Поэма Нортумберленд

1.

Заграницы давно поросли мхом,
Астры и далии распрямляются, глядя на восток.
И восьмым чудом света денежный холм
В широтах, где копра плетёт псалмы,
Вестник – птенец кладёт добычу и клюв,
Овцепасы выспрашивают благости.
Кудрявыми макушками обзаведётся тихонько стог –
Полуярок и маток, и прочих из стада.
Он отчего-то бог,
Смешон, сентиментален, но бог.
Обзаведётся вкратце да не спросясь –
Мол, сам пойми, никому!
Из ежедневников впору составлять стога –
Ровню, но так ли уж и других?
А составишь – воткнутся ли вилы ещё?
Лихорадка по впалым долинам щёк.
Стаффордский поезд в карету впрягли –
С крапиной пёстро-пегую, замыленную, без стати,
Росинами пот вот-вот от натуги,
Уроженку чьей-то растратившейся земли
В постромки, подвижной каркас и удила.
И идёт поезд,
И гудит поезд,
Выделывая коленца,
Шаг округляя бёдрами
То ли под минуэт, то ль под буги-вуги.

Кашемиры аканта становятся чуть плотней,
Дрожат базилик, мята, чертополох.
Сегодня согласно “Таймс” объявлен торг –
Заседание клуба пяти морей, семи лоскутов,
Метастазы теней,
Ярмарка драпа, пеньки и масла.
Астры и далии распрямляются, вбирая в себя восток,
Облюбовав восток, запечатлев восторг
До грудничка, до малого шёпота.
Вопрос решённый –
Собрание состоится.
В числе приглашённых поляки, австрийцы,
Гильотированные короли
С гроздьями позументов, регалий,
С державами и наградами
Окаменевшей земли.

Гнусаво посажен голос
Выпи, взгромоздившейся на самое себя,
Едва апель: -
“Господа, прошу! Господа, прошу!”
Отворяются годы, укропные парашюты.
Час переведён на биенье пульсаров,
На кориандра стебель, ванили ноту,
Оксюморона лист,
Ряску закиснувшего болота.
Ну, а выходит немного гнусаво,
Чарльстона сбитые ноги,
И сапоги, и стопы.
Насквозь пронизывает
Приталенные сюртуки и манжеты
Северный ветер, равнины ветер.

Но это едва начало,
Чувства обнажены предельно.
Оборот,
Полоборота направо.
Выверенный поклон,
Именно так, не мешкай.
Белые играют пешками.
Застит глаза, застит кельтский костюм,
Застит двор.
По протоколу на парадигму с дарами
Дети – отцы волхвов,
Отменные представители
Лиги выдающихся джентльменов.

Уинстон Черчилль гладит заплывший живот,
Попыхивает сигарой светоча перед далёкой далью,
Расчёсывает прядь.
Брюки его похожи на разрешённый вопрос,
Клапаны до глотки краёв, до излишества
Полны просом, набиты просом –
Голод войны сорок третьего
Ложится в карман, давит, давит.
Трость встревает раньше хозяина
Мирным пнём, сентябрьским пнём
Аркады подпиленных под основу
Нищенствующих инвалидов.
Не видно,
Совсем не видно реки,
Окраин в свирнях и бакенов, отмечающих
Мёд своего рождества.
Полусонные причалы
Тарахтят подолгу о ржавчине кораблей,
О разгоне в кабельтовых, тоннаже и оснастке
Триста лет, восемьсот двадцать лет.
Их тёсы покрыты плесенью материков,
Отметинами боков истасканных,
Крупицами драгоценнейших рудников,
Солью перворождения, частицей массы
Едва оторвавшейся от пуповины планеты.

2.

Страны на карте памяти многих запрещены,
Здесь особый барельеф, и яры, и пади.
Несколько месяцев до тишины,
Не велеречив лён,
Кольца не складываются в братство колец,
Молчит тетива, плачут стрелы и лук,
После колёс скрадывает пространство
Пешком турист,
Коих как хмеля в бочке бездонной.
Бирнамский лес
Сочиняет уильямовский сонет,
Выравнивает перо
Птицы, складывающейся вдвойне,
В конверт с печатью и сургучом.
Таких перьев наперечёт
В коллекции тех, кто ставит силки,
Растягивает тент, берёт ружьё.
Приближённо,
В очевидном приближении,
Сквозь камедь стекла, и увеличитель прибора, и линзу
Герб пьянствующего кнехта.
Сыплется из прорези шлема макрель,
Новой чеканки евро, фунты,
Ларька оберег – в фантике карамель,
Баллюстрады распоры и кремлины карнизов.
Кираса побита молью, очередью из автомата,
Приколочена на кресте крестов,
На распятье.

И зовёт свершить выдающийся подвиг
Соло рожка, горнило десятка труб: -
“Ступай, раввин, к груде оплавленных стен,
К пеплу руин, к стапелям вселенной,
Вчера – труп, сегодня – труп,
Лицезреть град, побивать град”.
Но не создан ещё кирпич,
Не блистает мрамор и не обожжена глина.
Медленно тяжелеет кора,
Мысль растекается согласно обычаю
По древу, по хляби, под подошвами башмаков,
Связанных меж собою узлами,
Узором клевера, мякины, языков пламени,
Слоем наносной пыли
Фолиантов и экспонатов из тех, что забыли,
Заветов, историй, колонны скульптур.

3. 

Починен костыль, оборудован танк,
Сладкозвучен серп,
Мастера укладываются по жнивью
Ворохов муравы, к кладбищу полуверов.
Фьють – фьють – фьють…
Так смазывается сталь,
Запускается звездолёт, лопаются вены.
Снег предгорий вскоре подтаял,
Слякоть истечением сморщенного носа
Торопливо шлёпает в объектив –
К Пуатье и в Арденны,
Где прикуривают фитиль
Погребённые заживо
Дивизии канониров.

Общины лорд настраивает эхолот,
Поднимает парус и удаляется в дрейф.
Дождь накрапывает слегка
Терпко, сбиваясь и на излом,
Каплями, освежающими после побед,
Бисером, висящим на крое фотомодели,
Пятнами на изделии
Станины шитья.
Прочно лорд увязает в корзине белья.
Фьють – фьють - фьють…
Обеденное, предобеденное.
Кружки уже высохли из-под чая.
Лакей без ливреи, в стрингах, набитых сучьём,
Тростниковой печалью,
Ведомостями за оплату столбов и тумб,
И щитов наружной рекламы,
И адвокатуры
Заваривает самовар, ставит в печь -
Окарины остывают, приняв глянцевый лоск.
Они говорят на языке былых наречий:
Суахили, санскрите, латыни и фене,
Выдавливают знаки клинописи на коже воска,
Паспортов визы подретушёвывают.
Это было второразрядное шоу,
Из тех, что вовремя забраковали к эфиру,
Дав возможность хилому расслабиться,
Поиграть мышцами, подкачать торс,
В перерыве меж сериалами отдохнуть.
Фьють – фьють – фьють…

4.

Ковыль спицами всё быстрее,
И манёвром, и брассом –
Крутит велосипедные лапы,
Звездчатки в колею сбрасывает,
Тень надвигает на тень.
Из его скрипа досягаемы удары клюшки об лёд,
Пересказы из новостей
Задолго до папоротников и зигот,
До камланья у бубна, вздоха, сеанса цигун,
Апофлексии жабер, взмаха крыла.
Дни с очертаньем сомов стерегут
Сому пещерную, сому пахты и пряжи,
Копей копейщиков и таинств
Снисхождения благодати, глубоких скважин,
И марева сини туманов, и щепотки снов.
Пыльным рынком тучи
Брели, натыкаясь на пахлаву,
Запчасти для дешифратора, катализ
Белков, альдегидов, аминокислот.
И запаривались жалюзи
Сквозь бычий пузырь, витрину слюды,
Кубик – рубик с запасом воды
На великое множество тварей.
Монахи в исподнем отоваривали,
Даря календарь из макового зерна,
Из мачете пальмы, скорлупы шестиногого краба
Числа сикстиллион до появления мира.

И зачёрпывалось ковшом,
Чтобы восполнить запас инь-янь,
Равновесия на вагах шаткого.
Чудились обонянию
Запахи магнитной ленты, перематывающейся к концу,
Горечь полыни из блока разделывания ядер.
Слоны устали держать панцирь,
Приобнимая хоботом, нагоняя цугом.
Но набирают опять и опять
На диске из таксофона номер сберкарты,
Устройство цветка, урагана, пчелы,
Линию оси демократии.
Трубка повешена, а гудки
Длятся, длятся…

Уползает улита просмотренного наперёд,
Выгрызает на сочных початках дыры,
И сквозь них туманы мостов дощатых,
Без дуба, ясеня, сосен, прочего бруса –
Порталы, мачты и лестницы
Перелазов в ячею-хранилище матери,
В упокой лотоса, ашрам индуса,
Мелькающих в бреду больного астмой,
Волчцом, проказой и загибом
В самом зародыше месяца
Числа сикстиллион до появления мира.

5.

Мандрагора и чабреца ладони поставлены на коны,
Бьёт масть гугенотов, еретиков, масть колосьев хлеба,
Растёртых ноздрями по инонии,
По крошкам теста у алтаря, у потребы.
Конан – варвар стремится в седло,
Прячет сагу о юном волшебнике,
О малой родине слов,
Прячет в широкую лямку под рукавом
Пузырёк кока-колы, портрет змеелова.
Истолчены в ступе гвозди и мел,
Медальоны пророчеств вкупе с бременем мельницы,
С бременем лопастей турбины, ГЭС, укупорки шлюзов.
Мукомол, наверное, сердится:
Вместо трели дверной скважины, децибел блюза
Сыплется уханье грейдера на полпути,
Топанье на колядку, исповедь топоров,
Жалоба на артобстрел добротных куртин.

Изжелта ситом процеженные лужи
Просят бензина, октанового клейма:
Холл слишком уж мал,
Натюрморт зеркал
Никому не нужен.
В ультрафиолетовом свету,
В черни закатывающегося зрачка,
Темноте постоянства парсеков и нельм
Оцеолы лютуют,
Намазываясь на плавник
Вождя краснокожих, водителя батискафа,
И твердеет гелий,
Превращаясь в известь музейных залов,
Павильонов кунсткамер в урочный миг,
Муху внутри кристалла,
Чтобы лопасти вновь распрямить,
Чтоб крутилась мельница, чтобы цвела мельница. 
А бензин дорог,
Он продаётся за кварту одуванчикового вина,
За параграф из ювенала
На скрещении параллельных дорог.
 
Серы ковыли, тих ночлег,
Коровы просят испить, пожирая закат,
Поглощая озёра, снимая рогом фонарь.
Хор пустых телег,
Телег идолопоклонничества и греха,
Правды живущих в земле обещанной,
Земле ханаан
Медленно раздавливает облака,
Икру прободения в клевер мечет.
И так спокоен темп,
И так завиден бег.
Будто бы только тем,
Будто бы не тебе.
 
6.

Тяжелы латы, нагрудник, доспех,
Шар вращается в обратную сторону
До блевоты, до отупения.
Волосы девственного кряжа,
Пряди перелогов, и балок, и рытвин
Утыкаются в спелую жижу материи
И дальше
Ощупывают, сканируют.
И встаёт дыбом их седина,
Охра купины выгибается тазом вперёд
Сладострастно, будто учуяв твердь,
Изнывая до немоты от желания: -
“Камо грядеши, человече? Камо грядеши?”
Прохлада ранняя,
Едва появившись, торопится умереть.
Капает мирт скрижалей самых начал,
Амальгама ручья дель Оро, самбука древних.
На рыжине соломы исподлинной фряжский петух
Согревает теплом вязь меридианов –
Яйцо ойкумены.
Карандаши разложены, голос тих,
Голос, поющий: “ На берегах Нила священных”.
И умела рука, пронизывающая пустоту…

7.

Запас стружечного волокна,
Запас солонины и дёгтя –
Бездарю вспоминать.
Обоз вытянут клином на сопричастность сторон,
К ногтю.
Был ли он,
Или то строчки вели в поводу
Глаголы, предлоги и прочую лабуду?
Понятия относительны, воздух стар,
Обвис подбородок, морщинист лоб.
Отрывисто листают
Тех, кто прилип к полиспасту томов,
Кто упрятан чьим-то умом
Под лесополосу заглавья.

Картон с видами коммивояжа истончён,
Кажется – стоит ножницами прислониться –
Разрежется его суть, самая его глубина,
И дали, и наговор кашицы и череды, и лица…
Глыбы искусно вышвырнуты пращой,
Гор предсердия собираются в мошну, к сельмагу.
Лёд бесконечно чёрен,
Сгустками, лиманами
Он рассеивается по холстовищу роды,
По самому платью.
Бронзовый памятник раскрывает рот,
Отверзает уста, готовит спич.
Его нёбо забито хвоей, иглой сосны,
Друзья и камрады укрепились спинами
К патриаршим одеждам бора.

Привкус печёных корней,
Замеса из теста, раскатанного на лучи,
На колыбель солнца.
Подступы к логову всё бледней,
Шепчутся коряги с чертами живых,
Шепчутся двойственные деревья,
Заросли павилики и муравы: -
“Гугливы волглые логи,
Сладость продленья – обман и тлен”.
И где ветла в основе самой переломлена,
Набухает луковицей Нортумберленд -
Твоя вчерашняя карма,
Летописный свод вычеркнутого кошмара
Из того регнарёка, когда ты выцеживал
Сосцы волчицы, вымя разрухи.
Может, чаще, а может, и реже
Восстаёт к тебе молельным срубом,
Зубцом наконечника, щемящей болью,
Когда тебе кажется, что ты умер и в пятницу,
Что оставлен в час пик под лавиной поточной,
А дальше передвижения совсем уж нет;
Ностальгия по тропарям, совершенно чужим,
Краюха пожитен, небывалой истории вербатим –
Государство Нортумберленд.