Московская сага

там в окошке
в шаурмешной
молится узбек.
я стою в москве кромешной,
думая, опять, конечно,
что я лишний, что я лишний,
что я лишний человек.

согнуты его колени
в час моей душевной лени

за забором
вопль бесполый,
новый молох
ссыт на город
ртутью или кока-колой.
сел на прутья
белый голубь
с окровавленною грудью,
пережевывая голод
и изображая
снегиря.

в час моей душевной скуки
он по полу стелет руки.
согнуты его колени
в час моей душевной лени

из витрины
так невинно
кто-то смотрится в меня.
а в одном из отражений
там москвич,
мертвец нарядный —
это я шахерезадой
или пьяной ариадной
приведен сюда из ада,
сквозь кирпич к зачаткам сада,
из подземки в свет неона
песней кипятильника
и лома.

в снежной взвеси
не до песен,
желто-голубой автобус —
слон, израненный о строгость
проводов и светофоров.
сквозь обрывки разговоров
в нём бездомный смотрит сон.
видя зебру,
слон накидывает скорость:
«я влюблюсь или угроблюсь».
в снежной взвеси
не до спеси —
зебре слон не интересен.
рвётся сон,
просыпается сновидец,
больно стукнувшись плечом.
а игрушки-пассажиры,
едут в ночь в свои квартиры,
в то, что называют домом,
где не снится ничего.

за рябой кирпичной кладкой,
за резиновой перчаткой,
тоньше круга лаваша,
молится его душа.
Человек из шаурмешной,
я не вижу, я не знаю,
есть ли кто-то там воздушный,
есть ли кто-нибудь смотрящий.
или мы одни в кромешной
тьме москвы и звездной пыли,
все про нас давно забыли,
только смотрит равнодушно
сверху потолок «армстронг».
так что Ты побудь особым
другом, светом или богом,
и налей горячей лавой
человечеству во славу,
мне налей животворящий
кофе-три-в-одном.