Жребий

Слегка прикинувшись нахалом,
свободе мимолётной рад,
я плыл в гондоле по каналам,
венчавшим города наряд.

Здесь до меня маячил Бродский —
русскоязычный иудей,
не пожелавший жить по-скотски
рабом загубленных идей.

Блуждал я взглядом по палаццо,
в беспечной позе возлежа.
Сыграть я мог бы роль паяца
с душою русского бомжа.

Как фаворит страны сиротской,
вождям на верность дав обет,
влеком был мыслью идиотской
найти в волнах поэта след.

Он заточён на Сан-Микеле
с торчащим из земли «болтом»,
а я дружинником в борделе
застыл с полуоткрытым ртом.

Он был рыжеволосым парнем,
пока не сделался жлобом,
теперь в меня не кинет камнем,
попав в свой долгожданный дом.

По воле Бога или рока
он классиком случайно стал,
но не исполнил роль пророка
и от бессмертия устал.

Он проиграл последний раунд
и потерял товарный вид.
Его сосед — придурок Паунд,
изысканный антисемит.

А мог бы вляпаться по-свински
как собутыльник или гей
туда, где опочил Стравинский
и вкопан Дягилев Сергей.

Когда подсыплет мне полоний
в чай или в водку сука Смерть,
пускай Таммазо Альбинони
развеселит земную твердь.

Познав закон всемирной страсти,
я на судьбу свою ворчал,
и, как валет совковой масти,
я на Венецию торчал.

В необъяснимой истерии
желал святым стать без гроша,
но в задымлённой пиццерии
застряла грешная душа.

По воле взбалмошной фортуны
я стал последним из невежд,
вонзив безжалостно гарпуны
в тела возвышенных надежд.

Дворцы, мосты — в фотогербарий,
и пусть порадуют зрачок.
Гондола — сущий страдиварий
с веслом, как трепетный смычок.

Отдавшись власти гондольера,
я чувствовал себя ослом.
Свела с ума его манера
повелевания веслом.

Он над водой парил, как птица,
касаясь вечности крылом.
Невидимой была граница
меж колдовством и ремеслом.

Я устремился на премьеру,
у Бога выклянчив билет,
и поклонился гондольеру
за небо, солнце и балет.

1997–2010