Жить, пока бьётся сердце

«Жить, пока бьётся сердце»

( К 50 – й годовщине со дня смерти Ильи Эренбурга )

1

Он стал писателем известным,
К тому же, просто знаменит,
В своих писаниях быть честным,
Ему вся совесть так велит.

Вопрос законный, как он выжил,
Во времена столь не простых,
Как же сухим из бездны вышел,
Остался как Илья в живых?

Вот как он сам об этом пишет
На исходе своих дней,
Ответ достойный сам и ищет,
Чтоб не обманывать людей:

-- Не потому, что был сильнее,
Прозорливее всех других,
Так богу было всё виднее,
Я как бы был всегда «в своих».

Моя судьба, как лотерея,
Ничтожен выигрыш всегда,
Она подобна Одиссее,
Меня минует вся беда.

Бывавший долго за границей,
Шпионом даже он не стал,
Всех вражьих званий вереницей,
Судьбой от многих получал.

Шпионским центром так назвали
Еврейский бывший Комитет,
Но все о том, конечно, знали,
Что Илья в нём – член-агент.

Весь Комитет арестовали,
Глава Михоэлс был убит,
Но Эренбурга не достали,
Имел невидимый он щит.

Он в нём отдел литературный
Курировал уж много лет;
Издать «роман»довольно «бурный»,
Оставить чтоб еврейский след.

«Роман» назвали «Чёрной книгой» --
Совместный с Гроссманом проект,
Что стало бы большой интригой,
Увидел свет бы сей проспект.

Опасная в то время тема
Проходит в «Книге» главный путь,
Народ еврейский – вот проблема,
В могилу как его ввернуть.

Точнее – об уничтоженье
В войне Второй той Мировой,
Евреев, всё их поколенье,
Как метод-спутник рядовой.

Его публично обвиняли,
Что он – шпион номер один,
В ЦэКа об этом так сказали,
И даже очень крупный чин.

«Разоблачён и арестован»,
Как злейший Родины стал враг,
Но он как будто заколдован,
«Не брошен в следственный овраг».

Напротив, он в пятидесятом (1950)
В Верховный избран наш Совет,
Тем самым, был, хотя и «пятым»,
Но, убедительным ответ.

2

И, наконец, последний выпад
В эпоху сталинских времён,
Ему позволил снова выход,
Хотя и был обременён.

В числе известных и немногих
Евреев в собственной стране,
Не подписал письмо от многих,
Живущих будто бы в тюрьме.

«Еврейской общности» посланье
«Всегда любимому вождю –
Чистосердечное признанье:
Я коммунизм не признаю.

Нам ближе образ буржуазный,
Где есть «свобода и простор»;
А строй наш – просто безобразный,
Он нам по жизни, как укор».

Письмо составлено властями
С циничным замыслом таким,
Чтоб бичевали себя сами,
Но строй остался невредим.

Письмо с названьем «Декларация»,
Причём «еврейской», не простой,
Явилось в свет, как демонстрация,
И будто бы сама собой.

За публикациею в «Правде»
Антисемитской той статьи,
Где были «все раскрыты карты»
К стране еврейской доброты;

К тому же времени возникло
И дело тех убийц-врачей,
Чтоб ненавистью всё проникло
До самых даже мелочей.

Для них все авторы во гневе
Суровую просили казнь,
А к остальным, в таком напеве
Родить в народе всю боязнь:

Как гнева русского народа,
И с просьбой жить в глуши страны,
Где будет нам «всегда свобода»
И вдоволь жизненной страды.

А между тем, шла подготовка
К подобной выселке в Сибирь,
Под шелест пропаганды – шёлка
И под давленьем «властных гирь».

Приказу Сталина согласно
К столице, крупным городам,
Где многим стало просто ясно,
Что ехать всё ж придётся нам;

Подогнаны уж эшелоны,
Конечно же, весь товарняк,
«С комфортом, словно мы баллоны,
Нас погрузить, как стай косяк».

Уже там строились бараки;
Причём любимый вождь желал,
На всём пути чтоб были «знаки»,
Которых бы никто не знал.

Те знаки – в виде ограблений,
Крушений просто поездов,
«Народных мщений нападений,
Во истину -- безродный зов».

Но Эренбург не дал согласья
Письмо такое подписать;
Себе позволил «долю счастья»,
Своё письмо вождю послать.

Где политической ошибкой
Назвал подобный дикий акт,
Направлен против «воли гибкой»:
Борьбы за мир, как дерзкий факт.

По мнению людей сведущих,
Сей аргумент и ряд других,
Сыграли факт вполне грядущий
Для прекращенья дел таких.

Хотя, скорей всего, убийство
Вождя, любимого страной,
Дало толчок кончине буйства,
Да будто просто, как войной.

Против еврейского народа,
Такой «Советский Холокост»;
Вождя – великого урода
Друзья загнали на погост.

Возможно даже сам писатель
Попасть мог в этот Холокост;
Наверно, был вождю приятель
И сохранил свой важный пост.

Недаром немцев пропаганда
Илье и прозвище дала:
«Еврей домашний», словно банда,
Ему в победе помогла.

Он дважды стал Лауреатом
Всех высших Премий за труды,
Он «генералом», не солдатом
Был в пропаганде той войны.

И Сталинской Международной –
«За мир народов на земле»;
Теперь не может быть «безродным
Космополитом» в сей стране.

Имеет также он награды,
Чреда медалей, орденов,
Как заключение «парада»,
Два высших «Ленина» значков.

Среди писателей советских
Особым статус был его,
Трудов своих довольно веских,
Достойными всего того:

Отмечен чудно он властями,
Печатали его труды,
Все блага, словно как горстями,
И весом многие пуды;

Ему преподносили славу,
Был за границу выездной,
Подобен был Илья, как сплаву,
С его всей Родиной родной.

Спецслужб всегда был под контролем
Из-за поддержки «европрав»,
И за его особой роли,
Во всём крепить подобный сплав.

И были многие попытки
Неодобрения трудов,
Но он сдержал все эти пытки
К неудовольствию врагов.

3

Родился будущий писатель
Почти сто тридцать лет назад (1891),
По версии спецслужб – предатель,
Но мир культурный очень рад.

Рожденьем Киеву обязан,
В зажиточной тогда семье,
Корнями как бы он привязан
К еврейской непростой судьбе.

Его отец был инженером
И гильдии второй – купец,
С крутым «характерным манером»,
Как говорится – молодец.

Мать – Хана Берковна – хозяйкой,
Конечно же, в семье была,
Естественно, и не лентяйкой,
Весь дом, как правило, вела.

К тому же – набожной еврейкой,
Субботе отдавала дань,
И вместе с родственной ячейкой
Молитвой заполняла день.

Чрез пару лет со дня рожденья
Семья живёт уже в Москве,
Отец упрочил положенье
С благополучием в семье.

Доходное он занял место,
Директор пивзавода он,
Что для семьи довольно лестно,
И в чувствах не был оскорблён.

Сын в десять лет стал гимназистом,
Не удалось закончить курс;
Но не гулял он в «поле чистом»,
По Свету погулять пришлось.

Для фронтовых корреспондентов
Илья и лекции читал,
Кончал «тьму» университетов,
Но всех по жизни не считал.

Гимназии всего пять классов;
И люди, книги, города,
Фронты, дорог всех трудных масса,
Велосипеды, поезда.

Дружил с Бухариным в гимназии,
Толстого видел, слышал Льва,
Вся жизнь в её многообразии
И революции года (1905).

В гимназии он без сомнений
Активным членом стал кружка,
В нём много вредных новых мнений
Крутила юная братва.

За что и был он арестован,
Полгода он провёл в тюрьме;
На суд быть должен он готовым,
А значит, с властью быть в борьбе.

Отец добиться смог свободы,
И до суда, и под залог;
Но он в тревожные те годы,
Возможно, подсказал и бог;

Бежал успешно за границу,
Где и скрывался восемь лет,
Тем самым, словно схоронился,
От возможных страшных бед.

4

Ему приписывают фразу:
«Париж увидеть – умереть!»
Вступил он в новую там фазу,
В стране чужой – заматереть.

Он восемь лет пахал чужбину,
Жилось по-разному в плену,
Не впал Илья наш там в пучину,
Всё время был он на плаву.

Сотрудничал Илья в печати,
Имея некий в том доход,
Отец помог и очень кстати,
Поддержать семейный род.

В друзьях -- художники модерна,
Литературная среда;
Но жизнь его не вся «кошерна»,
Грядёт и новая волна.

Присутствовал он на собраньх,
Где даже Ленин выступал,
Но, несмотря на все старанья,
Его не очень одобрял.

Бывал у Ленина и в доме,
Но не пленил его наш вождь,
Не был в восторге и в истоме
От идей, что лил, как дождь.

Он относился негативно
К идеям Ленина-вождя:
-- Его и слушать-то противно
И время тратить просто зря.

В своих статьях был беспощаден,
Свою обрушив неприязнь,
Им образ Ленина так даден,
Втоптав его как будто в грязь.

И «крыса лысая», «фанатик»,
Причём, «взбесившийся» порой,
Который много сил всех тратит,
А разговор-то весь пустой.

«Картавый», просто он «начётчик»
И с ядовитою строкой;
Высмеивал его весь почерк,
Трудов столь странных, новый строй.

В его марксистко-большевистской,
Всей философии вождя,
Но, как ни странно, ставшей близкой
К России и, наверно, зря.

Увлёкся он литературой,
В богемной обитал среде,
Назвал политику и дурой,
Не подпускал её к себе.

Три сборника стихов явилось
На свет свободной той страны,
И одобреньем наградились,
эН. Гумилёва похвалы.

Издал он книгу переводов;
(Вийона Франсуа – поэт),
Средневековья, их народов,
Историка оставив след.

Он замахнулся ещё круче,
Издателем пытался стать,
Но получилось «невезуче»,
Лишь пару номеров издать.

Журналов «Гелиос» и «Вечер»,
Стихов фривольных, как блокнот,
Наверно, для рекламы встречи,
Для пения любовных нот.

«Девчонки раздевайтесь сами»,
Названьем книжица пестрит,
Коль Вы подходите годами,
Никто Вам секс не запретит.

В войну народов Мировую
Попасть пытался он на фронт,
Войскам французским всё даруя,
Себя подать, «а ля апорт».

Его постигла неудача,
Корреспондентом русским стал,
Газет российских, как задача,
В войне всю мерзость освещал.

Жестокость, смерть, атаки с газом,
Людское горе, массу бед,
Теряют люди в войнах разум,
Ради каких-то их побед.

Во Франции успел жениться,
И там же вскоре развестись,
В итоге – дочь его родится,
Пора уже – остепенись!

А дочь успешно состоялась,
Её работа – перевод,
Она во Франции осталось,
Продолжая умный род.

Один вернулся он в Россию,
В тревожном, бурном феврале (1917),
Илья не принял ту стихию,
Что победила в Октябре.

Свои все взгляды на событья
Открыты в сборнике стихов,
Как на этапе чувств развития
От исторических ходов.

Эпоха сложная сложилась
В умах народов многих стран,
Она в умах их не вместилась,
Неся им много тяжких ран.

Его «Молитва о России»,
Так назван сборник тех стихов,
Конечно же, о той стихии,
Что против общества основ.

И издан он уже при власти (1918),
На смену, что пришла царю,
Кипели в нём сомненья, страсти,
Как в новом будем жить раю.

Отправился беглец наш в Киев,
У брата он нашёл приют,
Свои сомненья он, не вылив,
И не боялся за уют.

А брат – по материнской ветке,
Больницы местной врач – Лурье,
Илья себя увидел «в клетке»,
Лурье племянницы-жене.

Так Люба Козинцева стала
Женой писателя-борца,
С ним жизнь всю трудную нача;ла,
До самого его конца.

5

Не принял он порядок новый,
И снова бегство из страны,
Сначала в Крым, в тот край «суровый» (1919)
От гражданской всей войны.

Коктебль, Крым и эМ. Волошин,
Гостеприимным был сей дом;
Но снова этот дом им брошен (1920),
Шёл Белой армии разгром.

С женою снова за границей,
Сначала Франция опять,
Он в Бельгию подался «птицей»,
Всё время вынужден «летать».

И, наконец, уже в Берлине
Нашла чета себе приют,
Четыре года на чужбине
Они в спокойствии живут.

Создав семь книг различной прозы
И публицистики, стихов,
С их на подобие занозы
И с «бурей» спорных разных слов;

С различной степенью успеха,
Издать пытался в эССэСэР;
Из этих книг, шедевром века,
Роман один есть, как пример.

Роман -- сатиро-философский,
Про Похождения Ху…Ху…
         (Хулио Хуренито)
И в нём так мастерски-чертовски,
Как говорится на духу;

Вся мозаичная картина
Дана Европы жизни всей,
Российской жизни паутина,
Войн, революций и смертей.

Но главное в нём содержанье,
Пророчеств точности всех свод,
Как будто знал их ожиданье,
Описал их, свой приход.

Один писатель, Жуховицкий
Об этом так потом писал:
-- Он угадал фашизм немецкий
И бомбу атомную знал.

Что для японцев создавали
И применили для войны;
Его же мысли разве знали?
Где и когда – применены.

Не Нострадамус и не Мессинг,
Не Ванга он, а – Эренбург,
Не мог и предсказаньем взвесить,
Событий неизвестных круг.

Другое было в предсказанье,
Так – это мощный, светлый ум,
И знание, и пониманье
Народов, стран и всех их дум.

Предвидеть в будущем развитье
Путей и судеб разных стран,
Подобный дар лишь по наитию
Провидцам, в виде Ванги, дан.

В былые времена за это
Людей сжигали на кострах,
Гадать о судьбах ждало вето,
Гадалок превращали в прах.

С тех пор, спустя десятилетия,
Как сей роман увидел свет,
Прошла война – «шедевр столетия»,
Японцы не нашли ответ;

Узнать у автора пытались,
Как мог такое предсказать (1922),
Как эти бомбы оказались,
Японию чтоб наказать.

Сам Эренбург считал началом,
Как творческий рождён был путь,
Он как бы стал ему причалом,
В литературу заглянуть.

-- С тех пор, -- имел в виду писатель:
-- Я сотворил уж сотни книг,
Я стал, как сам себе спасатель,
Молился как бы я на них.

Стихи, романы и памфлеты,
Эссе и очерки, статьи;
Менялось время, с ним и беды,
Менялся я на всём пути.

Не отделяясь от эпохи,
Понять народа здравый путь,
Тепла отдать хотя бы крохи,
Права и честь ему вернуть.

Он с авангардного искусства,
Примкнувши к левым всем кругам,
Сменил и взгляды, и все чувства
И изменился весь и сам.

С советской стал дружить печатью,
«Известий» он спецкором стал,
Как публицист, писатель к счастью
Известность он к себе рождал.

Талант и имя Эренбурга
Стране Советов помогли,
Она в нём преданного друга
Нашла на правильном пути.

Для пропаганды за границей,
Воспеть чтоб сталинский режим,
Привлечь к стране чужие лица,
Жить в мире и согласьи с ним.

Он подошёл для этой роли,
Сам Сталин это оценил;
И лишь с его огромной воли
Успешно он в России жил.

Он много ездил по Европе;
С приходом Гитлера во власть,
Со всей, ему присущей злобе,
Он «закрывал» фашизму пасть!

И часто приезжал в Россию,
Теперь уже, как в эССэСэР,
Сменил ей имидж от «Стихии»
На «Социализм», как всем пример.

О неизбежности победы
Социализма в мире всём,
Унять народам все их беды;
Счастливо мы все заживём!

Он проводил весь этот тезис
В своих романах «День второй»,
«Для взрослых книга» -- катехизис,
Стоял за социализм горой.

В войну гражданскую в Испании,
«Известий» он – корреспондент,
Что не мешало и внимание
Другой осваивать акцент.

Писал художественну(ю) прозу,
«Вне перемирия» -- стихи,
И чтоб пополнить эту дозу –
Роман – «Нужны ли нам грехи».
(«Что человеку надо?»)

Когда Испания вся пала,
Опять он выехал в Париж,
Его в нём снова не хватало,
Чтоб поддержать его престиж.

Скрывался в нашем он посольстве,
Ведя свой ярый репортаж,
Хотя  и жил во всём довольстве,
Но не испытывал и раж.

Победы немцев удручали,
Работал много в эти дни,
В себя вобрал он все печали,
Уже от близости войны.

6

В Союз в сороковом вернулся,
А через год – ещё роман,
Как Гитлер и не поперхнулся,
И стал в Европе, как гурман.

Съедал он всех своих соседей,
Париж сумел без боя взять,
Уже и даже мыслью бредил,
В придачу Англию объять.

Он съел, почти что, всю Европу,
И разгорелся аппетит,
Уже давно он встал на про;пу,
Союз Советский проглотить.

Роман «Падение Парижа»,
Привёл в нём массу тех причин,
Обосновал разгром престижа,
Зачем их фюрер взял почин.

Роман оценен руководством
И даже очень высоко,
В нём осветил всё очень остро,
И это было нелегко.

Наградой – Сталинская премия,
Да первой степени она,
Совпало это всё по времени, (1942)
Когда во всю, велась война.

Он стал уже корреспондентом
Газеты «Красная звезда»,
И для других газет – моментом,
А Совинформбюро – всегда.

На радио звучал и голос,
И продолжал писать стихи,
Освоил новую он «волость»,
В ней для других писал статьи.

В них зарубежный наш читатель
Мог поддержать нашу страну,
И был бы другом, как спасатель,
В такую страшную войну.

Известность для всего народа
Пришла от всех его статей,
Антифашистского их рода,
Суливших немцам семь смертей.

Статьи печатались в газетах,
А их значительная часть
В его трёхтомнике воспета –
«Война» -- так назван, точно в масть.

Насколько стали популярны
Его стихи, эссе, статьи,
Ему все были благодарны
За острый смысл любой строки.

Они вселяли убежденье,
Что немца надо побеждать
И поднимали настроенье,
С родной земли врага изгнать.

О ценности статей в газете
Сам Симонов так описал,
И все его похвалы эти,
На щит их, словно все поднял.

В отряде мстителей народных
Был издан вот такой приказ:
«Газет тех, на раскурку годных,
Употреблять на много раз;

Но, Эренбурга – с исключеньем,
Они поддерживают дух,
Ожесточения и мщения,
Разбить нам немца в прах и пух.

Что может быть ещё ценнее
Такой душевной похвалы,
А сам писатель – и виднее
Для всех людей со стороны.

«Крещатицкий» он «парижанин»,
Назвал так Евтушенко стих,
Который, может быть, и встанет,
Как памятник, и не на миг.

«Не люблю в Эренбурга бросать я камней,
Хоть меня вы камнями побейте.
Он всех маршалов наших настолько умней,
Нас привёл в сорок пятом к победе.

Танк назвали «Илья Эренбург»,
На броне эти буквы блистали;
Танк форсировал Днепр иль Буг,
А в бинокль следил за ним Сталин.

Не пускали газету, её всю прочтя,
Эренбурга на самокрутки,
И чернейшая зависть грозы и вождя,
Чуть подымливала из трубки».

Конечно, всё гиперболично,
Но дух бойцов сумел поднять,
И Симонову, и Илье привычно
Всю эту тему понимать.

Совместный агитационный,
«Убей» -- его так назван стих, (Симонов)
В Союзе, как призыв народный,
В среду народа и проник.

«Убей», конечно, немца только,
Так лозунг в армии возник,
Совсем не стало это горько,
В душе народа – как родник.

«Убей» -- статья и Эренбурга
За сим стихом явилась вслед,
И сила духа, как порука,
Была гарантией побед.

Вся пропаганда разрасталась:
С «Убей» листовки шли во след;
В газетах рубрики рождались:
«Убил ты сколько от всех бед».

Отчёты, письма шли из фронта
Путём, на рубрики газет,
Пополнил ли «запасы-фонда»,
Скольких отправил на тот свет.

И то, что Гитлер, даже лично
Велел поймать, убить Илью,
Как подтверждением отличным
Врагом его считал в бою.

Однако лозунг «на убийство»
Сыграл и против нас всю роль,
Назвав его лишь русским свинством,
И нам несёт большую боль.

Их пропаганда ухватилась
За тезис «Всё равно же – смерть».
И это сразу отразилось
На степень жёсткости и впредь.

Как силу их сопротивленья,
Уже на собственной земле,
От русского проникновенья,
От жизни будущей во мгле.

Когда война, объяв Европу,
Переместилась в стан врага,
Нашли мы в пропаганде тро;пу,
Смягчить наш имидж в ней пока.

«Освобождение народов»
Пришло на смену всех «Убей»,
Его статьи такого рода
Теперь считались и вредней.

Вся публикация тех резких
Его и жёстких всех статей,
В том не нашла мотивов веских,
В войне победных наших дней.

Тогда же «Правда» утверждает,
Как циркуляр ЦэКа – статья:
«Наш Эренбург всё упрощает»,
Печатать боле их нельзя.

7

Свободным став от дел военных,
Романы стал Илья писать,
В их темах автор -- не из бедных
И знал, что надо создавать.

Романы «Буря», «Вал девятый»
На свет явились чередой, (1947 и 1950)
Писатель творческих объятий
Проблемой занят и другой.

Всё в мире было неспокойно,
Грозились новой нам войной,
Стал лидером вполне достойным
В борьбе за мир так нам родной.

Всемирного Совета мира
Уже он вице-президент,
Среди всех лидеров, кумира –
Такой оставил в деле след.

Его заслуженная слава,
Его писательский талант,
Не укрывали от облавы,
Ни его высокий ранг.

К безродным всем космополитам
Его пытались пристегнуть,
И ранние труды пришиты,
Унизить, просто припугнуть.

В вину поставили романы:
«Любовь» какой-то «Жанны Ней»,
Они все в юности изда;ны,
Когда не стала жизнь видней.

Союз писателей собрался
Для обсужденья книг Ильи,
Естественно, он к ним придрался: 
Они не наши, не свои.

Повестка дня – их восприятье,
Как обсуждение трудов,
Как беспартийного писателя,
Антипартийный в них улов.

Весь цвет писателей в Союзе,
А подсудимый-то – еврей.
Хотя и служит русской музе,
Но не родной он как бы ей.

Да, гражданину Эренбургу
Не по душе наш русский склад,
Не внял писательскому долгу
И не живёт он с нами в лад.

Он не достоин даже званья,
Как «инженера русских душ»,
Назвал так нас, как по призванью,
Наш мудрый вождь в порыве чувств.

Так выступил поэт-писатель,
В то время, модный Грибачёв,
И иже с ним, другой ваятель (Шолохов)
Не пожалел подлее слов:

«Наш»Эренбург – еврей по духу
И чужд ему наш русский род,
Не слышит он умом и ухом,
Чем дышит русский наш народ.

Не любит нашу он Россию,
Да никогда и не любил,
Ему на Западе стихия
И мир тлетворный слишком мил.

Погрязший в бле;вотине Запад,
Всегда был ближе и милей,
А неприязнь и даже ропот
К нему растут среди людей.

Я неоправданной считаю
За публицистику хвалу,
А сорняки я отвергаю
И прочую в трудах золу.

Не нужен нам весь этот Запад
Советской нашей боевой
Литературе, этот запах,
России вовсе он -- чужой.»

Собрание единогласно
Решеньем «выиграло бой»,
Ему покинуть не напрасно
Союз писателей «родной».

В его трудах нашли крамолу,
Назвав, как космополитизм,
А значит, гнать всю надо свору,
Не лгали чтоб на коммунизм.

В его ответном гневном слове
Звучали ясные слова:
-- В собравшихся, в гнетущей злобе
Играет подлая склока;.

Вы, как завистливые люди,
Отправили на эшафот
Роман мой «Буря», всё осу;дя,
Смешав с золой мой труд и пот.

В Вас рождено непониманье
Международных всех проблем,
Безграмотность и нежеланье
Узнать о жизни разных «схем».

В Крыму, в годах пятидесятых,
Вопрос мне задал офицер,
Я этих слов его крылатых
И приведу Вам, как пример.

Пример безграмотности, злобы,
Невежества тупых людей,
И шовинизма высшей пробы,
Во всём виновен лишь еврей.

«Народ еврейский – хитроумен!
Вот Вам пример и почему?
Как Левитан, он не безумен,
Он жил, как нравится ему!

Он до войны лепил пейзажи,
За деньги тут же продавал,
А в дни войны, так прямо скажем,
Себя от фронта защищал.

На радио он – диктор первый,
В тиши, в тепле себе живёт;
Так Вы, под видом благоверным,
К народу путь Вас не ведёт.»

По поводу романа «Буря»,
Письмо от Сталина прочёл,
В нём – благодарность и, так судя,
Наш вождь ему дать предпочёл.

Так остроумно, беспощадно
Отбрил писатель весь Союз,
В ответ на вызов их нещадный,
Подал им Сталина, как туз.

8

Допрос, устроенный герою,
«Союзом инженерных душ»,
Не стал препятствием-горою,
Чтоб не тянул Илья свой гуж.

Он продолжал сражаться с жизнью,
В себе уверенный во всём,
Один, оставшийся в отчизне,
Космополитом «за рулём».

Рулём своих же убеждений,
Не отступая ни на шаг,
И целый ряд произведений
Создал в то время, как «зигзаг».

Как поворот страны по жизни,
Как новый курс в её пути,
Что шло на пользу всей отчизне,
Ей надо по нему пройти.

Его написанная повесть, (1954)
С названьем «Оттепель», как флаг,
Дала толчок вернуть нам совесть
И схоронить режим – «Гулаг».

Явившейся в журнале «Знамя»,
Как символ новой жизни, в свет,
Дала названье, видной нами,
Эпохе «Оттепель» от бед.

От бед засилья в духе жизни,
От страха за иную мысль,
Теперь нам кажется, как в призме,
И наша прошлая вся жизнь.

И даже издана отдельной,
Эпохе посвящённой книг,
Где как мишень, словно прицельно,
Обозначала в жизни сдвиг.

Потом – «Французские тетради», (1958)
В них как бы просветил наш мир,
Её культурной всей плеяде,
Кто, где и в чём у них – кумир.

Об их поэзии и прозе,
О живописи всех эпох,
И всё в доступной всем нам дозе,
Чтоб наш читатель не засох.

Особый спрос на мемуары (1960 – 1970)
С названьем «Люди, годы, жизнь»,
В которых он «из будуаров»
Тащил на верх, подняв их ввысь.

Имён забытых, оболганных:
Цветаева и Мандельштам,
И Бабель; в угол всех загна;нных,
Где смерть и встретили все там.

Поэтов – Слуцкий и Гудзенко,
Они – продукт военных лет,
Забытых, в свет входивших редко,
И, словно, их пропал и след.

Он не забыл и Ренуара,
Всех громких западных имён:
Сезанн, Мане – репертуара
И Пикассо не обойдён.

Но не дремал отдел культуры,
Тогда ЦэКа КаПээСэС,
Он против был той партитуры,
Что мир возносит до небес.

И началась борьба с цензурой,
У нас обычно, как всегда,
Гасить начавшуюся бурю
Сам должен Первый – голова.

Писатель встретился с Хрущёвым,
Цензура стала угасать,
Он победил в бою суровом
И «Годы» начал издавать.

Две книги вышли в «Новом мире», (1960)
Ещё две – года три спустя,
Стремясь подать проблемы шире –
Семь книг, написаны не зря.

Признав всю важность в них проблемы,
Её включили в список книг, (1990)
Для полноты учебной схемы,
Чтоб каждый школьник в них бы вник.

Тогда, в годах шестидесятых,
В свет выход цикла этих книг,
Дало толчок вполне богатый
Для Самиздата – самый пик.

На свет явилось много новых
Стихов, романов, повесте;й,
И в большинстве своём суровых
Для советских всех властей.

Весь цикл закончен со словами:
«Забыть все прошлые года,
Читатель, не должны мы с Вами,
А знать и помнить их всегда.

При Сталине Россия взмыла,
По всем статьям настолько ввысь,
Она весь мир предвосхитила,
Всем дав пример: «У нас учись!»

Какие б ни были успехи,
Какой ни был душевный взлёт,
И ум вождя; нам для утехи
Не довелось испить всем мёд.

В ладу мы с совестью своею
И жить, конечно, не могли,
Те мысли, что в уме лелея,
В себе со страхом берегли».

Чрез девять лет, лишь после смерти
Его «любимого» вождя,
В советской жизни-круговерти
Явились после и не зря;

Слова, приведенные выше,
Оценка жизни нашей всей,
Сидеть по норам, словно мыши,
Трудиться, не мешая ей.

Ещё через четыре года (1966)
Письмо в ЦэКа он подписал,
Когда, как оттепель, свобода
«Пошла пешком на пьедестал».

Тринадцать человек науки,
Литературы и искусств,
Преодолев в душе все муки,
Почувствовав свободу чувств;

Письмо в ЦэКа, что не согласны,
Отправили и, не боясь
Того, как были мы несчастны,
При сталинизме хоронясь.

Его диктат в духовной жизни,
Его расстрельные дела,
Несли лишь вред родной отчизне,
Россия лучше жить могла.

«Мы против реабилитации,
Грубейший допустил просчёт,
Не создал немцу он препятствия,
В страну вошли как будто вброд».

Еще при жизни Эренбурга
В свет вышло множество трудов;
И пятитомник (1951 – 54), как «подруга»,
Девятитомник (1962 – 67) -- «сто пудов».

И юбилейное изданье
Его трудов в восьми томах (1990 – 2000),
И мировое их признанье
У человечества в умах.

Скончался мировой писатель
Полсотни лет тому назад; (1967)
Инфаркт – всегда он, как предатель,
Для человечества, как ад.

Он в жизни был всегда активен,
Поэт, писатель, публицист,
Ему всегда был столь противен
Любой в миру; антисемит.

«Всегда я русский был писатель
И русский, всё же, я – еврей,
Рождён, как слова я ваятель,
Для всех, без разницы, людей.

Всегда мне был так ненавистным
Расизм, как чванство тех людей,
Кто во вражде своей неистов
И шлёт соседу «сто смертей».

За то, что он другого цвета,
Совсем религии другой;
Убить, изжить его со света,
Моей стране он не родной.

Труда и творчества все люди,
Друг друга могут всё понять,
Какой бы строй в стране ни будет,
Они не будут враждовать.

Тираны вовсе не помеха,
Нехватка знаний – не беда,
Расизм доводит не до смеха,
Грядёт гражданская война.

Писатель должен своим словом
Нести народам мир и свет,
Он должен быть всегда готовым,
Достойный жизни дать ответ».

Его статьи, стихи и книги
И есть орудия труда,
Глушить возникшие интриги,
Со злом бороться так всегда.

Считал, любой в стране писатель
Ответственен за жизнь людей,
Писать так должен, чтоб читатель,
Не был бы даже зверя злей.

Последней в жизни той страницей,
Должна войти в сознанье смерть,
Он должен как бы расшибиться,
Но зло изжить навеки, впредь.

Любить со страстью и бороться
За то, что дорого тебе,
Пока у нас и сердце бьётся
За свой народ, в его судьбе.

«Отравлен я еврейской кровью,
И где-то в сумрачной глуши
Моей блуждающей души
К стране таю любовь сыновью;
И в час уныний, в час скорбей
Я чувствую, что я еврей!»

Сентябрь  2017

Извините за орфографические
ошибки.