***

Мой Бог не в фимиаме и кадиле,
Не в митре и блистанье панагий,
Не в громогласном хоровом насилье
Соборов и молельных площадей.

Мой Бог не в отпеванье мелким оптом,
Не в массовом крещение тут и там,
Не в раболепии бесформенном затоптан
И не в туризме по монастырям.

Мой Бог в глазах голодного ребёнка,
В безмолвии кровавых лагерей,
На паперти в старушечьей ручонке
И в поте перепаханных полей.

Мой Бог сожжен печами Бухенвальда,
Свезён на санках в пискаревский ров,
Прописан в "Бутово" судом официально
Без исповедей и последних слов.

Он голодом замучен повсеместно,
Избит плетьми, подвешен за крюки,
Обруган и оплёванный помпезно
Под марши, гимны и вождям стихи.

Он умирает каждую секунду,
Надеясь выжить всем смертям на зло,
Ломая зубы леденелым грунтом,
Срезая плоть о битое стекло.

Мой Бог не празден и уже не плачет:
Он обессилен, выброшен, забыт;
Сусальным золотом покрыт, простым - проплачен;
Но окончательно пока что не убит.