Я все еще не готова...

Вчера на работе я захлебывалась от счастья. Мне была милой вековая пыль старых газетных подшивок, несвежая чашка с насовсем умершим  кофе, вечный бардак на столе, стикеры с напоминаем дел на завтра, которые хорошо было бы сделать еще вчера. Я любила просителей, ругателей, жалобщиков и была с ними одинаково приветливой. Меня не раздражала  задержка зарплаты и мизерный гонорар, я была терпелива к потенциальным работодателям и спокойно обсуждала с ними самые дебильные темы. К примеру, особенности прорезывания зубов у детей.
Сегодня я дико ненавижу обитель продажной мысли и не могу выжать из себя ни строчки в номер по случаю юбилея края родного, навек любимого, нигде не найти еще такого. Руки чешутся осветить все по-черному.
Вчера и сегодня мой день начался одинаково. С просмотра почты и новостной ленты. Он и завтра так начнется. Это превратилось в ритуал, без исполнения которого ломает физически. Я понимаю, что с этим надо что-то делать и даже пытаюсь, но пока не решаюсь «умереть, так умереть».
Мне бывает плохо от работы, нервной, неблагодарной, но бывает много хуже без нее. Я тихо ненавижу себя прежнюю, наивную и романтичную, убежденную, что словом можно лечить, а можно ранить и даже убить.  От понимания того, что меня не услышат, а оно пришло быстро, становится себя жалко.
Но ведь было по-другому. Захлебывающееся счастье не случалось как приступ болезни после длительной ремиссии. Оно было постоянным. Куда ушло? Наверное, осталось в прошлой эпохе журналистики, когда главным было успеть быть везде, понять суть происходящего, обсудить событие иногда до откровенной ссоры. Ушли в безвременье газетные макеты на желтой плохого качества бумаге и строкомеры, нет надобности дышать испарением реактивов, колдуя над черно-белой фотографией, необходимость владеть информацией системно тоже пропала. Пришли новые технологии, и вместе с этим исчез будоражащий душу дух профессии. Тексты стали интертекстуальны. Написать новое стало невозможным и многим подельникам по перу это нравится. Меня огорчает.
Журналистская солидарность не была устойчивым сочетанием слов.  Она просто была. Теперь мы перестали общаться. По-человечески. Мы отслеживаем друг друга, и чтобы показать свою расположенность ставим под опусом палец вверх. Все.
Неужели я дохожу до края и когда-нибудь все же решусь? Снесу без жалости содержимое рабочего компьютера, сниму со «стены плача» свои трофеи и уйду налегке? Может это погода так болтает меня? Может, выглянет солнце и я опять захлебнусь от счастья? Ведь не только невроз дала мне журналистика. Еще самоиронию и здоровый скептицизм, - с ними жить проще. Еще обязательность и нелюбовь к людям не держащим слова. Эта нелюбовь переросла в парадигму «свой-чужой». Еще так натренировала память, что в ней как в кладовой можно откопать даже мало значимую информацию, к примеру, сколько листов исписала лекциями по логике. Разве это мало?
…За окном погода просто мерзость. Газета поможет. Я ею закрою окно и целый  мир, вместе с юбилейным краем.
Я все еще не готова…