, or along Cuba or Hayti—others Hudson’s Bay or Baffin’s Bay;
Others pass the Straits of Dover—others enter the Wash—others the Firth of Solway—others round Cape Clear—others the Land’s End;
Others traverse the Zuyder Zee, or the Scheld;
Others add to the exits and entrances at Sandy Hook;
Others to the comers and goers at Gibraltar, or the Dardanelles;
Others sternly push their way through the northern winter-packs;
Others descend or ascend the Obi or the Lena;
Others the Niger or the Congo—others the Indus, the Burampooter and Cambodia;
Others wait at the wharves of Manhattan, steam’d up, ready to start;
Wait, swift and swarthy, in the ports of Australia;
Wait at Liverpool, Glasgow, Dublin, Marseilles, Lisbon, Naples, Hamburg, Bremen, Bordeaux, the Hague, Copenhagen;
Wait at Valparaiso, Rio Janeiro, Panama;
Wait at their moorings at Boston, Philadelphia, Baltimore, Charleston, New Orleans, Galveston, San Francisco.

5

I see the tracks of the rail-roads of the earth;
I see them welding State to State, city to city, through North America;
I see them in Great Britain, I see them in Europe;
I see them in Asia and in Africa.

I see the electric telegraphs of the earth;
I see the filaments of the news of the wars, deaths, losses, gains, passions, of my race.

I see the long river-stripes of the earth; 1
I see where the Mississippi flows—I see where the Columbia flows;
I see the Great River and the Falls of Niagara;
I see the Amazon and the Paraguay;
I see the four great rivers of China, the Amour, the Yellow River, the Yiang-tse, and the Pearl;
I see where the Seine flows, and where the Danube, the Loire, the Rhone, and the Guadalquiver flow;
I see the windings of the Volga, the Dnieper, the Oder;
I see the Tuscan going down the Arno, and the Venetian along the Po;
I see the Greek seaman sailing out of Egina bay.

6

I see the site of the old empire of Assyria, and that of Persia, and that of India;
I see the falling of the Ganges over the high rim of Saukara.

I see the place of the idea of the Deity incarnated by avatars in human forms;
I see the spots of the successions of priests on the earth—oracles, sacrificers, brahmins, sabians, lamas, monks, muftis, exhorters;
I see where druids walked the groves of Mona—I see the mistletoe and vervain;
I see the temples of the deaths of the bodies of Gods—I see the old signifiers.

I see Christ once more eating the bread of his last supper, in the midst of youths and old persons;
I see where the strong divine young man, the Hercules, toil’d faithfully and long, and then died;
I see the place of the innocent rich life and hapless fate of the beautiful nocturnal son, the full-limb’d Bacchus;
I see Kneph, blooming, drest in blue, with the crown of feathers on his head;
I see Hermes, unsuspected, dying, well-beloved, saying to the people, Do not weep for me,
This is not my true country, I have lived banish’d from my true country—I now go back there,
I return to the celestial sphere, where every one goes in his turn.

7

I see the battle-fields of the earth—grass grows upon them, and blossoms and corn;
I see the tracks of ancient and modern expeditions.

I see the nameless masonries, venerable messages of the unknown events, heroes, records of the earth.

I see the places of the sagas;
I see pine-trees and fir-trees torn by northern blasts;
I see granite boulders and cliffs—I see green meadows and lakes;
I see the burial-cairns of Scandinavian warriors;
I see them raised high with stones, by the marge of restless oceans, that the dead men’s spirits, when they wearied of their quiet graves, might rise up through the mounds, and gaze on the tossing billows, and be refresh’d by storms, immensity, liberty, action.
I see the steppes of Asia;
I see the tumuli of Mongolia—I see the tents of Kalmucks and Baskirs;
I see the nomadic tribes, with herds of oxen and cows;
I see the table-lands notch’d with ravines—I see the jungles and deserts;
I see the camel, the wild steed, the bustard, the fat-tail’d sheep, the antelope, and the burrowing wolf.

I see the high-lands of Abyssinia;
I see flocks of goats feeding, and see the fig-tree, tamarind, date,
And see fields of teff-wheat, and see the places of verdure and gold.

I see the Brazilian vaquero;
I see the Bolivian ascending Mount Sorata;
I see the Wacho crossing the plains—I see the incomparable rider of horses with his lasso on his arm;
I see over the pampas the pursuit of wild cattle for their hides.

8

I see little and large sea-dots, some inhabited, some uninhabited;
I see two boats with nets, lying off the shore of Paumanok, quite still;
I see ten fishermen waiting—they discover now a thick school of mossbonkers—they drop the join’d seine-ends in the water,
The boats separate—they diverge and row off, each on its rounding course to the beach, enclosing the mossbonkers;
The net is drawn in by a windlass by those who stop ashore,
Some of the fishermen lounge in their boats—others stand negligently ankle-deep in the water, pois’d on strong legs;
The boats are partly drawn up—the water slaps against them;
On the sand, in heaps and winrows, well out from the water, lie the green-back’d spotted mossbonkers.

9

I see the despondent red man in the west, lingering about the banks of Moingo, and about Lake Pepin;
He has heard the quail and beheld the honey-bee, and sadly prepared to depart.

I see the regions of snow and ice;
I see the sharp-eyed Samoiede and the Finn;
I see the seal-seeker in his boat, poising his lance;
I see the Siberian on his slight-built sledge, drawn by dogs;
I see the porpoise-hunters—I see the whale-crews of the South Pacific and the North Atlantic;
I see the cliffs, glaciers, torrents, valleys, of Switzerland—I mark the long winters, and the isolation.

I see the cities of the earth, and make myself at random a part of them;
I am a real Parisian;
I am a habitan of Vienna, St. Petersburg, Berlin, Constantinople;
I am of Adelaide, Sidney, Melbourne;
I am of London, Manchester, Bristol, Edinburgh, Limerick;
I am of Madrid, Cadiz, Barcelona, Oporto, Lyons, Brussels, Berne, Frankfort, Stuttgart, Turin, Florence;
I belong in Moscow, Cracow, Warsaw—or northward in Christiania or Stockholm—or in Siberian Irkutsk—or in some street in Iceland;
I descend upon all those cities, and rise from them again.

10

I see vapors exhaling from unexplored countries;
I see the savage types, the bow and arrow, the poison’d splint, the fetish, and the obi.

I see African and Asiatic towns;
I see Algiers, Tripoli, Derne, Mogadore, Timbuctoo, Monrovia;
I see the swarms of Pekin, Canton, Benares, Delhi, Calcutta, Yedo;
I see the Kruman in his hut, and the Dahoman and Ashanteeman in their huts;
I see the Turk smoking opium in Aleppo;
I see the picturesque crowds at the fairs of Khiva, and those of Herat;
I see Teheran—I see Muscat and Medina, and the intervening sands—I see the caravans toiling onward;
I see Egypt and the Egyptians—I see the pyramids and obelisks;
I look on chisel’d histories, songs, philosophies, cut in slabs of sand-stone, or on granite-blocks;
I see at Memphis mummy-pits, containing mummies, embalm’d, swathed in linen cloth, lying there many centuries;
I look on the fall’n Theban, the large-ball’d eyes, the side-drooping neck, the hands folded across the breast.

I see the menials of the earth, laboring;
I see the prisoners in the prisons;
I see the defective human bodies of the earth;
I see the blind, the deaf and dumb, idiots, hunchbacks, lunatics;
I see the pirates, thieves, betrayers, murderers, slave-makers of the earth;
I see the helpless infants, and the helpless old men and women.

I see male and female everywhere;
I see the serene brotherhood of philosophs;
I see the constructiveness of my race;
I see the results of the perseverance and industry of my race;
I see ranks, colors, barbarisms, civilizations—I go among them—I mix indiscriminately,
And I salute all the inhabitants of the earth.

11

You, whoever you are!
You daughter or son of England!
You of the mighty Slavic tribes and empires! you Russ in Russia!
You dim-descended, black, divine-soul’d African, large, fine-headed, nobly-form’d, superbly destin’d, on equal terms with me!
You Norwegian! Swede! Dane! Icelander! you Prussian!
You Spaniard of Spain! you Portuguese!
You Frenchwoman and Frenchman of France!
You Belge! you liberty-lover of the Netherlands!
You sturdy Austrian! you Lombard! Hun! Bohemian! farmer of Styria!
You neighbor of the Danube!
You working-man of the Rhine, the Elbe, or the Weser! you working-woman too!
You Sardinian! you Bavarian! Swabian! Saxon! Wallachian! Bulgarian!
You citizen of Prague! Roman! Neapolitan! Greek!
You lithe matador in the arena at Seville!
You mountaineer living lawlessly on the Taurus or Caucasus!
You Bokh horse-herd, watching your mares and stallions feeding!
You beautiful-bodied Persian, at full speed in the saddle, shooting arrows to the mark!
You Chinaman and Chinawoman of China! you Tartar of Tartary!
You women of the earth subordinated at your tasks!
You Jew journeying in your old age through every risk, to stand once on Syrian ground! 210
You other Jews waiting in all lands for your Messiah!
You thoughtful Armenian, pondering by some stream of the Euphrates! you peering amid the ruins of Nineveh! you ascending Mount Ararat!
You foot-worn pilgrim welcoming the far-away sparkle of the minarets of Mecca!
You sheiks along the stretch from Suez to Bab-el-mandeb, ruling your families and tribes!
You olive-grower tending your fruit on fields of Nazareth, Damascus, or Lake Tiberias!
You Thibet trader on the wide inland, or bargaining in the shops of Lassa!
You Japanese man or woman! you liver in Madagascar, Ceylon, Sumatra, Borneo!
All you continentals of Asia, Africa, Europe, Australia, indifferent of place!
All you on the numberless islands of the archipelagoes of the sea!
And you of centuries hence, when you listen to me!
And you, each and everywhere, whom I specify not, but include just the same!
Health to you! Good will to you all—from me and America sent.

Each of us inevitable;
Each of us limitless—each of us with his or her right upon the earth;
Each of us allow’d the eternal purports of the earth;
Each of us here as divinely as any is here.

12

You Hottentot with clicking palate! You woolly-hair’d hordes!
You own’d persons, dropping sweat-drops or blood-drops!
You human forms with the fathomless ever-impressive countenances of brutes!
I dare not refuse you—the scope of the world, and of time and space, are upon me.

You poor koboo whom the meanest of the rest look down upon, for all your glimmering language and spirituality!
You low expiring aborigines of the hills of Utah, Oregon, California!
You dwarf’d Kamtschatkan, Greenlander, Lapp!
You Austral negro, naked, red, sooty, with protrusive lip, grovelling, seeking your food!
You Caffre, Berber, Soudanese!
You haggard, uncouth, untutor’d, Bedowee!
You plague-swarms in Madras, Nankin, Kaubul, Cairo!
You bather bathing in the Ganges!
You benighted roamer of Amazonia! you Patagonian! you Fejee-man!
You peon of Mexico! you slave of Carolina, Texas, Tennessee!
I do not prefer others so very much before you either;
I do not say one word against you, away back there, where you stand;
(You will come forward in due time to my side.)

My spirit has pass’d in compassion and determination around the whole earth;
I have look’d for equals and lovers, and found them ready for me in all lands;
I think some divine rapport has equalized me with them.

13

O vapors! I think I have risen with you, and moved away to distant continents, and fallen down there, for reasons;
I think I have blown with you, O winds;
O waters, I have finger’d every shore with you.

I have run through what any river or strait of the globe has run through;
I have taken my stand on the bases of peninsulas, and on the high embedded rocks, to cry thence.

Salut au monde!
What cities the light or warmth penetrates, I penetrate those cities myself;
All islands to which birds wing their way, I wing my way myself.

Toward all,
I raise high the perpendicular hand—I make the signal,
To remain after me in sight forever,
For all the haunts and homes of men.

Walt Whitman

Франсиско Муньос дель Монте

Гимн Капотильо

Как низка ныне подлость тирана,
Что, вконец возгордившись собой,
Замахнулся рукой окаянной
На предел, нам священный, родной!
Но стоим мы бессонно на страже,
Нами движет высокая честь,
И с решимостью граждане наши
Гнёт предателей призваны сместь!
Побеждавший испанцев в сраженьях,
Наш народ, победи же ты вновь!
Патриоты, долой угнетенье
Тех презренных, что пьют нашу кровь!
За победой – вперёд! К бою! К бою!
Невозможен с захватчиком мир,
Как и с теми, кто с чуждой толпою
Здесь творящими власть возомнил.
Капотильо, ты – клич громогласный,
Ты зовёшь нас ряды укрепить,
От врагов защитить край прекрасный,
Или пасть в бою, иль победить!
Ты – победа, желанная нами, -
И предателей цепь сотряслась;
Укрепляя священное знамя,
Слава, ты увенчала всех нас.
Вы, о храбрые, при Капотильо
Вновь возвысили стяги Креста.
Свет той славы, что вы заслужили,
Озарил нашу жизнь навсегда.
Пер. составителя

Himno de la Restauraci;n o de Capotillo

Ayer h;roe por  Patria lidiando
Patria hubieron los hijos Hait;
Y al  Franc;s y al  Ibero humillado,
Libres fueron  despu;s de re;ir.
Ahora nuevo maldito tirano
Por saciar su funesta ambici;n,
Quiere arriar con imp;dica mano
De esa Patria el sagrado pend;n.
Ya el clar;n b;lico resuena,
Y a la lid nos impulsa el honor;
Del oprobio al romper la cadena,
Proscribamos por siempre al traidor!
Venceremos heroicos de Espa;a,
De otro yugo la Patria salvad!
Compatriotas, afreta tama;a
De traidores con sangre borrad!
A la lid a vencer! Guerra! Guerra!
No haya tregua jam;s ni perd;n
Para el vil que torn; de otra tierra
Meditando venganza y traici;n.
Ya  el clar;n belicoso & &
Capotillo es  el grito sonoro
Que se debe elevar por doquier;
Que  el salvar nuestro Patrio decoro,
Protestemos morir o vencer!
La victoria feliz nos espera;
Ya se van los traidores temblar;
Y a fijar nuestra sacra bandera,
Gloria eterna nos va a coronar!
Ya el clar;n belicoso &  &
De los bravos que all; en Capotillo
Restauraron invictos la cruz,
La aureola del f;lgido brillo
En la vida nos  sirva de luz
Desde el fondos secreto del alma
Bendigamos a S;nchez tambi;n,
Ya  que  armados de espl;ndida palma
Hoy febrero y agosto se ven
Ya el clar;n belicoso &  &

Джеймс Лоуэлл

ОНА ПРИШЛА И УШЛА

Как ветка дрожит, на которую птица
Присела для песни - взлетела, цела,
Так бедная память дрожит и боится
Забыть, как тогда ты пришла и ушла.

Как озера синего синие волны
В волненьи объемлют безмерную глубь,
Так я синевою безмерной наполнен
От быстрой улыбки насмешливых губ.

Весна торопливая нагромоздила
Душистого цвета хмельные сады.
Так ты растопила - когда посетила -
Узлы ледяные моей бороды.

Сияющий ангел стоял у палатки
И взор его быстрый - как огненный меч.
И мир закачался, плывущий и шаткий,
Вокруг головы, не покинувшей плеч.

Когда горизонт затуманится, бледный,
И масло в лампаде иссякнет, чадя,
Я ясно увижу во вспышке последней
Как ты поманила меня, уходя.
1847
     Перевел Яков Фельдман

She Came And Went

AS a twig trembles, which a bird
    Lights on to sing, then leaves unbent,
So is my memory thrilled and stirred;--
    I only know she came and went.
As claps some lake, by gusts unriven,
    The blue dome's measureless content,
So my sould that moment's heaven;--
    I only know she came and went.
As, at one bound, our swift spring heaps
    The orchard's full bloom and scent,
So clove her May my wintry sleeps;--
    I only know she came and went.
An angel stood and met my gaze,   
  Through the low doorway of my tent;      
The tent is struck, the vision stays;—
  I only know she came and went.   
Oh, when the room grows slowly dim,
    And life's last oil is nearly spent,
One gush of light these eyes will brim,
    Only to think she came and went

СВАТОВСТВО
Такие ночи созданы
Для чар и обаянья:
Сверканье снега, свет луны,
Безмолвие п сиянье.

И только видела луна:
Подкрался Зекл сторожко.
Наверно, Хадли там одна, —
Он заглянул в окошко.

Очаг огромный, а не печь, —
Пожалуй, скажут люди,
Что если груду дров разжечь,
То подгоришь, как пудинг.

Казалось — там стоял июль,
И солнце из решетки
Плясало жаром средь кастрюль
И по лицу красотки.

Висело по стенам вокруг,
Средь желтых тыкв ржавея,
Оружье королевских слуг,
От Конкорда трофеи.

Но так как там она была
С корзиной яблок спелых —
Румяна так же и бела, —
То все цвело и пело.

Весь сад кругом был снежно-бел,
А в горнице укромной
Ее румянцем заалел
Лесной шиповник скромный.

Шесть футов ростом он, силач,
Горазд на все, упрямо
Готов хоть с тонной мчаться вскачь,
Вел борозды он прямо.

Девиц он знал до двадцати, —
С одной, с другой покружит
И к третьей уж готов пойти,
Ни об одной не тужит.

Но от нее по жилам хмель
Пошел, как сок по клену,
Там, где она, — цветет апрель,
И бродит он влюбленно.

Гремел он в хоре, словно гром,
И ей всегда казалось,
Когда он в церкви пел псалом,
Что небо разверзалось.

В смущенье уронила раз
Молитвенник под лавку,
Почувствовав луч серых глаз
Сквозь шляпку, как булавку.

Она пылала, как в огне,
И знала: в этот вечер
Ей предстоит наедине
С ним неизбежно встреча.

Он о железную скобу
Ногами там зашаркал, —
И пот вдруг выступил на лбу,
Ей сразу стало жарко.

А вдруг отказ — того и жди,
Из полымя да в пекло.
Забилось сердце так в груди,
Как никогда, у Зекла.

А по губам ее слегка
Улыбка заскользила,
И в яблоко ее рука,
Как в сердце, нож вонзила.

«Отца вам нужно повидать?»
«Да... нет... Сказать по правде,
Хотел бы я...» — «Так, значит, мать?
Она вернется завтра».

У девушек один ответ,
Таков уж их обычай:
Хотели б «да» сказать и «нет»
Вдруг скажут из приличий.

Переминался молча он,
Как бы ища упора,
И слов не находил, смущен,
И тем для разговора.

«Быть может, завтра мне зайти?»
«Конечно, завтра, мистер».
Он этого не мог снести...
Слились их губы вместе...

Когда потом вернулась мать,
Она тогда навряд ли
Смогла хоть что-нибудь узнать
У побледневшей Хадли.

Ведь нрав у девушки прямой
И ясный, неизменный,
Как тот поток, что и зимой
Журчит, прозрачно-пенный.

Она как смерть бледна, бела —
Стояла без движенья,
И мать, без слов поняв, дала
Свое благословенье.

И сразу вспыхнул, словно мак,
Румянец щек чудесный.
Я слышал: огласят их брак
В ближайший день воскресный.

1866
Перевод: Мих. ЗЕНКЕВИЧ

Молитва

О Бог! Не дай ей умереть!

Или взамен меня возьми!

Я сердцем праведен и впредь

Готов земную жизнь с людьми

Сменить на райское житьё!

Возьми меня, но не её!

 

О Бог! Позволь остаться ей!

Стремиться ввысь сподручней мне.

Здесь, на земле, она нужней,

Чем там, в небесной вышине.

А крылья – избранности знак –

Есть у неё уже и так.

 

О Бог! В свой дом меня впусти,

Ведь если буду я в раю,

Она, как ангел во плоти,

Поймёт скорее речь мою,

И совершится наконец

Соединенье двух сердец.

Перевод с английского Александра Васина

Эмили Дикинсон

Я вызвала целый мир на бой –
Камень – в руке моей.
Крепче меня был пастух Давид –
Но я была вдвое смелей.
Я камень метнула – но только себя
Ударом на землю смела.
Был ли слишком велик Голиаф
Или я чересчур мала?

I took my Power in my Hand—
And went against the World—
'Twas not so much as David—had—
But I—was twice as bold—

I aimed by Pebble—but Myself
Was all the one that fell—
Was it Goliath—was too large—
Or was myself—too small?

ИНДЕЙСКОЕ ЛЕТО

Дней этих дивных позолота
Обманом манит птиц с отлета,
С дороги к солнцу южных стран.

И небеса хрустально-зыбки,
Как будто верят по ошибке
В июньский голубой обман.

В него не верят только пчелы,
Но с беззаботностью веселой
Ему я тоже поддаюсь,

Когда б не озими из шелка
И шепчущая втихомолку
Листом вспорхнувшем в ветре грусть!

О тризна золотая лета,
О праздник воздуха и света,
Да будет же и мне дано

Вкусить, как неземное счастье,
Твое последнее причастье,
Твое бессмертное вино!
Напечатано в 1890 г.
Перевод: Мих. ЗЕНКЕВИЧ

These are the days when birds come back,
A very few, a bird or two,
To take a backward look.

These are the days when skies put on
The old, old sophistries of June, —
A blue and gold mistake.

Oh, fraud that cannot cheat the bee,
Almost thy plausibility
Induces my belief,

Till ranks of seeds their witness bear,
And softly through the altered air
Hurries a timid leaf!

Oh, sacrament of summer days,
Oh, last communion in the haze,
Permit a child to join,

Thy sacred emblems to partake,
Thy consecrated bread to break,
Taste thine immortal wine!

    x x x



                Как странно - быть Столетьем!
                Люди проходят - а ты - свидетель
                И только! Нет - я не так стойка -
                Я умерла бы наверняка.

                Все видеть - и ничего не выдать!
                Не то еще вгонишь в краску
                Наш застенчивый Шар земной -
                Его так смутит огласка.
                Ок. 1862
Funny—to be a Century—
And see the People—going by—
I—should die of the Oddity—
But then—I'm not so staid—as He—

He keeps His Secrets safely—very—
Were He to tell—extremely sorry
This Bashful Globe of Ours would be—
So dainty of Publicity—

Октав Кремази

Канада

Под солнцем есть земля, в веках благословенна,
Немало небом ей ниспослано даров,
Природа, в щедрости великой несравненна,
Смешала синь озёр с бескрайностью лесов.

О Франция, о мать! У рубежа морского
Ты нам оставила бессмертной славы след,
И до сих пор поток Лаврентия Святого,
Твоим лишь именем звенит с тех гордых лет.

Счастлив, кто здесь бывал! Но истинно счастливы
Те, кто не покидал для чуждых берегов
Брега родной реки, родных морей заливы,
Кто жил и опочил в краю своих отцов.
Перевод М. Квятковской

Le Canada

Il est sous le soleil une terre b;nie,
O; le ciel a vers; ses dons les plus brillants,
O;, r;pondant ses biens la nature agrandie
A ses vastes for;ts m;le ses lacs g;ants.

Sur ces bords enchant;s, notre m;re, la France,
A laiss; de sa gloire un immortel sillon,
Pr;cipitant ses flots vers l'oc;an immense,
Le noble Saint-Laurent redit encor son nom.

Heureux qui la conna;t, plus heureux qui l'habite,
Et, ne quittant jamais pour chercher d'autres cieux
Les rives du grand fleuve o; le bonheur l'invite,
Sait vivre et sait mourir o; dorment ses a;eux.

Знамя Карийон (отрывок)

 На мёрзлые поля накинув белый плащ,
Пришёл декабрь. Путник одинокий,
Дрожа всем телом, шёл, удерживая плач,
Вдоль озера Шамплэн по снегу, без дороги.
Он шёл сквозь вой пурги, превозмогая боль,
К холмам, где высились руины равелина,
Где Карийона стены, серые, как соль
На скалах, там передохнёт и обозрит равнину.

Там, в ледяную твердь воткнул он древко и
По ветру развернул столь памятное знамя,
Здесь он родился, здесь прошли бои,
В которых он мужал, и здесь же он был ранен.
Его печальный взор летел за горизон,
Душа слезой лилась по занемевшим скулам,
Как на могиле матери, и не стыдился он
Своих горючих слёз. Фигурою сутулой
Напоминая статую, что выражает скорбь,
Надгробным памятником он стоял угрюмый,
И крикнул он, как будто бы в укор:
«О, Карийон, мои ты слышишь думы!
 Я снова здесь, как в дни былых побед,
Трубы я слышу звонкие призывы,
Чтоб защищать тебя, чтобы служить тебе,
Все мертвецы сюда на зов трубы явились.
Я – среди них, я чувствую, душа
Слабеет, мужество и воля умирают,
Могилу здесь найду, нисколько не страшась,
Под знаменем твоим, как на переднем крае.

Мои товарищи, во тще пустых надежд
Ещё лелеят образ Франции мятежный,
И  говорят, что неприступна эта флешь,
И не сдаётся гарнизон, как прежде.
Видения пьянят их точно хмель,
Но я не слышу их суждений пьяных,
Сюда пришёл я в холод и метель,
Чтоб умереть под этим стягом славным,
Который сам Монкальм тогда доверил мне,
Который я принёс к вратам дворца Версаля
Напрасно, да! Греметь оставьте трубы, не
Взывайте к мёртвым, им не встать под это знамя!

 Его принёс сюда, где славою горит
Штандарт французов в памяти народной,
Ему отечество в веках благоволит,
Я с ним умру, что может быть почётней!?
Как счастливы наверно были те,
Кто умерли с Леви на поле брани,
Его солдаты, дух чей отлетел
В восторге боя. Я же – только ранен.
Вы, кто в земле, в гробу, чей дух воскрес,
Явитесь мне в последнее мгновенье,
Я знамя Карийона до небес
Хочу вознесть, спасти его от тленья!»

Прошло немного дней, случайно проходил
Крестьянин  бедный мимо бастиона
Заброшенного, увидал штандарт, под ним –
Окоченевший труп. В испуге он не понял,
Зачем полотнище и почему его
К груди так бережно и нежно
Прижал солдат, как если бы невесту,
А это было знамя Карийон.
1858

Le drapeau de Carillon
Sur les champs refroidis jetant son manteau blanc,
D;cembre ;tait venu. Voyageur solitaire,
Un homme s’avan;ait d’un pas faible et tremblant
Aux bords du lac Champlain. Sur sa figure aust;re
Une immense douleur avait pos; sa main.
Gravissant lentement la route qui s’incline,
De Carillon bient;t il prenait le chemin,
Puis enfin s’arr;tait sur la haute colline.

L;, dans le sol glac; fixant un ;tendard,
Il d;roulait au vent les couleurs de la France;
Planant sur l’horizon, son triste et long regard
Semblait trouver des lieux ch;ris de son enfance.
Sombre et silencieux il pleura bien longtemps,
Comme on pleure au tombeau d’une m;re ador;e,
Puis, ; l’;cho sonore envoyant ses accents,
Sa voix jeta le cri de son ;me ;plor;e :

« O Carillon, je te revois encore,
Non plus, h;las! comme en ces jours b;nis
O; dans tes murs la trompette sonore
Pour te sauver nous avait r;unis.
Je viens ; toi, quand mon ;me succombe
Et sent d;j; son courage faiblir.
Oui, pr;s de toi, venant chercher ma tombe.
Pour mon drapeau je viens ici mourir.

« Mes compagnons, d’une vaine esp;rance,
Ber;ant encor leurs c;urs toujours fran;ais,
Les yeux tourn;s du c;t; de la France,
Diront souvent : reviendront-ils jamais?
L’illusion consolera leur vie;
Moi, sans espoir, quand mes jours vont finir,
Et sans entendre une parole amie,
Pour mon drapeau je viens ici mourir.

« Cet ;tendard qu’au grand jour des batailles,
Noble Montcalm, tu pla;as dans ma main,
Cet ;tendard qu’aux portes de Versailles,
Nagu;re, h;las! je d;ployais en vain,
Je le remets aux champs o; de ta gloire
Vivra toujours l’immortel souvenir,
Et, dans ma tombe emportant ta m;moire,
Pour mon drapeau je viens ici mourir.

« Qu’ils sont heureux ceux qui dans la m;l;e
Pr;s de L;vis moururent en soldats!
En expirant, leur ;me consol;e
Voyait la gloire adoucir leur tr;pas.
Vous qui dormez dans votre froide bi;re;
Vous que j’implore ; mon dernier soupir,
R;veillez-vous! Apportant ma banni;re,
Sur vos tombeaux, je viens ici mourir. »

; quelques jours de l;, passant sur la colline,
; l’heure o; le soldat ; l’horizon s’incline,
Des paysans trouvaient un cadavre glac;,
Couvert d’un drapeau blanc. Dans sa derni;re ;treinte
Il pressait sur son c;ur cette relique sainte,
Qui nous redit encor la gloire du pass;.


Фрэнсис Брет Гарт

Мадроньо*

Командир лесных причуд,
Ты стоишь, как Робин Гуд!
Гольфы алые в траве,
Плащ из бархата в листве!
Ты нарядней всех вокруг,
Щегольством пленяя луг!

Когда августовский зной
Опаляет мир лесной,
На сосне капель смолы
От ствола и до иглы, —
Уголок тенистый твой
Полон свежею листвой.

А когда осенний луч,
Мир печаля, из-за туч
Холст расправит на холмах,
Пепел высыплет в ручьях,
Ты без гольфиков своих,
Среди веток золотых
На поляне мрачной рад
Всем устроить маскарад.

Скоро ль выкрасят в кармин
Твои щёки, Арлекин?
С полированным листом,
С красным веточным зонтом,
С многоцветием плодов,
Твой костюм в сезон готов, —
Где предел у этих чар,
Что искусств затмили дар?

*madrona, madrone, madrono исп. бот. мадронья, земляничное дерево (Arbutus menziesii)

Перевод А. Лукьянова

MADRONO

Captain of the Western wood,
Thou that apest Robin Hood!
Green above thy scarlet hose,
How thy velvet mantle shows!
Never tree like thee arrayed,
O thou gallant of the glade!

When the fervid August sun
Scorches all it looks upon,
And the balsam of the pine
Drips from stem to needle fine,
Round thy compact shade arranged,
Not a leaf of thee is changed!

When the yellow autumn sun
Saddens all it looks upon,
Spreads its sackcloth on the hills,
Strews its ashes in the rills,
Thou thy scarlet hose dost doff,
And in limbs of purest buff
Challengest the sombre glade
For a sylvan masquerade.

Where, oh, where, shall he begin
Who would paint thee, Harlequin?
With thy waxen burnished leaf,
With thy branches` red relief,
With thy polytinted fruit,—
In thy spring or autumn suit,—
Where begin, and oh, where end,
Thou whose charms all art transcend?

«Вечерний звон» из Монтерея

О, звон плывёт, О, звон поёт
Над мрачной пустошью глухой,
Вечерня с берега несёт
Благословенье и покой,
Да будут житницы полнее!
О перезвон! О Eleison!
Колокола из Монтерея!

О, звон гремит, О, звон гудит
Среди равнин и крепких стен,
По трубам голос его мчит,
Не повторяя свой рефрен,
На рынке, в храме всё слабея!
Хрустальный звон! Печальный звон!
Прощальный звон из Монтерея!

О, звон, что вмиг, кругом поник,
Вернись, верни, все снова ждут:
Не изувера ярый крик,
Не строгой веры страшный суд, —
Любовь Его верни скорее,
О перезвон! О Eleison!
Колокола из Монтерея!

Перевод А. Лукьянова

THE MISSION BELLS OF MONTEREY

O bells that rang, O bells that sang
Above the martyrs` wilderness,
Till from that reddened coast-line sprang
The Gospel seed to cheer and bless,
What are your garnered sheaves to-day?
O Mission bells! Eleison bells!
O Mission bells of Monterey!

O bells that crash, O bells that clash
Above the chimney-crowded plain,
On wall and tower your voices dash,
But never with the old refrain;
In mart and temple gone astray!
Ye dangle bells! Ye jangle bells!
Ye wrangle bells of Monterey!

O bells that die, so far, so nigh,
Come back once more across the sea;
Not with the zealot`s furious cry,
Not with the creed`s austerity;
Come with His love alone to stay,
O Mission bells! Eleison bells!
O Mission bells of Monterey!

Консепсьон Аргуэльо

I

Средь холмов от моря близко
крепость странная на вид,
Здесь обитель францисканцев
память о былом хранит.
Их патрон отцом вдруг крестным
городу чужому стал,
Ангел ликом здесь чудесным
с ветвью золотой сиял.
Древние гербы, трофеи
безвозвратно сметены,
Флаг чужой парит здесь, рея
над камнями старины.
Бреши и рубцы осады,
на стенах их много тут,
Только на мгновенье взгляды
любопытных привлекут.
Нить чудесно-золотую
лишь любовь вплести могла
В ткань суровую, простую,—
та любовь не умерла.
Лишь любовь та неизменно
оживляет и сейчас
Эти сумрачные стены,—
слушайте о ней рассказ.

II

Здесь когда-то граф Резанов,
русского царя посол,
Возле амбразур у пушек
важную беседу вел.
О политике с властями
завязал он разговор,
Обсуждая вместе с ними
о Союзе договор.
Там с испанским комендантом
дочь красавица была,
Граф с ней говорил приватно
про сердечные дела.
Обсудили все условья,
пункт за пунктом, все подряд,
И закончилось Любовью
то, что начал Дипломат.
Мирный договор удачный
граф с властями завершил,

Как и свой любовный брачный,
и на север поспешил.
Обрученные простились
на рассвете у скалы,
В путь чрез океан пустились
смело Русские Орлы.

III

Возле амбразур у пушек
ожидали, вдаль смотря,
Что жених-посол вернется
к ним с ответом от царя.
День за днем дул с моря ветер
в амбразуры, в щели скал,
День за днем пустынно-светел
Тихий океан сверкал.
Шли недели, и белела
дюн песчаных полоса,
Шли недели, и темнела
даль, одетая в леса.

IV

Тщетно праздничной отрадой
яркие плащи цвели,
Исчезая с кавалькадой
в пыльном облачке вдали.
Барабан, шаг часового
слышен с крепостной стены,
Комендант и дочка снова
одиноко жить должны.
Нерушим круг ежедневный
мелких дел, трудов, забот,
Праздник с музыкой напевной
только раз в году цветет.

V

Сорок лет осаду форта
ветер океанский вел.
С тех пор, как на север гордо
русский отлетел орел.
Сорок лет твердыню форта
время рушило сильней,
Крест Георгия у порта
поднял гордо Монтерей.
Цитадель вся расцветилась,
разукрашен пышно зал,
Путешественник известный
сэр Джордж Симпсон там блистал.
Много собралось народу

на торжественный банкет,
Принимал все поздравленья
гость, английский баронет.
Отзвучали речи, тосты,
и застольный шум притих.
Кто-то вслух неосторожно
вспомнил, как пропал жених.
Тут воскликнул сэр Джордж Симпсон:
«Нет, жених не виноват!
Он погиб, погиб бедняга
сорок лет тому назад » .

VI

Умер по пути в Россию,
в скачке граф упал с конем.
А невеста, верно, замуж
вышла, позабыв о нем.
А жива ль она?» Ответа
нет, толпа вся замерла.
Конча, в черное одета,
поднялась из-за стола.
Лишь под белым капюшоном
на него глядел в упор
Черным углем пережженным
скорбный и безумный взор.
«А жива ль она?» — В молчанье
четко раздались слова
Кончи в черном одеянье:
«Нет, сеньор, она мертва!»
1872
Перевод с англ. М. Зенкевич

Concepcion De Arguello

(PRESIDIO DE SAN FRANCISCO, 1806)

I

Looking seaward, o'er the sand-hills stands the fortress, old and
quaint,
By the San Francisco friars lifted to their patron saint,--

Sponsor to that wondrous city, now apostate to the creed,
On whose youthful walls the Padre saw the angel's golden reed;

All its trophies long since scattered, all its blazon brushed away;
And the flag that flies above it but a triumph of to-day.

Never scar of siege or battle challenges the wandering eye,
Never breach of warlike onset holds the curious passer-by;

Only one sweet human fancy interweaves its threads of gold
With the plain and homespun present, and a love that ne'er grows old;

Only one thing holds its crumbling walls above the meaner dust,--
Listen to the simple story of a woman's love and trust.

II

Count von Resanoff, the Russian, envoy of the mighty Czar,
Stood beside the deep embrasures, where the brazen cannon are.

He with grave provincial magnates long had held serene debate
On the Treaty of Alliance and the high affairs of state;

He from grave provincial magnates oft had turned to talk apart
With the Commandante's daughter on the questions of the heart,

Until points of gravest import yielded slowly one by one,
And by Love was consummated what Diplomacy begun;

Till beside the deep embrasures, where the brazen cannon are,
He received the twofold contract for approval of the Czar;

Till beside the brazen cannon the betrothed bade adieu,
And from sallyport and gateway north the Russian eagles flew.

III

Long beside the deep embrasures, where the brazen cannon are,
Did they wait the promised bridegroom and the answer of the Czar;

Day by day on wall and bastion beat the hollow, empty breeze,--
Day by day the sunlight glittered on the vacant, smiling seas:

Week by week the near hills whitened in their dusty leather cloaks,--
Week by week the far hills darkened from the fringing plain of oaks;

Till the rains came, and far breaking, on the fierce southwester tost,
Dashed the whole long coast with color, and then vanished and were
lost.

So each year the seasons shifted,--wet and warm and drear and dry
Half a year of clouds and flowers, half a year of dust and sky.

Still it brought no ship nor message,--brought no tidings, ill or meet,
For the statesmanlike Commander, for the daughter fair and sweet.

Yet she heard the varying message, voiceless to all ears beside:
'He will come,' the flowers whispered; 'Come no more,' the dry hills
sighed.

Still she found him with the waters lifted by the morning breeze,--
Still she lost him with the folding of the great white-tented seas;

Until hollows chased the dimples from her cheeks of olive brown,
And at times a swift, shy moisture dragged the long sweet lashes down;

Or the small mouth curved and quivered as for some denied caress,
And the fair young brow was knitted in an infantine distress.

Then the grim Commander, pacing where the brazen cannon are,
Comforted the maid with proverbs, wisdom gathered from afar;

Bits of ancient observation by his fathers garnered, each
As a pebble worn and polished in the current of his speech:

''Those who wait the coming rider travel twice as far as he;'
'Tired wench and coming butter never did in time agree;'

''He that getteth himself honey, though a clown, he shall have flies;'
'In the end God grinds the miller;' 'In the dark the mole has eyes;'

''He whose father is Alcalde of his trial hath no fear,'--
And be sure the Count has reasons that will make his conduct clear.'

Then the voice sententious faltered, and the wisdom it would teach
Lost itself in fondest trifles of his soft Castilian speech;

And on 'Concha' 'Conchitita,' and 'Conchita' he would dwell
With the fond reiteration which the Spaniard knows so well.

So with proverbs and caresses, half in faith and half in doubt,
Every day some hope was kindled, flickered, faded, and went out.

IV

Yearly, down the hillside sweeping, came the stately cavalcade,
Bringing revel to vaquero, joy and comfort to each maid;

Bringing days of formal visit, social feast and rustic sport,
Of bull-baiting on the plaza, of love-making in the court.

Vainly then at Concha's lattice, vainly as the idle wind,
Rose the thin high Spanish tenor that bespoke the youth too kind;

Vainly, leaning from their saddles, caballeros, bold and fleet,
Plucked for her the buried chicken from beneath their mustang's feet;

So in vain the barren hillsides with their gay serapes blazed,--
Blazed and vanished in the dust-cloud that their flying hoofs had
raised.

Then the drum called from the rampart, and once more, with patient
mien,
The Commander and his daughter each took up the dull routine,--

Each took up the petty duties of a life apart and lone,
Till the slow years wrought a music in its dreary monotone.

V

Forty years on wall and bastion swept the hollow idle breeze,
Since the Russian eagle fluttered from the California seas;

Forty years on wall and bastion wrought its slow but sure decay,
And St. George's cross was lifted in the port of Monterey;

And the citadel was lighted, and the hall was gayly drest,
All to honor Sir George Simpson, famous traveler and guest.

Far and near the people gathered to the costly banquet set,
And exchanged congratulations with the English baronet;

Till, the formal speeches ended, and amidst the laugh and wine,
Some one spoke of Concha's lover,--heedless of the warning sign.

Quickly then cried Sir George Simpson: 'Speak no ill of him, I pray!
He is dead. He died, poor fellow, forty years ago this day,--

'Died while speeding home to Russia, falling from a fractious horse.
Left a sweetheart, too, they tell me. Married, I suppose, of course!

'Lives she yet?' A deathlike silence fell on banquet, guests, and
hall,
And a trembling figure rising fixed the awestruck gaze of all.

Two black eyes in darkened orbits gleamed beneath the nun's white hood;
Black serge hid the wasted figure, bowed and stricken where it stood.

'Lives she yet?' Sir George repeated. All were hushed as Concha drew
Closer yet her nun's attire. 'Senor, pardon, she died, too!'

Кастро Алвес

Песнь африканца

В жалкой хижине в полночный час
Так темно! Огонь почти погас...
Только слышен тихой песни стон -
Это раб тоскует в полусне
О далёкой, милой стороне,
Что неволею покинул он.

А рабыня, кроткая жена,
В песню ту  душой погружена,
Глаз не сводит с сына своего;
Колыбель качая без конца,
Словно всё боится, что отца
Сын услышит - и поймёт его!

  "Земля моя так далёко,
   Солнце оттуда встаёт.
   Земля моя так красива,
   Там свобода моя живёт!

   Там пески золотые
   Под солнцем горят, как в огне,
   То небо с вечерней звездою
   Всё вспоминается мне...
   
   Там земля широка, как море,
   И пальмы её высоки.
   Как хотел бы я снова увидеть
   Её золотые пески!
 
   Там жил все мы на воле,
   Там в праздник народ танцевал,
   Никто там людскую свободу
   За деньги не продавал..."

Раб умолк. Огонь совсем погас
В этот тёмный беспросветный час.
Колыбель недвижна. Мальчик спит.
Может быть, в глубокой тишине,
Хоть его, в его невинном сне,
Светлая Свобода посетит!..

Раб ложится: поутру опять
Раньше солнца должен он вставать,
Вместе с солнцем - в путь...
Опоздаешь - бич над головой
Вмиг взовьётся чёрною змеёй -
Раб ты, не забудь!

А рабыня смотрит на сынка
И целует... С нею он пока...
"Спи, дитя моё..."
И страшится, мучась и грустя:
Вдруг войдёт хозяин - и дитя
Вырвет у неё!
1863
Перевод: И.Тынянова

A can;;o do africano

L; na ;mida senzala,
Sentado na estreita sala,
Junto ao braseiro, no ch;o,
Entoa o escravo o seu canto,
E ao cantar correm-lhe em pranto
Saudades do seu torr;o ...

De um lado, uma negra escrava
Os olhos no filho crava,
Que tem no colo a embalar...
E ; meia voz l; responde
Ao canto, e o filhinho esconde,
Talvez pra n;o o escutar!

"Minha terra ; l; bem longe,
Das bandas de onde o sol vem;
Esta terra ; mais bonita,
Mas ; outra eu quero bem!

"0 sol faz l; tudo em fogo,
Faz em brasa toda a areia;
Ningu;m sabe como ; belo
Ver de tarde a papa-ceia!

"Aquelas terras t;o grandes,
T;o compridas como o mar,
Com suas poucas palmeiras
D;o vontade de pensar ...

"L; todos vivem felizes,
Todos dan;am no terreiro;
A gente l; n;o se vende
Como aqui, s; por dinheiro".

O escravo calou a fala,
Porque na ;mida sala
O fogo estava a apagar;
E a escrava acabou seu canto,
Pra n;o acordar com o pranto
O seu filhinho a sonhar!

............................

O escravo ent;o foi deitar-se,
Pois tinha de levantar-se
Bem antes do sol nascer,
E se tardasse, coitado,
Teria de ser surrado,
Pois bastava escravo ser.

E a cativa desgra;ada
Deita seu filho, calada,
E p;e-se triste a beij;-lo,
Talvez temendo que o dono
N;o viesse, em meio do sono,
De seus bra;os arranc;-lo!

Песня рабыни

Перевод - Ана Шадрина-Перейра

"Я словно грустная цапля,
Живущая на берегу реки.
Я замерзаю в росы каплях,
Дрожу от холода, тоски.

Дрожу от холода, тоски,
Как тростники я у пруда.
Счастье птицы арапонги -
В полёте вольная всегда.

В полёте вольная всегда
И в сторону гнезда летит.
Она среди огней заката
Поёт, свободная, в пути.

Поёт, свободная, в пути,
Где троп пастушьих пыль.
А если хочет отдохнуть -
Есть пальма, есть ваниль.

Есть пальма, есть ваниль,
И есть болото, где стирают.
Есть цветущие равнины,
Ветвь лиана оплетает.

Ветвь лиана оплетает...
Есть у всех семья и кров.
А у меня - ни дома, ни детей,
Ни матери, ни брата, ни цветов".


Мои восемь лет

Как жаль, что ко мне не вернется
Авророю жизни детство,
Той радости светлой, чудесной
Года мои не возвратят.
Уж нет тех мечтаний, что видел,
Когда в ту пору играл  я
В тени банановой пальмы
Иль шел в апельсиновый сад

Как радостно, как же дивно
Беспечное жизни начало,
Душа простою и чистой
Была, как будто душистый,
Раскрывшийся нежный цветок,
Тихим озером было море,
Голубым покрывалом-небо,
Жизнь лилась, как добрая песня,
Весь мой мир золотился мечтой.

Зажигались ярко рассветы ,
Были ночи тогда прекрасны,
Душою верил я в сказки,
Ни бед, ни забот не знал.
Под вышитым звездами небом
Был луг ароматом полон,
Песок целовали волны,
А их свет Луны целовал.
О, детство! Милое детство!
Весна твоя не вернется,
Пускай улыбается Солнце,
Да счастья прежнего нет!
Любовь материнскую помню,
И игры наши с сестрою
Но сердце томится тоскою,
Сменила что радость тех лет.
В расстегнутой я рубашке
Мальчишкой тогда веселым
Холмы покорял, как горы,
И бегал по полю босой

Я слышал, как водопадов
Блестящие струи звенели,
И мчался я все быстрее
За бабочкой голубой,
Той беззаботной порою
Ел ягоды я питанга,
С деревьев срывал я манго,
У берега моря играл.
Молился я Деве Небесной,
Надо мной было небо красиво,
Засыпал я с улыбкой счастливой,
Утром ранним с песней вставал.
 
Питанга (суринамская вишня)- небольшое дерево высотой до 7,5 метров с длинными ветвями.

Мануэль Гонсалес Прада

Белые кони
 Что так колеблется почва
      И убегают, оглохнув от грохота, тучи?
      Снова титаны пришли выкарчевывать горы?
Снова снегами исторгнуты неумолимые гунны
      Или несметное буйволов стадо несется?
Нет, не титаны, не варвары это, не буйволов стадо -
      Это прекрасные белые кони.
      По ветру гривы, огнистые очи,
Плавно пространство стригущие мощные ноги,
      Ровным галопом проходят они и проходят,
Катятся снежной лавиной по шири степной,
      Бело-слепящим, полощущим шарфом
Скучную неба лазурь рассекают.

Вот и прошли. Лишь покой горизонта
      Застлан редеющий пылью и тающим гулом.
      Только их след на равнине багрится широкой
            Алою лентой.
      Бедные, бедные белые кони!
            Все они ранены.
            Насмерть.
1911
Перевод М. Самаева

Los caballos blancos


        ;Por qu; trepida la tierra
        y asorda las nubes fragor estupendo?
        ;Segundos titanes descuajan los montes?
        ;Nuevos Hunos se desgalgan abortados por las nieves
        o corre inmensa tropa de b;falos salvajes?

        No son los b;rbaros, no son los titanes ni los b;falos:
        son los hermosos Caballos blancos.
        Esparcidas al viento las crines,
        Inflamados los ojos, batientes los hijares,
        pasan y pasan en r;tmico galope:

        avalancha de nieve, rodando por la estepa,
        cortan el azul mon;tono del cielo
        con ondulante faja de n;tida blancura.
        Pasaron. Lejos, muy lejos, en la paz del horizonte,
        expira vago rumor, se extingue leve polvo.

        Queda en la llanura, queda por vestigio,
        ancha cinta roja.
        ;Ay de los pobres Caballos blancos!
        Todos van heridos,
        heridos de muerte.

ЛЮБОВЬ

Если ты благо и небом дана,
муки откуда и слезы, смятенье
чувств, боль утрат, подозрений сверленье
и воспаленные ночи без сна?

Если ты зло и землей рождена,
радость откуда, улыбки и пенье,
все упования, всё упоенье
и утешительная тишина?

Если ты снег, отчего твое пламя?
Если огонь, в лед зачем обращаешь?
Если ты мрак, что ж струишься лучами?

Тьма отчего, если свет ты лучишь?
Если ты жизнь, почему убиваешь?
Если ты смерть, почему так живишь?

 AL AMOR

Si eres un bien arrebatado al cielo
;por qu; las dudas, el gemido, el llanto,
la desconfianza, el torcedor quebranto,
las turbias noches de febril desvelo?

Si eres un mal en el terrestre suelo
;por qu; los goces, la sonrisa, el canto,
las esperanzas, el glorioso encanto,
las visiones de paz y de consuelo?

Si eres nieve ;Por qu; tus vivas llamas?
Si eres llama ;Por qu; tu hielo inerte?
Si eres sombra ;Por qu; la luz derramas?

;Por qu; la sombra, si eres luz querida?
Si eres vida ;Por que me das la muerte?
Si eres muerte ;Por qu; me das la vida?


МИТА

— Сын, пора мне: над вулканом
озарился неба край;
принеси мою котомку,
посох пальмовый подай.

— Вот, отец, твоя котомка,
вот и посох — не забудь,
но скажи: о чем ты плачешь
и куда ты держишь путь?

— Властью белых я оторван
от родного очага:
ждут меня нужда и голод —
горький жребий батрака.

— А когда к родному дому
возвратишься ты, отец?
— В день, когда с полей в пустыню
перейдут стада овец.

— А когда, скажи мне, овцы
перейдут в пустыню жить?
— Тигр лесной в тот день захочет
в море жажду утолить.

— А когда, из леса выйдя,
тигр воды морской попьет?
— В день, когда крылатый кондор
змей высиживать начнет.

— А когда же станет кондор
выводить смертельных змей?
— В день, когда у белых сердце
станет мягче и добрей.

— Если сердце их смягчится,
возвратишься ты сюда?
— Знай, сынок, что сердце белых
не смягчится никогда.
1890

El Mitayo

Hijo, parto: la ma;ana
reverbera en el volc;n.
Dame el b;culo de chonta,
las sandalias de jaguar.
-Padre, tienes las sandalias,
tienes el b;culo ya,
mas ;por qu; me ves y lloras?
;A qu; regi;n vas?
- La injusta ley de los Blancos
me arrebata el hogar.
Voy al trabajo y al hambre,
voy a la mina fatal.
-T;, que partes hoy en d;a,
;cu;ndo, cu;ndo volver;s?
-Cuando el llama de las punas
ame el desierto arenal.
- ;Cu;ndo el llama de las punas
las arenas amar;?
-Cuando el tigre de los bosques
beba las aguas del mar.
- ;Cu;ndo el tigre de los bosques
en los mares beber;?
- Cuando del huevo de un c;ndor
nazca la sierpe mortal.
-;Cuando del huevo de un c;ndor
una sierpe nacer;?
- Cuando el pecho de los Blancos
se conmueva de piedad.
- ;Cuando el pecho de los Blancos
piadoso y tierno ser;?
- Hijo, el pecho de los Blancos
no se conmueve jam;s.


ХОСЕ МАРТИ
Человек прямодушный, оттуда,
Где пальма растет в тиши,
Умирать не хочу я, покуда
Не родится стих из души.
Прихожу отовсюду, как чувство,
Уношусь в любые края,
С искусствами я — искусство,
На вершинах — вершина и я.
Я знаю много названий
Редчайших цветов я трав,
Знаю много гордых страданий
И смертоносных отрав.
Струились в ночь без просвета
Дождем на меня с высоты
Лучи чистейшего света
Божественной красоты.
Я видел, как светлые крылья
У прекрасных жен вырастали,
Я видел; из грязи и пыли
Бабочки вылетали.
Мужчину я видел: с кинжалом,
Вонзившимся в грудь, он жил,
Но ни разу вслух не назвал он
Той, кто жизни его лишил.
Душу, канувшую бесследно,
Два раза лишь видел я:
Когда умер отец мой бедный,
Когда ты ушла от меня.
Задрожал я лишь раз — это было
В саду перед входом в сторожку,
Когда злая пчела укусила
В лицо мою девочку-крошку.
Раз в жизни был рад я безмерно,
Как в час настоящей удачи:
Когда приговор мой смертный
Объявил мне тюремщик, плача.
Слышу вздох над землей и водой,
Он, как ветер, коснулся нас,
Но это не вздох, это мой,
Это сын мой проснется сейчас.
Говорят, в самоцветах нужно
Искать я ценить чистоту, —
Оттого-то верную дружбу
Я любви всегда предпочту.
Я видел: орел был подстрелен
И взмыл к небесам голубым,
А гадюка издохла в щели,
Отравлена ядом своим.
Я знаю, когда мирозданье
Без сил, побледнев, затихает, —
Журча в глубоком молчанье,
Тихий родник возникает.
Рукой ледяной, но бесстрашной,
С восторгом и суеверьем
Я коснулся звезды погасшей,
Упавшей у самой двери.
В груди моей год за годом
Прячу боль, что сердце терзает;
Сын народа-раба народом
Живет и без слов умирает.
Все прекрасно, и все постоянно,
Есть музыка, разум во всем,
И все, как брильянт многогранный,
Было уголь, а свет — потом.
Я знаю, что толпы скорбящих
С почетом хоронят глупцов
И что в целом мире нет слаще
Кладбищенских спелых плодов.
Молчу, обо всем размышляю,
Не желаю прослыть рифмачом
И в пищу мышам оставляю
Мой докторский пыльный диплом.

Перевод О. Савича

Yo soy un hombre sincero
De donde crece la palma,
Y antes de morirme quiero
Echar mis versos del alma.

Yo vengo de todas partes,
Y hacia todas partes voy:
Arte soy entre las artes,
En los montes, monte soy.

Yo sй los nombres extraсos
De las yerbas y las flores,
Y de mortales engaсos,
Y de sublimes dolores.

Yo he visto en la noche oscura
Llover sobre mi cabeza
Los rayos de lumbre pura
De la divina belleza.

Alas nacer vн en los hombros
De las mujeres hermosas:
Y salir de los escombros,
Volando las mariposas.

He visto vivir a un hombre
Con el puсal al costado,
Sin decir jamбs el nombre
De aquella que lo ha matado.

Rбpida, como un reflejo,
Dos veces vн el alma, dos:
Cuando muriу el pobre viejo,
Cuando ella me dijo adiуs.

Temblй una vez - en la reja,
A la entrada de la viсa,-
Cuando la bбrbara abeja
Picу en la frente a mi niсa.

Gocй una vez, de tal suerte
Que gocй cual nunca: - cuando
La sentencia de mi muerte
Leyу el alcaide llorando.

Oigo un suspiro, a travйs
De las tierras y la mar,
Y no es un suspiro, - es
Que mi hijo va a despertar.

Si dicen que del joyero
Tome la joya mejor,
Tomo a un amigo sincero
Y pongo a un lado el amor.

Yo he visto al бguila herida
Volar al azul sereno,
Y morir en su guarida
La vнbora del veneno.

Yo sй bien que cuando el mundo
Cede, lнvido, al descanso,
Sobre el silencio profundo
Murmura el arroyo manso.

Yo he puesto la mano osada,
De horror y jъbilo yerta,
Sobre la estrella apagada
Que cayу frente a mi puerta.

Oculto en mi pecho bravo
La pena que me lo hiere:
El hijo de un pueblo esclavo
Vive por йl, calla y muere.

Todo es hermoso y constante,
Todo es mъsica y razуn,
Y todo, como el diamante,
Antes que luz es carbуn.

Yo sй que el necio se entierra
Con gran lujo y con gran llanto.-
Y que no hay fruta en la tierra
Como la del camposanto.

Callo, y entiendo, y me quito
La pompa del rimador:
Cuelgo de un бrbol marchito
Mi muceta de doctor.

Ярмо и звезда

    Я родился во тьме, и мать сказала:
    – Цвет лона моего, Омагно славный,
    Зерцало и жемчужина Природы, -
    О рыба, птица, лошадь, человек!
    Взгляни – тебе указываю с болью
    Два знака жизни: виждь и выбирай.
    Один – ярмо, и кто подставит выю -
    Покорствует, как вол, усердно служит
    Владельцу – тот блаженствует: на теплой
    Соломе спит, и голода не знает.
    Другой, о тайна, что во мне зачата,
    Как зачинается горой вершина, -
    Другой – возблещет и убьет: звезда.
    Она сиянье льет – отпрянет грешный
    От звездоносца, – и в разгаре жизни,
    Как чудище, исполненное злобы,
    Пребудет одинок звезду несущий…
    Но человек, похожий на вола -
    Волом воскреснет; тварью бессловесной
    Вернется на ступеньки бытия;
    А кто звезду бестрепетно подъемлет -
    Тот вознесен воистину!
    Когда же
    Живой свершает миру возлиянье,
    Когда швыряет на поганом пире
    Пресыщенных исчадий человечьих
    Свое же сердце на съеденье, или
    Всем четырем ветрам вручает песню
    Священную – звезда волшебным светом
    Его объемлет, ласковым эфиром;
    И, коль живой не убоялся жизни -
    Ступенькой выше встанет во Вселенной!..
    – Ярмо! Я на него стопы восставлю,
    И на челе возвышенно заблещет
    Звезда, что осияет и убьет!

Перевод: Сергей Александровский

Yugo y estrella


Cuando nac;, sin sol, mi madre dijo:
"Flor de mi seno, Homagno generoso,
de m; y de la creaci;n suma y reflejo,
pez que en ave y corcel y hombre se torna,
mira estas dos,que con dolor te brindo
insignias de la vida: ve y escoge
;ste, es un yugo:quien lo acepta, goza.
Hace de manso buey, y como presta
servicio a los se;ores, duerme en paja
caliente, y tiene rica y ancha avena.
;sta, oh misterio que de m; naciste
cual la cumbre naci; de la monta;a,
esta, que alumbra y mata, es una estrella.
Como que riega luz, los pecadores
huyen de quien la lleva, y en la vida,
cual un monstruo de cr;menes cargado,
todo el que lleva luz se queda solo.
Pero el hombre que al buey sin pena imita,
buey torna a ser y en apagado bruto
la escala universal de nuevo empieza.
El que la estrella sin temor se ci;e,
como que crea ;crece!
                ;Cuando al mundo
de su copa el licor vaci; ya el vivo;
cuando, para manjar de la sangrienta
fiesta humana, sac; contento y grave
su propio coraz;n; cuando a los vientos
de Norte y Sur virti; su voz sagrada,
la estrella como un manto,en luz lo envuelve,
se enciende como a fiesta, el aire claro,
y el vivo que a vivir no tuvo miedo,
se oye que un paso m;s sube en la sombra!-

-Dame el yugo, oh mi madre, de manera
que puesto en ;l, de pie, luzca en mi frente
mejor la estrella que ilumina y mata-

 -----
В тебе мои светлые дни остаются

И глубокая горькая грусть.

Позволь со словами прощания также

Мне душу оставить здесь.

Я ухожу в тот дом необъятный,

Где иссякает жизнь.

Прощай, моя родина. Это блаженство –

За родину умереть.

Перевод В.Аленикова


Рубен Дарио

Там, далеко
Перевод О. Савича

Вол детства моего — от пота он дымится, —

вол Никарагуа, где солнце из огня

и в небе тропиков гармония струится;

ты, горлинка лесов, где спорят в шуме дня

и ветер, и топор, и дикий бык, и птица, —

я вас приветствую: вы — это жизнь моя.

Про утро, тучный вол, ты мне напоминаешь:

пора доить коров, пора вставать и мне;

живу я в розовом и нежно-белом сне;

горянка-горлинка, воркуешь, в небе таешь, —

в моей весне былой ты олицетворяешь

все то, что есть в самой божественной весне.

AMO, AMAS (Я люблю, ты любишь - лат.)
Перевод Инны Тыняновой

Любить всегда, любить всем существом,
любить любовью, небом и землей,
ночною тенью, солнечным теплом,
любить всей мыслью, всей душой.

Когда же станет дальше бесполезным
тяжелый путь по жизни крутизне -
любить зажженную любовью бездну,
сгореть самим в горящем в нас огне!

Amar, amar, amar, amar siempre, con todo
el ser y con la tierra y con el cielo,
con lo claro del sol y lo oscuro del lodo:
amar por toda ciencia y amar por todo anhelo.

Y cuando la montaсa de la vida
nos sea dura y larga y alta y llena de abismos,
amar la inmensidad que es de amor encendida
y arder en la fusion de nuestros pechos mismos!

РАКОВИНА

Посвящается Антонио Мачадо

Я отыскал ее на берегу морском;
она из золота, покрыта жемчугами;
Европа влажными брала ее руками,
плывя наедине с божественным быком.

Я с силой дунул в щель, и, словно дальний гром,
раскат морской трубы возник над берегами,
и полился рассказ, не меркнущий веками,
пропитанный насквозь морями и песком.

Светилам по душе пришлась мечта Язона,
и ветры горькие ветрил вздували лоно
на “Арго”-корабле; вдыхая ту же соль,

я слышу голос бурь и ропщущие волны,
и незнакомый звон, и ветер, тайны полный…
Живого сердца стук, живого сердца боль.)
(1903)
(Перевод О.Савича)

CARACOL
A Antonio Machado

En la playa he encontrado un caracol de oro
macizo y recamado de las perlas m;s finas;
Europa le ha tocado con sus manos divinas
cuando cruz; las ondas sobre el celeste toro.

He llevado a mis labios el caracol sonoro
y he suscitado el eco de las dianas marinas,
le acerqu; a mis o;dos y las azules minas
me han contado en voz baja su secreto tesoro.

As; la sal me llega de los vientos amargos
que en sus hinchadas velas sinti; la nave Argos
cuando amaron los astros el sue;o de Jas;n;

y oigo un rumor de olas y un inc;gnito acento
y un profundo oleaje y un misterioso viento...
(El caracol la forma tiene de un coraz;n.)


Луис Льоренс Торрес

Рассвет.

С рассвета - стадо под солнцем.

Рукав реки каменистый,

Течёт меж зелёных манго,

Тех, что теряют листья.

Без влаги луга изнывают,

Свет солнца холмы заливает.

Лишь резвый конь радует душу.

Глубокий удар кинжала,

В последней песне петушьей.

Перевод: Валентин  Смирнов

Madrugada.

Ya est; el lucero del alba
encimita del palmar,
como horquilla de cristal
en el mo;o de una palma.
Hacia ;l vuela mi alma,
busc;ndote en el vac;o.
Si tambi;n de tu boh;o
lo estuvieras t; mirando,
ahora se estar;an besando
tu pensamiento y el m;o.

Баркарола

Позволь мне дева юная,

Плыть в шлюпке из стихов,

По морю глаз твоих,

С прибоем сладострастным.

Хочу я бросить вызов,

Им прекрасным,

В несбыточных надеждах и мечтах.

Который вал безудержных желаний,

Меня поглотит в яростных волнах?

Навеки утону я в сердце страстном,

Как я тону, в неистовых стихах!

Заря

Заря встаёт над пальмовою рощей

И солнце золотит верхушки пальм,

Волос пучки расчёсывает гребнем,

Сверкающим, как солнечный хрусталь.

И душу мне, и сердце окрыляет,

Найти тебя в пространстве, без людей.

Где в хижине простой, по взгляду я узнаю,

И поцелуям, о любви твоей.

Перевод: Валентин Смирнов

Хенрик Лунд (Интелерак)

Наша древняя земля (гренландский национальный гимн)
 
О древняя наша, родная земля,
Каменистая матерь седая -
Ты, богатство прибрежий даря и деля,
Берегла нас, от врагов ограждая.
 
Вблизи от народов единой семьи
Мы взрослели, мужали спокойно,
Калалит - так зовут тебя дети твои,
Будь же имени детей твоих достойна!
 
Мы жаждем твои обезвредить пути -
Становись же сильнее и краше!
Наше дело воспрять, наше дело расти,
Ибо только вперед - дороги наши.
 
Великие цели маячат вдали,
Нет возврата к потемкам былого, -
Да послужат народу гренландской земли
И печатное, и устное слово.
 
Отчизна, проснись и себя сохрани
Нашей матерью, доброй и строгой, -
Процветая, вступи же в грядущие дни
Лучезарной, счастливою дорогой!

1912
      
Пер. с гренланд. Е. Витковского

Nuna asiilasooq

    Qitornatit kissumiaannarpatit tunillugit sineriavit piinik.

    Akullequtaasut merlertutut ilinni perortugut tamaani
    kalaallinik imminik taajumavugut niaqquit ataqqinartup saani.

    Atortillugillu tamaasa pisit ingerlaniarusuleqaagut
    nutarterlugillu noqitsigisatit siumut, siumut piumaqaagut.

    Inersimalersut ingerlanerat tungaalitsiterusuleqaarput,
    oqaatsit «aviisit» qanoq kingunerat atussasoq erinigileqaarput.

    Taqilluni naami atunngiveqaaq, kalaallit siumut makigitsi.
    Inuttut inuuneq pigiuminaqaaq, saperasi isumaqaleritsi.


Фьорд Тасермиут

1
Кусуак, Тасермиут:
Фьорд глубок и берег крут
- плеск волны речной!
Звонкие слова в тиши
Падают на дно души
- плеск волны речной!
2
В каждый склон, в любой ручей
Льётся золото лучей,
- тишина во фьорде!
Озаряя с высоты
Реки, скалы, льды, цветы,
- тишина во фьорде!
3
Сумерки недалеки,
Слышен только плеск реки
- ветра нет над влагой!
Вот - луна плывёт в простор,
Озаряя гладь озёр,
- ветра нет над влагой!
4
Ночь короткая - свежа,
Дремлют скалы-сторожа
- вечные громады!
Песнь реки - как  стих псалма,
а кругом - покой и тьма
- вечные громады!
5
Бледным золотом горя,
Занимается заря
- снова день приходит!
Солнце, выйди и согрей
Птиц прибрежных и зверей.
- Снова день приходит!
6
И над ясною водой
Скалы высятся грядой
- вот картина фьорда!
На земле найдёшь ли край,
Где такой увидишь рай?
- Вот картина фьорда!

Перевод Е.Витковского

РИКАРДО ХАЙМЕС ФРЕЙРЕ
 Мимолетное
Однажды ветер ветку
с куста цветущей розы
сорвал, унес в болото
и прямо в омут бросил.
Вмиг расступилась волны,
и трепетную розу
болото засосало
в голодную утробу.
Лишь листья над водою
остались плавать сиро,
покрывшись илом черным
и став чернее ила.
Но в час, когда таится
весь мир во сне глубоком,
струится запах розы
над мертвенным болотом.
Перевод В. Васильева

Смерть героя 
Перевод с испанского Владимира Васильева

Хотя на щите пробитом кровь полыхает, как зарево,
хотя не закончен меча его стремительный взмах,
но мрак необоримый уже проникает в глаза его,
и мужественная песня оборвалась на устах.

На суку двое воронов со взорами ненасытными
расправили сильные крылья, что мертвенно-черны,
и ночь встрепенувшися крыльев глаза, как день, слепит ему,
и к бледному горизонту уносятся вещуны.

Странствующая Венера 
Перевод с испанского Владимира Васильева

I

За судном легкокрылым
следую наудачу;
слышу, как ветры рыдают в снастях корабельных,
вижу, как чайки садятся на мачту.

Рыбы на киль, со скрежетом режущий волны,
тусклые взоры уставили;
их чешуя от солнца на мелкие части дробится;
белая пена вскипает под черными их хвостами.

Слежу беспокойно,
как скалы скрываются за горизонтом.
Блуждает взор мой
в бескрайнем царстве водном.

II

Странствующая Венера, ты – сладострастия стражница.
Тебя не знает в лицо, но предан тебе мореходец.
Странствующая Венера...
Он грезил с тобою вместе, быть может.

За белокурой Венерой он быстрый корабль
вел вдоль берегов, седых от тумана и инея.
На бронзу его загара с надеждой взирали
глаза ее серо-синие.

За черной Венерой корабль он вел
вдоль выжженной солнцем пустыни,
и легкие, как тени, эбеновые руки
шею его обхватили.

Странствующая Венера, на берегу его ждешь ты.
Может быть, баядерой ты обернуться хочешь?
Искусна ли ты в любви?
Тебя не знает в лицо, но предан тебе мореходец.

III

Всплыли в тиши одиночества
мечты и виденья зыбкие,
и контуры их таинственные
вычерчиваются в дымке.

ЛЕОПОЛЬДО ЛУГОНЕС
Волшебство

Тих вечер. Ни одна не кружит птица.
Морская гладь — расплавленный сапфир.
С небес на умиротворенный мир
Лазурное сияние струится.
Простерлись в синеватой дымке дюны…
И спорит с общею голубизной
Лишь белый парус, — слившийся с волной,
Восходит он, как полумесяц юный.
Настолько наше счастье совершенно,
Что к горлу вдруг подкатывает ком…
И море плачет горестно о том,
Что солоно оно, что неизменно.
 Перевод М. Донского

К гаучо


Род отважный, постоянный,
полный первобытных сил,
ты отчизну воплотил
в конной статуе чеканной.
От удачи бесталанной
ярче жертвенность твоя -
так кровавая струя
из разверстой бычьей жилы
полыхает что есть силы
алым стягом бытия.

Ибо стойкость в злые годы -
так судьбой утверждено -
претворит одна в вино
гроздья черные невзгоды.
Мера полная свободы
вам отмерится с лихвой
меж опасностью прямой
и отвагой непреклонной,
между острием факона
и певучею строкой.

В час великих испытаний,
что в веках прославил нас,
так же, как в счастливый час,
слышен голос птицы ранней.
Пайядора песнь в тумане
возвестила нам рассвет, -
и ушел за солнцем вслед,
в алом свете исчезая,
гаучо, избранник мая,
он уж не вернется, нет!

Так прошел он по земле,
за собой оставив пламя,
поднимая бунта знамя
против жизни в кабале.
Крепко держится в седле,
скачкой пампу пробуждая.
Скачет с ним его родная
Аргентина за спиной,
охватив его рукой, -
радостная, молодая.

В Суипаче, в Айякучо
ратный путь его пролег -
там иссяк он, как поток,
низвергающийся с кручи.
Он, умелый и везучий,
зло любое исцелял,
он умом и силой взял
и в борьбе с самоуправством
верх одерживал лукавством -
легкий, звонкий, как реал.

Не колеблясь, за вождем
шел на смерть своей охотой;
стала сабля патриота
для него простым ножом;
простодушен, прям во всем,
верил он не без причины,
что и в горький час кончины,
в час борьбы и в час труда -
шпоры гаучо всегда
украшение мужчины.

Есть в поэзии его
первого цветка приманка,
зорь весенних торжество
с конским ржаньем спозаранку;
и румяная смуглянка,
в холст одетая простой,
крутобедрой красотой
нам в сердца несет смятенье -
плод весеннего томленья,
спелым соком налитой!

Стал нам памятью о нем
только горький плач гитарный -
край его неблагодарный
отказал ему во всем.
Мы добра не бережем -
нам булыжник, право слово,
лучше слитка золотого;
без вины осуждена,
гибнет в наши времена
нашей родины основа.

A LOS GAUCHOS

Raza valerosa y dura
que con pujanza silvestre
dio a la patria en garbo ecuestre
su primitiva escultura.
Una terrible ventura
va a su sacrificio unida,
como despliega la herida
que al toro desfonda el cuello,
en el raudal del degьello
la bandera de la vida.

Es que la fiel voluntad
que al torvo destino alegra,
funde en vino la uva negra
de la dura adversidad.
Y en punto de libertad
no hay satisfacciуn mбs neta,
que medнrsela completa
entre riesgo y corazуn,
con tres cuartas de facуn
y cuatro pies de cuarteta.

En la hora del gran dolor
que a la historia nos parнa,
asн como el bien del dнa
trova el pбjaro cantor,
la copla del payador
anunciу el amanecer,
y en el fresco rosicler
que pintaba el primer rayo,
el lindo gaucho de Mayo
partiу para no volver.

Asн saliу a rodar tierra
contra el viejo vilipendio,
enarbolando el incendio
como estandarte de guerra.
Mar y cielo, pampa y sierra,
su galope al sueсo arranca,
y bien sentada en el anca
que por las cuestas se empina
le sonrнe su Argentina
linda y fresca, azul y blanca.

Luego al amor del caudillo
siguiу, muriendo admirable,
con el patriуtico sable
ya rebajado a cuchillo;
pensando, alegre y sencillo,
que en cualesquiera ocasiуn,
desde que cae al montуn
hasta el dнa en que se acaba,
pinta el cub de la taba
la existencia del varуn.

Su poesнa es la temprana
gloria del verdor campero
donde un relincho ligero
regocija la maсana.
Y la morocha lozana
de sediciosa cadera,
en cuya humilde pollera,
primicias de juventud
nos insinuу la inquietud
de la loca primavera.

Su recuerdo, vago lloro
de guitarra sorda y vieja,
la patria no apareja
preopaciуn ni desdoro.
De lo bien que guarda el oro,
el guijarro es argumento;
y desde que el pavimento
con su nivel sobrepasa,
va sepultando la casa
las piedras de su cimiento.

Луна-обманщица 
Перевод с испанского Виктора Андреева

Луна золотая
блестит в небесах,
в кошачьих глазах
коварно мерцая.

Поэты, не зная,
что путь ваш – впотьмах,
бредете, в стихах
луну воспевая.

О, как же был прав
Шекспир, написав
(и не поленитесь

прочесть те, кто юн):
«Swear not by the moon...» –
«Луной не клянитесь...»

Сб. «Лунный календарь души», 1909

Роберт Фрост

Глядя на лес снежным вечером

Прервал я санок легких бег,
Любуясь, как ложится снег
На тихий лес,— и так далек
Владеющий им человек.
Мой удивляется конек:
Где увидал я огонек,
Зовущий гостя в теплый дом
В декабрьский темный вечерок;
Позвякивает бубенцом,
Переминаясь надо льдом,
И наста слышен легкий хруст,
Припорошенного снежком.
А лес манит, глубок и пуст.
Но словом данным я влеком:
Мне еще ехать далеко,
Мне еще ехать далеко.
Перевод И. Кашкина

Stopping by Woods on a Snowy Evening”

Whose woods these are I think I know.
His house is in the village, though;
He will not see me stopping here
To watch his woods fill up with snow.

My little horse must think it queer 5
To stop without a farmhouse near
Between the woods and frozen lake
The darkest evening of the year.

He gives his harness bells a shake
To ask if there is some mistake. 10
The only other sounds the sweep
Of easy wind and downy flake.

The woods are lovely, dark, and deep,
But I have promises to keep,
And miles to go before I sleep, 15
And miles to go before I sleep.

СНЕЖНАЯ ПЫЛЬ

Задели крылья
Сук над крыльцом
И белой пылью
Плеснули в лицо,
Прогнав заботы
И грусти тень,
И стал отчего-то
Светлее день.

Перевод: А. ЛЕЙЗЕРОВИЧ

The way a crow
Shook down on me
The dust of snow
From a hemlock tree

Has given my heart
A change of mood
And saved some part
Of a day I had rued.

Неизбранная дорога

В осеннем лесу, на развилке дорог,
Стоял я, задумавшись, у поворота;
Пути было два, и мир был широк,
Однако я раздвоиться не мог,
И надо было решаться на что-то.

Я выбрал дорогу, что вправо вела
И, повернув, пропадала в чащобе.
Нехоженей, что ли, она была
И больше, казалось мне, заросла;
А впрочем, заросшими были обе.

И обе манили, радуя глаз
Сухой желтизною листвы сыпучей.
Другую оставил я про запас,
Хотя и догадывался в тот час,
Что вряд ли вернуться выпадет случай.

Еще я вспомню когда-нибудь
Далекое это утро лесное:
Ведь был и другой предо мною путь,
Но я решил направо свернуть --
И это решило все остальное.

Перевод Григория Кружкова
The Road Not Taken

Two roads diverged in a yellow wood,
And sorry I could not travel both
And be one traveler, long I stood
And looked down one as far as I could
To where it bent in the undergrowth.

Then took the other, as just as fair,
And having perhaps the better claim,
Because it was grassy and wanted wear;
Though as for that the passing there
Had worn them really about the same.

And both that morning equally lay
In leaves no step had trodden black.
Oh, I kept the first for another day!
Yet knowing how way leads on to way,
I doubted if I should ever come back.

I shall be telling this with a sigh
Somewhere ages and ages hence:
Two roads diverged in a wood, and I--
I took the one less traveled by,
And that has made all the difference.

РОБЕРТ УИЛЬЯМ СЕРВИС
 Перевод Е.Витковского
СЫН СВЯЩЕННИКА

Он - священника сын; он в лачуге - один; он беседует сам с собой,
Когда Арктика льет свет нездешний с высот, освещая снега ворожбой,
И мороз - шестьдесят, и собаки скулят, в снег зарывшись голодной гурьбой.

"Я в Братство Полярное вписан с почти забытых времен.
Я проклял давно край Юкона - но не покинул этих сторон.
Я летней порой был иссушен жарой; я мерз, голодал зимой;
Я шел за мечтой долиной речной, за золотом шел с киркой.

В глаза мне взгляни - два раза они от снега слепли почти;
Нет пальцев у ног, и шрамом прожег щеку мне мороз до кости.
Я жизнь проиграл средь северных скал, я этой землей клеймен
Ни доллара нет; ходячий скелет; что нужно мне? - лишь самогон.

Добыча -  игра в рулетку, и рядом с удачей - провал;
Я явился сюда среди сотен других; тот выиграл, я - проиграл;
Мог быть как Ледью и Кормак - но, Господи, как я слаб! -
Богатство свое растратил на водку, карты и баб.

Мы жили рыбалкой, охотой - давно, много лет назад,
И знать не знали у наших костров, что здесь, под ногами, - клад.
Еще закупали пушнину; случалось, что я засыпал
Как раз у ручья Бонанза - где после нашли металл.

Мы жили единой большой семьей, была у каждого - скво,
Жили вольно, без страха; про власть и закон не желали знать ничего;
Но тут к нам донесся такой слушок, что любого с ума сведет;
Я успел на Бонанзу прежде, чем за золотом хлынул сброд.

Были слава и грех, был открытым для всех город Доусон - вот времена!
(Хоть творил меня Бог - от макушки до ног, но внутри  сидит сатана).
Шли безумной толпой -  и злодей, и святой; мимо бабы пройти не могли...
И побольше навряд душ отправилось в ад из других уголков земли.

Здесь денег было -  как грязи; ты - богач, а назавтра - гол.
Я на стерву-певичку однажды запал, но паршивку другой увёл.
Я ушел в запой; через год, больной, в бараке на койке лежал,
Где постель грязна; и судьба ясна: срок, мне оставшийся, - мал.

С киркой и лопатой провел я на Юконе двадцать лет;
Шел по его долинам, встречал закат и рассвет;
С холодом здешним собачьим и с каждой горой знаком -
Да, здесь двадцать лет провел я... и стал теперь стариком.

Плевать на это! В бутылке есть пара глотков у меня.
Собак запрягу - и к Биллу отправлюсь при свете дня.
А ночь так длинна; валяюсь без сна, и тело горит как в огне;
Я утром отправлюсь... утром... и выпадет красное мне.

...Иди сюда, Кит, дорогая, твой пони уже под седлом...
...Убью тебя, Минни, паршивка! Не путайся с этим ослом...
...Эй, Билли, намыл-то сколько?.. Играем! Подать питье!.. 
...Отче, иже еси на небеси, да святится имя Твое..."

Так священника сын, лежа в койке, один, разговаривал сам с собой,
Но огонь погас, и в рассветный час наступил для него отбой;
И с рычаньем голодные псы в тот же день его плоть растерзали гурьбой
ЗОВ ГЛУХОМАНИ

Ты глядел ли на величье - там, где видишь лишь величье,
Водопадов и обрывов высоту,
Гривы гор, пожар заката, в вышине полеты птичьи
И ревущую каньонов черноту?
Ты по сказочной долине и по горному отрогу
Проложил ли к Неизвестному пути?
Ты души настроил струны на молчанье? Так в дорогу!
Слушай зов, учись и цену заплати.

Ты шагал ли через пустошь, пробирался ли устало
Через заросли, кустарники, полынь?
Ты насвистывал рэг-таймы там, где дальше - только скалы,
Познакомился с повадками пустынь?
Ты под небом спал ли звездным, на коне скакал степями,
Ты, под солнцем изнывая, брел вперед?
Ты сумел ли подружиться со столовыми горами?
Ну так слушай - Глухомань тебя зовет.

Ты с Безмолвием знаком ли? То не снег на ветке нежной -
В Тишине той лжив и суетен наш бред!
Ты шагал ли в снегоступах? гнал собак дорогой снежной,
Шел ли в глушь, торил пути, достиг побед?
Ты шагал ли к черту в зубы, ты плевал ли на напасти?
Уважал тебя любой индейский род?
Чуял в мышцах силу зверя, мог ли рвать врага на части?
Так внимай же: Глухомань тебя зовет.
Ты страдал ли, побеждал ли; шел к фортуне, полз за нею;
Средь величья - стал великим, как титан?
Делал дело ради дела; мог ли видеть - дня яснее -
Ты в любом нагую душу сквозь обман?
Ты постичь ли смог, как много есть примет величья Бога,
Как природа гимны Господу поет?
Здесь творят мужчины смело только истинное дело.
Ну так слушай - Глухомань тебя зовет.

И в привычках пеленанье, и в условностях купанье,
И молитвами - кормежка круглый год,
И потом тебя - в витрину,  как образчик воспитанья...
Только слышишь? - Глухомань тебя зовет.
Мы пойдем в места глухие, испытаем мы судьбину;
Мы отправимся неведомым путем.
Нам тропу звезда укажет; будет ветер дуть нам в спину,
И зовет нас Глухомань: ну так идем!

Люсинда Джейн

Я раньше гордым был отцом.
Коляску с дочерью катать
Мне было стыдно, а потом
Я старым стал, сейчас гулять
Я с внучкой малой выхожу,
С коляской взад, вперёд брожу.

Когда иду с Люсиндой в сад,
Лицо в морщинах, стар и сед,
Все дамы, что в саду сидят
При встрече скажут: "Слушай, дед,
У внучки цвет небесный глаз,
Ну в точь твои, как на показ!"

И слыша это, так счастлив,
Ловлю я внучки детский взор,
И на колени посадив,
Несу Люсинде милый вздор.
Ей дам бутылочку с едой,
А после едем мы домой.

Ах, эта радость моих дней
Счастливой няньки роль играть.
Все говорят: "Твой нос у ней"
По мне, пусть хуже может стать.
Но как мечтаю сильно я
Понянчить правнучку, друзья,
Похожа, скажут, на меня!

Пер.: Борис Зарубинский

Эмиль Неллиган

Зимний вечер
Как много снега! Боже мой!
И на стекле - сад ледяной.
Как много снега! Боже мой!
Что мне судьбы удар иной?
Вся боль моя уже со мной ...

Пруды застыли подо льдом.
Где я? что там? – душа темна.
Надежды скрыты подо льдом.
Я словно севера страна,
Что без снегов живет с трудом.

Рыдайте, птицы зимних дней
В дрожащем, мрачном феврале!
Рыдайте, птицы зимних дней!
Со мною, роза, слезы лей
Средь можжевеловых ветвей.

Как много снега! Боже мой!
И на стекле - сад ледяной.
Как много снега! Боже мой!
Что мне судьбы удар иной?
Вся грусть моя уже со мной ...
1898
Soir d'hiver

Ah ! comme la neige a neig; !
Ma vitre est un jardin de givre.
Ah ! comme la neige a neig; !
Qu’est-ce que le spasme de vivre
; la douleur que j’ai, que j’ai.

Tous les ;tangs gisent gel;s,
Mon ;me est noire ! o;-vis-je ? o; vais-je ?
Tous ses espoirs gisent gel;s :
Je suis la nouvelle Norv;ge
D’o; les blonds ciels s’en sont all;s.

Pleurez, oiseaux de f;vrier,
Au sinistre frisson des choses,
Pleurez, oiseaux de f;vrier,
Pleurez mes pleurs, pleurez mes roses,
Aux branches du gen;vrier.

Ah ! comme la neige a neig; !
Ma vitre est un jardin de givre.
Ah ! comme la neige a neig; !
Qu’est-ce que le spasme de vivre
; tout l’ennui que j’ai, que j’ai !…

 -----

Я чувствовал: во мне живут таланта птицы,
Но так неловко расставлял силки,
Что начали они порхать, стуча в виски
И в голове, как в небесах, кружиться.

И, сердце разорвав, умчались прочь, легки

Муза

Я переделал колыбель свою,
Чтоб Музу, вечную любовницу мою,
Под щебетанье птиц баюкать без тревоги
И нежно целовать средь тихих вечеров.
Но старая карга - Тоска - вновь на пороге,
И слышен мерзкий скрип
Тяжелых башмаков.

Перевод: Алина ИОХВИДОВА

Хулио Эррера-и-Рейссиг.
Флейта

В ознобе роща — ватой на ней туман повис.
Чиста горы вершина — как мысль идеалиста.
И, резкими скачками, как будто норовистый
скакун, с весёлым ржаньем, поток стремится вниз.

Тростник открыл у ветра призвание флейтиста.
Внезапно зимней дымки покровы сорвались,
и — солнце смотрит из-за раздвинутых кулис
и в утре растворилось сиянье аметиста.

В лучистых нитях капли скользят между листов.
В них вся игра алмазов и всхлипы бубенцов.
Упильо бросил стадо и, возле речки сидя,

поверил душу флейте, не зная — каково
следить за ним украдкой, внимать игре его
за тополем застывшей и млеющей Филиде.

Перевод Марк Самаев

Возвращение с полей

Закат чистейшим златом воздал за все труды…
И женщина, светлея от глаженого ситца
и в волосы вплетенной душистой резеды,
с шитьем или вязаньем на свои порог садится.
Вот девушка проходит, неся кувшин воды, —
ботиики, шаль и посох, чтобы не оступиться.
За часом час минует сонливой вереницей,
Аркадии дыханье чуть шевелит сады.
Все тихо… Лишь из лужиц, синеющих, как нимбы,
доносятся лягушек гнусавые маримбы.
В озерах алый отсвет заката все тусклей.
Вершины розовеют — как призраки в тумане,
и пыль у горизонта клубится — то крестьяне
усталою гурьбою идут домой с полей.

Перевод М. Самаева

La vuelta de los campos

La tarde paga en oro divino las faenas...
Se ven limpias mujeres vestidas de percales,
trenzando su cabellos con tilos y azucenas
o haciendo sus labores de aguja en los umbrales.

Zapatos claveteados y b;culos y chales...
Dos mozas con sus c;ntaros se deslizan apenas.
Huye el vuelo son;mbulo de las horas serenas.
Un suspiro de Arcadia peina los matorrales...

Cae un silencio austero... Del charco que se nuimba
estalla una gangosa balada de marimba.
Los lagos se amortiguan con espectrales lampos,

Las cumbres, ya quim;ricas, cor;nanse de rosas...
Y humean a lo lejos las rutas polvorosas
por donde los labriegos regresan de los campos.

Притяжение

       Honni soit qui mal y pense

Мой пойман взгляд в ловушку: луч игривый
по туфельке твоей скользит, томленье,
кошачий жар, жжёт плоть, но во спасенье
сень дарит парус-зонт тенистой гривой.

Ногой качаю. В такт, неторопливо,
по капле плоть твоя теряет противленье,
снисходит от неё медоточенье
лаванды нежной и карибской сливы.

Меж складок платья призрачно-дождливый
струится бликами змеиных переливов
вечерний свет... А взгляд твой молчаливый

торопит сладострастья исцеленье.
Тритон античный целит - в направленье
тебя - с улыбкой дротик похотливый.

Перевод В. Литуса

Амадо Нерво

КРЫЛЬЯ

Герб Мексики — кондор, могучий и мрачный,
терзает когтями змею, символ зла —
над гладью озерной, алмазно-прозрачной,
где тень от нопаля узором легла.

Я помню, как в детстве увидел я знамя,
когда на прогулку взяла меня мать,
и кондор на знамени реял над нами...
Тут я закричал, заливаясь слезами:
— Хочу быть орлом, хочу в небе летать!

Коль мы почитаемся перлом творенья,
что ж крыльев творец не пожаловал нам?
— Не плачь, сын, — сказала мне мать в утешенье,—
на крыльях других нас несет вдохновенье,
за ним никогда не угнаться орлам!

LAS ALAS

El ;guila brava, de M;xico emblema,
Devora una sierpe —figura del mal—
En medio de un lago que finge una gema
Sobre una esmeralda silvestre: el nopal.

Recuerdo que, siendo beb; todav;a,
al verla en mi augusta bandera ondear
al soplo del viento y al beso del d;a,
temblando de anhelos clam;: –;Madre m;a,
yo quiero ser ;guila, yo quiero volar!

;Por qu;, si Dios alas brind; a los condores,
al hombre, su imagen, las niega cruel?–
Mi madre me dijo: –Tontuelo, no llores:
las alas del genio son alas mejores;
jam;s los condores volaron como ;l.

ГЕРОИЧЕСКИЙ ТРИПТИХ

I

Кауполикан

Не стронув с места кряжа, налитого железом,
касики отступили: — Кто следом? —И, как

гром:

— Я!—раскатилось эхо в ответ, и Ахиллесом
Кауполикан явился в урочище лесном.

Он дрогнул, но не рухнул под непомерным

весом,

и, взяв его на плечи в движении одном,

три дня по пыльным долам и по хребтам

безлесым

шагал, шагал, шагал он — и позабылся сном.

Он шел, не просыпаясь, и в этой вещей дреме
увидел, что распят он, что род его — в яреме,
усилия — напрасны и мир иным не стал.

Так третий вечер минул, и, тяжкий ствол

подъемля,

он вбил его с размаха до половины в землю,
как будто воздвигая себе же пьедестал!

II

Куаутемок

Он был велик и скорбен. Набросившись

толпою,

противник бледнолицый врасплох его застиг,
и не успел владыка восстать, готовый к бою,
как щит его мушкеты изрешетили вмиг.

Связали. И улыбкой, недоброй и скупою,

впервые отозвался его угрюмый лик.

— Где золото? — взвопили. Но, нерушимо

стоя,

он подавлял молчаньем ничтожный этот крик.

Взялись пытать. И кто-то из свиты

властелина

посетовал на муки. Герой взглянул орлино
и обронил сурово:—Не розы подо мной!—

и вновь умолк бесстрастно. А под его стопами
все жарче клокотало и всхлипывало пламя,
свиваясь языками как бы в мольбе немой!

III

Ольянта

В нем ярый дух вскипает, с монаршей волей

споря;

он точит гнев и меч свой, чтоб отомстить

в бою,

и, ни единым стоном не выдавая горя,
клянется морем крови залить любовь свою.

Взобравшись по утесам на снежное нагорье,
он кондором гнездится у кручи на краю;
и десять лет, что длится его противоборье,
влачатся для принцессы веками десятью.

Дочь Инки полюбил он, скрываясь от владыки;
монарх узнал об этом — и грянул гром
великий,

принцессу заточили — и паладин восстал.

Явился новый Инка и чтил его как брата.
И после столькой крови, здесь пролитой

когда-то,

остался лишь багрянец на льдистом гребне

скал!

TRIPTICO HEROICO
1
CAUPOLICAN
Ya todos los caciques probaron el madero.
-;Qui;n falta?- Y la respuesta fue un arrogante:
(-;Yo!
-;Yo!- dijo; y, en la forma de una visi;n de Homero,
del fondo de los bosques Caupolic;n surgi;.
Ech;se el tronco encima, con adem;n ligero,
y estremecerse pudo, pero doblarse no.
Bajo sus pies, tres d;as crujir hizo el sendero;
y estuvo andando. . . andando. . . y andando se durmi;.
Andando, as;, dormido, vio en sue;os al verdugo:
;l muerto sobre un tronco, su raza con el yugo,
in;til todo esfuerzo y el mundo siempre igual.
Por eso, al tercer d;a de andar por valle y sierra,
el tronco alz; en los aires y lo clav; en la tierra
;como si el tronco fuese su mismo pedestal!
II
CUACTHEMOC
Solemnemente triste fue Cuacthemoc. Un d;a
un grupo de hombres blancos se abalanz; hasta ;l;
y mientras que el imperio de tal se sorprend;a,
el arcabuz llenaba de huecos el broquel.
Preso qued;; y el Indio, que nunca sonre;a,
una sonrisa tuvo que se deshizo en hiel.
-;En d;nde est; el tesoro?, clam; la vocer;a;
y respondi; un silencio m;s grande que el tropel ...
Lleg; el tormento. . . Y alguien de la imperial nobleza
quej;se. El H;roe d;jole, irguiendo la cabeza:
-;Mi lecho no es de rosas!- y se volvi; a callar.
En tanto, al retostarle los pies, chirriaba el fuego,
que se agitaba a modo de balbuciente ruego,
;porque se hac;a lenguas como queriendo hablar!
III
OLLONTA
Contra el imperio un d;a su esp;rtiu levanta;
afila en los pe;ascos su espada y su rencor;
el nudo de un sollozo retuerce en la garganta,
y jura en un gran charco de sangre hundir su amor.
Huye, de risco en risco, con trepadora planta;
impone en una cumbre su nido de condor;
y entre una fortaleza diez a;os lucha Ollanta,
que son para su ;usta diez siglos de dolor ...
Am; a la sacra hija del Inca en el misterio:
cuando el Se;or lo supo, se estremeci; el imperio,
cay; la ;usta en tierra e irgui;se el palad;n.
Despu;s, vino otro Inca que le llam; su hermano;
;y tras de t;nta sangre, no derramada en vano,
s;lo qued; la nieve te;ida de carm;n!


СТАРЫЙ ПРИПЕВ

Это что за сирена, чей голос так странен,
чье так матово тело, а косы — темны?
Это — отблеск луны в тихоструйном фонтане,
это — отблеск луны...

Это чей по ночам так надсаден и страшен
в моем доме повсюду звучащий призыв?
Это — ветра порыв, что свистит среди башен,
это — ветра порыв...

То не ангел ли огненный машет крылами
в предзакатной дали, что кроваво-ярка?
То плывут облака чередою над нами,
то плывут облака...

Чьи алмазные льются дождем украшенья
в воду с бархатно-синих воздушных завес?
Это — образ небес, их в реке отраженье,
это — образ небес...

Все усилья постичь красоту — бесполезны...
Но в каком из зеркал, о Творец,— в высях звездных,
на земле иль в душе моей,— властвуешь ты?
В каждой капле мечты, что сверкает из бездны,
в каждой капле мечты.

Viejo estribillo

;Qui;n es esa sirena de la voz tan doliente,
de las carnes tan blancas, de la trenza tan bruna?
-Es un rayo de luna que se ba;a en la fuente,
es un rayo de luna…

;Qui;n gritando mi nombre la morada recorre?
;Qui;n me llama en las noches con tan tr;mulo acento?
-Es un soplo de viento que solloza en la torre,
es un soplo de viento…

;Di, qui;n eres, arc;ngel cuyas alas se abrasan
en el fuego divino de la tarde y que subes
por la gloria del ;ter?
-Son las nubes que pasan;
mira bien, son las nubes…

;Qui;n reg; sus collares en el agua, Dios m;o?
Lluvia son de diamantes en azul terciopelo.
-Es la imagen del cielo que palpita en el r;o,
es la imagen del cielo…

;Oh, Se;or! ;La belleza s;lo es, pues, espejismo!
Nada m;s T; eres cierto: s; T; mi ;ltimo Due;o.
;D;nde hallarte, en el ;ter, en la tierra, en m; mismo?
-Un poquito de ensue;o te guiar; en cada abismo,
un poquito de ensue;o…

ГИЛЬЕРМО ВАЛЕНСИЯ
Существование из существительных

Крестины. Школа. Университет. Диплом.
Нужда. Долги. И суд. Скандал — залог успеха.
Кандидатура. Пост. Существенная веха:
вояжи. Лондон. Рим. Париж. И снова дом.
Невеста. Обрученье. Роды. Дочь. Потом —
пеленки. Школа. Свет. Уже жених. Потеха!
Медовый месяц. Ревность. Сцены. Не до смеха.
Внук. Школа. Университет. Опять диплом.
Вдруг — старость. Немощи. Бессонница. Облатки.
Страх. Головокруженье. Слепота. Припадки.
И — одиночество. И — ни души окрест.
Инфаркт. Могила. Плач. Поминки. Даже пресса.
Улыбки. Смех. Прогулка до собора. Месса.
Могильная плита. Крапива. Точка. Крест.
Перевод С. Гончаренко

Biograf;a

Cuna. Barbero. Escuela. Libros. Tesis. Diploma.
Pobreza. Pleitos. Jueces. Las Cortes. Ruido.
Comit;s. Elecciones. Tribuna. Gloria. Olvido.
Viajes. El Bosque. Londres. Par;s o Roma.
Regreso. Novia. Enlace. Rorros. Dientes. Aroma.
Ilusi;n. Se;oritas. La Sociedad. Marido.
Bailes. Celos. Pesares. Esclavitud. Gemido.
Nietos. Barbero. Escuela. Griego. Lat;n y Doma.
Vejez. Gota. Desvelos. Desilusi;n. Novenas.
Ceguera. Gripe. V;rtigos. Callos. Penas.
Abandono. Esquiveces. El patat;s. La fosa.
Llanto. Duelo. Discursos. Decreto. Paz. Sonrisa.
Risa. Chalets. Pianola. Paseos. Una misa.
Tumba. Silencio. Ortigas. Ausencia. Cruz mohosa

Бывает…

Бывает, в сумраке вечернем
подступит к горлу тишина,
но напряженная округа
под стать пружине взведена.

Сосредоточенно предметы
прощальный впитывают свет,
и над часовней врезан в небо
последней птицы силуэт.

А сумрак в ожиданье мрака
сожмет в упругую спираль
печаль, пронзившую навылет
меланхолическую даль.

Как будто окоем вечерний,
готовясь встретить темноту,
в сосуд пространства нагнетает
всю боль свою и доброту.

И в эту пору приобщенья
к почти что зримой тишине
звездой проклюнется внезапно
такой же вечер и во мне.

В нем аромат цветов нездешних
струит потусторонний сад
и пахнет детством и весною,
стоявшей жизнь тому назад.

Hay un Instante...

Hay un instante del crepъsculo
en que las cosas brillan mбs,
fugaz momento palpitante
de una morosa intensidad.

Se aterciopelan los ramajes,
pulen las torres su perfil,
burila un ave su silueta
sobre el plafondo de zafir.

Muda la tarde, se concentra
para el olvido de la luz,
y la penetra un don sьave
de melancуlica quietud,

como si el orbe recogiese
todo su bien y su beldad,
toda su fe, toda su gracia
contra la sombra que vendrб...

Mi ser florece en esa hora
de misterioso florecer;
llevo un crepъsculo en el alma,
de ensoсadora placidez;

en йl revientan los renuevos
de la ilusiуn primaveral,
y en йl me embriago con aromas
de algъn jardнn que hay Ўmбs allб!...

Белые аисты

На колокольню пугливая стая
села, сложивши усталые крылья.
Сверху закатный костер, угасая,
сыпал золу позолоченной пылью.

Капали краски у Мага с палитры,
густо слоясь в фиолетовой дали;
ветер, с лилового неба пролитый,
скручивал их в голубые спирали.

Эти неслыханно белые птицы
разбередили мне память, врываясь
в душу, в которой им не поселиться,
провозгласив позабытую радость.

Черные очи, росинки печали,
в белой оправе, как символ контраста;
красные клювы собой увенчали
шеи, отлитые из алебастра.

Шея вливается в пенное устье
в профиль повернутого силуэта,
выгнутого иероглифом грусти
или конвульсией белого цвета.

Вылеплен из белизны баснословной,
напоминает застывшее пламя
аист, мерцающий в сумраке, словно
греза, поднявшая снежное знамя.

Если же рядом почудится злое,
взмоет он, клювом пространство тараня,
будто бы лук с розоватой стрелою
в небе натянут невидимой дланью.

В плесках астрального блеска не тая,
светит печаль непонятная, где бы
ни пролетала усталая стая,
пьяная от полуночного неба.

Cigьeсas Blancas
(fragmento)

De cigьeсas la tнmida bandada,
recogiendo las alas blandamente,
pasу sobre la torre abandonada,
a la luz del crepъsculo muriente;

hora en que el Mago de feliz paleta
vierte bajo la cъpula radiante
pбlidos tintes de fugaz violeta
que riza con su soplo el aura errante.

Esas aves me inquietan; en el alma
reconstruyen mis rotas alegrнas;
evocan en mi espнritu la calma,
la augusta calma de mejores dнas.

Afrenta la negrura de sus ojos
al abenuz de tonos encendidos,
y van los picos de matices rojos
a sus gargantas de alabastro unidos.

Vago signo de mнstica tristeza
es el perfil de su sedoso flanco
que evoca, cuando al sol se despereza,
las lentas agonнas de lo Blanco.

Con la veste de mбgica blancura,
con el talle de lбnguido diseсo,
semeja en el espacio su figura
el pбlido estandarte del Ensueсo.

Y si, huyendo la garra que la asecha,
el ala encoge, la cabeza extiende,
parece un arco de rojiza flecha
que oculta mano en el espacio tiende.

A los fulgores de sidйrea lumbre,
en el vaivйn de su cansado vuelo,
fingen, bajo la cуncava techumbre,
bacantes del azul ebrias de cielo...

Хосе Сантос Чокано

ЛЮБОВЬ СЕЛЬВЫ
Я стать хочу ничтожным пауком,
вокруг тебя плетущим паутину,
чтобы опутать ею, как вьюнком
твоих волос цветущую вершину.
Стать червяком, отдать машинам нить,
которую я прял в терпенье долгом,
чтоб в ткань тугую стан твой заточить,
твое дыханье чувствуя под шелком.
Когда ж сумеет совладать душа
с безудержным гореньем, с жаром диким,
я захочу преодолеть, спеша,
ступени между малым и великим!
Стать деревом - укрыть тебя в тени,
прижать тебя к своей расцветшей кроне,
ковер из листьев постелить - усни,
упав в мои горячие ладони.
Стать омутом - спиралью скользких струй
скрутить тебя и, на устах любимых
запечатлев бездонный поцелуй,
похоронить навек в своих глубинах.
Я - лес: найди дорогу сквозь туман!
Я - грот: зажги свечу под сводом ночи!
Я - кондор, ягуар, удав, кайман...
Лишь прикажи, я стану всем, чем хочешь!
Став кондором, я взмою к облакам,
поймаю клювом луч, что в небе реял,
и, вниз слетев, крыло тебе отдам,
чтоб из него ты смастерила веер.
Удавом став, я торс твой обовью,
браслетами сомкну твои запястья
и, сдавливая красоту твою
кольцом смертельным, сам умру от счастья.
Кайманом став, я, как дракон у стоп
прекрасной феи, лягу на пороге
и буду злобно скалить зубы, чтоб
никто не смел войти в твои чертоги.
Я стану ягуаром и, любя,
тебя похищу, увлеку в чащобы
и раздеру зубами тело, чтобы
увидеть, есть ли сердце у тебя.

El amor de las selvas


Yo apenas quiero ser humilde ara;a
que en torno tuyo su hilaz;n tejiera
y que, como explorando una monta;a,
se enredase en tu misma cabellera.
Yo quiero ser gusano, hacer encaje;
dar mi capullo a las dentadas ruedas;
y as; poder, en la prisi;n de un traje,
sentirte palpitar bajo mis sedas…
;Y yo quiero tambi;n, cuando se exhala
toda esta fiebre que mi amor expande,
ir recorriendo la salvaje escala
desde lo m;s peque;o hasta lo m;s grande!
Yo quiero ser un ;rbol: darte sombra;
con las ramas, la flor, hacerte abrigo;
y con mis hojas secas una alfombra
donde te echar;s a so;ar conmigo…
Yo quiero ser un r;o: hacer un lazo
y envolverte en las olas de mi abismo,
para poder ahogar con un abrazo
y sepultarte en el fondo de m; mismo.
Yo soy bosque sin trocha: abre el sendero,
yo soy astro sin luz: prende la tea.
C;ndor, boa, jaguar, ;yo apenas quiero
ser lo que quieras t;, que por ti sea!
Yo quiero ser un c;ndor, hacer gala
de aprisionar un rayo entre mi pico;
y as; soberbio…, regalarte un ala,
;para que te hagas de ella un abanico!
Yo quiero ser una boa: en mis membrudos
lazos ce;irte la gentil cintura;
envolver las pulseras de mis nudos;
y morirme oprimiendo tu hermosura…
Yo quiero ser caim;n de los torrentes;
y de tus reinos vigilar la entrada,
mover la cola y ense;ar los dientes,
como un drag;n ante los pies de un hada.
Yo quiero ser jaguar de tus monta;as,
arrastrarte a mi propia madriguera,
para poder abrirte las entra;as…
;y ver si tienes coraz;n siquiera…!

СПЯЩИЙ КАЙМАН
Кайман - как кряж на берегу нагретом,
куда его забросил мощный шквал:
пасть - пропасть, хвост - зубчатый гребень скал,
он страх внушает и, облитый светом,
плетущим нимбы, кажется одетым
в шишак и латы, в блещущий металл -
железный исполин, от чьих зеркал
отскакивает солнце рикошетом.
Недвижен, как кумир в оковах сна,
в тяжелую кольчугу облаченный,
у темных вод, застывших от тоски,
как рыцарь, пленник злого колдуна,
томится он, навеки заточенный
в хрустальном замке вымершей реки.
1906
Перевод В.Резниченко

El sueNo del caiman

Enorme tronco que arrastro la ola,
Yace el caiman varado en la ribera;
Espinazo de abrupta cordillera,
Fauces de abismo y formidable cola.

El sol lo envuelve en fulgida aureola;
Y parece lucir cota y cimera,
Cual monstruo de metal que reverbera
Y que al reverberar se tornasola.

Inmovil como un idolo sagrado,
ceNido en mallas de compacto acero,
esta ante el agua estatico y sombrio,

a manera de un principe encantado
que vive eternamente prisionero
en el palacio de cristal de un rio.

Кена...
Нет, не сестра она лесной свирели,
баюкавшей сатиров и дриад!
Предсмертным плачем голубя звучат
ее мелодий жалобные трели.
То раня слух, то слышный еле-еле,
ее протяжный и щемящий лад
плывет над спящей пуной* наугад,
немые Анды тихо колыбеля.
Роняя в ночь рыданий жемчуга,
она поет, стыдлива и строга,
и звук ее так горестен и светел,
что не понять в томительной тиши,
Душа ли стонет, обратившись в ветер,
иль ветер стонет голосом души.
1906
Перевод Г.Шмакова

La quena


No la flauta del dios, alegre avena
del bosque griego, en que trinar sol;a;
es flauta cual paloma en agon;a
la que en las noches de los Andes suena.


;Cu;n profundo lamento el de la quena!
La quena en medio de la puna fr;a
desenvuelve su larga melod;a
m;s penetrante cuanto m;s serena.


Desgranando las perlas de su lloro,
a veces hunde el musical lamento
en el hueco de un c;ntaro sonoro;


y entonces finge, en la nocturna calma,
soplo del alma convertido en viento,
soplo del viento convertido en alma...

Рикардо Миро

Отчизна
Далекая полоска отеческого края,
где солнце горячее и ярче небосвод,—
как в крохотной ракушке шумит волна морская,
напев твой колыбельный в душе моей живет.
Расставшийся с тобою, к тебе тяну я руки,
страшась, что нет обратной дороги кораблю…
Не испытав судьбою ниспосланной разлуки,
не знал бы я, наверно, что так тебя люблю!
Отчизна — это память… Осколки от былого,
все, что в тряпицах горя или любви хранят:
дремотный шорох пальмы, напев, звучащий снова,
отцветший, опустелый и облетевший сад…
Отчизна — это с детства исхоженные склоны,
где что ни день спешил ты петляющей тропой
к тем падубам заветным, чьи вековые кроны
о временах минувших беседуют с тобой.
Что роскошь здешних башен, где меркнет луч заката
на золоченом шпиле в чужой голубизне, —
мне нужен ствол корявый, где вырезана дата, —
там губ твоих коснулся, там столько снилось мне!
Мои родные башни со стрелкой обветшалой,
как я теперь тоскую, про вашу вспомнив медь!
Великолепных башен я повидал немало,
и столько надо мною колоколов звучало,
но кто из них сумел бы, как вы, рыдать и петь?!
Отчизна — это память… Осколки от былого,
все, что в тряпицах горя или любви хранят:
дремотный шорох пальмы, напев, звучащий снова,
отцветший, опустелый и облетевший сад.
Далекая полоска, земля отчизны милой,
в тени под нашим стягом ты можешь скрыться вся!
Ты так мала, наверно, чтоб грудь тебя вместила,
на долгую разлуку с собою унося!
1909
Patria
ЎOh patria tan pequeсa, tendida sobre un istmo
donde es mбs claro el cielo y es mбs vibrante el sol,
en mн resuena toda tu mъsica, lo mismo
que el mar en la pequeсa celda del caracol!

Revuelvo la mirada y a veces siento espanto
cuando no veo el camino que a ti me ha de tornar...
ЎQuizб nunca supiese que te querнa tanto,
si el Hado no dispone que atravesara el mar!...

La patria es el recuerdo... Pedazos de la vida
envueltos en jirones de amor o de dolor;
la palma rumorosa, la mъsica sabida,
el huerto ya sin flores, sin hojas, sin verdor.

La patria son los viejos senderos retorcidos
que el pie, desde la infancia, sin tregua recorriу,
en donde son los бrboles antiguos conocidos
que al alma le conversan de un tiempo que pasу.

En vez de estas soberbias torres con бurea flecha,
en donde un sol cansado se viene a desmayar,
dejadme el viejo tronco donde escribн una fecha,
donde he robado un beso, donde aprendн a soсar.

ЎOh mis vetustas torres, queridas y lejanas,
yo siento las nostalgias de vuestro repicar!
He visto muchas torres, oн muchas campanas,
pero ninguna supo, Ўtorres mнas lejanas!,
cantar como vosotras, cantar y sollozar.

La patria es el recuerdo... Pedazos de la vida
envueltos en jirones de amor o de dolor;
la palma rumorosa, la mъsica sabida,
el huerto ya sin flores, sin hojas, sin verdor.

ЎOh patria tan pequeсa que cabes toda entera
debajo de la sombra de nuestro pabellуn:
quizбs fuiste tan chica para que yo pudiera
llevarte por doquiera dentro del corazуn!

Последняя чайка

Трепещущей каёмкою вдоль края
небесной шали в дали предночной,
в извечном поиске земли иной,
летит в потёмках тающая стая.

За нею чайка мчит, изнемогая,
стремясь нагнать её любой ценой,
так сиротливо ей лететь одной,
подруг своих в ночи не настигая.

Уже звежда роняет чистый свет
на чайку одинокую, что вслед
спешит за быстрокрылою станицей.

Не это ли судьбы моей итог:
подобно чайке той я изнемог, -
во мгле влачусь забытой всеми птицей.
1905
Перевод П.Грушко

La ultima gaviota

Como una franja temblorosa, rota
del manto de la tarde, en raudo vuelo
se esfuma la bandada por el cielo
buscando, acaso, una ribera ignota.

Detras, muy lejos, sigue una gaviota
que con creciente y pertinaz anhelo
va de la soledad rasgando el velo
por alcanzar la banda ya remota.

De la tarde surgio la casta estrella,
y hall; siempre volando a la olvidada,
de la rauda patrulla tras la huella.

Historia de mi vida compendiada,
porque yo soy, cual la gaviota aquella,
ave dejada atras por la bandada.

Твои  глаза

Озёра? Нет, озёрам не сравниться
с водой твоих задумчивых озёр,
в которых вечный мечется костёр,
чей свет во влажном сумраке двоится.

А море? Нет, у моря есть граница
там, где в цветах не молкнет птичий хор, -
но безграничен глаз твоих простор,
в нём и Химера потонуть боится.

Быть может, небо? Разве что оно
решит, тщеславием ослеплено,
глаза унизить синью несравненной,

Но. заглянув в прозрачность глаз твоих,
оно поймёт: чтоб отразиться в них,
воистину не хватит всей вселенной!
1917
Перевод П.Грушко

Tus Ojos

їEl lago? …. ЎNunca!.... El lago no pudiera
competir con tus ojos soсadores…
Tus ojos tienen sombras y fulgores:
son dos lagos al tiempo que una hoguera.

їEl mar?.... ЎTampoco!.... El mar tiene ribera
que se llena de pбjaros y flores,
y en tus divinos ojos turbadores
se fatiga volando la Quimera….

їEl cielo?.... Acaso el cielo, por ser cielo,
se atreviera un momento, envanecido,
a asomarse a tus ojos con recelo;

y ante tus ojos diбfanos y bellos,
verнa el mismo cielo, sorprendido,
que falta cielo para verse en ellos.


Мануэл Бандейра

ЗВЕЗДА
Тепла живого лишена
и мне с земли едва видна,
звезда мерцает на закате
над жизнью, выпитой до дна.
Недостижимо высока,
непостижимо холодна,
горит сквозь полумрак вечерний,
в бескрайности небес – одна.
Но почему моя звезда
так от меня отдалена
и почему с небесных высей
ко мне не спустится она?
Ответ из тьмы: звезда твоя
так высока, так холодна
затем, чтоб на закате жизни
ты смог печаль познать сполна.
Перевод В.Резниченко

A Estrela

Vi uma estrela tгo alta,
Vi uma estrela tгo fria!
Vi uma estrela luzindo
Na minha vida vazia.

Era uma estrela tгo alta!
Era uma estrela tгo fria!
Era uma estrela sozinha
Luzindo no fim do dia.

Por que da sua distвncia
Para a minha companhia
Nгo baixava aquela estrela?
Por que tгo alto luzia?

E ouvi-a na sombra funda
Responder que assim fazia
Para dar uma esperanзa
Mais triste ao fim do meu dia.

Река

Быть, как река, не зная страха,
течь среди холода и мрака,
и если есть на небе звёзды,
их отражать в своей волне.
Когда ж затянут небо тучи,
смириться:  тучи - та же влага,
и тучи почитать за благо,
их отражая в глубине.
Перевод В.Резниченко

Имена

Смерть наступает дважды:

первым умирает тело, вторым умирает имя.

Тело уже исчезло, а имя ещё остаётся,

медленно отдаляясь от своего

                первоначального смысла,

от знакомых до боли слов, улыбок и жестов.

И однажды,

вздрагивая от ужаса (или стыда?) мы

                ощущаем,

что любимое имя звучит для нас так же

                как и любое другое.

Имя Сантинья не было для меня

               уменьшительным от слова «святая»

(как и, впрочем, слово «святая» не означало

                «женщина без грехов и пороков»),

имя Сантинья значило: два близоруких глаза,

                четыре торчащих зуба,

хитрость, вечный страх и особый

              способ выговаривать «господи боже!...»

Имя Аделайде значило для меня

                «Аделайде», но не только,

а ещё и «Волосы Береники», «Инномината»

                и «Кассиопея».

Но теперь Аделайде стало лишь

          существительным собственным женского

                рода.

Надписи на могильных плитах

тоже стираются – мне известно,

все же воспоминания в сердце блекнут

                гораздо быстрее:

наша плоть, увы, не так прочна, как каменные

                надгробья.
Перевод В.Резниченко

Эми Лоуэлл

НОЧНЫЕ ОБЛАКА

Белые лунные кобылицы бегут по небу,
Ударяя золотыми копытцами в горнее стекло;
Белые лунные кобылицы замирают на задних ногах,
Стуча передними в зеленые фарфоровые двери
                дальних небес.
Летите вперед, кобылицы,
Напрягите все свои силы,
Рассейте молочный тyман звезд,
Иначе солнечный тигр обрушится на вас
И вы погибнете в его пламенеющей пасти.

Перевод А. Кудрявицкого

Night Clouds

The white mares of the moon rush along the sky
Beating their golden hoofs upon the glass Heavens
The white mares are all standing on their hind legs
Pawing at the green porcelain doors of the remote Heavens
Fly, mares!
Strain your utmost
Scatter the milky dust of stars
Or the tigers will leap upon you and destroy you
With one lick of his vermillion tongue

Дорожками сада брожу,
А все нарциссы вокруг трубят,
И пышет ярко-синий декоративный лук.
Дорожками сада как надо брожу.
В своем парчовом жестком платье броском,
Вот  - драгоценный веер, припудрена прическа;
Я, очень редкий экземпляр,  для подражания пример,
Брожу, как и надо
Дорожками сада.

Роскошно платье разукрашено,
Цветастый шлейф
Дорожки накрывает   
Сребристо-розовым  пятном, 
И в строгой скупости   
Бордюры укоряет.
Образчик современной моды проплывает 
В нарядных туфлях на высоких каблуках. 
Чужд мягкости весь облик мой, -
Китовый ус какой-то и парча. Как прототип
Я опускаюсь на скамью под сенью лип.
Парче противится душа моя; кивает    
Со мною солидарный ярко-синий лук,
И ветерок, примчавшись в одночасье, 
Нарциссами покачивает вдруг 
Со мною в знак согласья.
И плачу я,
Поскольку липа расцвела, -
На грудь мою цветок  преподнесла. 

И потому, что с мрамора фонтана
Из-за воды плесканья    
Кропят дорожку брызги 
Беспрестанно.
Под платьем неудобным
Плоть женская - купальщицею в мраморном бассейне,
Густым кустарником прикрытым, - ей
Её любовник незаметен,
Но ощущается присутствие его.
Свободно плещется она, желанье не тая:
Прикосновением его руки
Ей кажется воды струя.   
И что это за лето, когда ты вечно в платье из парчи одета!
Мне розовое с блестками бы скинуть комом долу
И с удовольствием остаться голой.

Его пленяя, серебристо-розовой бежать, 
Чтоб он за мною гнался,
И смехом на мой смех не отзывался.
И солнце отражалось бы  эфесом шпаги
И пряжками тяжелых  сапогов. 
За мной последовать готов 
Любимый мой тяжеловесный рыцарь
В смеющийся прекрасный лабиринт укромный,
Пока под сенью лип меня он не сомнет;
Камзольные застежки пусть врезаются в меня,
От страсти извивающуюся и тающую томно.
Мне все о нем напоминает тут:
Деревьев тень, цветы и капель звук;
Все здесь воображенье будоражит  -
Сознание почти теряю даже.
Ведь в платье из парчи в такой вот жаркий день
Спасти не может листьев сень.


Там, где на грудь упал цветок,
Под платьем спрятан был листок -
Зловещее письмо.
Сегодня утром мне его гонец от Герцога доставил.
«Я вынужден, мадам, с прискобьем сообщить:
Лорд Хартвелл смертью храбрых пал в бою;
Случилось это вечером в четверг». 
Живою змейкой заплясали буквы.
«Мадам, мне подождать ответ?»   
Я проронила тихо: «Нет. 
Посыльного препроводите отдохнуть.
Нет, без ответа».
Я вышла в сад и там бродила
Всё взад-вперед дорожкой сада,
Вот в этом модном платье неудобном.   
А синие цветы - как небо, а желтые - как солнце,
На солнце нежились,
А я бродила и столбом стояла   
Вот в этом  платье неуклюжем,
И трафаретом ощущала 
Я платье это.
И себя.

Он мужем стал моим бы через месяц,
И через месяц, даже раньше,
Мы от формальностей бы вместе отрекались;   
Он - для меня, я - для него,
Полковником он, я как Леди,
На этой вот скамеечке в тени.
Причуда у него была,
Что свет от солнца благость придает.
«Все так, как ты считаешь» - отвечала.
А вот теперь его не стало.   

Я буду здесь ходить все так же
Взад-вперед
Зимой и летом по дорожкам трафаретным
В своем парчовом платье. 
Нарциссы и декоративный лук
Уступят место розам, астрам, снегу.
А я, забыв про сон и негу,
Все буду здесь ходить 
Туда-сюда и делать круг
Все в том же платье
Витиеватом,
И тело  от вторженья будут сторожить
Застежки, вязочки, крючочки.
Поскольку он, освободитель мой,
Пал смертью доблестных за Герцога во Фландрии сражаясь 
По трафарету, что войной зовется.
О, Боже мой! К чему условность нам дается?
Перевод: Вячеслав Чистяков
Ветер и серебро

Невыносимо сверкая,
плывет в чистом небе осенняя луна.
У рыбных прудов подрагивают спины,
посверкивает их драконья чешуя.
А она плывет.

Wind and Silver

Greatly shining
The Autumn moon floats in the thin sky;
And the fish-ponds shake their backs and flash their dragon scales
As she passes over them.

Перевод Андрея Пустогарова

Уильямс Карлос Уильямс

ПРЕДЕЛ

Свернувшийся в трубку лист
оберточной бумаги
по своим размерам

и даже по форме чуть-чуть
напоминающий человека
катился по ветру

постепенно все дальше
и дальше
по мостовой покуда

машина
не переехала его
придавив

к земле. В отличие
от человека он распрямился
и снова

покатился по ветру
все дальше и дальше
как ни в чем не бывало

(Перевод В. Британишского)

КРАСНАЯ ТАЧКА

когда все

дело в

 

красном

колесе той тачки

 

с каплями дождя

на ней

и стайкой белых

цыплят перед
1923

Перевод А. Нестерова

Red Wheelbarrow

so much depends
upon

a red wheel
barrow

glazed with rain
water

beside the white
chickens.

ЗАПИСКА

 

Я съел

в холодильнике

все твои

сливы

 

а ты

берегла их

наверно

на завтрак


прости

они были

так дивно

прохладны

 

1934

Перевод с английского Г. Кружкова

This Is Just To Say


I have eaten

the plums

that were in

the icebox


and which

you were probably

saving

for breakfast


Forgive me

they were delicious

so sweet

and so cold


Эзра Паунд

Ballatetta*

Свет плоть обрёл в её красе и жил
Среди слепцов, теней, что люди лишь на вид,
А ныне этот свет нам петь велит:

Сиянье солнечное стало ей венцом,
Я отдал сердце ей в законное владенье.
Олень не видывал ещё в лесу глухом
Столь тихий свет; грубей стократ сплетенье
Осенних паутинок, и в смущенье
Вновь солнце изумруды с трав стряхнёт –
Поблекнут вмиг, коль мимо них она пройдёт.
___

* Маленькая баллада, посвящённая восхвалению Прекрасной Дамы.

Balatetta

The light became her grace and dwelt among
Blind eyes and shadows that are formed as men;
Lo, how the light doth melt us into song:
The broken sunlight for a healm she beareth
Who hath my heart in jurisdiction.
In wild-wood never fawn nor fallow fareth
So silent light; no gossamer is spun
So delicate as she is, when the sun
Drives the clear emeralds from the bended grasses
Lest they should parch too swiftly, where she passes.

PER  SAECULA

Где нам, любовь, встречаться довелось?
Скажи, среди каких аллей былых
Дыхание касалось щёк моих,
Как аромат благоуханных роз?
Под паутинкой спутанных волос
Читал ответ в глазах столь дорогих
Желанью своему, как в золотых
Стогах зерна весенний отблеск рос, -
Вот наша жатва. Но весною той
Я слышал шёпот в сумрачном мерцанье,
Средь роз былого встретившись с тобой,
Твой первый поцелуй при расставанье
Шептал мне имя тайное очей -
С тех пор оно поёт в душе моей.

Перевел Я. Пробштейн

N.Y.

Мой город, любимый мой, белый,
послушай меня, мой нежный, поверь,
и я вдохну в тебя душу,
искусно играя на флейте.

Да, я сошел с ума.
Здесь миллионы раздраженных людей.
Это не девушка.
И я не умею играть на флейте,
даже если б она у меня была.

Мой город, любимый мой,
стройный, как серебряная флейта.
Ты девушка, у которой не выросла грудь.
Послушай, поверь мне,
я вдохну в тебя душу
и ты станешь жить вечно.

Перевод: Андрей Пустогаров

N.Y.

My City, my beloved, my white! Ah, slender,
Listen! Listen to me, and I will breathe into thee a soul,
Delicatly upon the reed, attend me!

Now do I know that I am mad,
For here are a million people surly with traffic;
This is no maid.
Neither could I play upon any reed if I had one.

My City, my beloved,
Thou art a maid with no breasts,
Thou art slender as a silver reed.
Listen to me, attend me!
And I will breathe into thee a soul,
And thou shall live for ever.
 

МАРИАННА МУР

УЛИТКА

Если «сжатость есть первое достоинство стиля»,

то этим достоинством ты обладаешь. Сокращаться

(как и смущаться) умеет не каждый.

Ибо то, что мы ценим в стиле, - не побрякушки,

не случайные находки

или умение сказануть,

но скрытый принцип,

когда, при отсутствии ножек,

можно предъявить миру

свои уникальные рожки.

1924

To a Snail

If " compression is the first grace of style, "
you have it. Contractility is a virtue
as modesty is a virtue.
It is not the acquisition of any one thing
that is able to adorn,
or the incidental quality that occurs
as a concomitant of something well said,
that we value in style,
but the principle that is hid:
in the absence of feet, " a method of conclusions " ;
" a knowledge of principles, "
In the curious phenomenon of your occipital horn.

Что есть годы

В чем мы безвинны, в чем
Мы виноваты? Все на свете смертны,
Все жертвы под мечом.
Кто объясненье даст: откуда — храбрость,
Все это убежденное сомненье,
Весь этот зов немой и слух оглохший,
То, что в любой беде и даже в смерти
Вселяет в слабых страсть-
Быть, не poбеть, не пасть?

Всех прозорливей тот,
И тот исполнен радопи и силы,
Кто смертность не клянет
И в злоключенье — в заключенье — может
Подняться над собой, как море в бездне,
Которое, стремясь освободиться,
Сражается, но в берегах оставшись,
В смирении своем
Спасает свой объем.

Поэтому лишь тот,
Кто сильно чувствует, не суетится.
Так птица, что поет,
Становится стройнее и красивей:
Хотя она в плену, в ее руладах
Мы слышим: наслажденье недостойно,
Лишь в радости достоинство живого.
Пусть смертно естество,—
В нем будущность всею!

Перевод П. Грушко

What are years?

What is our innocence,
what is our guilt? All are
naked, none is safe. And whence
is courage: the unanswered question,
the resolute doubt,-
dumbly calling, deafly listening-that
in misfortune, even death,
entourages others
and in its defeat, stirs

the soul to be strong? He
sees deep and is glad, who
accedes to mortality
and in his imprisonment rises
upon himself as
the sea in a chasm, struggling to be
free and unable to be,
in its surrendering
finds its continuing.

So he who strongly feels,
behaves. The very bird,
grown taller as he sings, steels
his form straight up. Though he is captive,
his mighty singing
says, satisfaction is a lowly
thing, how pure a thing is joy.
This is mortality,
this is eternity.

СТИХИ

Я тоже их не люблю.

Но с полным презрением, читая их, в конце концов

обнаруживаешь какую-то крупицу подлинного.
1967

Перевод Г.Кружкова

Poetry

I, too, dislike it.
Reading it, however, with a perfect contempt for it, one discovers in
it, after all, a place for the genuine.

Лейла Росс-Шайр

Экспедиции Оксфордского университета на островах Кайман
18 августа 1938

Нам кажется - труд ваш измерить нельзя,
Ведь держится лишь на таких вся земля.
Элигзендр, Томсон, Нейл, Льюис и Кингс -
Желаем, чтоб лучшего вы дождались.

Делили здесь трудный и радостный час,
Приветливы к детям вы были у нас,
С москитом дрались, бабочек собирая,
Проделали кучу трудов в нашем крае.

Желаем спокойного вам возвращенья
На судне "Кимбоко" в пункт назначенья.
Родных своих, близких счастливых обнять,
Об острове нашем друзьям рассказать.

Надеемся мы, что когда-нибудь вновь
Приедете вы, чтоб делить с нами кров.
Мы к вам так привыкли, что будем скучать,
И страстно желать вас опять повстречать.

Пер. составителя

Oxford University Cayman Islands Biological Expedition
August 18, 1938

It seems so unworthy to tell your worth,

For you are the very salt of the earth,

Messrs. Alexander, Thompson, Neil, Lewis and Kings,

We wish you the best of all good things.

 

You have shared our hardships, and our joys,

Grown friendly with our girls and boys;

You have killed mosquitoes, butterflies caught

And wonderful things with your hands have wrought.

 

We wish you “Godspeed” as home you go

Starting out on the good ship “CIMBOCO”;

May you find your loved ones happy and well,

Good news of our isle be able to tell.

 

But we hope that sometime soon you’ll come

Again, to visit our island home,

For we have grown so used to you, you know,

We shall very much miss you, when you go.


Габриела Мистраль

Грустный Бог

Под ветхий шорох осени-калеки,
где дряхлость рощ прикрыта желтизною,
я подымаю горестные веки,
и мой Господь встает передо мною.
Глухих часов медлительные слезы,
кармин листвы и золото заката,
осенний Бог забыл псалмы и грозы,
в его глазах смятенье и утрата.
И мнится мне, что Тот, в огне и громе,
воспетый слепо, с опьяненьем страсти,
едва ли есть; да есть ли кто-то, кроме
того, кто сам нуждается в участьи?
Поблекли щеки, руки ослабели,
а в сердце — рощей стонет непогода,
туманный взгляд не достигает цели,
и нас Ему не видно с небосвода.
И я из человеческого ада
иду к Нему с молитвой небывалой:
— Верь, Отче наш, нам ничего не надо,
наш всемогущий, хрупкий и усталый!
Перевод Н. ВАНХАНЕН

EL DIOS TRISTE

    Mirando la alameda de oto;o lacerada,
la alameda profunda de vejez amarilla,
como cuando camino por la hierba segada
busco el rostro de Dios y palpo su mejilla.

    Y en esta tarde lenta como una hebra de llanto
por la alameda de oro y de rojez yo siento
un Dios de oto;o, un Dios sin ardor y sin canto
;y lo conozco triste, lleno de desaliento!

    Y pienso que tal vez Aquel tremendo y fuerte
Se;or, al que cantara de locura embriagada,
no existe, y que mi Padre que las ma;anas vierte
tiene la mano laxa, la mejilla cansada.

    Se oye en su coraz;n un rumor de alameda
de oto;o: el desgajarse de la suma tristeza.
Su mirada hacia m; como l;grima rueda
y esa mirada mustia me inclina la cabeza.

    Y ensayo otra plegaria para este Dios doliente,
plegaria que del polvo del mundo no ha subido:
"Padre, nada te pido, pues te miro a la frente
y eres inmenso, ;inmenso!, pero te hallas herido".

Долина Эльки
 

        Мне надо сойти в Долину,
        туда, где за темной листвой
        зеленая завязь инжира
        подернулась синевой,
        проведать своих - не важно,
        кто мертвый, а кто живой.

        Словно купель, над Долиной,
        кутаясь в облака,
        озеро грез витает,
        вея прохладой, пока,
        изнемогая от жажды,
        мелеет Эльки-река.

        Я знаю, холмы-громады,
        сонно выгнув хребты,
        словно гигантские звери,
        глянут из темноты.
        Крестные мои, слышу
        я и во сне ваш рык:
        не зря вы дарили мне люльку
        из жестких камней своих.

        И вот на душистый клевер,
        садится вокруг меня
        родня по крови и духу,
        по вечной любви родня,
        и мы говорим часами,
        слова не пророня.

        Так будем же и пребудем,
        пока мы в силах продлить,
        читая взглядами взгляды,
        воспоминаний нить
        о преходящем и вечном,
        о том, чему имени нет,
        чистая каста горцев,
        Анд раскаленный цвет,
        поющий, когда поется,
        молчащий в годину бед.

        Плывет предо мной вереница
        радостей и невзгод,
        терпкая брага юных,
        старцев медленный мед,
        ярость и вдохновенье,
        горечь и пустота,
        да и сама Долина,
        плывет, как сон, разлита,
        от Пералильо к Уньону,
        та же - и будто не та.

        Покой, и водовороты,
        и жар, и прохладный бриз -
        всё ведомо тверди, к которой
        тридцать холмов сошлись.
        Здесь клан мой - как на поверке,
        принимаю парад,
        и те, кого уж не ждали,
        тоже сюда спешат,
        кто во плоти, кто тенью,
        от победы к паденью.

        Но с каждой новою встречей
        все сумрачней торжество:
        слабеет пламенный узел
        племени моего.
        Речью, жестом, надеждой
        хочу воскресить его.

        Пусть стол накрыт небогато,
        лишь кактуса свежий плод
        и карликовую дыню,
        что каждый в ладонях мнет,
        в обмен на сказки и были
        мне несет мой народ.

        Из каждой надломленной ветви
        здесь детства сочится ток,
        здесь каждый лист меня знает,
        и каждый лесной цветок
        мысли мои читает,
        клонится мне на грудь,
        здесь на спутанных травах
        так хорошо уснуть.

Но если в самое сердце
детство ударит - беда:
как бы мне не согнуться,
как бы не разлететься,
точно в бурю скирда?
Не пережить мне детства
коль голова седа.

Пора: ухожу украдкой,
чтобы меня из тьмы
не провожали взглядом
обиженные холмы.

В гору ведет дорога,
свист кнута за спиной,
встал на пути терновник
непроходимой стеной,
кладь моя, крест мой вечный,
как и всегда, со мной.

Перевод Екатерина Хованович

VALLE DE ELQUI


Tengo de llegar al Valle
que su flor guarda el almendro
y cr;a los higuerales
que azulan higos extremos,
para ambular a la tarde
con mis vivos y mis muertos.

Pende sobre el Valle, que arde,
una laguna de ensue;o
que lo bautiza y refresca
de un eterno refrigerio
cuando el r;o de Elqui merma
blanqueando el ijar sediento.

Van a mirarme los cerros
como padrinos tremendos,
volvi;ndose en animales
con ijares so;olientos,
dando el vagido profundo
que les oigo hasta durmiendo,
porque doce me ahuecaron
cuna de piedra y de le;o.

Quiero que, sentados todos
sobre la alfalfa o el tr;bol,
seg;n el clan y el anillo
de los que se aman sin tiempo
y mudos se hablan sin m;s
que la sangre y los alientos.

Estemos as; y duremos,
trocando mirada y gesto
en un repasar dichoso
el cord;n de los recuerdos,
con edad y sin edad,
con nombre y sin nombre expreso,
casta de la cordillera,
apretado nudo ardiendo,
unas veces cantadora,
otras, quedada en silencio.

Pasan, del primero al ;ltimo,
las alegr;as, los duelos,
el mosto de los muchachos,
la lenta miel de los viejos;
pasan, en fuego, el fervor,
la congoja y el jadeo,
y m;s, y m;s: pasa el Valle
a curvas de viboreo,
de Peralillo a La Uni;n,
vario y uno y entero.

Hay una paz y un hervor,
hay calenturas y oreos
en este disco de carne
que aprietan los treinta cerros.
Y los ojos van y vienen
como quien hace el recuento,
y los que faltaban ya
acuden, con o sin cuerpo,
con repechos y jadeados,
con derrotas y denuedos.

A cada vez que los hallo,
m;s rendidos los encuentro.
S;lo les traigo la lengua
y los gestos que me dieron
y, abierto el pecho, les doy
la esperanza que no tengo.

Mi infancia aqu; mana leche
de cada rama que quiebro
y de mi cara se acuerdan
salvia con el romero
y vuelven sus ojos dulces
como con entendimiento
y yo me duermo embriagada
en sus nudos y entreveros.

Quiero que me den no m;s
el guillave de sus cerros
y sobar, en mano y mano,
mel;n de olor, ni;o tierno,
trocando cuentos y veras
con sus pobres alimentos.

Y, si de pronto mi infancia
vuelve, salta y me da al pecho,
toda me doblo y me fundo
y, como gavilla suelta,
me recobro y me sujeto,
porque ;c;mo la revivo
con cabellos cenicientos?

Ahora ya me voy, hurtando
el rostro, por que no sepan
y me echen los cerros ojos
grises de resentimiento.

Me voy, monta;a adelante,
por donde van mis arrieros,
aunque espinos y algarrobos
me atajan con llamamientos,
aguzando las espinas
o atraves;ndome el le;o.

Земля Чили Вулкан Осорно

Осорно, камни пращой
в себя самого ты кидаешь.
Ты — старший пастух на равнине,
глава и рода и края.
Ты словно в прыжке застыл,
морозом скованный сразу, —
огонь, слепивший индейца,
в снегах олень белоглазый.
Вулкан, покровитель Юга,
чужая, твоей я стала,
чужой, ты мне стал родным
в долине, где свет я узнала.
Теперь ты везде предо мною,
владеешь душой и телом;
хожу вкруг тебя дозором,
пингвин мой, тюлень мой белый.
На наших глазах ты сгораешь,
как звезды падучие, светел,
и вот водой Льянкиуэ
твои причащаются дети.
Мы знаем, что добр огонь,
он в нас, как в тебе, пылает;
огонь индейской земли,
рождаясь, мы получаем.
Храни этот древний край,
спасай свой народ от горя,
дай сил лесорубам-индейцам,
указывай путь тем, кто в море.
Указывай путь пастухам,
Осорно, старик величавый;
расправь своим женщинам плечи,
покрой детей своих славой!
Погонщик белых быков,
расти ячмень и пшеницу,
учи своей щедрости землю!
Пусть голод тебя страшится!
Огнем раскуй нашу волю
и холод сердец растопи,
сожги поражений отраву,
а то, что мы ждем, — торопи!
Осорно, каменный выкрик
и окаменевший стих,
гони былое несчастье
и смерть от детей своих!
 Перевод О. Савича

VOLC;N OSORNO

                A D. Rafael Larco Herrera


Volc;n de Osorno, David
que te hondeas a ti mismo,
mayoral en llanada verde,
mayoral ancho de tu gent;o.

Salto que ya va a saltar
y que se queda cautivo;
lumbre que al indio cegaba,
huemul de nieves, albino.

Volc;n del Sur, gracia nuestra,
no te tuve y ser;s m;o,
no me ten;as y era tuya,
en el Valle donde he nacido.

Ahora caes a mis ojos,
ahora ba;as mis sentidos,
y juego a hacerte la ronda,
foca blanca, viejo ping;ino...

Cuerpo que reluces, cuerpo
a nuestros ojos ca;do,
que en el agua del Llanquihue
comulgan, bebiendo, tus hijos.

Volc;n Osorno, el fuego es bueno
y lo llevamos como t; mismo
el fuego de la tierra india,
al nacer, lo recibimos.

Guarda las viejas regiones,
salva a tu santo gent;o,
vela indiada de le;adores,
gu;a chilotes que son marinos.

Gu;a a pastores con tu relumbre,
Volc;n Osorno, viejo novillo,
;levanta el cuello de tus mujeres,
empina gloria de tus ni;os!

;Boyero blanco, tu yugo blanco,
dobla cebadas, provoca trigos!
Da a tu imagen la abundancia,
rebana el hambre con gemido.

;Despe;a las voluntades,
hazte carne, vu;lvete vivo,
qu;manos nuestras derrotas
y apresura lo que no vino!

Volc;n Osorno, preg;n de piedra,
pe;n que o;mos y no o;mos,
quema la vieja desventura,
;mata a la muerte como Cristo!

Альфонсина Сторни

Слова, обращенные к Рубену Дарио

Уснули книги твои в ночной тишине лесной.
Другие книги теперь, не скрою, меня манят,
иной картины цветы, иных садов аромат.
Языческих гимнов твоих я не пою под луной.

Отныне по нраву мне - волчицы зазывный вой,
язык без всяких прикрас - ночных кипарисов ряд,
прозрачный отточенный стиль - прохладный
цветущий сад,
невыдуманный сюжет - волненья любви земной.

Случайно книгу твою взяла я в руки сейчас,
уже от первой строки не отвести мне глаз,
как будто душистый мед - у жаждущих губ моих.

Так сладко - как в первый раз! - вернуться
к прежней любви;
наверное, растворен от века в нашей крови
весенний, яркий, лесной, твой вдохновенный стих.

Palabras a Rub;n Dario


        Bajo sus lomos rojos, en la oscura caoba,
        Tus libros duermen. Sigo los ;ltimos autores:
        Otras formas me atraen, otros nuevos colores
        Y a tus fiestas paganas la corriente me roba.
        Gozo de estilos fieros –anchos dientes de loba.
        De otros sobrios, prolijos –cipreses veladores.
        De otros blancos y finos –columnas bajo flores.
        De otros ;cidos y ocres –tempestades de alcoba.
        Ya te hab;a olvidado y al azar te retomo,
        Y a los primeros versos se levanta del tomo
        Tu fresco y fino aliento de mieles olorosas.
        Amante al que se vuelve como la vez primera:
        Eres la boca dulce que all;, en la primavera,
        Nos licuara en las venas todo un bosque de rosas.

 -----
Моих пальцев касанье - беспричинная ласка.
Ветер ласку с ладони неслучайно сорвёт.
И кружить её станет, и блуждая без цели,
потеряется ласка - кто её подберёт?

Бесконечная жалость с беспредельной любовью
в моём сердце сегодня для любого - явись!
Но мой зов не услышан и пустынны тропинки,
и потерянной ласке - путь всё дальше и ввысь...

Если звать тебя будут этой ночью, о путник,
если ветви деревьев чей-то вздох всколыхнёт,
если тонкие пальцы вдруг сожмут твою руку
и, обняв тебя нежно, чья-то тень промелькнёт;

Если призрачны пальцы и уста, что целуют,
если ветер обманет, голосами маня,
путник!, путник с глазами, как бескрайнее небо,
в этом воздухе чистом - ты узнаешь меня?

Перевод с испанского: Лейла Имм

Se me va de los dedos la caricia sin causa.
se me va de los dedos… En el viento, al rodar,
la caricia que vaga sin destino ni objeto,
la caricia perdida, quien la recogera?

Puede amar esta noche con piedad infinita,
pude amar al primero que acertara a llegar.
Nadie llega. Estan solos, los floridos senderos.
La caricia perdida, rodara…rodara…

Si en el viento te llaman esta noche, viajero,
si estremece las ramas un dulce suspirar,
si re oprime los dedos una mano pequena
que te toma y te deja, que te logra y se va.

Si no ves esa mano, ni la boca que besa,
si es el aire quien teje la ilusion de llamar,
oh, viajero, que tienes como el cielo los ojos,
en el viento fundida, me reconoceras?

Солнце Америки


                Закрыты окна спальни, я блуждаю
                по брегу сновиденья и ловлю
                старинных рыб американских мифов,
                и открывает душу мне коралл.

                (Вот человек с огромной головой,
                он - громовержец, но сейчас тоскует
                по глине, из которой существо
                живое должен сотворить впервые.)

                Сквозь щель в окне неслышно протянулся
                луч солнечный горячею рукой,
                и сна, коварный, он меня лишил.

                И вот уже свет солнечный стучит
                снаружи в окна спальни - он явился,
                и Новый Свет явился вместе с ним.
 
Переводы В. Андреева

Сесар Вальехо

Одиночка в четыре стены,
о, коробка в четыре стены,
безнадежная вечная цифра!

Четвертует четверка углов
все четыре конечности тела
четверней ежедневных оков!

Где ты, ключница с лаской ключей?
Если б ты увидала, как вечно,
несомненно и ровно четыре!

Если б мы оказались вдвоем
против них, четверых. О, скажи мне,
ты б ни разу не плакала, правда?!

Ах, застенок в четыре стены!
Две из них, что гораздо длиннее,
этой ночью меня истерзали
тенью двух матерей уже мертвых,
но ведущих вдоль бромистых склонов
одного и того же ребенка.

Остаюсь я с протянутой - правой,
в ней усилия левой и правой,
двух, разъятых насилием, рук.
О, ищу я третейскую руку,
чтоб она приласкала на ощупь
искалеченность духа и тела,
заточенных в пространство и время.
1922
Перевод Юнны Мориц

Oh las cuatro paredes de la celda.
Ah las cuatro paredes albicantes
que sin remedio dan al mismo n;mero.

Criadero de nervios, mala brecha,
por sus cuatro rincones c;mo arranca
las diarias aherrojadas extremidades.

Amorosa llavera de innumerables llaves,
si estuvieras aqu;, si vieras hasta
qu; hora son cuatro estas paredes.
Contra ellas ser;amos contigo, los dos,
m;s dos que nunca. Y ni lloraras,
di, libertadora!

Ah las paredes de la celda.
De ellas me duele entretanto, m;s
las dos largas que tienen esta noche
algo de madres que ya muertas
llevan por bromurados declives,
a un ni;o de la mano cada una.

Y s;lo yo me voy quedando,
con la diestra, que hace por ambas manos,
en alto, en busca de terciario brazo
que ha de pupilar, entre mi d;nde y mi cu;ndo,
esta mayor;a inv;lida de hombre.


ЧЕРНЫЙ КАМЕНЬ НА БЕЛОМ КАМНЕ

Я умру под парижским дождем
в день, наверно, припомненный мною.
Я умру — и вот так же, ручьем,
весь четверг будет лить за стеною.

Как сегодня, в четверг,— когда ноют
кости рук и в оконный проем
мне в последнем сиротстве моем
виден путь, где я шел стороною.

Умер Сесар Вальехо. До гроба
били все его, били со злобой,
а ведь он им не сделал вреда,

и свидетели — нищие крохи,
кости рук, четвергов череда,
одиночество, дождь и дороги...
возвращаются словно птицы
отбившиеся от стаи
прорывая тину болот
где гниют отошедшие годы
окостенелую паутину времен
полости выеденные тленьем
в безмолвии пирамид

мертвенность мерцающего великолепья
чтобы возвестить мне что я еще жив

и способен еще отзываться
каждой частицей своего естества
на всевластный твой зов о Поэзия
1939
Перевод А.Гелескула

Piedra negra sobre una piedra blanca

Me morir; en Par;s con aguacero,
un d;a del cual tengo ya el recuerdo.
Me morir; en Par;s ?y no me corro?
tal vez un jueves, como es hoy, de oto;o.

Jueves ser;, porque hoy, jueves, que proso
estos versos, los h;meros me he puesto
a la mala y, jam;s como hoy, me he vuelto,
con todo mi camino, a verme solo.

C;sar Vallejo ha muerto, le pegaban
todos sin que ;l les haga nada;
le daban duro con un palo y duro

tambi;n con una soga; son testigos
los d;as jueves y los huesos h;meros,
la soledad, la lluvia, los caminos...

Самый черный день

Один сказал:
- Мой самый черный день
на Марне был, когда меня навылет
в грудь пулей ранило.

Другой сказал:
- Мой самый черный день
в Иокогаме встретил я; волною
всех смыло с берега землетрясенье;
я спасся чудом.

Еще один сказал:
- Мой самый черный день
бывает, если днем я засыпаю.

Другой сказал:
- Мой самый черный день -
то день, когда я был совсем один.

Другой сказал:
- Мой самый черный день
был день, когда попал в тюрьму я в Перу.

Другой сказал:
- Мой самый черный день -
то день, когда я понял вдруг отца.

А тот, кто дольше всех молчал, сказал:
- Мой самый черный день
еще не минул.

Перевод Э.Гольдернесса

El momento m;s grave de la vida

Un hombre dijo:

—El momento m;s grave de mi vida estuvo en la batalla del Marne cuando fui herido en el pecho.

Otro hombre dijo:

—El momento m;s grave de mi vida, ocurri; en un maremoto de Yokohama, del cual salv; milagrosamente, refugiado bajo el alero de una tienda de lacas.

Y otro hombre dijo:

—El momento m;s grave de mi vida acontece cuando duermo de d;a.

 Y otro dijo:

—El momento m;s grave de mi vida ha estado en mi mayor soledad.

Y otro dijo:

—El momento m;s grave de mi vida fue mi prisi;n en una c;rcel del Per;.

Y otro dijo:

—El momento m;s grave de mi vida es el haber sorprendido de perfil a mi padre.

Y el ;ltimo hombre dijo:
—El momento m;s grave de mi vida no ha llegado todav;a.

Альфонсо Рейес.

Вариации на темы моей родины

Незабудка, цветок безродный
моей долины родной,
если сердце твое свободно,
обручись, обручись со мной.


I

Во власти сонных тенет
нас держат жасмин и гвоздика,
репейник щерится дико,
и яростью лавр гнетет.
Приносит клевер свой мед,
дает апельсин плодородный,
дает гранат благородный
свой сок - и кровь и мечту;
но всем я тебя предпочту,
незабудка, цветок безродный.


II

Колокольчики высятся прямо
под смоковницей густолистой;
рядом - ландыш, простой и чистый,
и роза - придворная дама;
здесь не бабочка блещет упрямо,
а колибри - игрою цветной.
Но я хочу быть с тобой:
других незаметнее с виду,
баюкаешь ты обиду
моей долины родной.


III

Почему, когда жар спадает,
и сон отряхает природа,
и кричит сорочья порода,
словно праздник ее ожидает,
остаешься - кто разгадает? -
молчаливой, чистой, холодной?
Почему в тоске безысходной
ты покинуть меня готова,
не сказав ни единого слова,
если сердце твое свободно?


IV

Золотые звезды без дрожи
рождает твое вдохновенье;
они мыслям дадут направленье
или будут на слезы похожи?
Твое молчанье дороже,
чем звонкий голос любой,
и я проверяю тобой,
где правда, где ложь, где шутка.
Моей земли незабудка,
обручись, обручись со мной.

Перевод: Овадий Савич

GLOSA DE MI TIERRA

Amapolita morada
del valle donde nacМ:
si no estАs enamorada,
enamСrate de mМ.

I

Aduerma el rojo clavel,
o el blanco jazmМn, las sienes;
que el dardo sСlo desdenes,
v sСlo furia el laurel.
DИ el monacillo su miel,
y la naranja rugada,
y la sedienta granada,
zumo y sangre -oro y rubМ-;
que yo te prefiero a ti,
amapolita morada.

II

A1 pie de la higuera hojosa
tiende el manto la alfombrilla;
crecen la anacua sencilla
y la cortesana rosa;
donde no la mariposa,
tornasola el colibrМ.
Pero te prefiero a ti,
de quien la mano se aleja;
vaso en que duerme la queja
del valle donde nacМ.

III

Cuando al renacer el dМa
y al despertar de la siesta,
hacen las urracas fiesta
y salvas de griterМa,
©por quИ, amapola, tan frМa,
o tan pura o tan callada?
©Por quИ, sin decirme nada,
me infundes un ansia incierta
-copa exhausta, mano abierta,
si no estАs enamorada?

IV

©NacerАn estrellas de oro
de tu cАliz tremulento,
-norma para el pensamiento
o bujeta para el lloro?
;No vale un canto sonoro
el silencio que te oМ!
Apurando estoy en ti
cuАnta la mЗsica yerra.
Amapola de mi tierra:
enamСrate de mМ.


Поэтическое искусство
 

        I

        Пленительность несмелая строки:
        цветок, стыдливо сжавший лепестки.


        II

        Сомкнётся он, как чашечка вьюнка,
        едва к нему притронется рука.


        III

        Рука Орфея, но ещё властней:
        в неё не веря, верю только ей,


        IV

        что Эвридику выведет на свет
        из царства вечных снов, где жизни нет.



        Перевод: Александра Косс
   

 ARTE PO;TICA

            1

Asustadiza gracia del poema:
flor temerosa, recatada en llema.

            2

Y se cierra, como la sensitiva,
si la llega a tocar la mano viva.

            3

Mano mejor que la mano de Orfeo,
mano que la presumo y no la creo,

            4

para traer la Eur;dice dormida
hasta la superficie de la vida.

Молчание

Чтоб гром одолеть заклятьем,
голос понизить надо:
недаром чистейший мёд -
лучшее средство от яда.
Любой мимолётный сон
хмелем своим нечаянным
поможет мне удержать
время в его безначалье;
мой вызов грохоту дней -
намеренное молчанье.
На миг блеснувшая искра -
всё же частица света,
любовь пребудет любовью
и в немоте безответной.
Всё меньше и меньше слов,
но каждое - откровенье,
в каждой строчке - биенье крови,
в каждой кровинке - вселенная.
Шар, вращаясь, покорен
центру - недвижной точке,
в едином мгновенье - вечность,
не знающая отсрочки;
стрела полётом жива,
но ей суждено вонзиться;
вот так и ты, моя песнь, -
пора нам остановиться.

Перевод с испанского: Александра Косс

Silencio

Escojo la voz m;s tenue
para maldecir del trueno,
como la miel m;s delgada
para triaca del veneno.
En la corola embriagada
del m;s’ef;mero sue;o,
interrogo las astucias
del desquite contra el tiempo,
y a la barahunda opongo
el escogido silencio.
No es menos luz la centella
por cegar s;lo un momento,
ni es desamor el amor
que enmudece por intenso.
Cada vez menos palabras;
y cada palabra, un verso;
cada poema, un latido;
cada latido, universo.
Esfera ya reducida
a la norma de su centro,
es inmortal el instante
y lo fugitivo eterno.
Flecha que clav; el destino,
aunque presuma de vuelo,
d;jate dormir, canci;n,
que ya duraste un exceso.

Мигель Анхель Астуриас

Индейцы нисходят с гор,
несут синеву небес,
в город они вступают
и улицы видят в испуге:
гаснут вязанки огней,
будто бы меркнут звёзды
с наступленьем утра.

Их руки подобны вёслам,
что погружаются в ветер
под мерные ритмы сердца;
они идут, оставляя
на пыльной ленте дороги
ног босых отпечатки.

Звёзды в горних высотах
все ночи горят над горами,
утром их собирают
индейцы в большие корзины -
сидят в них белые куры,
охапки цветов лежат.

Жизнь индейцев - молчанье;
что суета им наша!
Когда они с гор нисходят,
мы слышим только дыханье,
словно свистит змея,
блестя чешуйчатой кожей.

Перевод с испанского: Виктор Андреев

Неиссякаемое
 

        Любить - дарить,
        отдать по капле, чтобы смог
        вновь полноводным стать
        поток.

        Всегда удел наш - отдавать;
        и Господом мы созданы:
        засеять поле семенами,
        а море - звездами;
        и если не исполнил своего предназначенья,
        то, перед Господом представ,
        воскликнуть можешь только:
        "Как нищего котомка -
        душа моя пуста!"

 Прощание


                Твой смех, твои глаза, твоя рука,
                и волосы, ласкаемые ветром,
                твой голос - серебристая река.
               
                Мой плач, мой долгий плач, моя тоска,
                мой путь, сокрытый полумглой рассветной,
                вздох - на прощанье - моего платка.


                Переводы В. Андреева



Хорхе Каррера Андраде

Одиночество и чайка

Моря белый блокнот -
чайка, весть или птица,
разворачивает полет
на две путевых страницы.

Чайки сестра морская -
одиночество без границ,
чего-то еще ожидая,
вздыхает и смотрит на птиц.

Насекомые и растенья
изрыли всюду пески:
сигнальные искаженья
подземной страстной тоски.

Здесь, в центре всего, как ленник,
живу среди птиц морских,
сам свой собственный пленник,
товарищ развалин немых.

И вижу и слышу невольно,
как дождь в доспехах идет
и по одиночеству больно
жидкою шпагой бьет.

Soledad y gaviota

Cuaderno albo del mar,
la gaviota o mensaje
se despliega al volar
en dos hojas de viaje.

Su mar;tima hermana
la soledad, la mira
y, en una espera vana,
en la costa suspira.

Insectos, vegetales,
se enredan en el suelo:
torcidas iniciales
de un subterr;neo anhelo.

Aqu;, en el centro, vivo
con las aves marinas,
de m; mismo cautivo,
compa;ero de ruinas,

y mirando y oyendo
s;lo la lluvia armada
la soledad batiendo
con su l;quida espada.

Песня о яблоке

В миниатюре - вечер в небе,
зеленый, желтый, темно-красный,
и звезды, сахарные будто,
и тучки, словно из атласа, -

вот яблоко с упругой грудью,
со снежным холодком на ощупь,
с речною сладостью на вкус
и с запахом небесной рощи.

Познания глубокий символ
и вестник с важным сообщеньем
о притяжении полов
иль о законе тяготенья.

Воспоминание о рае
у нас в руке оно лежит,
и ангел запаха и вкуса
вкруг неба малого летит.

Перевод Овадий Савич

Canci;n de la manzana

Cielo de tarde en miniatura:
amarillo, verde, encarnado,
con lucero de az;cary
nubecillas de raso,

manzana de seno duro
con nieves lentas para el tacto,
r;os dulces para el gusto,
cielos finos para el olfato.

Signo del conocimiento.
Portadora de un mensaje alto:
La Ley de la gravitaci;n
o la del sexo enamorado.

Un recuerdo del para;so
es la manzana en nuestras manos.
Cielo min;sculo: en su torno
un ;ngel de olor est; volando.

Вечнозеленый Кито

Идет на пользу свежесть горных кряжей
поющим пленникам-колоколам,
индейцам с овощами для продажи,
дрова несущим на спине ослам.
На лицах кротость, благодушье даже,
хотя б спешили люди по делам,
и башни светлые стоят на страже:
надменность с благородством пополам.
Здесь солнце доброе, как хлеб горячий,
струится жидким золотом, пока
не хлынет дождь иль ночь его не спрячет.
Под сенью дождевого колпака
мечтает Кито, что плывет к удаче,
что он — ковчег, а море — облака.
Перевод О. Савича

Ленгстон Хьюз

Жизнь прекрасна

Спустился я к быстрой речке,
Спустился сам не свой.
Не в силах был рассуждать я,
Прыжок — и я под водой.
Я вынырнул раз, и другой раз...
Утопился б наверняка,
Была бы вода потеплее
И речка не так глубока!
      Да, но вода
   В этой реке
   Так холодна!
Я поднялся на лифте,
Двадцатый этаж подо мной.
Я вспомнил тебя и подумал:
Не прыгнуть ли вниз головой?
Такая печаль взяла меня,
Такая взяла тоска,
Что будь хоть немною пониже,
Я прыгнул бы наверняка!
      Но - высоко:
      Страшно взтлянуть!
      Ну, вышина!
И paз уж я жить остался,
То жить я буду и впредь.
Затем ли на свет я родился,
Чтоб от любви умереть?
Ты увидишь, как я заплачу,
Услышишь, как я закричу,
Но мертвым меня не увидишь-
Я умирать не хочу!
Жизнь - ведь она
Слаще вина!                Выпью до дна!
Перевод В. Британишского

Life is Fine
I went down to the river
I set down on the bank.
I tried to think but couldn't,
So I jumped in and sank.
I came up once and hollered!
I came up twice and cried!
If that water hadn't a-been so cold
I might've sunk and died.
      But it was
      Cold in that water!
      It was cold!
I took the elevator
Sixteen floors above the ground.
I thought about my baby
And thought I would jump down.
I stood there and I hollered!
I stood there and I cried!
If it hadn't a-been so high
I might've jumped and died.
      But it was
      High up there!
      It was high!
So since I'm still here livin'
I guess I will live on.
I could've died for love-
But for livin' I was born.
Though you may hear me holler,
And you may see me cry-
I'll be dogged, sweet baby,
If you gonna see me die.
      Life is fine!
      Fine as wine!
      Life is fine!

Мечта

Крепко держись за мечту:
Если мечта умирает,
Жизнь, как подбитая птица,
К земле припадает.

Крепко держись за мечту:
Если мечта уходит,
Жизнь, как сжатое поле,
С вьюгою дружбу заводит.

перевод Э. Шустера

Dreams

Hold fast to dreams
For if dreams die
Life is a broken-winged bird
That cannot fly.

Hold fast to dreams
For when dreams go
Life is a barren field
Frozen with snow.

Медные плевательницы

Почисть плевательницы, бой!
Детройт,
Чикаго,
Атлантик-Сити,
Пам-бич
Почисть плевательницы!
Кухонный чад отелей,
Табачный дым вестибюлей
И мокрота плевательниц:
В этом моя жизнь.
Эй, бой!
Пять центов,
Десять,
Доллар,
Два доллара в день.
Эй, бой!
Пять центов,
Десять,
Доллар,
Два доллара.
На ботинки ребенку,
На оплату комнаты,
На джин в воскресенье,
На церковь в субботу,
О боже!
Дети, джин и церковь,
Женщины и воскресенья
Смешаны с цветами, и
Долларами, и плевательницами,
И квартирной платой.
Эй, бой!
Блестящую медную чашу-в дар Господу!
Ярко начищена медь, как цимбалы
Танцовщиц царя Давида,
Как чолотые кубки Соломона.
Эй, бой!
Плевательницу на алтарь Господу!
Ярко вычищенную плевательницу
Могу я пожертвовать за
“Приди ко мне, бой!”

Brass Spittoons

Clean the spittoons, boy.
      Detroit,
      Chicago,
      Atlantic City,
      Palm Beach.
Clean the spittoons.
The steam in hotel kitchens,
And the smoke in hotel lobbies,
And the slime in hotel spittoons:
Part of my life.
      Hey, boy!
      A nickel,
      A dime,
      A dollar,
Two dollars a day.
      Hey, boy!
      A nickel,
      A dime,
      A dollar,
      Two dollars
Buy shoes for the baby.
House rent to pay.
Gin on Saturday,
Church on Sunday.
      My God!
Babies and gin and church
And women and Sunday
All mixed with dimes and
Dollars and clean spittoons
And house rent to pay.
      Hey, boy!
A bright bowl of brass is beautiful to the Lord.
Bright polished brass like the cymbals
Of King David’s dancers,
Like the wine cups of Solomon.
      Hey, boy!
A clean spittoon on the altar of the Lord.
A clean bright spittoon all newly polished—
At least I can offer that.
      Com’mere, boy!

Хилтон А. Воган

Смотрите все - я Измаил,
Изгой, чьи предки Хам и Каин,
Я песьей конуры хозяин,
Гнет мой рассудок помутил.
Все ополчились на меня,
И тот кидает первым камень,
Кому я голыми руками
Тащу каштаны из огня.
Мой вольный дух хотят сломить
И узаконивают пытки.
Я нищ. Не мне считать убытки.
Клянусь, я буду мстить и мстить.
Что, глупо? Нет! Я не боюсь
Смешным предстать перед врагами:
Ведь я зубами и ногтями
За жизнь достойную борюсь.
Реформы? Да, везде, во всем.
Да будет свят закон единый:
Другого не считай скотиной,
Чтоб самому не стать скотом.
(Перевод А. Сергеева)

ПАБЛО НЕРУДА

Песнь Сантьяго

Не отречься мне от моей
колыбели, город-кормилец.
Не отречься от улиц твоих,
где мужали мои невзгоды,
не забыть мне кровель Мапочо,
когда вечерние сумерки -
цвета печального кофе,
и город огни зажигал,
мерцал огромной звездой.
Знайте же, этот свет
готовил мое пробужденье.
Сантьяго, ты был зеленой
шхуной, а я -твоим юнгой.
Тот аромат не исчез:
должно быть, твои вьюнки,
умирая на перекрестках,
не до конца умирали -
они росли в глубину,
а там, где они засыхали,
раскрывались бутоны зданий.
Сантьяго, мне мил твой снег,
твое осеннее солнце,
сумеречные дары...
Порою ветер колышет
кривое русло проулка,
сбежавшего потихоньку
от строгой твоей геометрии.
Прямизну твоих прямоугольников
венчают отшельницы-горы,
убеленные дикой солью, -
голые снежные статуи,
бредовый хаос камней.
Что забыл я на этих улицах,
почему из далеких далей,
где бы я ни находился,
я спешил к тебе, словно здесь
назначили мне свиданье?
И я летел, как на крыльях, искал твои тротуары!
Лишь здесь я знаю, что я -
это я; к тебе я спешил,
чтоб найти самого себя.
Прежде, чем тронуть твой лоб,
снег тронул мои виски;
мой город, мы вместе стареем,
но не старятся воспоминанья,
не тускнеют крыши твои, взмывают дома и птицы,
и выходит, что мы, Сантьяго,
спим на подушках вечности,
объятые крепкой бессонницей.
Сантьяго, не забывай:
я всадник твоих разливов,
я примчался верхом
с моего дремучего Юга
и на твоем постаменте
застыл, как бронзовый конник.
И с этой поры я - город, не забывший о землях детства,
не предавший старых дорог:
грудь моя - мостовая,
поэзия - Аламеда,
сердце мое - телефон.
Сантьяго, я твой перекресток,
я в любовь твою запеленат,
словно в трепещущий флаг.
Я так люблю тебя, город,
что страдаю, когда не чувствую
твоих жестоких ударов.
Безразличье твое - как нож.
Я не только помню тебя,
но себя - без тебя - не помню!

Ода Поэзии

Почти полвека по дорогам
с тобой, Поэзия, иду.
Вначале
ты мне опутывала ноги,
и падал я ничком на землю
иль в лужу, как в могилу;
тогда глаза я опускал,
чтоб видеть звезды.
Позднее обнимала ты меня
руками женщины влюбленной
и проникала в кровь мою.
Потом
ты превратилась в кубок.
Великолепно было
идти и расточать тебя
(а ты все неразменна),
идти и одарять водой неистощимой,
идти и видеть, как срывалась капля
и падала в сгорающее сердце,
и возрождалась вновь из пепла.
Но этого мне тоже было мало:
так много я прошел с тобою,
что уваженье потерял к тебе.
Ты больше не была
туманною наядой,
заставил я тебя работать прачкой
и в хлебной лавке хлебом торговать,
и ткать с ткачихами простыми,
и на заводе по металлу бить.
И ты все шла со мной по миру,
но больше не была
цветущей статуей, как в детстве.
Железным голосом
теперь ты говорила,
а руки стали тверже камня,
и сердце стало колоколом звонким.
Ты хлеб пекла и раздавала,
ты помогала мне ничком не падать,
ты мне товарищей искала —
не женщину одну,
не одного мужчину,
а тысячи, мильоны душ.
Поэзия, мы вместе были
в бою и в стачке,
на демонстрациях, и в гаванях, и в шахтах,
и я смеялся,
когда твой лоб был вымазан в угле
или пахучими опилками увенчан.
И больше мы не спали на дорогах.
Нас поджидали группы
рабочих в свежевымытых рубашках
и с красными знаменами.
Поэзия,
была ты раньше робкой до отчаянья,
теперь
идешь ты во главе процессий.
Привыкли все к тому, что ты одета,
как еженощная звезда.
Хоть молния порою выдавала
твое высокое происхожденье,
но ты свои задачи выполняла,
шагая вровень с шагом всех людей.
Я попросил тебя, чтоб стала ты
полезной и пригодной,
как все металлы, как мука;
чтоб ты была готова плугом стать,
станком и инструментом,
и хлебом, и вином;
чтоб ты была готова
сражаться врукопашную
и обескровленною пасть.
И вот теперь
благодарю тебя, Поэзия,
жена, сестра, невеста или мать.
Благодарю, волна морская,
цвет апельсиновый и знамя,
рожденье музыки,
мой золотой, мой длинный лепесток,
подводный колокол,
неисчерпаемая житница.
Благодарю тебя,
земля всех дней моих,
головокружительное небо,
кровь моя,
за то, что ты меня сопровождала
от самой разреженной высоты
до бедняков за бедными столами;
за то, что в душу мне вложила
железо и огонь холодный;
за то, что подняла меня
до незначительных и самых трудных
высот простых людей;
за то, что раздаю себя,
а ты по-прежнему неистощима:
ты разливаешь в мире свежесть крепкую
и пылкость чистую свою,
как будто время
меня за шагом шаг уводит в землю,
но позволяет вечно течь потоку
Поэзии моей.
Перевод О. Савича

ODA A LA POES;A

Cerca de cincuenta a;os
caminando
contigo, Poes;a.
Al principio
me enredabas los pies
y ca;a de bruces
sobre la tierra obscura
o enterraba los ojos
en la charca
para ver las estrellas.
M;s tarde te ce;iste
a m; con los dos brazos de la amante
y subiste
en mi sangre
como una enredadera.
Luego
te convertiste en copa.

Hermoso
fue
ir derram;ndote sin consumirte,
ir entregando tu agua inagotable,
ir viendo que una gota
ca;a sobre un coraz;n quemado
y desde sus cenizas reviv;a.
Pero
no me bast; tampoco.
Tanto anduve contigo
que te perd; el respeto.
Dej; de verte como
n;yade vaporosa,
te puse a trabajar de lavandera,
a vender pan en las panader;as,
a hilar con las sencillas tejedoras
a golpear hierros en la metalurgia.
Y seguiste conmigo
andando por el mundo,
pero t; ya no eras
la florida
estatua de mi infancia.
Hablabas
ahora
con voz f;rrea.
Tus manos
fueron duras como piedras.
Tu coraz;n
fue un abundante
manantial de campanas,
elaboraste pan a manos llenas,
me ayudaste
a no caer de bruces,
me buscaste
compa;;a,
no una mujer,
no un hombre,
sino miles, millones.
Juntos, Poes;a,
fuimos
al combate, a la huelga,
al desfile, a los puertos,
a la mina,
y me re; cuando saliste
con la frente manchada de carb;n
o coronada de aserr;n fragante
de los aserraderos.
Ya no dorm;amos en los caminos.
Nos esperaban grupos
de obreros con camisas
reci;n lavadas y banderas rojas.

Y t;, Poes;a,
antes tan desdichadamente t;mida,
a la cabeza
fuiste
y todos
se acostumbraron a tu vestidura
de estrella cuotidiana,
porque aunque alg;n rel;mpago delat; tu familia,
cumpliste tu tarea,
tu paso entre los pasos de los hombres.
Yo te ped; que fueras
utilitaria y ;til,
como metal o harina,
dispuesta a ser arado,
herramienta,
pan y vino,
dispuesta, Poes;a,
a luchar cuerpo a cuerpo
y a caer desangr;ndote.

Y ahora,
Poes;a,
gracias, esposa,
hermana o madre
o novia,
gracias, ola marina,
azahar y bandera,
motor de m;sica,
largo p;talo de oro,
campana submarina,
granero
inextinguible,
gracias,
tierra de cada uno
de mis d;as,
vapor celeste y sangre
de mis a;os,
porque me acompa;aste
desde la m;s enrarecida altura
hasta la simple mesa
de los pobres,
porque pusiste en mi alma
sabor ferruginoso
y luego fr;o,
porque me levantaste
hasta la altura insigne
de los hombres comunes,
Poes;a,
porque contigo
mientras me fui gastando
t; continuaste
desarrollando tu frescura firme,
tu ;mpetu cristalino,
como si el tiempo
que poco a poco me convierte en tierra
fuera a dejar corriendo eternamente
las aguas de mi canto.

Если ты забываешь меня

Я хочу, чтобы ты поняла одну вещь...

Ты знаешь, как это бывает:
когда я смотрю на стеклянную луну,
красную ветку неспешной осени в моем окне,
когда я касаюсь рядом с огнем
неосязаемого пепла
или морщинистого тела дров,
все приносит меня к тебе,
как будто все то, что существует -
запахи, свет, металлы -
это маленькие корабли,
которые ходят к твоим островам,
ждущим меня.

Но если ты понемногу прекращаешь любить меня,
я начинаю любить тебя меньше.

Если ты однажды забудешь меня,
не ищи меня - тебя уже я не вспомню.

Если ты посчитаешь безумным
ветер в моих флагах,
управляющий моей жизнью,
и решишь не принимать меня в берег сердца,
чтобы там пустить свои корни,
в тот же в день, в тот же час я поднимусь,
и мои корни отправятся на поиск другой земли.

Но если каждый день, каждый час, ты чувствуешь,
что предназначена мне неумолимой сладостью,
если каждый день твои губы ищут меня,
и весь этот огонь повторяется,
во мне ничто не гаснет и не забывается,
моя любовь питается от твоей любви,
и пока ты жива,
она будет в твоих руках, не покидая моих.

Si Tu Me Olvidas

Quiero que sepas
una cosa....

T; sabes c;mo es esto:
si miro
la luna de cristal, la rama roja
del lento oto;o en mi ventana,
si toco
junto al fuego
la impalpable ceniza
o el arrugado cuerpo de la le;a,
todo me lleva a ti,
como si todo lo que existe:
aromas, luz, metales,
fueran peque;os barcos que navegan
hacia las islas tuyas que me aguardan.

Ahora bien,
si poco a poco dejas de quererme
dejar; de quererte poco a poco.

Si de pronto
me olvidas
no me busques,
que ya te habr; olvidado.

Si consideras largo y loco
el viento de banderas
que pasa por mi vida
y te decides
a dejarme a la orilla
del coraz;n en que tengo ra;ces,
piensa
que en esa d;a,
a esa hora
levantar; los brazos
y saldr;n mis ra;ces
a buscar otra tierra.

Pero
si cada d;a,
cada hora,
sientes que a m; est;s destinada
con dulzura implacable,
si cada d;a sube
una flor a tus labios a buscarme,
ay amor m;o, ay m;a,
en m; todo ese fuego se repite,
en m; nada se apaga ni se olvida,
mi amor se nutre de tu amor, amada,
y mientras vivas estar; en tus brazos
sin salir de los m;os.

Перевод с испанского Андрея Травина

Мигель Отеро Сильва

Семена будущего

Когда я умру и стану деревом,
когда мои кости растворятся
в праматери нашей –земле,
когда от тебя останется только белая роза,
вобравшая в себя сок твоей жизни,
и  ветер развеет дыханье
нашего поцелуя,
когда наши с тобой имена
станут для всех пустым звуком,
на который не откликается даже эхо,
звуком, уснувшим в тени
вечного забвения, -
жизнь моя продолжится
в листьях этого дерева,
наша любовь продолжится
в шелесте этого ветра.

Слышишь?

Я верю: мы останемся жить
в гулких голосах грядущего.
Мы обретём бессмертие
в глубинном потоке жизни:
в смехе ребёнка,
в мирном восходе,
в любви, не знающей слёз.
И поэтому, раз уж нам суждено 
стать розой и деревом,
землёй и ветром,
давай посвятим себя битве за будущее.

Перевод С.Гончаренко

О ты, поэзия...

О ты, поэзия,

Сильнее волшебства!

Того, что бродит по корням деревьев.

От воздуха сокрытым навсегда,

И, в тайных жилах, и в земных пределах.

Как  руки, скрытые Венерою самой,

Зарытые, в земельной кладовой.


Ты, дивной музыки, напев простой,

Для арф с недосягаемых созвездий.

Ты, музыка, пронзившая стрелой,

Край бездны неба, в отблесках зари.

Ты, музыка, дающая начало,

Биенью пульса, с песнею в крови.


О ты, поэзия,

Рождённая поэтом, и замыслом его, и речью!

Стихи молчат, когда гремят картечью,

И чайке, белоснежный, не взлететь над морем,

Когда нет корабля в его просторе,

Не расцветёт загадочный цветок,
Где прорастало раньше только горе.

Перевод: Валентин Смирнов

T;, poes;a…

T;, poes;a,
sombra m;s misteriosa
que la ra;z oscura de los a;osos ;rboles
m;s del aire escondida
que las venas secretas de los profundos minerales,
lucero m;s rec;ndito
que la brasa enclaustrada en los arcones de la tierra.

T;, m;sica tejida
por el arpa inaudible de las constelaciones,
t;, m;sica espigada
al borde de los ;ltimos precipicios azules,
t;, m;sica engendrada
al tam-tam de los pulsos y al cantar de la sangre.

T;, poes;a,
nacida para el hombre y su lenguaje,
no gaviota blanqu;sima sobre un mar sin nav;os,
ni hermosa flor erguida sobre la llaga de un desierto.

ТРЕФОССА

HUMOR IN EXCELSIS!

Случилось Дьяволу уразуметь,
Что, воплотясь до окончанья года,
Господень Сын явит собою впредь
Спасенье человеческого рода.

«Ишь! Только свету попусту гореть? –
Взвился Нечистый. – Это что за мода?
Лишь мне подвластна вся электросеть,
Связующая звезды небосвода!»

Но... пшик! – Проводку вдруг закоротило,
И Сатане на бороду, на рыло
Метнулось пламя: срам весьма велик!

И «Юмор в Вышних!» – ангелы запели,
Когда послышался из колыбели
Младенца Иисуса первый крик.

Перевод: В.Резвый

 Didibri fir a fart tak bigi grani
 
bjo psa grontapoe her-es, mofo-jari.
 
A manpikin f' Gado, so Tata ben wani,
 
bjo tron wan libisma. - Oh gran frijari!


 ‘M' e por a pr;, m' e bl;kout alasani.’
 
Na so didibri opo mofo bari.
 
‘M' e kot den drat a tap a heri plani,
 
d' e tjar el;ktrik powa gi den stari.’
 
 
 
Ma ... wroets! sjatsroiti panja branti-faja.
 
Didibri kori hen krabjasi, baja!
 
A bron hen langa barba-kakoembe.
 
 
 
En engel singi: hoemor in excelsis!
 
Den lafoe kwa-kwa: libi de pro vobis!
 
En b;bi-Jesus kr; a fosi: j;-;-;.

ЛЕЧЬ-ВСТАТЬ!

И днём и ночью
Сердце вдаль зовёт.
Дороги знаю
Я не понаслышке.
Но каждый час –
Хотя бы шаг вперёд.
Лечь-встать! И снова в бой
Без передышки.

Перевод с суринамского: Исроэл Некрасов

OPO NAKI

mi at’ e aswa
dungru nanga dei.
na baka alasani
moro poti.
en ibri yur e pus go
n’ in wan strei,
fu opo naki go
na wan tra doti.

ПОКОЙ

Прости, сейчас я не пойду с тобой,
Не надо, не зови, я не смогу.
Хочу побыть над тихою рекой,
На незнакомом, дальнем берегу.

Не упрекай, что сдался я врагу,
Что я вступить уже не смею в бой,
Но я от мира шумного бегу.
Что делать? Сердцу нужен стал покой.

Там, у реки, увижу, как во сне,
Прекрасную, чудесную страну,
И страх уйдёт, спокойно станет мне.

И, может, радость испытав сполна,
Я лучше стану, снова жить начну,
И боль мне будет больше не страшна.

Перевод с суринамского: Исроэл Некрасов

BRO

no pori mi prakseri noyaso,
no kari mi fu luku no wan pe,
tide mi ati trusu mi fu go
te na wan tiri kriki, farawe.

no tak’ na lon mi wani lon gowe
fu di mi frede strei en krei nomo,
ma kondre b’bari lontu mi so te,
san mi mu du? mi brudu wani bro.

na kriki-sei dren kondre mi sa si,
pe ala sani moro swit’ lek’ dya
en skreki-tori no sa trobi mi.

te m’ drai kon baka sonten mi sa tron
wan p’kinso moro betre libisma,
di sabi lafu, sabi tya fonfon.

Клаудия Ларс

ПЕСНЬ ОБ ИНДЕЙСКОМ РЕБЁНКЕ

Смуглый малыш уснул…
Вот отыскать бы на свете
того, кто влил ему в жилы кровь
орехового цвета.

Может быть, ком земли
в этом замешан действе;
может, сова-науаль,
преданная индейцу?

Ох, и глядела я —
всю обошла я землю! —
на маис и магей,
на вулканы и сельву.

Все-то искала я, —
ох, отыскать не сумела! —
взмыла из-под разбитых ног
стайка горлинок белых.

Улыбнулся во сне…
Видит дитя, наверно,
храм ушедших людей,
что нынче в песках затерян.

Древних времен ткачи
ткали фазанов на ветке,
с греческих ваз цветы
живут на материи ветхой.

И дороги ведут
от Исалько к Петену
сквозь бабочек, и листву,
и бешеных трав сплетенье.

Вздыхает во сне малыш…
И возвращаться медлит
в страну, где все, что прежде цвело,
от горя теперь померкло.

В раковине морской
древний грохочет ветер,
раковина хранит
далекий берег рассвета.

Засохли шило цветы,
а прежде медом желтели;
яшмовое острие
на три куска разлетелось.

Беглым народам — бежать,
больше спасенья нету,
топот тяжких копыт
мчится за ними по следу.

Тише: проснется малыш…
Голова заболела,
больно ему во сне
за этот край омертвелый.

Боязно одному;
снова — и не заметишь —
сон его оплетут
воспоминаний сети.

Страхи, как ночь, длинны,
тяжки, как путь индейца…
Мается он во сне,
в дремоте немого детства.

CANCI;N DEL NI;O INDIO

Moreno el dormido...
Quisiera saber
qui;n le dio, en las venas,
su color de nuez.

Quiz;s el terr;n
de oscuro poder
o el b;ho nahual,
por indio, tan fiel.

Mirando, mirando,
-;Ay, lo que mir;!-
selvas y volcanes,
ma;z y maguey...

Buscando, buscando,
-;Ay, lo que busqu;!-
torcanes que huyen,
sangre de los pies.

Sonr;e el dormido...
Yo creo que ve
los templos perdidos
de gente de ayer.

Tejedores de antes
-uno, dos y tres-,
bordan faisanes,
las grecas tambi;n;

y van los caminos
de Izalco a Pet;n,
entre mariposas
y verdes sin ley.

Suspira el dormido...
No quiere volver
a tierras en donde
sufre lo que fue.

Caracol antiguo
guarda para ;l
la playa lejana
del amanecer.

Las flores del Shilo
ya no son de miel,
la punta de jade
se ha quebrado en tres.

Pueblos fugitivos
tienen que correr
y van, tras su huella
cascos en tropel.

Despierta el dormido...
No sabe por qu;
le duelen los valles,
le duele la sien.

Memorias confusas,
una y otras vez,
recogen su sue;o
en amarga red.

Entre miedos largos
no sabe qu; hacer,
y se vuelve el ni;o
de muda ni;ez.


ПОРТРЕТ ДОНА ПЕДРО ДЕ АЛЬВАРАДО

По пленному морскому побережью
- Почти кентавр, видение пророка -
На древко прославляемого бога
Мечты о злате и могуществе воздевший,

С крестом из крови, а не деревянным;
Читая проповедь из стали, а не слова;
И светом его взгляда ледяного
Весь мир вокруг пугая, осиянный.

Поверх мольбы, и стрел, летящих тучей,
Он твердо шел, могучий из могучих,
Не побежден, непревзойденной силы.

Разбитый мир дразнил в нем пламя злости,
Но среди копий, лошадей и вероломства
Его ядро земли безгрешной поглотило.

RETRATO DE DON PEDRO DE ALVARADO

Por la cautiva playa marinera
-centauro casi, casi profec;a-
sobre una resonante jerarqu;a
alzaba su esperanza aventurera.

De sangre era la cruz no de madera;
de hierro la palabra y la osad;a;
y en el color de la mirada fr;a
iba el peligro de su llama entera.

Encima del clamor y de la muerte,
con el seguro paso del m;s fuerte,
volviendo imponderable su figura.

El mundo roto le encendi; las iras
y entre caballos, flechas y mentiras,
se hundi; en la almendra de la tierra pura.

О ХЛЕБЕ И УЛИЦЕ (фрагмент)

"Миссия была вверена земле,
дождю, солнцу и росам,
чтобы изваять Праведное".
Элис Мейнел

I

Иду по улице бесконечной,
что прежде едва лишь в зеркале узнавала.

Ее кожа из брусчатки
холодна, как хребет времен,
и на ней задыхаются страшные люди,
бредущие, разглашая, монету иль голод.

Ангел-приятель
еще меня ищет, чтобы спасти мой путь,
но я иду столь спрессованными дорогами,
что за его крылами не поспеваю.

Вот она улица с ее сердцебиением колес
и сводами ее правил рваных рубах!

Знак световой
кажется мне непостоянным цветком,
а пошлый угол -
почти что усилиями отступника.

Куда бредем мы шагами слепцов,
вместе с темным, вечно напуганным вором,
и с вечно подвергнутым расправе?
Ромашки, едва поднявшиеся от земли,
живут среди драгоценностей, не зная деревьев,
а цифры, коронованные смелостью,
пожирают и пожирают сердца безутешных.

Нет!
Не должно быть так!
Ведь ни башня портика, ни замок
не настолько тверды, насколько шаги проходящих…

Но все-таки,
ветер разворачивает свой говор арф,
и свои синие звезды, зовущие нас,
и ночь, такую глубокую,
эту человеческую ниву поцелуев.

Мне нужно идти, ставя подошвы своих башмаков,
рядом с туристом, нищим и безмолвным,
ступать бок о бок с пожирателем бабочек.

Возбуждённый друг говорит мне о хлебе.
Возбужденный враг говорит мне о хлебе.
Сто возбужденных друзей и врагов говорят о хлебе.

Даже воробей ищет его крошки средь насекомых.
И даже я сама себя спрашиваю – в нем ли живет мой голос.
Что-то разделили, но не поровну,
и столь немногим достается
урожай, что собрали все.
Ах, если б украсть ключи!
Ведь амбар был запечатан века назад,
и жестокие стражи наказывают голодных
с золотых зубцов крепостной стены.

Как же тогда выковать крушение подлости
И день нашего всеобщего хлеба,
Так, чтобы не усеивать всё трупами?..

Ведь хлеб — это опора нашей крови,
и мы, опираясь на его неспешные ступени,
когда-нибудь да откроем божественность плоти.


Так что ищу я на этой пугающей улице?
На этой земле ловушек и заборов?

Может быть, имя моей души.


Николас Кристобаль Батиста Гильен

Зеленая ящерица

В Антильском, Антильском море -
Карибским зовут его также -
исхлестана злыми валами
и легкою пеной украшена,
под солнцем - оно ее гонит,
а ветер назад отгоняет,
а слезы живут только в песне -
качается Куба на карте:
зеленая длинная ящерица
с глазами, как влажные камни.

Венец из колючих стеблей
ей плетет тростниковый сахар,
но он не похож на корону,
ведь носит его раба;
царица в плаще - если издали,
с изнанки плаща - служанка,
печальнее всех печальных
качается Куба на карте:
зеленая длинная ящерица
с глазами, как влажные камни.

Но ты, у берега моря
стоящий на крепкой страже
морской тюремщик, запомни
высоких копий сверканье,
валов нарастающий грохот,
язык языков пожара
и ящерицу, что проснулась,
чтоб вытащить когти из карты:
зеленая длинная ящерица
с глазами, как влажные камни.

Перевод О. Савича

Nicol;s Guill;n
Un lagarto verde

    Por el Mar de las Antillas
    (que tambi;n Caribe llaman)
    batida por olas duras
    y ornada de espumas blandas,
    bajo el sol que la persigue
    y el viento que la rechaza,
    cantando a l;grima viva
    navega Cuba en su mapa:
    un largo lagarto verde,
    con ojos de piedra y agua.

    Alta corona de az;car
    le tejen agudas ca;as;
    no por coronada libre,
    s; de su corona esclava:
    reina del manto hacia fuera,
    del manto adentro, vasalla,
    triste como la m;s triste
    navega Cuba en su mapa:
    un largo lagarto verde,
    con ojos de piedra y agua.

    Junto a la orilla del mar,
    t; que est;s en fija guardia,
    f;jate, guardi;n marino,
    en la punta de las lanzas
    y en el trueno de las olas
    y en el grito de las llamas
    y en el lagarto despierto
    sacar las u;as del mapa:
    un largo lagarto verde,
    con ojos de piedra y agua.

Набросок


                Пляшет Гавана. Пляшет Гавана
                Звонкие бедра.
                Полуночный час...
                Вижу лицо ее: кольца тумана
                Вкруг обезумевших глаз.

                Танец ее - это счастье и горе,
                Жизни и смерти
                Спутанный бег...
                И сторожат ей могучее море
                Шесть моряков, опочивших навек.

                Перевод С. Северцева
Apunte

La Habana, con sus caderas
sonoras,
y sus moradas ojeras
a todas horas.

Danza de pasos medidos
danza la Muerte,
y le cuidan el mar fuerte
seis marineros dormidos.


По волне моей памяти

Когда это было,
Во сне? Наяву?
Во сне, наяву, по волне моей памяти
Я поплыву.

Золотая, как солнце, кожа, тоненькие каблучки,
Узел волос из шелка, складки платья легки,
Мулатка, просто прохожая, как мы теперь далеки.

Подумал я вслед : "Травиночка,
Ветер над бездной ревет.
Сахарная тростиночка,
Кто тебя в бездну столкнет?

Чей серп на тебя нацелится,
Срежет росток?
На какой плантации мельница
Сотрет тебя в порошок?"

А время бежало,
Бежало с тех пор, счет теряя годам.
Бежало, бежало,
Меня все кидало, и здесь я, и там.

Ничего никогда не узнал я, и не у кого спросить.
Ничего не прочел в газетах, да и что они могут сообщить?
Про ту, с золотистой кожей, на тоненьких каблучках.
С волосами из черного шелка,
С улыбкой на детских губах,
Про мулатку, просто прохожую,
Просто прохожую.
Что плывет по волнам,
По волнам моей памяти,
Исчезая в этих волнах, исчезая в этих волнах.

AGUA DEL RECUERDO
;Cu;ndo fue?
No lo s;.
Agua del recuerdo
voy a navegar.

Pas; una mulata de oro,
y yo la mir; al pasar:
mo;o de seda en la nuca,
bata de cristal,
ni;a de espalda reciente,
tac;n de reciente andar.

Ca;a
(febril le dije en m; mismo),
ca;a
temblando sobre el abismo,
;qui;n te empujar;?
;Qu; cortador con su mocha
te cortar;?
;Qu; ingenio con su trapiche
te moler;?

El tiempo corri; despu;s,
corri; el tiempo sin cesar,
yo para all;, para aqu;,
yo para aqu;, para all;,
para all;, para aqu;,
para aqu;, para all;...

Nada s;, nada se sabe,
ni nada sabr; jam;s,
nada han dicho los peri;dicos,
nada pude averiguar,
de aquella mulata de oro
que una vez mir; al pasar,
mo;o de seda en la nuca,
bata de cristal,
ni;a de espalda reciente,
tac;n de reciente andar.

ХОРХЕ ЛУИС БОРХЕС

Улицы Буэнос-Айреса

Улицы Буэнос-Айреса,
вы — сердцевина моего сердца.
Не бодрые проспекты,
замученные спешкой пешеходов,
а вы, переулки тихих предместий,
вы, незнакомые с кроткими кронами деревьев,
улицы окраин,
где мрачные лачуги,
подавленные бессмертным пространством,
боятся утонуть в долгом просторе
равнины и неба.
Всем, кто истосковался по живой душе человечьей,
вы обещаете счастье:
на ваших перекрестках братаются жизни,
вырвавшиеся на волю из заточенья квартир.
Низкий поклон вам хотя бы за то, что по вашей брусчатке
шагает с решительностью заблужденья
надежда.
Ваши извивы — как колыхание флагов,
реющих на семи ветрах поднебесья.
Пусть же на древке моих стихов
заплещут эти знамена.
1923
Перевод С. Гончаренко

Las calles

Las calles de Buenos Aires
ya son mi entra;a.
No las ;vidas calles,
inc;modas de turba y ajetreo,
sino las calles desganadas del barrio,
casi invisibles de habituales,
enternecidas de penumbra y de ocaso
y aquellas m;s afuera
ajenas de ;rboles piadosos
donde austeras casitas apenas se aventuran,
abrumadas por inmortales distancias,
a perderse en la honda visi;n
de cielo y llanura.
Son para el solitario una promesa
porque millares de almas singulares las pueblan,
;nicas ante Dios y en el tiempo
y sin duda preciosas.
Hacia el Oeste, el Norte y el Sur
se han desplegado –y son tambi;n la patria– las calles;
ojal; en los versos que trazo
est;n esas banderas.

Танго
Перевод Б.Дубина
Из книги "Иной и прежний" ("El otro, el mismo") 1964

    Где вы теперь? — о тех, кого не стало,
    Печаль допытывается, как будто
    Есть область мира, где одна минута
    Вмещает все концы и все начала.

    Где (вторю) те апостолы отваги,
    Чьей удалью по тупикам окраин
    И пригородов был когда-то спаян
    Союз отчаянности и отваги?

    Где смельчаки, чья эра миновала,
    Кто в будни — сказкой, в эпос — эпизодом
    Вошёл, кто не гонялся за доходом
    И в страсти не вытягивал кинжала?

    Лишь миф — последний уголь в этой серой
    Золе времен — еще напомнит въяве
    Туманной розой о лихой оправе,
    Грозе Корралес или Бальванеры.

    Где в переулках и углах за гранью
    Земною караулит запустенье
    Тот, кто прошёл и кто остался тенью, —
    Клинок Палермо, сумрачный Муранья?

    Где роковой Иберра (чьи щедроты
    Церквам не позабыть), который брата
    Убил за то, что было жертв у Ньято
    Одною больше, и сравнял два счета?

Уходит мифология кинжалов.
Забвенье затуманивает лица.
Песнь о деяньях жухнет и пытится,
Став достоянием сыскных анналов.

Но есть другой костер, другая роза,
Чьи угли обжигают и поныне
Тех черт неутоленною гордыней
И тех ножей безмолвною угрозой.

Ножом врага или другою сталью —
Годами — вы подвержены бесстрастно,
Но, ни годам, ни смерти не подвоастны,
Пребудут в танго те, кто прахом стали.

Они теперь в мелодии, в беспечных
Аккордах несдающейся гитары,
Чьи струны из простой милонги старой
Ткут праздник доблестных и безупречных.

Кружатся львы и кони каруселей,
И видится обшарпанная дека
И пары, под Ароласа и Греко
Танцующие танго на панели

В миг, что заговорен от разрушенья
И высится скалгой над пустотою,
Вне прошлого и будущего стоя
Свидетелем смертей и воскрешенья.

Свежо в аккордах все, что обветшало:
Двор и беседка в листьях винограда.
(За каждой настороженной оградой —
Засада из гитары и кинжала.)

Бесовство это, это исступленье
С губительными днями только крепко.
Сотворены из времени и пепла,
Мы уступаем беглой кантилене:

Она — лишь время. Ткется с нею вместе
Миражный мир, что будничного явней:
Неисполнимый сон о схватке древней
И нашей смерти в тупике предместья.

El Tango

;D;nde estar;n?, pregunta la eleg;a
de quienes ya no son, como si hubiera
una regi;n en que el Ayer pudiera
ser el Hoy, el A;n y el Todav;a.

;D;nde estar; (repito) el malevaje
que fund;, en polvorientos callejones
de tierra o en perdidas poblaciones,
la secta del cuchillo y del coraje?

;D;nde estar;n aquellos que pasaron,
dejando a la epopeya un episodio,
una f;bula al tiempo, y que sin odio,
lucro o pasi;n de amor se acuchillaron?

Los busco en su leyenda, en la postrera
brasa que, a modo de una vaga rosa,
guarda algo de esa chusma valerosa
de los Corrales y de Balvanera.

;Qu; oscuros callejones o qu; yermo
del otro mundo habitar; la dura
sombra de aquel que era una sombra oscura,
Mura;a, ese cuchillo de Palermo?

;Y ese Iberra fatal (de quien los santos
se apiaden) que en un puente de la v;a,
mat; a su hermano el ;ato, que deb;a
m;s muertes que ;l, y as; igual; los tantos?

Una mitolog;a de pu;ales
lentamente se anula en el olvido;
una canci;n de gesta se ha perdido
en s;rdidas noticias policiales.

Hay otra brasa, otra candente rosa
de la ceniza que los guarda enteros;
ah; est;n los soberbios cuchilleros
y el peso de la daga silenciosa.

Aunque la daga hostil o esa otra daga,
el tiempo, los perdieron en el fango,
hoy, m;s all; del tiempo y de la aciaga
muerte, esos muertos viven en el tango.

En la m;sica est;n, en el cordaje
de la terca guitarra trabajosa,
que trama en la milonga venturosa
la fiesta y la inocencia del coraje.

Gira en el hueco la amarilla rueda
de caballos y leones, y oigo el eco
de esos tangos de Arolas y de Greco
que yo he visto bailar en la vereda,

en un instante que hoy emerge aislado,
sin antes ni despu;s, contra el olvido,
y que tiene el sabor de lo perdido,
de lo perdido y lo recuperado.

En los acordes hay antiguas cosas:
el otro patio y la entrevista parra.
(Detr;s de las paredes recelosas
el Sur guarda un pu;al y una guitarra.)

Esa r;faga, el tango, esa diablura,
los atareados a;os desaf;a;
hecho de polvo y tiempo, el hombre dura
menos que la liviana melod;a,
que s;lo es tiempo. El tango crea un turbio
pasado irreal que de alg;n modo es cierto,
un recuerdo imposible de haber muerto
peleando, en una esquina del suburbio.

    Читатели



     Я думаю о желтом человеке,
     Худом идальго с колдовской судьбою,
     Который в вечном ожиданье боя
     Так и не вышел из библиотеки.
     Вся хроника геройских похождений
     С хитросплетеньем правды и обмана
     Не автору приснилась, а Кихано,
     Оставшись хроникою сновидений.
     Таков и мой удел. Я знаю: что-то
     Погребено частицей заповедной
     В библиотеке давней и бесследной,
     Где в детстве я прочел про Дон Кихота.
     Листает мальчик долгие страницы,
     И явь ему неведомая снится.
1964


РЕНЕ ДЕПЕСТР

К Гаити
Перевод Л. Лозинской

Дождь родины, сильней, сильней стучи
в пылающее сердце,
залей струей прохладной
незатухающий огонь воспоминаний!
ГАИТИ…
Вот уж сотни лет я пишу на песке твое имя.
И море каждый день его смывает…
И горе каждый день его смывает…
И утром снова я его пишу
на тысячелетнем песке моего терпенья.
ГАИТИ…
Проходят годы с их великим молчаньем моря.
Есть еще мужество в крови.
Но от случайности любой зависит тело,
и разум мой не вечен.
ГАИТИ…
Мы смотрим друг на друга
сквозь моря бесконечное стекло,
и плачет в моих глазах одно желанье:
пусть твой дождь прольется
над моей неутолимой жаждой, над моей неутолимою тоской!

Вот я!

Вот я - весь перед вами!
Гражданин островов Антильских,
я лечу с горящей душой
на штурмы новых бастилий,
я в затопленных солнцем полях собираю
урожай человечности,
я вопрошаю тебя, "Сегодня",
я украшаю гирляндами "Завтра" -
я всем сердцем
к солнцу тянусь.
Вот я - весь перед вами!
Сын далёкой земли африканской,
безрассудства поклонник,
я жажду света и правды,
я без памяти в душу отчизны влюблён.

Вот я - весь перед вами!
Негр, полный великой надежды,
готовый в любую минуту
отдать свою жизнь
кипящей буре поэм;
я под начало своё собрал
все земные вулканы
и свенг с пьедестала туманные фразы,
какими был с детства напичкан,-
я свершил революцию,
что зрела годами в земле моих новых мыслей.

Вот я - весь перед вами!
Я - пролетарий,
я слышу: во мне рокочет
дыханье несметной толпы;
я слышу: во мне клокочет
священный гнев угнетённых,
и жилы мои вздуваются,
полны горячею кровью чёрных.
Я смешал, я слил воедино
все народы и расы в сердце своём.

Вот я - весь перед вами,
подросток-поэт,
одержимый огромной мечтой
о любви и свободе.


Время пламенеющих деревьев

Наконец-то поэт избрал свой путь!
В то утро, когда
в глазах у людей пламенеют деревья,



Хосефина Пла

Все в зеркале берет начало
Перевод Н. Горской

Все в зеркале берет качало.
В озерной глади, равнодушной ко всему на свете,
гнилушка стала радугой, а туча — островком.
Все в зеркале берет начало.
В обманных небесах болота
высиживала ветка лунного птенца,
а птица без иглы и нитки шила паруса.
Все в зеркале берет начало.
Подмигивала рыбе фальшивая звезда,
и сочиняла музыку беззвучную луна.
И на рассвете путник в зеркало взглянул
и там себя увидел — призрак страшный:
косые скулы, впалые виски,
глаза — как водянистый студень,
и лоб, похожий на могильную плиту.
Он видел лишь лицо и позабыл про душу.
И стали с той поры подразделять людей
по цвету кожи и волос.
Влюбленные уже не верили друг другу,
заране ждали смерти старики,
и человек цветной лишился родины и братьев,
и продала красавица свою мечту.
Все в зеркале берет начало…

Todo comenz; en el espejo

Todo comenz; en el espejo.
En la palma indiferente del agua
la nube fingi; islas, cimientos el arco iris.
Todo comenz; en el espejo.
En el cielo enga;ifa de la charca
la rama empoll; el huevo de la luna;
cosi; el p;jaro un velo con costura perdida.
 
Todo comenz; en el espejo.
La estrella gui;; mintiendo al pez incauto;
la luna escribi; m;sica que no despert; a nadie.
 
Y en el espejo una ma;ana
reconoci; el viajero su secreto fantasma,
se vio p;mulo y sien,
pupilas de agua para siempre cautiva,
frente como una l;pida de s; mismo.
Se vio por fuera, se olvid; por dentro.
Y comenz; a clasificarse
seg;n color y pelo.
 
Y los amantes murieron por ;l dos y tres veces,
y los viejos gustaron anticipada la agon;a,
y el hombre del color perdi; patria y amigos,
y la belleza vendi; a su esposo el sue;o.
 
-Todo comenz; en el espejo-.

Тот день дождливый

Тот день дождливый что купается
всё ещё в памяти
как нимфа на водопаде
на другой стороне
от солнца мертвого летней поры моей

Тот день дождливый…
вода и доныне его  ч и с т а  с её светом ангельским
с глазами закрытыми
с мимолетным касаньем цветка

Странник-закат за холмы ушел и её мне оставил

(…Тот день дождливый
что лицо намочил тебе…
навеки пропало  с  т о б о ю  оно
с моего пути)

AQUEL DIA DE LLUVIA

Aquel dia de lluvia
que se sigue banando en el recuerdo
como una ninfa en la cascada
al otro lado
del muerto sol de mis estios

Aquel dia de lluvia
aun pura el agua con su luz de angel
con los ojos cerrados
con su toque proteico de capullo

Trajinante el ocaso se marcha sin secarla

(... Aquel dia de lluvia
que te mojo la cara
con la cual para siempre te perdiste
en el camino)

Перевод:Елена Багдаева

Трудно покинуть дом

                "…Скажи ему, что я вышла…"
                Альфонсина Сторни

…Трудно покинуть дом.
Дом, к которому куст тот розовый
губами приник, а к крыше склонилась звезда.
Дом, что был ростом с зарю –
и почти, почти такой же бескрайний как и  ж е л а н ь е .

Дом, что в праздники менялся до основанья –
и точно уголь жаркий лучился,
отражаясь в  н а р д е * .
Дом, где сны обретали  с м ы с л ы ,
а сон о нежности безграничной
отражением стал зеркальным.

Трудно покинуть дом, где боль как песня звенела,
и были сладкими
даже слёзы
(и даже в углу самом дальнем мягко горела лампа
и в вазе благоухала раскаленная роза)

Трудно покинуть дом, чтоб идти по дорогам
безысходным и серым,
где камни воздвигли свои слепые пророчества,
а вода не звенит никогда. И всё же,

всё же – о ярость, о кровь, о плоть моя,
ты это знаешь – и время уж близко:
когда в дверь постучат старым дверным молотком,
и голос, по другую сторону жизни,
за тебя ответит:
"Ты разве не видишь?... Она уже вышла".

__________________________________________
*Цветок, белый или розовый, обладающий очень
приятным ароматом и оказывающий целебное
и успокоительное действие. Маслом из нарда
было совершено помазание Христа.

Перевод Елены Багдаевой

CUESTA DEJAR LA CASA
de Josefina Pla

                "...Le diras que he salido..."
                Alfonsina Storni

...Cuesta dejar la casa.
La casa a que acercaron
sus labios los rosales y se inclino una estrella.
La casa que tenia la dimension del alba,
y, casi, casi, el mismo tamano del anhelo.

La casa por la fiesta total transfigurada
hasta irradiar en ascua,
reverberar en nardo.
La casa en que los suenos hallaron su sentido
y exacto espejo el sueno de
la integral caricia.

Cuesta dejar la casa donde el dolor cantaba
y donde hasta las lagrimas
eran sorbo propicio.
(Hasta el rincon postrero hubo una suave lampara,
y perfumo la ofrenda de una caliente rosa...)

Cuesta dejar la casa para ir por los caminos
desnudamente grises
donde la piedra crece su ciega profecia
y el agua nunca canta. Y sin embargo,

Y sin embargo, oh fibra oh sangre, oh carne,
tu lo sabes: el tiempo esta ya cerca
en que al llamar a la rajada aldaba,
una voz, desde el otro costado de la vida
respondera por ti:
No lo ves?... Ha salido.

1953


Кармен Солер

Голубка мира в Парагвае
Белая голубка
смотрит
и молчит.
Белая голубка
плачет
и молчит.
Что голубка может
голубю сказать,
если ухитрились
клюв ей завязать?

Перевод О. Савича

Жизнь жестокая

Жизнь жестокая наша:
памяти черные глыбы –
и такие надежды хлипкие.
Как дерево с торчащим наружу корнем
что не в силах врасти
в эту землю.
В эту  г л и н у  единственную
где каждый свободен.

Пер.: Елена Багдаева

VIDA DURA

Vida dura la nuestra
con recuerdos tan solidos y negros
y esperanzas tan diluidas.
Arbol de raices afuera
sin poder penetrar
la tierra de uno.
La unica tierra
donde uno es uno.

Маленькая песнь любви

Это  т е б я  я люблю:
того, кого знать не хотела,
ждать не умела…
Кто нежность мне в волосы вплёл –
пальцами, что дрожали.
Кто лёгкой рукою взял мою руку –
и  з в е з д у  вложил мне в неё: любовь.
Кто словно потоком весенним меня омывает –
убегая – и вновь возвращаясь,
будто прибой упрямый.

Это  –  т ы.  Кого я люблю.

Пер.: Елена Багдаева

PEQUENA CANCION DE AMOR

Eres tu el que yo amo
al que esperar no supe
al que ignoraba.
El que prendio ternura a mis cabellos
con dedos que temblaban.
El que con mano leve asio mi mano
y le dejo una estrella enamorada.
El que como un rio me rodea
se aleja y vuelve siempre
como ola empecinada.

Eres tu. El que yo amo.

Хулия де Бургос

Люблю тебя,
Люблю...и жизнь моя проходит вне часов.
Люблю тебя в ночи блуждающих ручьёв.
И знаю, не закончится вовек,
Блеск ярких звёзд на водах синих рек.

Люблю тебя на утренней заре,
Когда корабль из минувших веков,
Выходит в плаванье без волн и моряков,
Туда, где грусть живёт, и моих песен, и твоих стихов.

Люблю тебя в печали, но без слёз,
Когда ночь на небе полна горящих звёзд.
И в сны мои вплетает их она,
Чтоб я и в космосе увидела тебя.

Люблю тебя (кричу я белой ночи),
В бессонницу, откуда не спеша,
Выпархивает птицею душа.

Люблю тебя...Моя любовь легко идёт знакомою дорогой,
Отбрасывая тень и образ твой храня,
До точки в жизни, там, где стану я травою
И буду просто трелью соловья.

Перевод

Элизабет Бишоп

Один навык

К потерям навык дастся без труда:
на свете многое вот-вот готово
пропажей стать, и это не беда.

Теряйте чаще. Право, ерунда:
ключ потерять - иль вечер бестолково.
К потерям навык дастся без труда.

Упорней тренируйтесь: и следа
пусть память не оставит никакого
от мест, имён… Подумаешь, беда!

Где мамины часы? Ау! - куда
два (или три?) любимых делись крова?
К потерям навык дастся без труда.

Двух городов лишилась навсегда,
двух рек и царств, материка родного.
Без них мне грустно - ну, да не беда.

И даже без тебя - скажу (да-да,
без голоса любимого и слова!):
к потерям навык дастся без труда -
хотя, быть может, в этом вся беда.
Перевод Сергея Сухарева

One Art

The art of losing isn't hard to master;
so many things seem filled with the intent
to be lost that their loss is no disaster.

Lose something every day. Accept the fluster
of lost door keys, the hour badly spent.
The art of losing isn't hard to master.

Then practice losing farther, losing faster:
places, and names, and where it was you meant to travel.
None of these will bring disaster.

I lost my mother's watch. And look! my last, or
next-to-last, of three loved houses went.
The art of losing isn't hard to master.

I lost two cities, lovely ones. And, vaster,
some realms I owned, two rivers, a continent.
I miss them, but it wasn't a disaster.

--Even losing you (the joking voice, a gesture
I love) I shan't have lied. It's evident
the art of losing's not too hard to master
though it may look like (Write it!) like disaster.

    Этот божественный пейзаж
       с белыми цаплями-Ангелами,
      летящими так высоко, как хотелось,
       и далеко - во все стороны:
      ярусы,
       ярусы
      безупречнейших отражений;
       все пространство,
      от верхней цапли до низу,
       до невесомого острова мангровых рощ
      с ярко-зелеными листьями -
       птичий помет изукрасил так мастерски их,
      что они стали казаться
       изделиями из серебра,
       и еще ниже -
       к мангровым к`орням,
      готическим аркам,
       к прекрасным светло-зеленым пастбищам,
      где порою выпрыгнет рыба -
       дикий цветок
      в декоративнейших брызгах из брызг.
       Этот этюд Рафаэля - для фрески,
      для гобелена,
       для Папы -
      действительно выглядит Раем.
       Но скелетоподобный маяк
      в черно-белом монашеском платье
       мыслит иначе.
      Он думает, там,
       под ногами его,
      извивается ад,
       и поэтому на мелководье тепло,
      и он знает -
       Рай не такой.
      В Раю не летают, не плавают.
       Рай с чернотою дело имеет
      и с сильным сверканием,
       и стемнеет когда,
      он будет помнить
       крепкое слово на тему.
 Перевод Ольги Слободкиной

 Учись терять

Научишься потерям без труда;
а что напрашивается теряться, -
его потеря вовсе не беда.

Потери практикуй; но не всегда,
однако, стоит сильно расслабляться:
ключи, вот, исчезают без следа.

Потом, - теряй людей, и города,
в которых любишь с ними ты общаться, -
потеря эта тоже не беда.

Часы от мамы потеряла. Да
с последним домом мне пришлось расстаться.
Научишься потерям без труда.

Я многое теряла навсегда,
и даже материк; могу признаться,
И это, оказалось, - не беда.

Когда с тобой расстанусь, - и тогда,
поверь, не стану сильно убиваться;
научишься потерям без труда, -
лишь кажутся бедою иногда.

Перевод В.Чистякова

The text of the original:
Elizabeth Bishop
One Art

The art of losing isn’t hard to master;
so many things seem filled with the intent
to be lost that their loss is no disaster.

Lose something every day. Accept the fluster
of lost door keys, the hour badly spent.
The art of losing isn’t hard to master.

Then practice losing farther, losing faster:
places, and names, and where it was you meant
to travel. None of these will bring disaster.

I lost my mother’s watch. And look! my last, or
next-to-last, of three loved houses went.
The art of losing isn’t hard to master.

I lost two cities, lovely ones. And, vaster,
some realms I owned, two rivers, a continent.
I miss them, but it wasn’t a disaster.

—Even losing you (the joking voice, a gesture
I love) I shan’t have lied. It’s evident
the art of losing’s not too hard to master
though it may look like (Write it!) like disaster.

Эрл Берни

Настоящие канадцы

В любую погоду - на свежем воздухе,
жалобы от них не услышишь,
неразговорчивые, зато прямодушные.
Несмотря на тесноту, места хватает на всех.
Им здесь привольно, среди цветов, деревьев;
жуки жужжат, резвятся кузнечики.

Законопослушные, добродетельные,
нет среди них воров, разбойников, насильников,
пьяниц, курильщиков;
они встают в хвост очереди
и не сходят с места.
они предоставят вам полную информацию о себе: --
имя, возраст, годы военной службы, любящих сестер, братьев,
слова, утешения ради
начертанные,
о бессмертии,
теперь, когда все они
лежат в земле.

Пер. Г. Стариковского

Эктор де Сен-Дени Гарно

Река моих глаз

Словно реки огромны глаза мои в утренний час
Воды их отразят для меня без труда всё вокруг
И таят мои веки прохладу
Освежающую волшебно
Взором пойманные отраженья
Так освежают остров ручьи
Так омывают плавные волны
Ту что плещется в солнечном свете.

Rivi;re de mes yeux

; mes yeux ce matin grands comme des rivi;res
; l'onde de mes yeux pr;ts ; tout refl;ter
Et cette fra;cheur sous mes paupi;res
Extraordinaire
Tout alentour des images que je vois

Comme un ruisseau rafra;chit l';le
Et comme l'onde fluente entoure
La baigneuse ensoleill;e.

* * *

Я ухожу открывать вас, поэты, где-то ещё
Каждого где-то за пределами этой маленькой жизни
Я открою вас среди жизни всех
И смерти всех
Где все пропустили свою жизнь сквозь пальцы на пол
Не у меня дома, пожалуйста.

Вот здесь вы проснётесь
Разбирать всю мою вселенную
Передо мной и воссоздавать её
Выходя за всякие рамки.

* * *

Я смотрю прямо сейчас на море и вижу
кружение птиц
Возле не знаю какого воспоминания о мачтах
погибшего корабля
Их портом приписки когда-то было море

И прямо сейчас я вижу ещё, как уходит
Корабль-призрак с двумя пустыми мачтами
Который птицы не видели, не узнали
Так и осталось в небе над морем
Кружение птиц без порта приписки

Перевод с французского Ивана Саранчова

Хулио Кортасар

Стихотворение

Я люблю твои брови, твои волосы, я сражаюсь за тебя
в ослепительно белых коридорах, где плёщут
фонтаны света,
я оспариваю тебя у любого имени, осторожно счищаю его
с тебя, как корку со шрама,
я осыпаю твои волосы пеплом от молний и лентами,
спящими в дожде.
Я не хочу, чтобы ты имела какую-нибудь форму, была
именно тем, что начинается после твоей руки,
подумай о воде, или о львах,
что растворяются в сиропе басен,
или о жестах - этой архитектуре из ничего,
зажигающей свои огни в самой середине встречи.
Каждое утро - это школьная доска, на которой
я выдумываю тебя, рисую тебя,
тут же готовый стереть: ты не такая, не с этими
гладкими волосами, не с этой улыбкой.
Я ищу твою сумму, ищу край бокала,
в котором вино, и луна , и зерцало,
ищу ту линию, что заставляет мужчину
дрожать в галерее музея.

А ещё я люблю тебя, а на улице идёт дождь и время.

Poema

Te amo por ceja, por cabello, te debato en corredores
blanqu;simos donde se juegan las fuentes de la luz,
te discuto a cada nombre, te arranco con delicadeza de cicatriz,
voy poni;ndote en el pelo cenizas de rel;mpago
y cintas que dorm;an en la lluvia.
No quiero que tengas una forma, que seas
precisamente lo que viene detr;s de tu mano,
porque el agua, considera el agua, y los leones
cuando se disuelven en el az;car de la f;bula,
y los gestos, esa arquitectura de la nada,
encendiendo sus l;mparas a mitad del encuentro.
Todo ma;ana es la pizarra donde te invento y te dibujo,
pronto a borrarte, as; no eres, ni tampoco
con ese pelo lacio, esa sonrisa.
Busco tu suma, el borde de la copa donde el vino
es tambi;n la luna y el espejo,
busco esa l;nea que hace temblar a un hombre
en una galer;a de museo.
Adem;s te quiero, y hace tiempo y fr;o.

ГОВОРИТЕ, У ВАС ТРИ МИНУТЫ

Я сорвал цветок,чтобы хоть на мгновенье тебя очутить в своей руке,
выпил бутылочку "божоле", чтобы заглянуть в колодец,
где неуклюже пляшет медведица - луна,
и вот - вернулся домой,
и в золотистом полумраке снимаю с себя, словно пиджак, кожу
и слишком хорошо знаю, как одинок буду
посреди этого - самого многолюдного в мире - города.
Ты простишь меня за эти хныканья, когда узнаешь:
здесь холодно, капли дождя падают в чашку с кофе
и сырость на заплесневелых лапках расползается повсюду.

Простишь меня, тем более что знаешь:
я думаю о тебе постоянно,
я словно заведённая игрушка, словно озноб лихорадки
или юродивый, что гладит пойманную голубку
и ощущает, как нежно сплетаются пальцы и перья.
Я верю: ты ощущаешь, что я ощущаю твоё присутствие,
ты сорвала, наверное, тот же самый цветок, что и я,
и сейчас ты вернулась домой, да, это так, и мы уже не одиноки,
мы уже - единая пушинка, единый лепесток.

Hablen, tiene tres minutos

De vuelta del paseo
donde junt; una florecita para tenerte
entre mis dedos un momento,
y beb; una botellas de Beaujolais,
para bajar al pozo donde bailaba un oso luna,
en la penumbra dorada de la l;mpara
cuelgo mi piel y s; que estar; solo en la ciudad
m;s poblada del mundo.

Excusar;s este balance hist;rico,
entre fuga a la rata y queja de morfina,
teniendo en cuenta que hace fr;o,
llueve sobre mi taza de caf;,
y en cada medialuna
la humedad alisa sus patitas de esponja.

M;xime sabiendo que pienso en ti obstinadamente,
como una ciega m;quina, como la cifra que repite
interminablemente el gongo de la fiebre
el loco que cobija su paloma en la mano,
acarici;ndola hora a hora
hasta mezclar los dedos y las plumas
en una sola miga de ternura.

Creo que sospechar;s esto que ocurre,
como yo te presiento a la distancia en tu ciudad,
volviendo del paseo donde quiz; juntases
la misma florecita, un poco por bot;nica,
un poco porque aqu;,
porque es preciso
que no estemos tan solos,
que nos demos un p;talo,
aunque sea un pasito, una pelusa.

СОНЕТ

Любовь - ракушка, остаются в ней
воспоминанья: образы и звуки;
они всего реальнее - в разлуке:
вдали от моря - моря шум слышней.

Цветок от холода осенних дней
заламывает с болью листья-руки
и оживает в радости и в муке
под солнцем - каждой клеткою своей.

Прекраснейшая статуя, - одна,
всегда одна, и никогда в унынье
(будь гордым ты, но ей не прекословь).

из камня и мечты сотворена,
из - ничего, но подлинна доныне,
белее белой лилии - любовь
 
Бальдомеро Фернандес Морено

Утренний сонет любви

Нет, не должен ты, поэт, гасить своей лампады,
Хоть уж будет красить тонкой кистью утро
Неприкрытых окон стёкла
Синим светом из своей палитры.

Ведь нельзя не ткать за строчкой строчку,
Закрепляя чёткой рифмой
Фиолетовое полотно сонета,
Лирики в короне идеальной.
И она сегодня украшенье
Для твоей божественной и гордой головы,
Потому что хороша она, красива и разумна.

Посылаю тебе утреннее подношенье
В виде света и поющей птицы.
Утра сладкого тебе желаю.
И когда ты встанешь, то увидишь
Сердце чистое моё, которое трепещет
В солнечном луче и в трели.

Перевод Наталья Переляева
No ha de apagar su l;mpara el poeta,
aunque el fino pincel de la ma;ana
el desnudo cristal de la ventana
pinte con el azul de su paleta,

sin tejer otra l;rica violeta
en la ideal corona que engalana
tu divina cabeza soberana,
por buena, por hermosa y por discreta.

Vaya hacia ti mi ofrenda matutina
en la luz y en el p;jaro que trina.
Una dulce ma;ana te deseo.

As;, mientras te vayas levantando,
ver;s mi puro coraz;n vibrando
en un rayo de sol y en un gorjeo.

Сорок восемь балконов

Сорок восемь балконов у этого дома,
И ка все сорок восемь хоть один бы цветок.
Что за люди живут в этих серых хоромах,
Ароматы земли не пустив на порог.

Строй равняют балконы мышиного цвета,
Камень душу гнетет, зажимает в тиски.
Неужели стихов здесь не пишут поэты
И не плачут невесты от внезапной тоски.

Проживающим здесь неужели не надо,
Чтобы вился жасмин и дышал за стеной
И цветок за окном как подобие сада
Говорил о природе, хотя бы ручной.

Вам растенья чужды, незнакомы вам птицы,
Вам, не знающим песен, любви и стихов.
Вас обходят дожди, вам не светят зарницы…
…Сорок восемь балконов, и все без цветов.
SETENTA BALCONES Y NINGUNA FLOR
Setenta balcones hay en esta casa,
setenta balcones y ninguna flor.
;A sus habitantes, Se;or, qu; les pasa?
;Odian el perfume, odian el color?
La piedra desnuda de tristeza agobia,
;Dan una tristeza los negros balcones!
;No hay en esta casa una ni;a novia?
;No hay alg;n poeta bobo de ilusiones?
;Ninguno desea ver tras los cristales
una diminuta copia de jard;n?
;En la piedra blanca trepar los rosales,
en los hierros negros abrirse un jazm;n?
Si no aman las plantas no amar;n el ave,
no sabr;n de m;sica, de rimas, de amor.
Nunca se oir; un beso, jam;s se oir; una clave...
;Setenta balcones y ninguna flor!

Человек из пампы

Молча ты пьешь у стойки маленькой пульперии,
молча стоит у привязи твой неразлучный конь.
Черными были виски твои, стали совсем седыми.
Знаки судьбы положены на лоб твой, как на ладонь.

Тебе высматривать тучи, выслеживать ливней лавины,
с ветром сухим и пыльным вести мужской разговор.
Лоб твой похож на поле. Четыре глубоких морщины
пересекают, как изгородь, его опаленный простор.

Перевод В. Столбова


Роберт Лоуэлл
   Dames du Temps jadis*
   
   
Скажи, в какой стране
искать мне Флору, римлянку,
и милую Архипаиду, и Таис,
прелестницу, и Эхо,
чей голос колокольцами звенел
над водами, над долом,
а красота казалась неземной?
Где умница-девица Элоиза,
которую любил Пьер Абеляр,
страдавший за свою любовь,
охолощенный палачом в квартале Сен-Дени?
Где Жанна д'Арк из Лотарингии,
сожженная в Руане волей англичан?
Где, Боже, Боже, прошлогодний снег?
  * Дамы былых времен (франц.)
Перевод: Анатолий Кудрявицкий

Эпилог

Благословенные устройства — рифма, сказ —
чего не помогают мне сейчас,
хочу создать я
воображеньем, а не памятью?
Я слышу звук — мой голос глух:
глаз рисовальщика — не лупа,
он в трепете ласкает свет.
Но иногда кладу я след,
когда пишу истертым своим зреньем,
он будто снимок
жуткий прыткий броский сбитый
над жизнью поднятый
но обездвижен явленным.
Всё — мезальянс.
Что ж не сказать, как было?
Молить о даре меткости,
какую дал Вермеер свету солнца,
схватил, как плеск через всю карту,
для девушки своей, из плоти ожиданья.
Мы — бледные и беглые явленья,
и это нам назначило давать
любому образу на фото
его имя.
1977
Пер. Ш.Мартыновой

Epilogue

Those bless;d structures, plot and rhyme –
why are they no help to me now
I want to make
something imagined, not recalled?
I hear the noise of my own voice:
The painter’s vision is not a lens,
it trembles to caress the light.
But sometimes everything I write
with the threadbare art of my eye
seems a snapshot,
lurid, rapid, garish, grouped,
heightened from life,
yet paralysed by fact.
All’s misalliance.
Yet why not say what happened?
Pray for the grace of accuracy
Vermeer gave to the sun’s illumination
stealing like the tide across a map
to his girl solid with yearning.
We are poor passing facts,
warned by that to give
each figure in the photograph
his living name.

ИЮЛЬ В ВАШИНГТОНЕ

С тугими спицами этот штурвал
бередит болячки и язвы земли.

На Потомаке10, по-лебяжьи белы,
катера рассекают сернистый вал.

Ныряют выдры и мех свой топорщат,
еноты мясо в протоке полощут.

По кругу статуи, как в Америке Южной
освободители, высятся важно —

над шишками, копьями флоры колючей,
ждущей, что землю в наследье получит.

Избранники... Блеск их — ценой в десять
центов,
и быстро тускнеют они, обесценясь.

Мы не помним имен их, чисел и дат,
они, как на дереве кольца, кружат, —

иного хотим для реки кругозора,
вершины далекие ищем мы зорко,

их синь — как у девушки пудра на веках.
Порыв — и мы будем на гребнях высоких,

ведь только медлительность наших тел
не дает нам парить на такой высоте.

1964
Перевод: Мих. ЗЕНКЕВИЧ

July in Washington

The stiff spokes of this wheel
touch the sore spots of the earth.

On the Potomac, swan-white
power launches keep breasting the sulphurous wave.

Otters slide and dive and slick back their hair,
raccoons clean their meat in the creek.

On the circles, green statues ride like South American
liberators above the breeding vegetation—

prongs and spearheads of some equatorial
backland that will inherit the globe.

The elect, the elected . . . they come here bright as dimes,
and die dishevelled and soft.

We cannot name their names, or number their dates—
circle on circle, like rings on a tree—

but we wish the river had another shore,
some further range of delectable mountains,

distant hills powdered blue as a girl’s eyelid.
It seems the least little shove would land us there,

that only the slightest repugnance of our bodies
we no longer control could drag us back.

Никанор Парра

Мысли
 

        Что такое человек, -
        спрашивает у себя Паскаль.
        Сила выраженья – ноль.
        Ничто –
        если сравнивается со всем.
        Все –
        если не сравнивается ни с чем.
        Рождение плюс смерть:
        Шум умноженный на молчание –
        среднее арифметическое между всем и ничем.

Перевод Наталья Переляева

Pensamientos

    Qu; es el hombre
    se pregunta Pascal:
    Una potencia de exponente cero.
    Nada
    si se compara con el todo
    Todo
    si se compara con la nada:
    Nacimiento m;s muerte:
    Ruido multiplicado por silencio:
    Medio aritm;tico entre el todo y la nada.

Гимн морю

Ничто не сможет заглушить в моей памяти
загадочного блеска этой  м е г а-л а м п ы :
ни той картины на сетчатке  г л а з а ,
ни того  о т п е ч а т к а ,  что в душе остался.
Время всевластно – но тем не менее
я верю: даже и  с м е р т и  не стереть его.
Я сейчас объясню вам – и мне поможет
самый  г у л к и й  из отзвуков в моем горле.
В те времена я решительно не понимал,
ни как меня зовут, ни когда мне суждено
написать свое первое стихотворение,
и непр`олитой оставалась моя первая слеза,
а сердце мое было – не более и ни менее –
забытый киоск на площади городка.
Но однажды случилось, что мой отец
был выслан на юг, на остров Чило`э:
тот дальний остров, где зима походила
на некую покинутую всеми деревню.
Без дальних речей он взял меня с собой –
и ясным утром мы прибыли в Пу`эрто Монтт.
Наша семья обитала неизменно
в Центральной долине или в нагорье –
и никогда в нашем доме не было
и речи никакой о каком-либо море.
По этому вопросу я едва лишь знал
т о,  что рассказывали нам в школе –
да кое-что – про контрабандный товар –
из любовных писем, что писали сёстры.
Сошли мы с поезда под колыханье знамён
и торжественное гуденье колоколов –
когда отец мой взял меня з`а руку –
и глаза обратив к этой белой, вольной
и вечной пене – которая там, вдалеке,
неслась к безымянной стране –
сказал мне, будто читая молитву –
голосом, что стоит в ушах до сих пор:
"Это, мальчик,  м о р е". Безмятежное море,
что синим стеклом омывает  р о д и н у.
Не скажу, отчего – но в то мгновение
какая-то сила мне душу вздыбила –
и тогда – не глядя – и не сознавая
всего значения своего порыва –
я бросился бежать не помня себя
и не разбирая дороги, к пляжу,
и вот он уже – незабываемый  м и г :
я стою перед ним – повелителем битв.
И в это мгновенье я распростёр руки
над волнистой поверхностью этих вод:
замер как  к а м е н ь ,  со зрачком, вперенным
в эту поистине бескрайнюю дистанцию –
и  в о л о с  ни один не шелохнулся на голове:
я  в е с ь  был – как тень голубая от статуи!
Сколько времени наша встреча длилась –
это невозможно выразить словами.
Только должен добавить, что в этот день
тревога поселилась в моей душе –
и страстная жажда: делать  т о  стихами,
что Бог непрестанно, на глазах у меня,
творил и творил с  в о л н `а м и.  И с сей поры
этот жар иссушающий меня и сжигал:
верно, истина, в том, что от начала мира
голос моря меня  н и к о г д а  и не покидал.

Перевод: Елена Багдаева


SE CANTA AL MAR
de Nicanor Parra

Nada podra apartar de mi memoria
La luz de aquella misteriosa lampara,
Ni el resultado que en mis ojos tuvo
Ni la impresion que me dejo en el alma.
Todo lo puede el tiempo, sin embargo
Creo que ni la muerte ha de borrarla.
Voy a explicarme aqui, si me permiten,
Con el eco mejor de mi garganta.
Por aquel tiempo yo no comprendia
Francamente ni como me llamaba,
No habia escrito aun mi primer verso,
Ni derramado mi primera lagrima;
Era mi corazon ni mas ni menos
Que el olvidado kiosko de una plaza.
Mas sucedio que cierta vez mi padre
Fue desterrado al sur, a la lejana
Isla de Chiloe donde el invierno
Es como una ciudad abandonada.
Parti con el y sin pensar llegamos
A Puerto Montt una manana clara.
Siempre habia vivido mi familia
En el valle central o en la montana,
De manera que nunca, ni por pienso,
Se converso del mar en nuestra casa.
Sobre este punto yo sabia apenas
Lo que en la escuela publica ensenaban
Y una que otra cuestion de contrabando
De las cartas de amor de mis hermanas.
Descendimos del tren entre banderas
Y una solemne fiesta de campanas
Cuando mi padre me cogio de un brazo
Y volviendo los ojos a la blanca,
Libre y eterna espuma que a lo lejos
Hacia un pais sin nombre navegaba,
Como quien reza una oracion me dijo
Con voz que tengo en el oido intacta:
"Este es, muchacho, el mar". El mar sereno,
El mar que bana de cristal la patria.
No se decir por que, pero es el caso
Que una fuerza mayor me lleno el alma
Y sin medir, sin sospechar siquiera,
La magnitud real de mi campana,
Eche a correr, sin orden ni concierto,
Como un desesperado hacia la playa
Y en un instante memorable estuve
Frente a ese gran senor de las batallas.
Entonces fue cuando extendi los brazos
Sobre el haz ondulante de las aguas,
Rigido el cuerpo, las pupilas fijas,
En la verdad sin fin de la distancia,
Sin que en mi ser movierase un cabello,
Como la sombra azul de las estatuas!
Cuanto tiempo duro nuestro saludo
No podrian decirlo las palabras.
Solo debo agregar que en aquel dia
Nacio en mi mente la inquietud y el ansia
De hacer en verso lo que en ola y ola
Dios a mi vista sin cesar creaba.
Desde ese entonces data la ferviente
Y abrasadora sed que me arrebata:
Es que, en verdad, desde que existe el mundo,
La voz del mar en mi persona estaba.

Манифест

Это - наша задача.
Свет поэзии должен светить
Всем на свете,
Повсюду на свете,
До всех достигая.
1972

Перевод М.Алигер

Manifiesto

Se;oras y se;ores
Esta es nuestra ;ltima palabra.
-Nuestra primera y ;ltima palabra-
Los poetas bajaron del Olimpo.

Para nuestros mayores
La poes;a fue un objeto de lujo
Pero para nosotros
Es un art;culo de primera necesidad:
No podemos vivir sin poes;a.

A diferencia de nuestros mayores
-Y esto lo digo con todo respeto-
Nosotros sostenemos
Que el poeta no es un alquimista
El poeta es un hombre como todos
Un alba;il que construye su muro:
Un constructor de puertas y ventanas.

Nosotros conversamos
En el lenguaje de todos los d;as
No creemos en signos cabal;sticos.

Adem;s una cosa:
El poeta est; ah;
Para que el ;rbol no crezca torcido.

Este es nuestro lenguaje.
Nosotros denunciamos al poeta demiurgo
Al poeta Barata
Al poeta Rat;n de Biblioteca.

Todo estos se;ores
-Y esto lo digo con mucho respeto-
Deben ser procesados y juzgados
Por construir castillos en el aire
Por malgastar el espacio y el tiempo
Redactando sonetos a la luna
Por agrupar palabras al azar
A la ;ltima moda de Par;s.
Para nosotros no:
El pensamiento no nace en la boca
Nace en el coraz;n del coraz;n.

Nosotros repudiamos
La poes;a de gafas obscuras
La poes;a de capa y espada
La poes;a de sombrero al;n.
Propiciamos en cambio
La poes;a a ojo desnudo
La poes;a a pecho descubierto
La poes;a a cabeza desnuda.

No creemos en ninfas ni tritones.
La poes;a tiene que ser esto:
Una muchacha rodeada de espigas
O no ser absolutamente nada.

Ahora bien, en el plano pol;tico
Ellos, nuestros abuelos inmediatos,
;Nuestros buenos abuelos inmediatos!
Se refractaron y dispersaron
Al pasar por el prisma de cristal.
Unos pocos se hicieron comunistas.
Yo no s; si lo fueron realmente.
Supongamos que fueron comunistas,
Lo que s; es una cosa:
Que no fueron poetas populares,
Fueron unos reverendos poetas burgueses.

Hay que decir las cosas como son:
S;lo uno que otro
Supo llegar al coraz;n del pueblo.
Cada vez que pudieron
Se declararon de palabra y de hecho
Contra la poes;a dirigida
Contra la poes;a del presente
Contra la poes;a proletaria.

Aceptemos que fueron comunistas
Pero la poes;a fue un desastre
Surrealismo de segunda mano
Decadentismo de tercera mano,
Tablas viejas devueltas por el mar.
Poes;a adjetiva
Poes;a nasal y gutural
Poes;a arbitraria
Poes;a copiada de los libros
Poes;a basada
En la revoluci;n de la palabra
En circunstancias de que debe fundarse
En la revoluci;n de las ideas.
Poes;a de c;rculo vicioso
Para media docena de elegidos:
"Libertad absoluta de expresi;n".

Hoy nos hacemos cruces preguntando
Para qu; escribir;an esas cosas
;Para asustar al peque;o burgu;s?
;Tiempo perdido miserablemente!
El peque;o burgu;s no reacciona
Sino cuando se trata del est;mago.

;Qu; lo van a asustar con poes;as!

La situaci;n es ;sta:
Mientras ellos estaban
Por una poes;a del crep;sculo
Por una poes;a de la noche
Nosotros propugnamos
La poes;a del amanecer.
Este es nuestro mensaje,
Los resplandores de la poes;a
Deben llegar a todos por igual
La poes;a alcanza para todos.

Nada m;s, compa;eros
Nosotros condenamos
-Y esto s; que lo digo con respeto-
La poes;a de peque;o dios
La poes;a de vaca sagrada
La poes;a de toro furioso.

Contra la poes;a de las nubes
Nosotros oponemos
La poes;a de la tierra firma
-Cabeza fr;a, coraz;n caliente
Somos tierrafirmistas decididos-
Contra la poes;a de caf;
La poes;a de la naturaleza
Contra la poes;a de sal;n
La poes;a de la plaza p;blica
La poes;a de protesta social.

Los poetas bajaron del Olimpo.

Октавио Пас
Пришелец

Я понял на ходу, что я в тумане.
Струились лица, контуры текли,
все исчезало прежде, чем возникнуть.
Я плелся по безлюдным мостовым.
Вдруг на углу мне улыбнулся мальчик,
и мне взбрело потрогать его кожу
и убедиться, что она живая.
Но кисть руки в мальчишеских вихрах
растаяла - и мальчик содрогнулся,
впервые ощутив небытие.
И замер, изумленный этой дрожью.
Я плыл, меня несло ленивым ветром.
Стал виден сад и женщина в саду.
Я крикнул "Это я! Ты не узнала?"
Слова мои, бесшумные снежинки,
расплылись в безответной тишине.
Чтоб добудиться, я поцеловал,
но губ ее, изваянных из камня,
коснулся только воздух - и казалось,
что целовало их всопоминанье.
И я оставил женщину вдвоем
с ее судьбой - остаться изваяньем.
И вновь меня несло ленивым ветром.
И были серы площади и стены.
И люди во плоти или в металле
 выказывали, как они горды
 быть явью, плотью, кровью или бронзой.
(А между тем наедине с собой
довольно взгляда, зеркала, молчанья,
чтобы разверзлась бездна под ногами
мгновенье пустоты, неумолимость,
неизмеримость этого провала,
и злая безнадежность ожиданья,
и вечный страх, что ты такой, как есть.)
Опять меня несло ленивым ветром.
Пустыни улиц. Крик. Небытие.
И, от химер устав, я растворился
в тумане, из которого возник.
перевод А.Гелескула

Словно камни начала,
словно начало камня,
словно начало противоборства камней —
такова летопись ночи:
стихи все еще безлики,
лес все еще без листьев,
песни все еще без названья.
Но свет уже брезжит поступью ягуара,
и слово растет, вздыхает и падает,
и это — как долгая рана,
как незапятнанная тишина.
Перевод с испанского П. ГРУШКО

Творчество


                Когда в уединенные часы
                скользит перо по бумаге,
                кто направляет его?
                Кому пишет тот, кто пишет за меня,
                на стыке губ и мечты,
                безмятежного холода, залива,
                отгораживаясь от мира навсегда?
                Кто-то пишет за меня, движет моею рукою,
                выбирает слово, останавливается,
                колеблется между синим морем и зеленым холмом.
                Остудив свой пыл,
                смотрю, что я написал.
                Пусть сожжет это все очищающий огнь!
                Но этот судья - в то же время и жертва,
                и, осуждая меня, он осуждает себя:
                никому он не пишет, ни к кому не взывает -
                пишет он самому себе, в самом себе ищет забвения
                и, забывшись, снова становится мною.

Переводы А. Родосского

ЭЛЬВИО РОМЕРО

Плетельщик корзин

Плетельщик ивовых корзинок,
седой задумчивый молчальник, —
он из времен прибрел далеких,
спустился с гор, добряк печальный.
В горах рожденный, на равнине
он не забыл дыханья гор.
Он ладил из лозинок сказки,
неугомонный фантазер.
В слепую пору долгих ливней,
когда пернатые — всего-то
комочки глины между сучьев,
без крыл, без песен, без полета,
он горный контур горизонта
вплетал в очередной узор:
он ладил из лозинок сказки,
Когда в своей каморке брался
он за плетение корзинок,
казалось, будто бы на пальцы
стекают звездочки с лозинок
и пузырьки живицы свежей
сочатся из древесных пор, —
он ладил из лозинок сказки,
неугомонный фантазер.
К нему гурьбой сбегались дети
и гнезда в бороде свивали,
когда разгневанное лето
свирепо опаляло дали,
полуприкрыв глаза, он слушал
их немудреный птичий спор
и ладил из лозинок сказки,
неугомонный фантазер.
Никто не замечал печали
в глазах его и в каждом жесте,
когда он отдавал корзину,
как будто отдал с нею вместе
всего себя… Сжималось сердце,
туманом застилало взор…
Он ладил из лозинок сказки,
неугомонный фантазер.
Когда же он исход свой начал —
так, словно таял в зазеркалье, —
весь мир потек в его корзину
чтоб с ним уплыть в глухие дали,
его руками стали корни,
а небом — ивовый шатер,
пока и сам не стал он сказкой,
неугомонный фантазёр.

Офорт
Повис на кресте человек,
врагами распят.
Веревками человек
опутан до пят.
И ветер внизу…
Страна моя сотнями кож
натянута на кресты.
Распятый на бубен похож.
И ветер в лицо…
Вся родина — на кресте…
Крест падает в темноте.
И ветер вверху!

Ягуа-Веве
(Комета)
Взметнулся ягуар!
Чертой по небу.
Костер небесный перепрыгнул.
Взлохматил звездный бок,
шаги умерил,
вздохнул, как кошка,
и прошелся мягко,
и лапы изумрудные лизнул.
Прыжок обдумал,
решил, куда ступить,
дыханье соразмерил
и движенья…
Потом, в дугу тугую выгнув спину,
он над бездонной пропастью пронес
свое мерцанье голубое.

Перевод с испанского Павла Грушко

ВИНИСИУС ДЕ МОРАИС

От родины вдали

Моя родина — это как улыбка застенчивая
или желание плакать…
Она как уснувшая девочка,
моя родина.
Почему помню ее лишь такую?
Почему, на ребенка спящего глядя,
вдруг до спазм горловых, затоскую?
Бела спросят о родине, чт'o отвечу? Не знаю…
Поле, город, дорога ели чаща лесная?
Я не знаю ее «почему» и «когда»,
только знаю: она — это свет я вода,
которые вылечат, будь в твоем сердце хоть рана сквозная.
А больше о ней не знаю…
Я хотел бы глаза целовать моей родины,
гладить волосы ей под напев колыбельной,
я б ей новое платье купил, если б мог,
приодел бы ее хоть немного:
ведь ни туфелек нет, ни чулок
у дикарки моей босоногой.
Почему так люблю тебя, родина,
я, живущий вдали от родины,
я — занесенный ветром бог знает куда,
я — не спешить обреченный,
я — всеми нервами
к боли времени подключенный
я — частица звена между словом и делом,
я — незримая нить
между всеми «прощай», между всеми «навеки»,
я — посмевший о стольком забыть…
Ты во мне, как любовь, которая только
притворилась умершей;
ты во мне, как цветок,
случайно примятый;
ты, как вера, которой никто
меня не учил;
ты во всем — и во всем, что со мной, ты повинна,
даже в комнате этой, большой и чужой,
с камином.
Новой Англии ночи… Забыть ли, как до рассвета
я Центавра искал с лучезарными альфой и бетой,
обегая глазами весь звездный реестр,
как напрасно из капель расплавленного металла
я составить мечтал Южный Крест.
Рассветало…
Ты — медовый источник;
ты — грустно глядящий зверек,
средоточье дорог моей жизни, и цель, и опора.
Даже лишенный всего, я бы в сердце берег
искру надежды, что скоро
переступлю твой порог.
Чтобы видеть тебя, моя родина, чтобы
только вновь тебя видеть, я всем пренебрег.
Глух и нем ко всему, раздражен, одинок,
мучим приступами то бессилья, то злобы,
рвал стихи, рвал с возлюбленными, что ни шаг —
ошибался, плутал… И устал, и иссяк…
Моя родина:.. Это не брызжущий зеленью свежей
рай земной — это белая даль побережий,
это земли пересохшая глотка, пустынность дорог
и анаконда реки,
ползущей сквозь дебри тропические,
реки, пьющей тучи, переваривающей песок
и вливающейся в Атлантический.
Моя родина… Сыщешь ли ярче, знойней
и с глазами как два озерка доброты.
Помню, раз на экзамене, с мыслью о ней,
латинское «Libertas quod sera tamen»
перевел как «Свободною станешь и ты»…
Вот и памятен мне тот экзамен.
Моя родина… Вспомню —
и невольно глаза зажмурю:
вот ветер в лицо твое смуглое плещет лазурью,
вот кудри твои лохматит его пятерня.
Этот ветер приносит твой запах через многие мили разлуки,
и я слышу твое дыханье,
а в груди твоей — ритмы батуки,
и тепло твое, и твой голод проникать начинают в меня.
Для иных, моя родина, ты велика, — для меня ты —
островок в моем сердце, островок безымянный, объятый
морем нежности. Имя твое я давно
страшусь называть, потому что бешусь от бессилия
выразить то, что в груди поднимает оно,
патрицианское имя твое — Бразилия.
А теперь позову соловья (с ним друзья мы),
позову и признаюсь:
— Есть певчая птичка по имени саби'a.
Передай ей, пожалуйста, текст птицеграммы:
«Родина, больно сердцу, вспоминающему тебя.
Винисиус де Мораис».
1949
Перевод М. Самаева
P;tria Minha

A minha p;tria ; como se n;o fosse, ; ;ntima
Do;ura e vontade de chorar; uma crian;a dormindo
; minha p;tria. Por isso, no ex;lio
Assistindo dormir meu filho
Choro de saudades de minha p;tria.

Se me perguntarem o que ; a minha p;tria direi:
N;o sei. De fato, n;o sei
Como, por que e quando a minha p;tria
Mas sei que a minha p;tria ; a luz, o sal e a ;gua
Que elaboram e liquefazem a minha m;goa
Em longas l;grimas amargas.

Vontade de beijar os olhos de minha p;tria
De nin;-la, de passar-lhe a m;o pelos cabelos…
Vontade de mudar as cores do vestido (auriverde!) t;o feias
De minha p;tria, de minha p;tria sem sapatos
E sem meias p;tria minha
T;o pobrinha!

Porque te amo tanto, p;tria minha, eu que n;o tenho
P;tria, eu semente que nasci do vento
Eu que n;o vou e n;o venho, eu que permane;o
Em contato com a dor do tempo, eu elemento
De liga;;o entre a a;;o e o pensamento
Eu fio invis;vel no espa;o de todo adeus
Eu, o sem Deus!

Tenho-te no entanto em mim como um gemido
De flor; tenho-te como um amor morrido
A quem se jurou; tenho-te como uma f;
Sem dogma; tenho-te em tudo em que n;o me sinto a jeito
Nesta sala estrangeira com lareira
E sem p;-direito.

Ah, p;tria minha, lembra-me uma noite no Maine, Nova Inglaterra
Quando tudo passou a ser infinito e nada terra
E eu vi alfa e beta de Centauro escalarem o monte at; o c;u
Muitos me surpreenderam parado no campo sem luz
; espera de ver surgir a Cruz do Sul
Que eu sabia, mas amanheceu…

Fonte de mel, bicho triste, p;tria minha
Amada, idolatrada, salve, salve!
Que mais doce esperan;a acorrentada
O n;o poder dizer-te: aguarda…
N;o tardo!

Quero rever-te, p;tria minha, e para
Rever-te me esqueci de tudo
Fui cego, estropiado, surdo, mudo
Vi minha humilde morte cara a cara
Rasguei poemas, mulheres, horizontes
Fiquei simples, sem fontes.

P;tria minha… A minha p;tria n;o ; flor;o, nem ostenta
L;baro n;o; a minha p;tria ; desola;;o
De caminhos, a minha p;tria ; terra sedenta
E praia branca; a minha p;tria ; o grande rio secular
Que bebe nuvem, come terra
E urina mar.

Mais do que a mais garrida a minha p;tria tem
Uma quentura, um querer bem, um bem
Um libertas quae sera tamem
Que um dia traduzi num exame escrito:
“Liberta que ser;s tamb;m”
E repito!

Ponho no vento o ouvido e escuto a brisa
Que brinca em teus cabelos e te alisa
P;tria minha, e perfuma o teu ch;o…
Que vontade de adormecer-me
Entre teus doces montes, p;tria minha
Atento ; fome em tuas entranhas
E ao batuque em teu cora;;o.

N;o te direi o nome, p;tria minha
Teu nome ; p;tria amada, ; patriazinha
N;o rima com m;e gentil
Vives em mim como uma filha, que ;s
Uma ilha de ternura: a Ilha
Brasil, talvez.

Agora chamarei a amiga cotovia
E pedirei que pe;a ao rouxinol do dia
Que pe;a ao sabi;
Para levar-te presto este avigrama:
“P;tria minha, saudades de quem te ama…
Vinicius de Moraes.”

Река

Капля дождя, и другая -
и дрогнула, уступая,
тяжкое чрево земное.
Сквозь древние напластованья
горных пород, сквозь железо,
золото, уголь и мрамор
хрустальная тонкая струйка
сквозь тысячелетья
потекла, прерываясь,
в жажде пространства
на поиски света.

Река родилась.

Перевод М.Квятковской

стихотворение о рождении

Вот для чего мы созданы:
Чтобы помнить и помнить
плакать и заставлять плакать
Похоронить наших мертвецов -
Вот почему у нас длинные руки для прощания
Руки, чтобы поймать то, что было дано
Пальцами копать землю.
Вот такой будет наша жизнь:
День всегда забывая
Звезда исчезает в тени
Тропинка меж двух курганов –
Вот почему мы должны смотреть
Говорите тихо, действуйте легко, см.
Ночной сон в тишине.
Сказать особо нечего:
Песня про кроватку
Стих, наверное, о любви
Молитва за тех, кто уходит -
Не забывай тот час
И для нее наши сердца
Они сдаются, серьезные и простые.
Ну, это то, для чего мы были созданы:
ждать чуда
Принять участие в поэзии
Увидеть лик смерти –
Вдруг мы больше никогда не будем ждать...
Сегодня ночь молода; только смерти
Мы рождаемся безмерно.


МАЙКЛ Г.СМИТ
Ямайка

Бей, гром тревоги!
Проснитесь, боги!
Сломайся, время!

Холмы пламенеют в зорях,
Пылает моя страна;
Над слабостью даже в горе
Смеялась дерзко она.

Родившись в туманных зорях,
Свободы чёрный прилив
Доносит к нам голос моря,
Бушующего вдали.

Все, кто грезил о зорях,
Поднялись – чего ж ещё?
Пой, когда время вторит.
Куй, пока горячо!

Вперёд, Ямайка!
Бей, гром тревоги!
Проснитесь, боги!
Сломайся, время!

Перевод А.Сендыка


ЭРНЕСТО КАРДЕНАЛЬ

Рассвет

Вот уже петухи запели.
Твой пропел, соседка Наталия,
И твой тоже пропел, кум Хусто.
Поднимайтесь с кроватей, вставайте с циновок!
Послышалось мне, что в лесу закричали уже обезьяны.
Время огонь раздуть в очаге. И вынести ведра.
Свечи зажгите, я видеть хочу ваши лица.
Где-то на ранчо залаяла громко собака,
И лаем тотчас отозвался мохнатый приятель ее.
Время очаг разжигать, соседка Хуана.
Тьма загустела, как это обычно бывает перед рассветом.
Вставайте-ка Чико и Панчо. Вставайте, ребята!
Время седлать жеребца.
Время на воду лодку спустить.
Сон разлучил нас — ведь каждому снится свое,
Но, пробудившись, мы снова едины.
Ночь наступает, уводит с собою все тени и страхи.
И скоро увидим мы синюю-синюю воду,
Землю увидим в цветах и плодовых деревьях, которых в ночи не видать.
Вставай ты, Хуан Никарагуа, мачете бери.
Немало сорной травы тебе еще выполоть надо.
Мачете бери и гитару свою не забудь.
Ухала в полночь сова, а около часу — филин кричал.
Черной, беззвездной, безлунной была эта ночь.
На острове нашем рычали во тьме ягуары.
И с берега озера им откликались собратия их.
Но уже улетел мрачный покойо, кричавший:
«Ходидо! Ходидо!»
И скоро каскаль, наш горнист, пропоет:
«Компаньеро! Компаньера!»
От восходящего света тень, как вампир, улетает.
Вставайте-ка все! Все, как один, поднимайтесь!
(Уже петухи славят зорю.)
Да дарует господь вам хорошие дни!
Перевод В. Столбова

AMANECER

Ya est;n cantando los gallos.
Ya ha cantado tu gallo comadre Natalia
ya ha cantado el tuyo compadre Justo.
Lev;ntense de sus tapescos, de tus petates.
Me parece que oigo los congos despiertos in la otra costa.
Podemos ya soplar un tiz;n - Botar la bacinilla.
Traigan un candil para vernos las caras.
Lati; un perro en un rancho
y respondi; el de otro rancho.
Ser; hora de encender el fog;n comadre Juana.
La oscurana es m;s oscura pero porque viene el d;a.
Lev;ntate Chico, lev;ntate Pancho.
Hay un potro que montar,
hay que canaleatar un bote.
Los sue;os nos ten;an separados, en tijeras
tapescos y petates (cada uno en su sue;o)
pero el despertar nos re;ne.
La noche ya se aleja seguida de sus seguas y cadejos.
Vamos a ver el agua muy azul: ahorita no la vemos. - Y
esta tierra con sus frutales, que tampoco vemos.
Lev;ntate Pancho Nigaragua, cog; el machete
hay mucha yerba mala que cortar
cog; el machete y la guitarra.
Hubo una lechuza a medianoche y un tecolote a la una.
Luna no tuvo la noche ni lucero ninguno.
Bramaban tigres en esta isla y contestaban los de la costa.
Ya se ha ido el pocoyo que dice: Jodido, Jodido.
Despu;s el zanate clarinero cantar; en la palmera,
cantar;: Compa;ero
Compa;era.
Delante de la luz va la sombra volando como un vampiro.
Lev;ntate vos, y vos, y vos.
(Ya est;n cantando los gallos.)
;Buenos d;as les d; Dios!

-----

По этим улицам он проходил, голодный и рваный,
Без единого песо в кармане.
Стихи его знали одни лишь поэты, гулящие девки и нищие.
Он никогда не бывал за границей,
Зато побывал в тюрьме.
Нынче он умер.
И над могилой его нет надгробья.
И все же
Вспомните его, когда у вас будут турбины,
И мосты из железа, и житницы из серебра,
И неподкупные правители.
Потому что в поэмах и песнях он очистил народный язык,
Тот язык, на котором однажды написаны будут законы,
Конституция, торговые договоры и любовные письма.

Перевод В. Столбова

Псалом 1

Блажен муж иже не следует лозунгам партийным
на собраниях подлых не седе
ни с гангстерами за одним столом
ни с генералами на военном совете
Блажен муж иже своих ближних не выслеживает
на своих школьных друзей не доносит
Блажен муж иже реклам не читает
ни по радио им не внимает
ни лжи их не верит
И будет он как древо, посаженное при исходе вод...

Перевод В.Куприянова

Salmo 1

Bienaventurado el hombre que no sigue las consignas del Partido
ni asiste a sus m;tines
ni se sienta en la mesa con los gangsters
ni con los Generales en el Consejo de Guerra
Bienaventurado el hombre que no esp;a a su hermano
ni delata a su compa;ero de colegio
Bienaventurado el hombre que no lee los anuncios comerciales
ni escucha sus radios
ni cree en sus eslogans.

Ser; como un ;rbol plantado junto a una fuente.

Ледо Иво
КРАСНЫЕ РОЗЫ
Я буду дарить ей розы, лишь розы, одни только розы,
красные розы - потому что ничто иное не может восполнить
нашу любовь: только пурпурные розы, которые мне возвращают
вкус ее исцелованных до крови губ.
Потому что между ее грудей может еще уместиться
третий цветок, онемевший от столь долгого ожиданья.
Были бы в Рио миллионы роз сегодняшним утром,
все они принадлежали бы ей, даже те, что еще не раскрылись,
но моя розовая мечта так огромна, что и этого бы не хватило.
Хоть другие и дарят любимым букетики цинний,
петуньи, азалии, лилии или иные цветы, приносящие счастье, -
я любимой буду дарить одни только алые розы,
исключительно розы ярчайшего красного цвета.
Женщину можно просто любить, а можно дарить ей розы,
красные розы... Есть различие между любовью и поклоненьем
той, кого любишь - хоть чувства и не нуждаются в розах.
Пусть же каждый влюбленный будет верен своей мечте
и необходимое сочетает с излишним,
пусть он дарит розы, тысячи роз, женщине, которая спросит,
потрясенная бесчисленными цветами:
- Для чего столько роз, для чего столько красных роз?
Перевод В.Резниченко

Надо переделать жизнь

Среди лишений и горя
звучит раскатами грома:
"Жизнь переделать надо!"
Ведь грязь отмывают дома...

Чтоб изменить всё, что худо,
не затыкай уши воском
и тогда услышишь повсюду:
"Жизнь переделать надо!"

Жизнь переделать надо -
Стоит над ней потрудиться.
Пусть безобразная куколка
В бабочку превратится.

Много есть крепких рук
для этой работы, поверьте:
трудно смириться с жизнью,
подобной медленной смерти.

Мы всё переделаем в ней
вплоть до личных местоимений,
и ваше любимое "я"
тоже заменим.

Кирпичами становится глина.
Из кирпичей строят дом.
Наше дело - жизнь переделать.
Сделать жизнь прекрасным цветком.

Перевод Л.Цывьяна

ЯЩЕРКА

Из детства всего острее
юркую ящерку помню.
Спинка ее стеклянной
казалась на ярком солнце.

Внезапно она появилась
в саду на камне замшелом -
то ль миром полюбоватся,
то ль молвить мне "здравствуй" хотела.

В рептилии, что на солнце,
словно алмаз блистает,
я славлю далекого детства
безмерное чудо и тайну.

Ведь это великое дело -
припомнить, что в самом начале
вся красота земная
в ящерке воплощалась...

Джон Апдайк

Снова на родине

Что вы можете сказать о Пенсильвании
в сравнении с Новой Англией кроме того,
что там чуть менее холодно
                и чуть менее скалисто,
или скорее кроме того,
                что скалы там другие?
Более красные, и песчаные,
                и нагроможденные тут и там,
трудно сказать, похожи ли они
на ледниковую морену или
на разрушенную беседку над родником,
так быстро человеческое участие
                вновь вторгается в природу.

Осенью деревья желтеют –
крепкий клен, гикори и дуб
уступают дорогу тюльпановому дереву,
                черному ореху
и цикадам. Леса разрослись
лозой дикого винограда и хмеля,
раскинувшего невысокую сеть
                своих беспокойных коготков.
В теплом ноябре
                полная перегноя лесная почва
пахнет, как гниющее животное.

Коротко говоря, рыхлая благодать: небо,
мягкое от дымки и бумажно-серое,
даже когда светит солнце, и дождь
мягко падает на плечи фермеров,
пока дети продолжают играть,
их волосатые головы
                сияют каплями дождя, как паутина.
Повсеместная размытость
                смягчает унылые города,
люди в которых разговаривают
                удлиненными гласными.

Здесь есть секрет, какая-то рискованная шутка,
которую подразумевают глаза,
                пальцы, животы –
утешительный жир, который взяли прямо
со скотобойни и подвесили для того,
чтоб гаички клевали его под защитой хвои,
где шелуха от семян подсолнуха
и символы пацифик из птичьих лап истоптали
снег, едва скрывающий стальную зелень травы.

Я знал тот секрет когда-то, но забыл.
Рискованный секрет – он встает передо мной,
словно пристальный взгляд собаки, любящий,
но смущенный. Когда холодная
                и черная зима сидит
на гранитных холмах Бостона, в Филли,
барахтаясь меж двух загрязненных рек,
тень тепла прижимается к стене
и на цементе запечатлевает свой поцелуй.

В переводе Анастасии Бабичевой

КОСМИЧЕСКАЯ НАГЛОСТЬ

Нейтрино, крохотные
тени,
Отринув массу и заряд,
Не признают закон
общений,
Взаимодействий и преград.
Они по всей вселенной шарят,
Не поступаясь прямизной.
Для них - пустой надутый
шарик
Трилльоннотонный шар
земной.
Ничто не сдвинув и
не тронув,
Они проходят сквозь него -
Так сквозь стекло скользят
фотоны,
Так пыль проносит
сквозняком.
Ни стен для них, ни
пьедесталов.
Они способны осадить
Холодную закалку стали
И жаркой меди звон и прыть.
Они летят таким карьером,
Что и не снился жеребцам,
Поверх всех классовых
барьеров
Вторгаясь в тело мне и вам.
Их суд немыслимо высокий,
Их приговор неотвратим,
Он шлет на головы потоки
Неощутимых гильотин.
Ныряя где-нибудь в Евфрате,
Они уходят в глубину,
Чтобы пронзить
из-под кровати
Ньюйоркца и его жену.
Средь ночи протыкать
перину!
Вы скажете: вот молодцы!
А я считаю, что нейтрино -
Космические наглецы.
1963
Перевод с английского Г. ВАРДЕНГИ.

Cosmic Gall

Neutrinos they are very small.
They have no charge and have no mass
And do not interact at all.
The earth is just a silly ball
To them, through which they simply pass,
Like dustmaids down a drafty hall
Or photons through a sheet of glass.
They snub the most exquisite gas,
Ignore the most substantial wall,
Cold-shoulder steel and sounding brass,
Insult the stallion in his stall,
And, scorning barriers of class,
Infiltrate you and me! Like tall
And painless guillotines, they fall
Down through our heads into the grass.
At night, they enter at Nepal
And pierce the lover and his lass
From underneath the bed – you call
It wonderful; I call it crass.

Октябрь

Так золотист
Один янтарь.
Вползает в город
Дымный царь.

И страшен зелени
Мороз.
В глазу у кошки –
Блики звёзд.

Гусиный клич
Над головой.
Наряд на клёнах
Огневой.

Вот крошки ведьмы,
Духов рой,
Пират
С бумажною сумой.

Костюмы сшиты
Кое-как
С Весёлой Тыквой
Чёрный флаг.

Перевод: Тихонов

October

The month is amber,
Gold and brown.
Blue ghosts of smoke
Float through the town.

Frost bites the lawn.
The stars are slits
In a black cat’s eye
Before she spits.

Great V’s of geese
Honk overhead,
And maples turn
A fiery red.

At last, small witches,
Goblins, hags,
And pirates armed
With paper bags.

Their costumes hinged
On safety pins,
Go haunt a night
Of pumpkin grins.



Сьюзен СОНТАГ

Мой сын четырех лет при первом прочтении Гомера 
Перевод с английского Марка Дадяна

Круглый и нежный лик
Светится изумленьем.
Я декламирую.
Странные имена, и в их числе
плоды зевесовой страсти.

За ужасом следует ужас.
Несчастный Патрокл.
Пока, светлоликий, Аякс Великий!
Мой сын расстроен до слез,
узнав, что Аякс,
пусть силен, был придурком.
А Гектор ему безразличен –
мертвый, поруганный… огонь
обглодал его кости.

Бедный Гектор. Нам жалко Трою. Бедная Троя.
И все же мой сын
Предпочел бы стать греком. Они победили.
Ребенок приемлет тайну
Насилия, так же как греки.
Его не смутит скоротечный
Их траур, его не смутит
бесконечность пиров.

Он рассуждает, но кратко:
Елена не стоила сечи.
Он сострадает слезам Ахиллеса,
оплакавшего золотые доспехи
и шлем, и щит, и поножи,
плененные Гектором, так же
оплакавшего дорогого Патрокла…

18/2/1957

Леонард Коэн

Вот мое описание литературы

Когда стихи льются через край
Перьев, где вместо чернил — отрава,
Они разливаются в пустыне, как Нил,
И из слов рождаются новые племена.

Стихотворение прыгает к тебе в горло,
Разрушает твои глупые отражения,
Которые ты носишь, как мертвых птиц
В боа вокруг шеи
Стихотворение не прощает такого.

Я не пишу
Ничего
Стихи убивают, любя.
Стихотворение — это Каин и Авель,
Проклятое, стоящее к Богу спиной.

Сердце переполнено ангелами, но
В раю слова потеряли иллюзию.
Стихотворение это удар по витрине
В центре города, полного ненужной роскошью
Стихотворение — это нить между костями
Стихотворение — это аромат, который завораживает мозг
Тем, что разбивает сердце
Поэт заслуживает быть проклятым
Поэт всегда знает, что он делает
Притягивает худшее
И получает правду

Я пишу
Чтобы получить звезды
Чтобы земля содрогалась,
Чтобы мое зеркало взорвалось
И я бы зарычал, как Нарцисс

Я пишу
Чтобы сделать лучистое облако,
Потому что слова мои тоже пишут —
Пишут меня самого
      (Перевод О. Аникиной)

Танцуй мне до конца любви

Танцуй мне, о краса моя
Пока горит смычок
Танцуй, не зная страха
И да хранит нас бог!
Оливы веткой буду я
Голубкой ты слыви.
Танцуй мне до конца любви
Танцуй мне до конца любви

Твою увидеть красоту
Позволь наедине.
Дай чувствовать, как движешься
Ты медленно ко мне.
Словно в ночи Вавилона
– с пламенем в крови
Танцуй мне до конца любви
Танцуй мне до конца любви!

Танцуй мне как на свадьбе,
танцуй мне вновь и вновь!
Танцуй свою мне нежность и
танцуй свою любовь!
Хранимы оба мы любовью –
Ею и живи!
Танцуй мне до конца любви
Танцуй мне до конца любви

Танцуй мне в доказательство
Всех будущих детей
Танцуй мне вопреки словам
О бренности моей.
Сорви покровы предо мной –
Нить в прошлое порви!
Танцуй мне до конца любви

Танцуй мне, о краса моя
Пока горит смычок!
Танцуй, не зная страха
И да хранит нас бог!
Коснись меня руками, нежно
Ласкою обвив!
Танцуй мне до конца любви

Dance me to the end of love

Dance me to your beauty
with a burning violin
Dance me through the panic
'til I'm gathered safely in
Lift me like an olive branch
and be my homeward dove
Dance me to the end of love
Dance me to the end of love

Oh let me see your beauty when
the witnesses are gone
Let me feel you moving
like they do in Babylon
Show me slowly what I only know the limits of
Dance me to the end of love
Dance me to the end of love

Dance me to the wedding now,
dance me on and on
Dance me very tenderly
and dance me very long
We're both of us beneath our love,
we're both of us above
Dance me to the end of love
Dance me to the end of love

Dance me to the children
who are asking to be born
Dance me through the curtains
that our kisses have outworn
Raise a tent of shelter now,
though every thread is torn
Dance me to the end of love

Dance me to your beauty
with a burning violin
Dance me through the panic
till I'm gathered safely in
Touch me with your naked hand
or touch me with your glove
Dance me to the end of love

Когда та американка

   Опять со мной ведётся перебранка.
   Она проходит, не подозревая,
   Проходит мимо та американка,
   Пурпурным шёлком бёдра обнимая.
 
   Сметая лес и выжигая пашни,
   Как племена монгольские, мгновенно,
   Позволив городам многоэтажным
   Сто лет из праха восставать и тлена.
 
   Там вышиты китайские девчонки,
   Затеряны меж сосен стройных ножек.
   И этот фон - безумный, слишком звонкий.
   Лишь полное молчание поможет.
 
   Зачем ты только надо мной смеёшься,
   Когда к тебе повсюду взгляды липнут...
   А если ты ещё и обернёшься,
   Мои глаза погибнут.

When this American woman

When this American woman,
whose thighs are bound in casual red cloth,
comes thundering past my sitting place
like a forest-burning Mongol tribe,
the city is ravished
and brittle buildings of a hundred years
splash into the street;
and my eyes are burnt
for the embroidered Chinese girls,
already old,
and so small between the thin pines
on these enormous landscapes,
that if you turn your head
they are lost for hours.

Роке Дальтон

КАК И ТЫ

Я, как  и ты
люблю любовь,
жизнь,
нежное очарование предметов
пейзаж прозрачный январских дней.

И кровь моя бурлит,
И я смеюсь глазами,
что знали горечь слез.
Я верю - мир прекрасен,
и что стихи — как хлеб,
они - для всех.

И  мои вены не кончаются во мне,
по ним струится кровь единая
всех тех, кто борется за жизнь,
любовь,
дела,
пейзажи, и за хлеб -
поэзию для всех.

Como t;

Yo como t;
amo el amor,
la vida,
el dulce encanto de las cosas
el paisaje celeste de los d;as de enero.

Tambi;n mi sangre bulle
y r;o por los ojos
que han conocido el brote de las l;grimas.
Creo que el mundo es bello,
que la poes;a es como el pan,
de todos.

Y que mis venas no terminan en m;,
sino en la sangre un;nime
de los que luchan por la vida,
el amor,
las cosas,
el paisaje y el pan,
la poes;a de todos.

МОРЕ
Огромные глыбы таятся во мраке твоем грозовом,
скалы, на которых все даты отмыты твоим сумраком,
потому что даже свет дневной тень твоя пожирает,
скованная холодом потрескивает, выталкивая воздух,
который не осмеливается сквозь тебя проникнуть.

О, море, где отчаявшиеся могут уснуть,
убаюканные твоими бесстрастными залпами,
азбука головокружения,  размытый пейзаж в стенах суши,
чайки и пена рыб – твоя весна;
ярость твоя вздымается зеленой пирамидой,
твой климат - воскрешение самого ранящего огня,
а твой лучший след, наверное, это ракушка,
оставляющая  оттиски детского шага в пустыне.
Мне всегда нравились эти поселки, непохожие,
словно выхваченные из рук моря,
маленькие виллы у кромки песка,
порты скандалящие, пьяные от селитры,
деревеньки, дрожащие в тумане, полном кораллов,
колоссы величавых городов перед униженными штормами,
поселки рыбаков подслеповатых под масляными маяками,
фабрики среди мангровых лесов, в засаде с большими ножами,
Вальпараисо, словно большой водопад застывший,
Манта Пун;, порты Эквадора, где мне отказали в бумагах,
Буэнавентура, душистая, подобная огромному грязному порту,
Панама, пристально сверлящая глазами своей развратности,
Картахена, вечно в ожидании пиратов, изголодавшаяся,
Виллемстад, утопающий  в подводных залежах нефти,
Тенерифе и его сладкая чаша вина,
Барселона, зевающая среди банков и карабинеров,
Неаполь, расползающийся красивой опухолью,
Генуя, Ленинград, Сочи, Ла Гаира, Буэнос Айрес,
Монтевидео похожий на ромашку,
Пуерто Лимон, Коринто,
Акахутла на томном пляже моей родины –
Все любуются в величавое зеркало, расчерченное дельфинами,
Рассекающими, словно быстрые сабли,
Бескрайние поля изумрудных колосьев.

El mar

Hay grandes piedras en tu oscuridad tempestuosa
grandes piedras con sus fechas lavadas por tu sombra
porque hasta el sol de d;a c;mese tu sombra

cruje en el fr;o despidi;ndose del aire
que no se atreve a penetrarte.

Oh! mar donde los desesperados pueden dormir
arrullados por explosiones impasibles
alfabeto del v;rtigo paisaje diluido que los muros envisten
las gaviotas y la espuma de los peces son tu primavera
la furia es una pir;mide verde
una resurrecci;n del fuego m;s agudo tu clima
tu mejor huella ser;a un caracol
caminando con pasos de ni;o el desierto.

Am; siempre esas poblaciones dis;miles
al parecer robadas de las manos del mar
peque;as villas junto a la arena
puertos escandalosos en la ebriedad del salitre
caser;os tiritando entre la niebla llena de corales
grandes ciudades tit;nicas frente a las tempestades humilladas
aldeas de pescadores ciegos bajo un faro de aceite
factor;as acechantes entre los manglares con un largo cuchillo
Valpara;so como una gran cascada en suspenso
Manta Pun; puertos del Ecuador que me negaron las hojas
Buenaventura arom;tica como un gran puerto sucio
Panam; con los ojos punzados por la depravaci;n
Cartagena siempre aguardando a los piratas hambrienta
willemstadt n;ufraga en los dominios del petr;leo
Tenerife y su dulce copa de vino
Barcelona bostezando entre los bancos y los carabineros
N;poles bellamente tumefacta
G;nova Leningrado Sochi La Guaira Buenos Aires
Montevideo como una margarita
Puerto Lim;n Corinto
Acajutla en una lenta playa de mi patria
todos mir;ndose en el espejo grave que surcan los delfines
apartando como un sable veloz
las infinitas espigas de esmeralda

Твое имя

Как сладко твоё имя в нашем звучном языке.
В почёте в христианском мире,
В стихах на суверенном языке,
Которым Рим нам говорит в своей могиле.

Каденция ногой латинской управляет,
Когда отстукивает имя в кастильянском ритме,
Как воркованье песни вдалеке,
Иль это эхо голубем любви летит на крыльях.

Два слога.... поцелуй...
Немного грустный для того, кто потерял тебя.
Элегия безжизненного сна,
Что в смерти существует.

Кармен - так мир в какой-то день назвал тебя.
Как вспомню,
Что ты сделала ...
Как называть тебя, душа моя?

Перевод с испанского: Наталья Переляева

Дерек Уолкотт
Сила

Жизнь не устанет вколачивать в землю острия трав.
Я восхищаюсь таким насилием —
любовь тверда. Прекрасна
беспощадность, с которой обмениваются ударами
отбойный молоток и скала.
Они понимают друг друга.
Я даже могу оправдать договор
между мчащимся львом и замершей ланью
допускающий ужас в ее глазах.
Но мне никогда не понять
того существа, которое пишет об этом
и требует, чтобы его признали средоточием бытия.

Перевод с английского В.Минушина

Любовь после любви

 

Это непременно случится,

и ты удивленно воскликнешь,

встретив себя самого

в дверном проеме, как в раме зеркала,

и вы улыбнетесь друг другу, и каждый скажет:

 

сядь и поешь.

И ты снова полюбишь этого незнакомца,

И разделишь с ним вино и хлеб, и вернешь свое сердце

себе, — незнакомцу, всегда любившему тебя,

 

тому, кем ты пренебрег,

привязавшись сердечно к другому.

Сбрось с книжной полки любовные письма,

 

фотографии и горькие заметки,

соскобли свое отраженье с зеркала.

Сядь. Празднуй свою жизнь.

Love After Love

The time will come
when, with elation
you will greet yourself arriving
at your own door, in your own mirror
and each will smile at the other's welcome,

and say, sit here. Eat.
You will love again the stranger who was your self.
Give wine. Give bread. Give back your heart
to itself, to the stranger who has loved you

all your life, whom you ignored
for another, who knows you by heart.
Take down the love letters from the bookshelf,

the photographs, the desperate notes,
peel your own image from the mirror.
Sit. Feast on your life.


Море — это история

 

Где ваши памятники и битвы? Где ваши  мученики?

Где память вашего рода? Господа,

все погребено под серыми сводами моря. Море

сомкнулось. Море — это история.

 

Вначале вздымалось масло,

тяжелое, словно хаос;

но, как свет в конце туннеля,

 

вспыхнул сигнальный огонь каравеллы,

и настало Бытие.

Потом были сдавленные крики,

дерьмо и стон:

это — Исход.

Кости спаялись, как кораллы,

мозаики

осенило благословенье акульей тени,


это плыл Ковчег Завета.

Оборванные струны

солнечных лучей по морскому дну


расплескались, как арфа Вавилонского плена,

цепи белых раковин-каури,  как кандалы

на запястьях утопленницы,

 

как браслеты слоновой кости

из Песни царя Соломона,

но океан продолжал листать чистые страницы,


высматривая историю.

Мужчины с глазами, тяжелыми как якоря, —

сгинули без погребенья,

 

грабители жарили бычьи туши

и бросали обугленные ребра, как пальмовые листья,

но покрылась пеной пасть бешеного

 

прибоя и поглотила Порт Рояль1,

там был Иона,

но где же ваш Ренессанс?


Сэр, он погребен под морским песком

там, где, минуя бурлящие рифы и отмели,

уходил военный корабль;


нацепите плавательные очки, я сам поведу вас

в подводный изысканный мир

сквозь колоннады кораллов,

 

 

мимо готических окон ажурных горгоний2,

туда, где моргает ониксо-глазый,

покрытый коркой гигантский групер3,

увешанный драгоценностями, как лысая королева4,

 

под крестовые своды пещер, обросших ракушками,

изъязвленных трещинами —

в наши соборы;


раскаленный горн в центре бури:

это — Гоморра, где кости размолоты ветряками

в муку и известку,

 

и это — Плач Иеремии —

только Плач,

но еще не История;

 

пересохшие губы рек, обметанные, как сыпью,

бурым тростником деревень,

покрываются камнем, поднимаются городами,

 

где вечерами под хор мошкары

готические шпили

пронзают Бога

сквозь тело Сына, и это — Новый Завет.

 

Белые сестры рукоплескали

волнам прогресса

и Равноправию женщин,

 

ликование, о, ликование,

тающее так же быстро,

как кружево пены сохнет на солнце,

 

это тоже еще не История,

но только вера,

и скала раскололась на отдельные нации,

 

и собрался синод мудрых мух,

и взяла перо цапля-секретарь,

и мычала, требуя право голоса, лягушка-бык,

 

и заблистали идеями светлячки,

и понеслись, как посланники, летучие мыши,

и застыл в полицейском хаки богомол,

и гусеницы в меховых судейских мантиях

тщательно разбирали каждое дело,

и в темные уши папоротников,

и в соленые усмешки скал,

принимающих океанские ванны, пришел звук,

похожий на гул молвы безо всякого эха

 

Истории, которая начинается.

Перевод с английского Владимира Губайловского

ДЖОН АГАРД
Гайана

Полукровка

Прости меня,
стою я на одной ноге.
Я полукровка.

Скажи себе
о чем ты думаешь,
сказавши "полукровка".
О Пикассо,
смешавшего зелёное с красным.
Холст - полукровка.
Скажи себе,
о чем ты думаешь,
сказавши "полукровка".
О свете с тенью,
смешавшихся на небе.
Погода - полукровка.

И в этом случае
английская погода
всегда здесь полукровка,
и факт, что есть здесь
полукровки облака,
пока не явятся другие
облака,
настолько злые,
что не желают, чтобы солнышко сквозь них светило.
Скажи себе,
о чем ты думаешь
сказавши "полукровка".
О Чайковском,
сидящим за пианино,
где чёрных, белых клавиш мешанина.
Симфония - полукровка.

Скажи себе
о чем ты думаешь,
когда я слушаю тебя в полуха,
когда гляжу я на тебя
в полглаза,
протягиваю полруки, когда знакомлюсь.

когда я ночью сплю,
я закрываю полуглаз,
когда все видят сны,
я вижу полусны.
когда светит луна,
как полукровка,
я оставляю полутень,
а ты когда вернёшься
завтра ,

с целым глазом,
и с целым ухом,
с целым умом,

я расскажу
вторую половину
моей истории.

Перевод: Борис Зарубинский

HALF-CASTE

Excuse me
standing on one leg
I'm half-caste

Explain yuself
wha yu mean
when you say half-caste
yu mean when Picasso
mix red an green
is a half-caste canvas
explain yuself
wha yu mean
when yu say half-caste
yu mean when light an shadow
mix in de sky
is a half-caste weather

well in dat case
England weather
nearly always half-caste
in fact some of dem cloud
half-caste till dem overcast
so spiteful dem don't want de sun pass
ah rass
explain yuself
wha yu mean
when yu say half-caste
yu mean tchaikovsky
sit down at day piano
and mix a black key
wid a white key
is a half-caste symphony

Explain yuself
wha yu mean
Ah listening to yu wid de keen
half of mix ear
Ah looking at yu wid de keen
half of mih eye
an when I'm introduced to yu
I'm sure you'll understand
why I offer yu half-a-hand

as when I sleep at night
I close half-a-eye
consequently when I dream
I  dream half-a-dream
and when moon begin to glow
I half-caste human being
cast half-a-shadow
but yu must come back tomorrow

wid de whole of yu eye
an de whole of yu ear
an de whole of yu mind

an I will tell yu
de other half
of my story

ЯЗЫК

Под нёбом
маленькое пламя.
Сжираешь.
Очищаешь.
От мёда
уксус отличаешь.
Глаголешь правду
крупными «мазками»,
иль лжёшь,
храня покой,
иль в поцелуе
страстно,
так больно бьёшь,
вред словом нанося,
порой напрасно.
Для одержимых ты –
священный дар иль драма.
Весы суждения
отверженных.

Под нёбом  маленькое пламя –
ты, язык.

Известен тирании
твой тайник.

ОТКУДА СМЕХ БЕРЁТ НАЧАЛО?

Берёт начало смех из головы твоей,
доходит он до пальцев ног?

Иль начинается со щёк
становится он книзу веселей, но  настигает ощущение –
твои колени уступают?

Он в пузе начинается щекоткой,
«наводнением»,
покуда выпрыгнуть желания не возникает

из своей кожи, презирая духоту?
...иль просто начинается во рту.

Вольный поэтический перевод с испанского О. Шаховской (Пономаревой)
Перевод с английского на испанский – Николас Суэскун

Марион Бетел

I

Не кукарекай, курица, и не свисти, жена,
Ни Богу, ни мужчине не станешь ты нужна.

Слышу как  мать насвистывает,
впечатывая кулак раз за разом
в подымающееся тесто

Или это отец мой, плотник,
вбивает гвоздь за гвоздём
в крышку соснового гроба?

Я слышу волны свиста,
высокочастотного радиосвиста,
за пределом любого радара

Мать поёт петухом, веселясь,
когда цифра за цифрой
покрывают узорами стены пол потолок
(без дверей
в окно можно только войти)

Или это вечерний цыплёнок
квохчет угрозы
голосистым бойцовым петухам?

II

Запела курица петухом-
голову ей долой!
А женщина, которая свистит -
поругание Богу!

Отцов ли язык,
материнская ли речь?
Переболею этим насилием
через власть
собственной его крови

и перепишу новый
дающий жизнь алфавит
построю башню из языков
битком набитую сказками
о страхе и блаженстве

Подражаю отцу,
выпячиваю губы, как он,
учусь высвистывать песню
за дверью, которая
открывается сама собой

Whistlin women crowin hen
I

Whistlin women crowin hen
aint no good for heaven nor men!

I hear my mother whistlin
accenting each pound of her fist
in the rising dough

or is it my father, a master carpenter,
whistlin the drive of nail
into pine coffins?

I hear her whistlin waves
high-frequency radio waves
private beyond the range of radar

my mother crowin pleasure
where the art of numbers
covers roof floor and walls
(there is a one-way window
no door)

or is it the evening rooster
cluckin threats of death
to crowin cock fighters?

II

When a hen crows cut off its head!
A whistlin woman is an abomination
to the Lord!

is that my fathertongue
or mother’s voice?
I recover this violence
under the power
of its own blood

& overwrite a new
life-giving alphabet
building a tower
of tongues teeming
with stories of terror & ecstasy

I mimic my father
his puckered lips
& teach myself a whistle tune
behind a door that swings
open on its own


Источники
Издания:
Поэзия США.М."Художественная литература". 1982.
Библиотека всемирной литературы. Том 170. Поэзия Латинской Америки. М. "Художественная литература". 1975.
Сайты:
Tania-Soleil Journal
Параллельные переводы. Фоторепортажи. Статьи об изучении иностранных языков.
О поэзии.
Клуб изучающих иностранные языки.
Гостиная Лукьяна Поворотова. Книжная полка.