Поэзия и страдание. О нашей преходящести

    Избранный стать поэтом, то есть возделывателем(1) сокровенной земли сердца, человеком, способным к возвышенному образу мысли (а призван к этому всякий(2)), должен знать, что избран он не к чему иному, как ко страданию(3). И в этом – начало его восхождения. «Величие человека в том, что он сознаёт себя несчастным»(4).
    Но и в радости своей, и в страдании, он причастен всем людям. «Я знаю, что я ничто. Но при всём моём ничтожестве моя боль, моё страдание не кажутся мне недостойными внимания...»(5) Потому что они общи всем. А иначе как возможно положить душу свою за других?
    И когда наступает момент слабости, безвоздушное пространство падения, как пережить его? Когда начинается дождь и гроза, говорят, цапля поднимается над облаками... «Только из созерцания бесконечной динамики жизни и динамики нравственной борьбы, только из драмы и трагедии может вырасти идиллия. И этим путём поэзии должен следовать человек и в целом, и в отдельных своих деяниях»(6).
    Но возможно ли, находясь в страдании, быть от него свободным? И если да (а это всегда – да(7)), то какова эта свобода? «Живу уже не я, но живёт во мне Христос»(8).
    Если же говорить о творце, человеке, взыскующим постичь и передать Прекрасное, то какого рода страдание присуще ему? Те, к кому на жизненном пути привлечётся его сердце, будут испытывать к нему отвращение. От тех же, кто полюбит его, будет он сам бежать. Ни славы, ни довольства в чём-либо, ни даже обычного человеческого сочувствия или понимания не встретит он, как чего-то постоянного. А когда это взаимопонимание вдруг возникнет, блеснёт обнадёживающе среди пестроты и однообразия жизненных событий, оно окажется невозможным как таковое почему-либо ещё. Один из поэтичнейших (не в ослабленном, а в высоком смысле этого слова) русских духовных писателей, святитель Игнатий Брянчанинов в одном из писем к епископу Дмитровскому Леониду (Краснопевкову) обронил: «Не прерывайте любви вашей ко мне: я странствую по пути земной жизни весьма одиноко»(9). И свидетельствует Господь: «От Меня это было...»(10)
    Что тогда может быть ответом Богу? Доверие. Мужество, которое безмолвно.
    «Нелегко переживать чувство острой тоски и одиночества, но это неизбежный путь всех людей с обострённой интуицией и чувствительных к чужому горю»(11). А таким бывает всякий человек, живущий внимательно...
    «Любой художник работает в одиночку, а лирик – особенно»(12). «Путь творческой интуиции – трудный и одинокий, это путь к неведомому, он проходит сквозь страдания духа»(13), где помогает всякий, и кто угодно, но вместе с тем – никто из них... «Мы всегда одиноки», – сказал Пикассо(14). Вот ряд высказываний, свидетельств... И даже более. С горькой иронией пишет свт. Григорий Богослов своему ближайшему другу: «...Воюй с ним сам, если угодно... А мне вместо всего дай безмолвие... И для чего митрополию лишать славных Сасим?.. Но ты мужайся, побеждай и всё влеки к собственной славе, как река, поглощающая весенние потоки, ни дружбы, ни привычки не предпочитая добродетели и благочестию... Мы же одно только приобретём от твоей дружбы – что не будем верить друзьям и ничего не предпочтём Богу»(15).
    «Дружба должна быть бескорыстной радостью, такой, как от даров искусства или жизни. Нужно отказаться от неё, чтобы быть достойной её получить: она из разряда благодати («выйди от меня, Господи...»). Она из тех вещей, которые даются в придачу. Любая мечта о дружбе заслуживает того, чтобы быть разбитой... Желание ускользнуть от одиночества – трусость. Дружбу нельзя искать, о ней нельзя мечтать, её нельзя желать; её можно осуществлять (это доблесть). Уничтожить весь этот привкус сентиментальности, нечистой и беспокойной...(16) Дружба не позволяет оторвать себя от реальности, так же как красота. Как и красота, она – чудо. И это чудо – просто в факте её существования»(17).
    Поэт, всякий внимательный человек, ты слышишь мир... Может быть, иногда и Ходящего в нём... То, что слышишь ты, не услышит никто, а если услышит, услышит иначе: не спеши говорить об этом. Всё равно не существует объяснений. И это не странно: не спеши молчать. Стой пред Богом. Да, никто другой не услышит так же, как ты, но и ты не услышишь в точности, как слышит он; это так. И всё-таки вы едины... Но как? Одинокие и бесприютные, утверждаясь в Бесприютном и Невместимом, именуемом Странником...
    Сказали некогда: «Если слава настоящая, ты будешь беден, а если слава ложная, ты будешь богат»(18). Хотя это – пустое, и ни о чём не свидетельствует...
    Отверженность, бесприютность, одиночество и непринятость при жизни, говорят, есть один из признаков истинности поэта(19), однако, увы, ещё не гарантия её. Ведь «мы всегда переполнены одиночеством, даже когда находимся среди людей»(20). И, вместе с тем, предстояние, из которого рождается слово, возможно лишь в безмолвии, одиночестве, и, как это не парадоксально, особенно в удалении от близких людей, поскольку дальние, хотя и, случается, подступают близ, не нарушают этого одиночества. Говоря общо, поэт, если он поэт, не может иметь на земле счастья, он нищ, и нищ почти во всём. Таков уж характер поэзии – она там, где Христос, от Которого слышали мы: «в мире скорбни будете...» Однако Он победил мир(21).
    «Нельзя быть беспристрастным и мудрым наблюдателем человеческой жизни иначе, как с позиций, которые мы назвали бы добровольной бедностью. Живя в роскоши, ничего не создашь, кроме предметов роскоши, будь то в сельском хозяйстве, торговле, литературе или искусстве»(22).
    Впрочем, иногда приводят примеры иной жизни поэта, обеспеченной, спокойной... например, Гёте. Однако замечательное наблюдение высказал о его судьбе Х. Ортега-и-Гассет: «Ничто так не ослабляет глубинных механизмов жизни, как избыток лёгких возможностей. В решающую для Гёте пору эту роль сыграл Веймар. Он сохранил в нём его юность, и Гёте оставил за собой вечное право распоряжаться. Для него была разом решена экономическая проблема будущего, причём от него самого ничего не потребовалось взамен. Гёте привык плыть по жизни, забыв, что потерпел кораблекрушение. То, что было его судьбой, выродилось в увлечения»(23). Что может означать «потерпел кораблекрушение»? Явственное осознание своей гибели и необходимости спасения.
    Подобное говорил о нём и Пьер Адо: «Читая книги Гёте и книги о нём, я, кстати, понял, что он вовсе не был олимпийцем, как его обычно изображают. В человеческом плане это был немного разочарованный человек, которому зачастую недоставало мужества, временами склонный к бутылке, со странными фантазиями, какова, например, подарить своему сыну гильотину в качестве игрушки. Что особенно важно, нет такого феномена, как гётева ясность ума, но совсем наоборот, как я надеюсь показать в ближайшей работе, это человек, разъятый между ужасом и умилением»(24).
    Итак, мечта о возможности сочетания поэзии и довольства, скорее всего, лишь иллюзия...
    «Чем теснее к стопам Христа приблизится христианин, тем меньше спутников обнаружит он вокруг себя. Имея в себе мысль о полном одиночестве Христа, не должны ли мы быть готовыми к нашей смерти в одиночестве?»(25)
    Впрочем, есть одно замечание. Об одиночестве какого рода здесь говорится? О внешнем.
    «Наше “я” – символ одиночества; “ты” – символ Божественной Любви»(26).
    Так что настоящий поэт, оставаясь, быть может, со-вне одиноким, в глубине себя преодолевает одиночество.
    Об этом и говорилось в Евангелии, когда один законник, «желая оправдать себя, сказал Иисусу: а кто мой ближний?» И Христос меняет направление его мысли, показывая, что ближний появляется у нас в жизни не тогда, когда кто-то приближается к нам, а тогда, когда мы приближаемся к требующему помощи: «Кто из этих троих, думаешь ты, был ближний попавшемуся разбойникам? Он сказал: оказавший ему милость. Тогда Иисус сказал ему: иди, и ты поступай так же»(27).
    «Не печалься о том, что люди тебя не знают,
    А печалься о том, что ты не знаешь людей»(28).
    Но когда поэту приходится объяснять свои слова и сочинения, это печально вдвойне. Во-первых потому, что он, видимо, попал не в своё время. Во-вторых потому, что подлинная точность, как и святость, хотя и непостижима и необъяснима, и даже неприемлема («выйди от меня, Господи!..»), но всё-таки в глубине несомненна и неоспорима... А здесь, у него...
    «...“Если бы вы были от мира, то мир любил бы своё...”(29) Признак, что мы Христовы – наши страдания, и чем больше мы страдаем, тем больше, значит, мы “не от мира”...»(30) Тем ближе, возможно, нам постижение неслышного миру поэтического дыхания, тем дальше мы от привычного, оставаясь в нём...
    «История есть трагедия и построена только в категориях трагического, как трагедия свободной судьбы, которая конструируется и избирается не иначе как верою»(31). Трагедия – удел поэта, потому что и характер поэзии – неотмирность или даже сверхмирность её. Трагедия – правильное восприятие состояния земли, состояния человека. Ещё древние эллины знали это, любя трагедию, которую называют «высочайшим видом человеческого искусства»(32). В ней искали они поэзию, искали разрешения своих страхов. «Искусство всегда дело всей личности. Потому оно в основе своей трагично»(33).
    Но поэт (всякий человек), следуя путём Христовым, сохраняя сознание ограниченности человека, участвуя в трагедии, превосходит трагичность. Только так, оказывается, можно быть участником творчества, потому что поэт истинный – лишь участник, созерцатель таинства, в которое входят и которое оправдывается или, если хотите, оплачивается страданием.
    Но можно ли быть уверенным, что поэт, будучи на земле несчастен, найдёт счастье в Царствии небесном? И это опять вопрос. Смотря как он будет следовать призывающему его голосу поэзии, смотря насколько очистит он свой дар от случайных привнесений, смотря чего он будет посредством этого дара искать... Таков путь, на который, когда станет ясен его характер, никто не захочет встать, и с которого, когда только лишь раз окажется он причастным дыхания поэзии, никогда не сможет сойти. Если и сойдёт – не обретёт того, чего ищет, земного счастья, потому что не сможет он уже уместиться в узких (и пыльных) рамках только земного этого, даже можно сказать приземлённого, счастья. Уже не насытит оно его.
    Дыхание поэзии – дыхание Небесного царства. Ради радости и непостижимого ликования этого Царства подъяли все труды апостолы, вынесли все страдания мученики, претерпели все лишения преподобные... Поэту ли возможно отказаться?
    Но почему именно таков этот путь? Не могу говорить о многом, поскольку не имею к тому многого, скажу лишь о поэтическом. Наш Добрый Виноградарь, желая, чтобы мы приносили сладкий плод, отсекает лишние лозы, окапывает нас, отграждая от остального мира, осыпает нас навозом, чтобы были мы плодоносны. «Язык наш – трость книжника скорописца»(34). Поставил эти слова эпиграфом к своей книге «Моя жизнь во Христе» святой праведный Иоанн Кронштадтский. Простые и безыскусные по слогу дневниковые записи преподобного Силуана Афонского, приложившего огонь к своему пламени от огня святого Иоанна, есть тем не менее высочайшие образцы лучшей поэзии, на которую только оказывается способна земная тварь. Их дыхание – дыхание Царства Небесного.
    Да. Страдание необходимо. Но оно ещё и неизбежно.
    И, вместе с тем, ведь именно в этом, страдающем, тленном, разлагающемся уже от начала рождения естестве является Нетленное, Единственно Прекрасное, Чистое, Святое... Сокровище своё храним мы в сосудах скудельных(35). И тогда наша преходящесть, умираемость, наша, если хотите, призрачность в этом мире является для нас драгоценностью. Наша призрачность для нас – причина обретения счастья, причина посещения нас нетленной радостью, причина вечности.
    Кто смог застичь, уловить это ускользающее, удивительное счастье внутри этой умираемости, тот постиг её существо. И жизнь тогда жертвуется – и ради чего? – ради того, что обретается в смерти. Это звучит ужасно. И если Христос не воскрес, как сказал апостол, тщетна тогда вера наша. Однако «Христос воста от мертвых, начаток умершим бысть»(36).
    И потому можем мы так воспринимать мир, который всё же прекрасен. И рыбы, и птицы, и деревья, и море, и небо, и горы, и всё творение... Мир безмерно богат! Он преисполнен прежде бывших, настоящих и грядущих отблесков красоты, некогда напечатлённой на нём и с той поры неизгладимой. Так и человек, – бесконечный и заключающий в себе весь мир... И однако он сходит с поприща, едва успевая внятно, впрочем, достаточно определённо сказать «да» или «нет». И если жизнь, как говорят, – это предоставленная возможность(37), то, как ни кратки, кажется, эти встречающиеся возможности, но они драгоценны и вечны. Проницающие дыхания ликующей вечности, памятью о которых так и живёт человек до новой и окончательной встречи, хотя и неуверенно и почти вслепую продвигаясь в пространстве...
    Да. Всё это так. Всё это, можно сказать, хорошо и прекрасно. Но как же всё-таки тяжко страдать! И Господь тогда – последняя наши и единственная надежда в море отчаяния.
    Господи, научи принимать непостижимость и горесть событий как драгоценность.
    В чём находят наиболее болезненное выражение эти внешние скорби? Всякий узнавший, что есть ещё нечто кроме земли, а значит, ставший поэтом (не стихотворцем только), должен приготовиться к терпению зависти(38). Она отныне, коль скоро случилось с ним это превращение (хотя скорее возвращение) – его всегдашний спутник, вроде шлейфа кометы или гривы льва. Неотступно преследуя и причиняя все страдания, она участвует в созидании поэта, и есть один из его признаков, как и грива есть признак льва, а шлейф – кометы. И особенно обильно исходит она со стороны наиболее близких людей. Таков путь, и так было всегда. «Вот, идёт сновидец; пойдём теперь, и убьём его, и бросим его в какой-нибудь ров, и скажем, что хищный зверь съел его; и увидим, что будет из его снов»(39), – сказали братья Иосифа, которые и продали его потом в рабство измаильтянам, а те отвели его в Египет. Знал это и апостол Павел, среди многих бед, которые довелось ему претерпеть, назвавший и «беды от лжебратий»(40), знал это преподобный Симеон Новый Богослов, перенесший по этой причине изгнание, знал это святитель Игнатий Брянчанинов, испытавший просто издевательства, это видно из самых их писаний. Впрочем, узнали это в своей жизни, наверное, все. «...Одно из самых страшных искушений, которое бывает более остро, чем искушение от сатаны, это искушение от близкого человека»(41). И вместе с тем все эти испытания – неотделимая часть того вдохновения, в котором даруется поэту для произнесения слово. Эти страдания – тоже слово.
    Уязвления от мира весьма полезны – через них даруется тоска по горнему, что и есть главное содержание поэзии, настоящий характер, дыхание её... Только там – чистота, и там – действительная свобода от страдания.
    Но это ещё не главное. Внешние (в общем-то больше телесные) страдания не выдерживают сравнения со страданиями внутренними. Их причиняет себе сам человек. Эти – такого рода, что во время их посещения смерть уже видится (и уже желается) как отдохновение и покой. И если бы возможны были в это время слёзы или смех! Нет, всё мертво и пересохло. Сила этих страданий такова, что, случалось, претерпевающие их нарочно причиняли себе какие-нибудь телесные утеснения и даже страдания, чтобы хоть как-то умерить силу душевных. Но и это не помогает. Требуется подвиг веры.
    Наступает такой момент, когда только верою понуждаем себя стремиться к доброму, уклоняясь от сладкого, но гибельного. Это доброе закрыто от нас в чувстве, и лишь веря, что оно прекрасно, что это действительно так (а прежде зная это по опыту), отрываем себя от липкой сласти. Потому и говорится: «подвиг веры».

    Есть выражение: «неутешимая боль, безутешные страдания». Однако, кажется, на земле это не совсем так. Всё на ней переменчиво, и страдания тоже изменяются – или изводят с земли, или ослабевают. Но есть в ней другая опасность: боль может вернуться, и вот тут нужна осторожность, чтобы не вдаваться ей так же легко, как раньше, потому что наши раны, увы, как правило нами любимы. Настигает она вновь как будто внезапно, на самом деле, живя в нас всегда, только пережитая и ставшая шрамом и зоркою опытностью. Отчего-то эти шрамы украшают человека, словно бы он, испещрённый причудливым их рисунком, приобрёл от того, как камень в огранке, новое и высокое звучание. Зарубцевавшаяся рана хранит в себе тайну, причастную к таинству Опыта. Это и есть – «пребывать со Христом в напастях Его»(42), из него, этого таинства, рождается надежда(43), радоствотворная, свет лица человеков.
    «“Мы имеем опыт тогда, когда пережитое нами движется к своему завершению. Тогда и только тогда этот опыт интегрируется и начинает выделяться в общем течении опыта”(44)... Речь идёт о выявлении и утверждении связности и единства в непосредственном хаотическом многообразии событий, о выявлении законченного целого, в котором составляющие его части “должны так связываться между собой, что перемещение или упразднение одной из них означало бы смещение или нарушение всего целого”. Тем самым мы снова приходим к Аристотелю(45) и замечаем, что для него такое обособление и воспроизведение возможных видов опыта и есть поэзия»(46).
    Но что бы не случилось, какие бы страдания не выпали, остаётся нужным нам мир. И вот тогда нужно решиться на примирение. Это не значит обходить всех с поклонами – отнюдь не все захотят это видеть и слышать. Но примирение нужно, и совершается оно тогда, когда прощаем мы. Прежде чем испрашивать прощения, нужно простить самому. И тогда – можно сказать, мгновенно – посещает душу мир. Он будет усиливаться от того, насколько совершенно и всех простишь, приняв свою жизнь. И вот только после этого оказываюсь сам способным к покаянию.
    Эти страдания изменяют человека, и вот тогда человек страждущий, homo patiens, уже не может быть ни преуспевающим и весёлым, ни «отличным парнем», ни воспитанным и порядочным, ни кем-либо ещё из разных категорий хорошести, потому что он уже – вне мира. Страдая из причастности к нему, этому миру, в силу общего всем естества, уже самым своим страданием, в котором древнее тление достигает своего исполнения, он изъят из мира, словно уплативший долг. Таков всегда поэт(47), таков христианин. «Это... состояние богоусыновления, когда всё, что совершается в мире, всё что совершает или попускает Промысл Божий, делается для человека “своим”, “родным”...»(48)
    Отчего бывает так, что человек (поэт) вземлется от этого мира, не дожив века, не довершив, так сказать, срока, словно бы раньше времени? Какую мысль, если так можно сказать, имеет Господь, изымая их тогда, когда они находились, кажется, на взлёте(49), когда талант их стал приобретать характер зрелости, когда ещё столь много и столь ясно, и столь хорошо могли бы сказать? Может быть, ту, что главное сокровище, о котором могла бы сказать их песнь, которое могла начертать она перед глазами и сделать почти осязаемым, претворяя подчас слушателей своих в его причастников, – что оно находится там, в Царствии Небесном?
    Нет здесь, на земле, совершенства... «Наш мир – это тающий в воздухе снег»(50).
    И это, быть может, лучшая наша жертва...
    «– Попытайтесь написать что-нибудь действительно хорошее.
    – О, видит Бог, я так этого хочу!
    – Ну так знайте, что такое не даётся без жертв; не тешьте себя этой иллюзией ни единой минуты, – сказал Генри Сент-Джордж. – Что до меня, то я ничем не пожертвовал. Всё осталось при мне. Иначе говоря, я всё упустил»(51).
    И жертва – воистину есть приобретение. «...Лишения призывают нас к сосредоточенному созерцанию мира: “В том, что тебе уже дано, сокрыто истинное богатство; ...обходись без всего остального, что тебе не дано, ибо оно тебе не нужно”... Во всех вещах мира есть измерение глубины»(52).
    «Качество родится из муки(53)... Это постижение как бы извлекает нас из мутного потока жизни и, подняв нас, хотя бы на миг, над страдающим миром, показывает нам его извне и сверху... Доселе человек только мучился в мире среди прочей твари; отныне он восходит на высшую ступень бытия, ибо ему дано страдать о страданиях мира...»(54)
    «Рано или поздно, – и чем душа нежнее, чем она художественнее, тем ранее, – приходит это чувство совместности и взаимности в страдании...»(55) Мы возвратились к тому, с чего начали.
    Страдание есть тайна и таинство.
    «Беда за бедой
    Монотонность копыт
    Тайна за тайной...»(56)
    Но как это происходит?
    «Послушник – этот тот, кто крепнет в страданиях и растёт вместе с ними, обретая Спасение; непослушный не может даже слышать о страданиях»(57). Вот оно страдание. Мир в нём словно бы изменяется (хотя изменяюсь я) и вещи делаются пустыми. Так корабль осязает морскую зыбь. Страдание непостижимо, поскольку оно – приражающееся отсутствие жизни. Непостижим Господь, непостижимо и Его оставление, неестественно. Слепо и странно страдание, путь без конца. Слепо, потому что не видно конца и цели, могу в нём лишь плакать. Необходимо доверие Богу, лишь Господь возносит над страданием, потому благословенно не страдание само по себе, а пришествие в нём Господа. И когда Он приходит, уже благословляем то, что претерпели. Труд, и опять повсегда неудачное стремление подняться...
    Так созидается человек. И это юродивое, странное воззрение не приносит печали; оно растворяет её, делая мир и жизнь прозрачными.
    Где слово "счастье" ловит слух,
    где вещность дарит опьяненье,
    там винный пар туманит зренье –
    несовместим со счастьем дух(58).
    Тем более, если речь идёт о созидании, что и есть жизнь, об осязании тонкой и ускользающей красоты первозданного и обновляемого человека...
    «Говорящий „литература“ имеет в виду „страдание“» (Бальзак); „Говорящий „творчество“ хочет сказать – „жертва“» (Валери); «Лучше испортить своё произведение и сделать его неудобоваримым, чем отказаться от того, чтобы в каждой фразе дойти до конца» (Томас Манн); «Часто я уставал в борьбе с тобой» – эти слова, вырезанные каким-то каторжником на весле галеры, Киплинг начертал ножом на крышке стола, за которым работал в Индии; «нет ничего более святого, чем произведение на стадии возникновения» (д’Аннунцио); «Я предпочитаю молчать, чем говорить невыразительно» (Ван Гог)(59). Вот каков этот труд при взгляде из его собственной глубины. Но здесь, как во всяком страдании, «то, над чем совершает насилие зло, это вовсе не добро, ибо добро не подвержено насилию: насилие совершается лишь над деградировавшим добром»(60).
    И это не где-нибудь, но внутри нас. «...На самом деле поэт гораздо мельче и слабее среднего человека. Потому он гораздо острее и сильнее других ощущает тяжесть земного бытия. Для него самого его пение – лишь вопль. Творчество для художника – страдание, посредством которого он освобождает себя для нового страдания. Он не исполин, а только пёстрая птица, запертая в клетке собственного существования»(61).
    И потому нищий и бесприютный, бессмысленный в этом мире, поэт – осязатель и хранитель тайны.

(1) По самому смыслу этого слова, poihth/s – делатель, творец, создатель, поэт (греч.).
(2) Из Евангельской притчи, оканчивающейся словами «...много званых, но мало избранных» (Лк. 14, 24) явствует, что избрание определяется произволением самого призываемого.
(3) «Сын мой! если ты приступаешь служить Господу Богу, то приготовь душу твою к искушению...» (Еккл. 2, 1).
(4) Блез Паскаль, Мысли. Раздел первый, 114 (397).
(5) Архим. Софроний (Сахаров), Видеть Бога как Он есть, гл. 7.
(6) Э. Кассирер, Методика идеализма в философских произведениях Шиллера, 4.
(7) 2 Кор. 20: «ибо все обетования Божии в Нём "да" и в Нём "аминь", – в славу Божию, через нас».
(8) Гал. 2, 20.
(9) Письмо 14-е по собранию игумена Марка (Лозинского).
(10) Прп. Серафим Вырицкий.
(11) Митроп. Мануил (Лемешевский), Из дневника «Разговор Бога с душой».
(12) Готфрид Бенн, Проблемы лирики, ч. 2. Лирик у него противоположен романисту, мыслящему сюжетом, историей.
(13) Ж. Маритен, Творческая интуиция в искусстве и поэзии, гл. 6.
(14) Цитата у Ж. Маритена, Творческая интуиция... гл. 8.
(15) Письмо 48, св. Василию Великому.
(16) Свт. Игнатий Ставропольский, Письмо 158: «...Уйми волнение крови, принимая за верное, что всякая мысль, приносящая тревогу, – богопротивная...»
(17) С. Вейль, Тяжесть и благодать.
(18) Ле-Цзы, гл. VII.
(19) Разумеется, не только поэта как слагателя стихов, это ясно. Как  пример такой жизни, и подвижнической в своём роде жизни, здесь вспоминаются Поль Сезанн, Винсент Ван Гог... Сколько их?
(20) Тонино Гуэрра, Мастер-класс во ВГИКе, 2009.
(21) Ин. 16, 33.
(22) Г.Д. Торо, Уолден, гл. Хозяйство.
(23) В поисках Гёте.
(24) П. Адо, Философия как способ жить.
(25) Архим. Софроний (Сахаров), Видеть Бога как Он есть. Литургическая молитва.
(26) Монах Симеон Афонский, Девять слов, Слово о любви, 148.
(27) Лк. 10, 29, 36-37.
(28) Изречения Конфуция, 1.16.
(29) Ин. 15, 19.
(30) Свящ. Александр Ельчанинов, Записи.
(31) Б.П. Вышеславцев, Этика преображённого Эроса, гл. 1, 8.
(32) Стилианос Пападопулос, Патрология, т. 1, введение. Гл.1, §13.
(33) Франц Кафка, Из разговоров Густава Яноуха с Францем Кафкой.
(34) Пс. 42, 2.
(35) 2 Кор. 4, 7.
(36) 1 Кор. 15, 17-20.
(37) Генри Джеймс, «Европейцы».
(38) Свт. Григорий Нисский: «зависть – недуг, сродный природе человеческой» (О жизни Моисея законодателя).
(39) Быт. 37, 19-20 и далее.
(40) 2 Кор. 11, 26.
(41) Еп. Иоанн (Шаховской), Письма о временном и вечном, «Тайна Иова».
(42) Лк. 22, 28.
(43) Рим. 5, 4.
(44) Джон Дьюи.
(45) Аристотель. Поэтика 1451а 30.
(46) У. Эко, Открытое произведение, 5.
(47) Эту черту поэта в «Симор. Знакомство» верно замечает Дж.Д. Сэлинджер, жаль только, что истолковать её верно не смог он, и восточные философии сослужили ему в том плохую службу.
(48) Еп. Иоанн (Шаховской), Письма о временном и вечном, «Тайна Иова».
(49) Если говорить только о поэтах в узком смысле слова, то примеров, может быть, не слишком много, но всё же достаточно: Новалис, А.С.Пушкин, Дж.Г.Байрон, Дж.Китс, М.Ю.Лермонтов, А.Э.По, Н.В.Гоголь, А.Рембо, Велемир Хлебников, С.А.Есенин, Р.М.Рильке, Руперт Брук, Фернандо Пессоа, Гийом Аполлинер, А.Сент-Экзюпери, Н.М.Рубцов... Может быть, есть и ещё имена. Много это или мало? В своё время норвежский писатель Нурдаль Григ посветил этому эссе «Рано умершие» (о Дж. Китсе, П.Б. Шелли, Дж.Г. Байроне и др. Конечно, здесь не утверждается, что все они – в Царствии Небесном, об этом ведает лишь Господь, а лишь то, что, быть может, лучшая часть песни человека совершается в мире воскресшем.
(50) Манъёсю, Якамоха, «Непостоянство всего земного».
(51) Генри Джеймс, Урок мастера, гл. 5.
(52) И.А. Ильин, Поющее сердце. Книга тихих созерцаний, гл. 8 О лишениях.
(53) Якоб Бёме: Die Qualit;t quillt aus der Qual.
(54) И.А. Ильин, Поющее сердце. Книга тихих созерцаний, гл. 18 О мировой скорби.
(55) И.А. Ильин, О тьме и просветлении... Творчество И.С. Шмелёва, гл. 10.
(56) Поль Элюар, Непрерывные бдения I.
(57) Монах Симеон Афонский, Девять слов, Слово о послушании, 64.
(58) Готфрид Бенн, «Как никогда ты одинок...»
(59) Готфрид Бенн, Искусство и Третий рейх, II.
(60) С. Вейль, Тяжесть и благодать.
(61) Франц Кафка, Из разговоров Густава Яноуха с Францем Кафкой.