Поцелуй Персефоны. Глава 20. Фотовернисаж

«Вашему вниманию предлагается суперпроект «Россия» — серия книг, которые, безусловно, порадуют поклонников Артура Хейли и заставят вспомнить об удивительных перипетиях авантюрных романов Сидни Шелдона. Но на этот раз действие происходит не где-то в Нью-Йорке или Чикаго, а здесь, сейчас, рядом с нами…»
Из рекламного текста

Вчетвером мы мялись у крылечка издательства, чей офис находился в тихом закоулке.
— Здесь прачечная была! А теперь книжки таскают! — прокомментировала вывеску слева от  дверей привязанная к таксе тонким ременным поводком старушка-вековушка, пристально осматривая нас на предмет тротиловых шашек за пазухой.
Галина появилась бледная, как маска театра кабуки или отстиранная посконная рубаха. Такие надевают на казнь.
— Ну, ребята! Закрутилось! И «Киллершу поневоле», и «Ночь волчицы» взяли в печать. Выйдет через неделю! А вот и аванс!
Ликуя, мы отправились в «Ливерпульскую четвёрку».

Свято храня тайну ложи «Чёрного скарабея», я принимался за «Гитариста и цветочницу». Существо в шляпе-котелке, с револьвером в кобуре и тростью в кулаке транcмутировало в котоватого сказителя-баюна.
Да и как было не соорудить моему воображению из Гены и Светы нечто вроде Святого Семейства! Как не дерзнуть слепить из них нечто, вполне соответствующее идеалу?! Если в красном углу последней полосы, рядом с кроссвордом, уже оставлен был квадратик, а выше и ниже — урчало, лязгало, скрежетало, бахало выстрелами и воняло трупными миазмами! Зримая благодать гитариста Гены и цветочницы Светы бросилась в глаза как раз в тот день, когда по звонку какой-то не назвавшейся богомолки, примчавшись к стеклянно-бетонному цветку кафе-забегаловки «Лепестки» напротив собора, я сильно «достал» и следователя прокуратуры Антона Зубова, и ментов, шнырявших возле похожего на выпавшего из фрески с изображением поклоняющихся младенцу Волхвов Вола паренька, лежавшего рядом с колесом «Тойоты» со стрелой, торчащей из глаза.
У меня чуть было не отняли и гусиное перо, и кожу манускрипта. Казалось, этим легионерам ничто не мешает заставить меня выпить чернила из моей переносной чернильницы, сооружённой из винтовой ракушки, подобранной на песчаном кипрском побережье, куда выползают откладывать яйца морские черепахи. Чернилку я привязал к верёвке, которой подпоясывал свою рясу, размочалив один её конец. Но на этот раз обошлось — и чернильница, и перья, и манускрипт остались при мне и, отойдя в сторону, я присел на камень, чтобы зафиксировать всё, мной увиденное.
Выдержав паузу, мы лезли с Серёгой на ещё один чердак. Совместными усилиями мы опять имитировали там пребывание снайпера. Следы гильзы от винтовки Серёга выдавливал на шлаке колпачком от авторучки. Выстрел, который должны были услышать жильцы, — китайской хлопушкой. След от тела, которое только что здесь было, но его уволокли и вывезли за город, чтобы бросить на съедение прожорливым койотам, мы фальсифицировали просто: Серёга, окропив сугроб из бутылки с кетчупом, ложился на снег — и я волок его до первой автостоянки, оставляя для пытливых следаков колею волочения. Там, где кетчупа не хватало, добавляли выжимки из свинины. И в этом даже был какой-то глубинный смысл: Серёга оказался порядочной свиньей — с Киски переключился на Курочку, а там начал подбивать клинья и Галине. Мало ему было практикантки на подоконнике! Я встречал возле школы уже выросшего из детсадовского возраста, успешно перешедшего в пятый класс Вовчика, и отводил его в музыкалку. Выслушав гаммы и каденции, сидя на скамеечке под окошком, я доставлял тромбон в футляре и Вовчика к Серёгиной теще. Как и самому Серёге, Серёгиной жене, тёще медийного Казановы и деду Вовчика — было не до того.
Мы слезали с чердака, удалялись от колодца. Ну а затем, чтобы погнать новую волну сенсаций, одному из нас ничего не оставалось, как, имитируя скрипучий старушечий голос, обзвонить редакции, милицию, прокуратуру. Мол, слышала, видела, как и что…

И в который уже раз — редакционная развалина на жёваных-пережёваных колесах. Место происшествия. Толпа зевак. Случалось, мы с Димой Шустровым выезжали по два и даже по три раза на день. Бывало, Дима делал снимок, в котором главным действующим лицом становился я. Я — на фоне трупа. Я — в морге на опознании. Я — на фоне изрешечённой бандитскими пулями иномарки. Я — в зале суда, где фоном — судьи, адвокат, обвинитель, обвиняемый в клетке. Эти фотографии я прикреплял скотчем к стене над  дисплеем компьютера, и то и дело помимо моих путешествий хроно-номада в минувшие века, включая воображение, мог мысленно возвращаться в недавнее прошлое.
Взять хотя бы крайнюю слева фотографию моего фотовернисажа. Она была сделана на похоронах тех самых двоих несчастных молодых, погибших на рельсах метрополитена. На этом снимке я стою рядом с угрюмоватым отцом Святополком. В протянутой к могильному холмику руке — гвоздики. Их я купил у цветочницы Светы, чтобы возложить не для маскировки, как бывало на похоронах мафиози, а из искреннего сочувствия. Как сейчас помню — примчались мы на панихиду с опозданием. Народу было много. Говорили речи о талантливом журналисте и подающей надежды одарённой писательнице, чьи жизни оборвались так быстро и нелепо. Толкнул речь писатель-почвенник Трофим Кузьмич Кондаков. Прикусив губу, пролила слезу поэтесса плакальщицы Маргарита Ромашкина. Погибший посещал руководимое ею литобъединение и писал стихи. Помню, как меня удивили фотографии на двух холмиках суглинистой почвы: он — вылитый я, она — копия Галины Синицыной. Но фамилии на крестах, конечно же, были другие. Да и лица показались столь похожими лишь в полусумраке вьюжного зимнего дня. Глядя на мёрзлую землю, перемешанную со снегом, я, однако, почему-то представлял, как лежу в новеньких штиблетах и клифте, вытянувшись в гробу под толщей почвы. Как, сложив на груди ладони, словно в лодке, уплывает в раке в вечность мастерица бестселлера. И хотя это был совсем другой пописывающий стишки журналист и другая сочинительница женских романов (они теперь выстраиваются в издательства, как бывало — пионеры в мавзолей Ленина), было как-то не по себе.
На второй слева фотографии я опять был рядом с борцом с сатанинскими ересями отцом Святополком. В руках батюшки тускло посвечивали извлеченные из захоронения артефакты. В тот осиянный фелонью Осиновой рощи осенний день по заданию самого Анчоусова мы с фотокором спешно выехали на место строительства новой ветки метрополитена. Из Управления метростроя сообщили: проходческий щит наткнулся на массовое захоронение. Когда мы с Димой Шустровым спустились в подземелье и дошли по туннелю до места проходки, там уже были и корифей археологии, доктор исторических наук Эдуард Константинович Селянин и иерей отец Святополк, и даже мэр города Фёдор Игнатьевич Гузкин. Тут же крутились телевизионщики, топтались журналисты многочисленных печатных СМИ.
— Так, говорите, эти кости составляют большую историческую ценность? — спросил мэр, сделав губы гузкой.
— Несомненно! — ответил историк. — Предметы из этого сундучка — указал он на кристалл, книгу в кожаном переплёте и обломок шпаги, — принадлежали графу Елгину.
— Сосланному Екатериной масону, — вставил о. Святополк, — вызывавшему духов тьмы.
— Это историческая ценность, — возразил археолог. — Как и гробы с костями Елгина и его жены Софьи, которые вы предлагаете сжечь из-за ваших религиозных бредней по поводу элексира вечной жизни  витотония.
— Сатанинские секты, которыми и без того кишит наш город, растащат эти останки на сувениры — и будут устраивать шабаши, — впрягался в нешуточную полемику иерей. — А предписаниями по созданию витатония воспользуются, чтобы оживлять покойников. Вспомните про найденное где-то здесь же, неподалёку, «ушедшее под землю» захоронение шаманки Ачи. Есть основания полагать, что они стали сатанинской «святыней» стриптиз-бара. А в одной из уходящих под Ключ-Камышенское плато боковых нор обнаружены существа неизвестного происхождения…
Мэр слушал, улыбаясь. Дима Шустров останавливал мгновения, сверкая фотовспышкой. Я строчил в блокнот, взволнованный столкновением с прототипом сериала «Лунные волки»…
— Вы священник, а рассуждаете, как заурядный беллетрист, — скосил на меня глаза под очками учёный. — Вы, кажется, из газеты «Городские слухи»? Это у вас работает сочинитель романов ужасов Александр Дымов?
— Угу!
— Так вот этот самый Дымов считает себя вправе, переставив имя и отчество и заменив одну букву в фамилии заслуженного человека на другую, плести такую антинаучную чушь, что просто волосы на загривке поднимаются дыбом. Надо мной уже студентки потешаются, коллеги, специально ошибаясь, зовут не Селяниным, а Селениным. Один аспирант разглагольствовал по поводу того, что если Константин Эдуардович Циалковский был предтечей покорения космоса, то я – вложил аналогичный вклад в штурм либидо…А я ведь доктор наук!
— Аху! — автоматически записал я в блокнот  «волосы на загривке» и «дыбом», неопровержимо подтверждающие принадлежность археолога к касте оборотней.
— И самое главное, — положил Селянин в сундучок артефакты. — В суде ничего не докажешь. Современная юриспруденция бессильна. Нет статьи за наведение порчи. Иск не принимают не смотря на то, что у меня справка из поликлиники: шерсть на загривке поперла и ногти отрастают так, что обрезать не успеваю.
— Если мы не сожжем всё это, — продолжал меж тем вещать о. Святополк, — будет такая порча, что мало не покажется!

Третья, четвёртая и пятая фотографии вернисажа особенно эпатировали девочек. На них я был запечатлён на фоне растерзанных жертв маньяка в лесопосадках. Шестая воспроизводила облик акулы пера Ивана Крыжа, склонившегося над расчленённой девочкой. Восьмая — рядом с заваленным киллерской пулей Лосевым.
Но самой дорогой сердцу была фотка, сделанная вовсе даже не Шустровым. Она в моём фотовернисаже располагалась крайней справа — и на ней был отображен эпизод студенческой фольклорной экспедиции. На этом снимке совсем молодой Иван Крыж сидел верхом на большом валуне, одна его рука покоилась на плече стройненькой Галины Синицыной, в другой руке он держал общую тетрадь с записями местных легенд.
Рядом, оседлав тот же камень, восседали Серёга Тавров, начинающий поэт Витя Тугов, ещё не доросший до шекспировских высот драматург Олег Гумеров, прозаик-дебютант Лёня Глушкевич, подающий надежды юморист Костя Глотов, дочь писателя-почвенника Аня Кондакова, будущая фотомодель Юлия Хлудова и студентка юрфака Вера Неупокоева. На втором плане, на фоне скалистого склона с провалом пещеры были запечатлены практиканты-историки, производившие по соседству археологические раскопки. Только теперь в молодом руководителе экспедиции археологов, которого все по-простецки звали Костей, я узнал Константина Эдуардовича Селянина, а чуть в стороне от него с удивлением обнаружил наших компьютерщиков Николая Осинина и Лидию Лунёву.
Только сейчас до меня стали доходить и смысл наших походных капустников у камня с наложением рук на найденный в пещере череп, и природа тех посланий, которые я получал, входя в подземелье метрополитена. Сняв со стены фотографию и вглядевшись в неё, среди историков я узнал в пареньке в штормовке следователя прокуратуры Зубова, а рядом — в трико и свитере — жену его Клавдию! Выходит, и на юрфаке были люди, интересовавшиеся археологией! Мысль о вездесущем присутствии руки КГБ и её агентов, с бериевских времен держащих под контролем экспедиции в Гималаи, не замедлила явиться. Значит, и клятвы на черепе шамана, и поочерёдные танцы с передачей по кругу бубна, и братания с обитателями соседнего лагеря — такая же реальность, как и песни Визбора под до сих пор висящую на стене в моей квартире гитару! Так, стало быть, отнюдь не легендарными были рассказы старожилов про подземелья, фантастических их обитателей и возможности перескоков во времени!
Много чего пронеслось  в моей внезапно проясневшей голове, когда я разглядел на так долго мозолившем глаза снимке тех, кого раньше не замечал. Но более всего меня поразила вот эта парочка: юные Николай и Лидия, их отрешённо-молитвенные лица искателей Шамбалы. Собственно, вся редакция знала, что компьютерщики увлекались альпинизмом, ездили на Алтай, посещали там какую-то пещеру, возле которой торчал из склона рухнувший с неба осколок метеорита, но мне и в голову не могло прийти, что это была та самая пещера и тот самый свалившийся с неба камень(мало ли их там валяется у входов в бесчисленные норы)! Тем более невдомёк мне было, что, оказывается, судьба сводила всех нас у того камня ещё в студенческие годы.

Я знал, что пресс-конференция уже началась. Что уже, как яйца из черепашьего подхвостья в кипрский песок, куда соблазнял металлургический магнат Семён Семёнович Корявый позагорать Галину — подальше от сотрудников, жены и деток, сыплются в блокноты нумерологические излишества статистики: куплен, мол, контрольный пакет акций, ожидается рост налоговых отчислений, повышение заработной платы до того митинговавшим. Тем временем своей разделанной богом в осколки и сросшейся в панцирь спиной я ощущал, что сукиному сыну не до митингующих работяг, что на эту пресс-конференцию его завлек левацко-красный топик Галины Синицыной. И всё же, держа в руках увесистый факсимильный томик, я не мог оторваться от того, как Эрнест Ренан описывает времена Марка Аврелия. Я безнадёжно застрял у лотка с религиозно-эзотерическими благоглупостями, пожирал страницу за страницей с энтузиазмом гусеницы, дорвавшейся до зелёного листочка Древа Познания (в конце концов по закону неизбежных метаморфоз из червя должна была явиться куколка, из куколки — махокрылое диво). Я готов был даже стоять на ступенях мэрии или у облисполкома с лозунгом любого содержания в руках, лишь бы не тащиться на эту долбанную пресс-конференцию. Я вполне созрел для того, чтобы слиться с пузыристой, напоенной целлюлозой и типографской краской слизью толпы. С этой рвущейся из пасти отчаяния эпилептоидной пеной на обмётанных двухтысячелетними струпьями жажды справедливости губах. С тем самым, отравленным моими репортажами и произведёнными литературной группой ВОЛКИ бестселлерами человеческим киселём, который, как курицу в микроволновке, с одного боку поджаривали мегагерцы, испускаемые телевышкой, с другого — подрумянивали телеэкраны.
Меня увлёк рассказ о заточённом в пещеру, маскировавшимся под переписчика манускриптов факире, усмирившем своими чарами злобного льва. Я зачитался тем, как, чудесно освободившись из клетки, он отправился в Святую землю на корабле и был захвачен пиратами, и как ловко избежал перекинутой через рею петли. Что-то про корабль, колдуна, петлю, пиратов было мелькнуло и на дисплее компа  в секретариате. И меня изрядно удивило, сколь всё же неисповедимы пути бродячих сюжетов! Они словно диктуются кем-то извне. Может, вездесущими Наблюдателями? Но задумывался ли об этом Боря Сухоусов? Представляя, как в сотый раз придется объяснять дубоватым охранникам, что, мол, повсюду автомобильные пробки, а машина в редакции — одна на всех, я застрявшей в горлышке бутылки с дешёвым сухим вином пробкой торчал в переходе подземки и жадно сканировал сетчаткой глаз страницы репринтного издания. Выход обычно в таких случаях один — протолкнуть пробку в бутылку и пить вино, сплёвывая невкусные древесные крошки. И я пропихивал, читая, прихватывая сноски и комментарии, в предвкушении, что представитель (или представительница?) семейства кошачьих всё же сожрет факира.
Смиренно созерцала похотливые блуждания моих лапищ по страницам святоотеческих писаний Монашенка. Заинтересованно изучала мои алхимически-чернокнижные манипуляции Ведьма. Так я негласно прозвал тёток-лотошниц, одна из которых представляла собою задрапированный в чёрный плат клон боярыни Морозовой, другая — антропоморфный вариант рыжей кошки — зелёные глазищи, густая шерсть причёски, коготки маникюра.

Гремучая смесь елейной православной благодати с изысканнейшим сатанизмом пьянила и будоражила воображение. В этой примерочной вечного к сиюминутному я наконец-то обретал хоть какое-то ощущение осмысленности в каждодневном циничном оплощении с нами происходящего, к бурливому течению коего не среди цветущих долин вдохновения, а по затхлым канализационным трубам пошлости был, конечно же, причастен и я. Во время чтения об эпохе Марка Аврелия, пожалуй, я испытывал нечто, подобное тому, что испытывает механическая кукла, ощущая, как по её иссохшим шестерням и пружинам струится машинное масло из маслёнки. Шестерням нужна была профилактика и смазка, пружинам — досмотр. Этим профилактическим осмотром были заняты существа прямо противоположной природы и даже враждебные друг другу. С одной стороны кто-то, обряженный в золотую фелонь, бубнил мне в ухо о том, что «искони бе слово», с другой — филолог-сноб на пару с хлыщом-денди язвительно напоминали о том, что «бе» — всего лишь навсего междометие, обозначающее блеяние козла. Это было время, когда я много и напряжённо думал о зловещих ритуалах мафии, коррупции, «братве», сектантах и их необыкновенно активной, прямо-таки бешеной одушевлённости. Не прошли даром и бдения над папками уголовных дел у Веры Неупокоевой и Антона Зубова, беседы с бывшим вузовским преподавателем-физиком отцом Святополком. Как-никак когда-то он читал в электротехническом институте курс квантовой механики, был «на ты» с Планком, Эйнштейном и Нильсом Бором, блуждал воображением в микро- и макромирах Вселенной и вот уверовал в ангелов, бесов и симпатическую магию.

Затягивая время в подсознательной надежде, что оно сделает замысловатую петлю и вынесет меня мимо пресс-конференции, я разломил наугад покетбук с соседнего лотка.

«…Владимир поднёс бокал к полноватым губам и, ощутив запах свисающего с края надрезанного ломтика лимона, пригубил обжигающей нёбо жидкости. Он не любил пить текилу залпом, тем более что слово «залп» из лексики артиллеристов было ему не по душе. Он был не артиллеристом, а снайпером. И поглощал спиртное точными, прицельными порциями. Делая глоток, он вслушивался, как согревающая влага движется по пищеводу. Надкусывание лимона, прикосновение кончика языка к крупинкам соли, насыпанным на тыльную сторону ладони в углубление возле большого пальца, обретали смысл ритуала. Ожидание, когда тепло растечётся по всему телу, — его кульминацией. Так же он отстреливал высовывавшихся из зелёнки «вахов». Не торопясь. Со знанием дела. Соблюдая маскировку. Он с удовольствием отстрелил бы уши и тем, кто не выплатил ему деньги по контракту, но теперь дело было прошлое. Обивать пороги военкоматов, доказывать что-то крысам в погонах он больше не собирался. В городе было полно работы. Братва воевала с братвой. Барахольные мафиози делили кошт. Политики дрались за бюджетные денежки. В Центросибирске такой бардак творился — почище, чем в Чечне, где в каждом ущелье свой тейп. Всё пребывало в таком же беспорядке, как в его детстве, когда вместо отца его годами встречал из детского сада, школы, музыкалки дядя Иван. Он-то и подарил ему однажды старенький детский калейдоскоп. Вначале Вовчик крутил эту прикольную штуковину у глаза и удивлялся составляющимся в ней симметричным узорам, а затем разломал — и, высыпав на ладошку цветные стёклышки, убедился: красота и симметрия — иллюзия, образуемая с помощью скрытых от зрения зеркал.
Краденную снайперскую винтовку с боеприпасами он купил с рук у какого-то уколотого хмыря, потом выследил его в подъезде — и свернул придурку шею, чтоб не настучал. Когда-то увлекавшийся джазом дед настоял, чтобы папа отдал Вовчика учиться на тромбоне, и надо же — в разобранном виде винтовка как раз уместилась в футляр из-под инструмента для выдувания хохочущих звуков.
Первый заказчик не заставил долго ждать. Пошел на беспредел коммерсант Уткин — не захотел платить крышевым. Стрельнуть Уткина из чердачного окна — не было ничего проще. Да и Зайцева из-за киоска союзпечати шлепнуть — дело плёвое! Он доставал из чехла винтовку, привычными движениями собирал её, досылал патрон в патронник — и видел, как жертва падает до нажатия на спусковой крючок. Так было и с Лосевым, и с Волковым, и с Прыгуновым, и с судьёй Хлудовой, и с её однофамилицей-манекенщицей, и с мафиози-барахольщиком Китайцем, и с мэром Гузкиным и с банкиром Дубовым. Кто-то опережал его, но гонорары выплачивались исправно — и он особенно не тужил. В конце концов, на своем веку он уже настрелялся. С тех пор, как дедушка-саксофонист, игравший в джаз-бэнде центрального парка имени Сталина, привел его в тир и, приложившись к прикладу воздушки, Володя увидел металлическую утку, зайца, волка и мельницу, которая начинала бешено вращать лопастями, стоило попасть в кругляшок сбоку (а металлические зверушки падали, переворачиваясь) — ему стала сниться винтовка его мечты. Сверкающая, как тромбон, с обтекаемым прикладом, удобным цевьём, прогонистым стволом.
Владимир в очередной раз припал к краю бокала и собирался уже надкусить лимон, чтобы затем ощутить поверхностью языка приятно солоноватые кристаллики соли, насыпанные небольшой алмазной россыпью в ложбинку между большим и указательным пальцами, когда в кафе под тентом появился странный тип в камзоле, парике, с тростью — и, приблизившись танцующей походкой, уселся за столик.
— Вы Владмир Тибров?
— Да, а откуда вы знаете?
— Я много чего знаю, сударь. Но у меня к вам важное дело.
— Говорите.
— Я, конечно, не могу просить вас о том, чтобы вы устранили повесу Орлова хотя бы за несколько секунд до того, как он удушил шарфом императора Петра III или освободили меня из ватиканского плена. Было бы слишком много возни отправлять вас в прошлое. Но за скромную плату… Не могли бы вы устранить несколько аватар Змея?
— Из тех, что живут в зоопарке? — удивлённо вскинул брови Владимир. — Но я не убиваю животных! У меня у самого ротвейлер Арамис, с ним любит гулять жена и дочка, у моей тёщи — пудель Д’Артаньян, у друга Макса — далматин Атос, и я их очень люблю.
— Вы меня не правильно поняли. — У инков это инфернальное существо называлось Кецалькоатлем, у китайцев — Драконом, у русских — Горынычем, у викингов — Фафниром. Согласно легенде, Зигфрид искупался в крови Змея и покрылся неуязвимой чешуей. И только в том месте, где к его спине прилип кленовый лист, осталось уязвимое место. Впрочем, это не имеет прямого отношения к делу. В действительности никакого Змея нет — это легенды, описывающие инфернальные существа разных порядков. Полиферов, телетян, амбилегов, дринагов. И только посвящённые высших градусов могут управлять реинкарнацией светолептов. Я, знаете ли, адепт и воплощение светолепта… А вот когда презренные недовоплощенцы сбиваются в стаи в туннелях нижних миров, куда не имеет доступа никто, кроме шаманов, духовидцев и мастеров высших степеней посвящения, их передвижение выглядит сплошным чешуистым туловом Змея. Когда же они вырываются наружу…
— Ну и какое мне до них дело?
— Напрасно вы полагаете, что вам нет до них никакого дела. Полиферы, знаете ли, это не шуточки! Я уж не говорю о дринагах и прочей слизи! Мерзкие недовоплотившиеся существа прорвались через нижние миры и овладевают слабыми людьми. Особенно теми, кто, надумав искупаться в крови дракона, забыл, что к спине прилип кленовый листочек.
— Вы говорите аллегориями. Всё это слишком мудрёно!
— Я буду говорить буквально.
Вертлявый сунул тонкую ладонь за обшлаг рукава и вынул оттуда сафьяновый кошелёк с вензельной монограммой. На стол выкатилась груда сверкающих камушков и сложенная вдвое бумажка.
— Я думаю, это скромное вознаграждение поможет вам вникнуть в суть мною сказанного и, ознакомившись со списком приговорённых, согласованным с синклитом великих мастеров, привести приговор в исполнение. А сейчас — моё время истекает…
И Владимир увидел, как незнакомец истаивает. Видение возникло в гранях только что опустошенного бокала. В оконце с мерцающими краями появилось несколько смутных фигур, преклонивших колени вокруг пьедестала, на котором стоял череп — и всё исчезло. Стряхнув с ладони так и не тронутую соль, сунув в карман камушки и список, Владимир попросил расчета…»

Борясь со сном, я сидел на пресс-конференции и не был уверен, отягощаю ли я своею персоной расшатанный полчищами таблоидов стул или всё ещё ем глазами идиотский киллерский роман, в котором Стрелок из хроно-номадов мотался по временным коридорам с винтовкой в футляре из-под тромбона. Я помнил, как, пролистнув страницы в начале покетбука, минуя юность, перескочив из отрочества в детство (любимое моё занятие — читать детективы с конца!), я обнаружил сцену с мальчиком, которого пришибло на детской площадке каруселью. Этот мальчик был ветераном чеченской компании,  снайпером Володей, которому грезилось, что его похоронили ещё в школьном возрасте, а он теперешний — не он, а его реинкарнация в тело уже убитого несколько раз бойца. Триллерочек был ещё тот! Но больше всего меня поразила картинка на обложке: дядька, ведущий за руку мальца, женский лик вдали, падающий с ветки кленовый лист в перекрестье прицела. На форзаце красовался брэнд известного мне издательства. Фамилия автора — явный псевдоним — ни о чём не говорила. Кто же настряпал это? Серёга? Шура? Велемир? Анчоусов? Кто-то из группы ВОЛКИ, не поставив в известность солирующего писаку?