Вовка Чёрный

                ВОВКА ЧЁРНЫЙ

                быль

 

Из круглого углубления говорящей тарелки, тёмным пятном прилепившейся к стене дедовского куреня, с мрачной торжественностью, трагическими нотками звучал голос Юрия Левитана. Тринадцатилетний казачонок Вовка с неподходящей к его светлому облику фамилией - Чёрный, прыткий, как степной стригун, вытянув длинную шею, вслушивался в тяжело падающие, будто камни на голову, слова известного диктора. Напрягся весь. Выжженные солнцем до соломенной желтизны брови, угрюмо сдвинулись к переносице. Пальцы непроизвольно сжались в тугие кулаки. Хрустнули суставы и побелели ногти. Суровый взгляд, нацеленный в репродуктор, будто смотрел в глаза самому Левитану

- От советского информбюро! – сообщение трубным басом оглашало горницу, ощутимо давило на Вовкины ушные перепонки, вызывая трепет в жилах, жуткую оторопь и кипящую злость.

-...После тяжелых и продолжительных боев, - тут голос Левитана становится все напряженнее и резче, - во время которых Красная Армия оказывала ожесточенное сопротивление значительно превосходящим силам противника, пал город Сталино…

- К Дону пруть, проклятые! - Вовка ругнулся вслух, еще сильнее наливаясь злостью. За окном, похлопав крыльями, запоздало прокричал петух и принялся, токуя, сзывать разномастных пернатых подружек, указывая подвижным клювом, где прячется жемчужное зерно. Вовка перевел взгляд за окно, на задний двор, в огород и яблоневый сад… Но видел уродливую, злобную физиономию с мерзкими усиками под носом – врага человечества, каким его изображали Кукрыниксы. Он был полон решимости уничтожить злодея. Даже ценою собственной жизни. В истории есть такие примеры. Он знал про подвиг Ивана Сусанина…

Раздумывая так, Вовка принялся мерить шагами комнату. Пружинисто, как бывало, в минуты размышлений хаживал его отец, зашагал, шлепая босыми ногами по полу от стола к печке и опять к столу. С фотокарточки, висевшей на стене, чуть пониже репродуктора, за каждым его шагом зорко следил бравый офицер Красной Армии, Василий Черный, сражающийся теперь на фронте, Вовкин отец.

Замысливший тайную операцию, юный мститель постоянно ощущал на себе его внимательный и теплый взгляд, в котором Вовка улавливал одобрение.

В последние дни особенно нестерпимо терзал Вовку вопрос: почему так долго не приходит ответ на его письмо Верховному Главнокомандующему? "Может, треугольник затерялся где? Могли же немцы разбомбить поезд или сбить самолет, в котором - самое важное письмо Сталину..." Вовка строил догадки, порой отчаивался, что "не успеет убить Гитлера и остановить войну прежде, чем кованый сапог иноземного варвара ступит на донскую землю".

Еще в самом начале войны, Вовка отважился на решительный шаг. Чтобы спасти родную землю от нашествия врага, он, таясь от матери и друзей, утвердился в своем решении о самопожертвовании: "Я погибну, но Гитлера взорву. И тогда - войне конец. Не будет больше раненых и убитых. Свободно и счастливо заживут люди. Пусть даже без меня!".

В эту решающую для себя минуту он мысленно повторил чеканные слова пионерской клятвы, наполненной глубоким патриотическим смыслом. Слова эти жили не только в его юном сознании, но и в самом сердце: "Я, юный пионер... торжественно клянусь!.."

Целиком поглощенный своей неотступной идеей, он нашел на подоконнике стеклянную чернильницу, напоминавщую миниатюрный кратер вулкана, из которой приторно пахло соком бузины. Резкими движениями руки потряс её возле уха и, убедившись, что чернила высохли, плеснул туда из кружки несколько капель воды. "Надо написать письмо товарищу Сталину: сам же я туда не доберусь". В ящике стола отыскал деревянную ручку красного цвета с пером «рондо», которое для каллиграфического письма не подходит, пишет без нажима, оставляя однообразный сухой, как проволока, штрих. В школе таким пером писать запрещали. А письмо им написать можно. Взял тетрадь по арифметике. Обмокнув перо в почти черный раствор сока бузины, принялся за работу. Вслух, сам диктуя себе текст, как бы взвешивая смысловую весомость слов и музыкальную завершенность фразы, начал так: "Дорогой Иосиф Виссарионович. Я, донской пионер станичной школы, сын офицера Красной Армии, потомственного казака, Вовка Черный хочу послужить родному Дону, всему нашему Отечеству…" Остановился. Погрыз, отдающий горчинкой древесины черенок ручки в задумчивости… - "Да, прямо так и напишу - ...убить Гитлера и остановить войну, пока она сюда не дошла. Мне бы только добраться до энтого сукиного сына… незаметно и поскорей. А еще нужна граната... Себя не пожалею, взорву гниду. Клянусь! Я так решил! Прикажите перебросить меня в логово зверя. Я на парашюте туда… С пионерским приветом, Вовка Черный. Жду ответа".

 

Перечитав написанное, Вовка с цветущей улыбкой на лице, игриво морща нос, переписал письмо на чистовик. Ожидая пока высохли чернила, подумал: "Ошибки, наверно, есть...- не может не быть". И тут же успокоил себя: "Ничего. Не это главное". Примерившись, согнул лист наискосок, совмещая и подравнивая края, пригладил ладонью, затем, приноровившись, согнул его в проти-воположную сторону, подвернул аккуратно уголки листа внизу и спрятал "хвост" внутрь образовавшегося треугольника. Любовно оглядывая, повертел его в руках. Сказал:

- Настоящее солдатское письмо. - Глаза его при этом искрились радостным блеском. Адрес написал коротко: Москва. И.В.Сталину. "Почтальоны найдут, - подумал, - его знают все. А меня могут не найти. Тут нужно выкладывать все как есть". Темной извилистой линией, отдающей ароматом бузины, он подчеркнул написанное. Под ней начертал свой адрес. Сбегал к правлению колхоза "Парижская коммуна", разместившемуся в курене казака - эмигранта, бежавшего в гражданскую войну за границу. На облупившейся стене давно не ремонтированного здания, прямо у двери крохотного тамбурка, пристроенного в соответствии с архитектурными вкусами новых хозяев, приделан почтовый ящик, окрашенный в синий цвет с узкой щелью для писем. Туда - то Вовка и опустил свой треугольник - послание вождю. И сразу стал ждать ответа.

Тщедушный Селиван Семилихов, монах-расстрига с жиденькой серой бороденкой и такой же серой косичкой, напоминающей мышиный хвостик на тощем желтоватом затылке, упраздненный из своей обители за неумеренную любовь к "бесовскому зелью", не изменил своей пагубной наклонности. Прихрамывая, пошатываясь и слегка петляя, передвигался по самой середине станичной улицы и ненароком, еще от перекрестка, узрел: кто-то колдует у почтового ящика. И тут же узнал подростка: "А - а, да энто отрок Василия Черного...зарАз поглядим, чего он там?.."

Доподлинно неизвестно, когда и как это случилось, только должность станичного «почтаря» Селиван исполняет давно. А, значит, почтовый ящик является главным объектом его "епархии". Покачиваясь и прихрамывая, отставной святой подбежал к конторе и, ни мало не мешкая, отпер ящик, из которого выпало одно - единственное письмишко. Именно то, которое только что опустил Вовка Черный. Подозрительный «почтарь» даже не прочитал адреса. А его дрожащие пальцы уже шмыгнули внутрь треугольника. Письмо, изогнувшись и шелестнув, развернулось и туманящемуся взору предстали «иероглифы китайской грамоты»...Селиван, недоумевая, стал тереть глаза. И некоторое время спустя, когда чуть-чуть проморгался и любопытствующий взгляд обрел некоторое подобие резкости восприятия, на трепещущем в руке листочке увидел следующее: "Дорогой Иосиф Виссарионович..."

Прочел и, млея, задохнулся: "Как...как это отрок посмел?!". Он перевернул лист, прочитал адрес и...перекрестился, возведя очи горе:

- Царица небесная, Заступница, спаси и сохрани!

Дрожа всем телом и быстро трезвея, он нещадно теребил жидкую бородёнку, тужась уразуметь: как быть дальше? "Надоть к предсядателю!" - наконец решает он, и, шкутыльгая, опрометью бросается с письмом в руке в контору. Но пышногрудая секретарша, скользнув равнодушным взглядом ниже клока ветхой бороды, недовольно повела насурмленной бровью, и нехотя шевельнула пунцово напомаженными губами:

- Нетути их. Уехамши. Должно, на ферму.

Растерянный Селиван - грешник озадаченно сунул письмо в карман и уныло побрел на улицу.

Солнце слепило глаза. За куртиной тополей, словно в засаде, толпились тяжелые облака. У колодца, в еще свежей луже, резвясь и взъерошивая перья, купались воробьи. Их бесшабашный гвалт заполнял весь двор: "Должно к дождю, - подумал Селиван. - А мне бежать на ферму". И зачем - то подергал косичку.

На животноводческой ферме, куда примчался запыхавшийся «почтарь», первым делом он заглянул в коровник, где доярка Мария Черная, мать Вовки, виновника неожиданных хлопот, постоянно обслуживает свою группу коров. Но, к его удивлению, весь корпус оказался пустым. Видимо, скот на пастбище. Ворота с обеих сторон длинного строения распахнуты настежь. И через сквозной проход видно, что в некотором удалении, как муравьи, снуют вокруг растущего стога пестро одетые заготовители сена. Там же, неподалеку, маячит стройная фигура доярки Черной. Приближаясь, расстрига видит, как она энергично жестикулирует, убеждая в чем - то председателя колхоза, кряжистого дядьку с хлыстом в руке. Голоса слышались неразборчиво.

- "Значить, немца сюды не пустють, потому как сено в зиму заготавливають",- мелькнула догадка в голове поспешающего Семилихова.

Заметив приближающегося «почтаря», на лице, а особенно в расширенных страхом глазах которого, отражалась катастрофа, они замолчали. Мария Черная сняла с головы цветастую косынку, вытерла ею глаза и снова покрыла шалашиком свои густые каштановые волосы, подвязав концы под округлым подбородком. Загорелое лицо ее играло румянцем нервного возбуждения.

Председатель Харитон Кубасов, невысокий, коренастый крепыш с рыжеватым пучком усов под длинным, острым, как стручок перца, носом обернувшись спиной к двуконной упряжке, на которой приехал, и вопросительно глядя на приближающегося «почтаря», механически хлопал себя по ноге хлыстом, невольно обнаруживая, еще не улегшуюся в душе смуту.

- Вот! - Селиван выхватил из кармана письмо, и так резко развернул, что на его затылке дрогнула косичка. Растерянно глядя то на Черную, то на Харитона, он держал лист между ними, не зная кому отдать. Взял его председатель. Осмотрел со вниманием. Быстро пробежал глазами по строчкам. Селиван и Мария следили за его лицом. Оно было непроницаемо. Наступила минутная пауза, которую заполнили доносившиеся голоса скирдовальщиков, скрип нагруженных сеном арб, ржание лошадей. Повернув голову и кося глазом в сторону работающих собратьев, откликнулась одна из застоявшихся буланых председателя, коротко заржав над его ухом. Эхом откликнулась - другая. И переступила с ноги на ногу.

- Тпр-р, стоять! - приказал председатель. И тут же неожиданно и резко спросил, сурово глядя в нетрезвые глаза Селивана:

- Ты зачем вскрыл письмо? Кто дал тебе право?

Селиван в страхе оцепенел, трепеща нутром, как осиновый лист. Черная в смутной тревоге мнет косынку, не заметив, как она оказалась снова в руках, ничего не понимая в происходящем

- Если еще хоть один раз... - посажу! - Взгляд председателя был страшен, слова тихие. - А теперь уходи. И чтоб ни одна живая душа про это письмо не знала! Да прекрати заглядывать в бутылку!

Когда Селиван, торопливо хромая, удалился, Харитон Кубасов, усмехнувшись в усы, сказал Черной:

- Читай! - и отдал ей письмо.

- Весь в отца!.. Такой же бесстрашный и решительный, как Вася, - прочитав, сказала она. И слезы бисеринками сверкнули, заискрились у нее на глазах.

- Надо не подавать виду, что ты знаешь его тайну. А сама - приглядывай за ним. Незаметно. Пока не дождется ответа, никуда не денется. Будет готовить себя: закаляться, силы накапливать, смелость вырабатывать. Ты не препятствуй. Он дурного не сделает. Задумка у парня бедовая. И закваска в нем наша. Казачья. А письмо... порви.

Похвальные слова в адрес сына еще больше растеребили душу матери. Она закрыла лицо косынкой: душили слезы умиления, жалости и тревоги - "А ну, как убежит?".

 

"Как в воду глядел Харитон, правду гутарил", - тихо радовалась про себя Мария, стоя утром возле окна, и заплетая свои пышные каштановые волосы в тугие косы. Поднявшись до восхода солнца, чтобы бежать на ферму, она увидела, что Вовкина постель пуста: подушка смята, простынь откинута к стене, а сам он в одних трусах из черного сатина уже мечет гири во дворе вверх - вниз. "Собирается...- подавила она вздох, - силы накапливает. Сухари подсушивает. Из старого холста скрытно сумку смастерил. Настырный... вылитый папаня!". Тут ей почудилось, будто звякнул засов на калитке. Выглянула в окошко, во дворе - никого. А вдоль улицы, наращивая бег, мчится Вовка. Над заборами, подпрыгивая, как мяч, маячит его русая голова. Темным пятном прилепилась к ней загорелая до шоколадного цвета жилистая шея, округлившиеся упругостью мускулов плечи и часть лоснящейся от пота спины.

- Настырный... - вслух повторила мать, в интонации угадывалась гордость и печаль одновременно.

С тех пор, как Вовка опустил в почтовый ящик письмо Сталину, время ожидания ответа он заполнил необходимым делом. Уединившись от друзей, «чтобы случайно не проговориться о своем плане и не навредить делу», он стал усиленно закалять себя физически. В свой обычный распорядок дня ввел ежеутреннюю зарядку с пробежкой. Днем тоже находил час-другой для физических упражнений. И это не считая тех физкультурных пауз, когда на пути в туалет и обратно он обязательно "беспокоил" специально припасенную у самой тропинки, пудовую гирю, то выжимая ее, то подбрасывая с переворотами и ловя в воздухе, как это делают заправские циркачи.

Вскоре Вовка стал ощущать, как прямо на глазах наливаются мускулы силой. Радовался. Но при этом понимал, что без твердой воли и смелости одна только сила - слабый помощник человеку в ответственном и опасном деле, которое он задумал. И вспомнил, что от кого-то слышал, будто некий Рахметов, стремясь закалить свою волю и выносливость, спал на гвоздях. Тут же принялся разыскивать гвозди. А между тем решил проверить себя, не робкий ли он, сумеет ли преодолеть чувство страха и не отступить в опасный момент. Обдумывал способ. И как будто чего-то ждал.

 

Мария возвратилась с фермы в густой темноте беззвездной ночи, придавленной к самой земле тяжелой дождевой тучей. Вошла в распахнутые сенцы и услышала за дверью чуть приглушенные незнакомые слова, произнесенные голосом сына… Прислушалась… "Учит немецкий", - вдруг догадалась она. И распахнула дверь в горницу. Вовка, увидев мать, смутился и убрал со стола тетрадь и книгу. Черная, подавляя в себе все внешние признаки любопытства, в голове удерживала один вопрос: "Для чего сыну теперь понадобился иностранный язык? В школе к этому предмету он особого влечения не имел..."

- Сыночек, ты не смотрел в огороде, как там картошка, не очень заросла?

- Я все прополол, - коротко сказал Вовка и на вспыхнувшую улыбку матери, осветившую ее лицо радостью, ответил широкой и щедрой сыновней улыбкой.

- Какой ты у меня молодец. Точно папа, как две капли воды! - Мать любовно и нежно взъерошила своей шершавой ладонью не слишком послушные Вовкины волосы...

Между тем она приготовила на стол немудреный крестьянский ужин: прижимая к груди круглый, подрумяненный каравай пшеничного хлеба домашней выпечки, отрезала несколько ломтей, распространяя духмяный аромат, щекочущий ноздри; налила в чашки из глиняного кувшина еще теплого молока. Есть принялись молча. Ужиная, мать поглядывала на сосредоточенное лицо сына. Чувство смутной тревоги владело ею.

После ужина сон поглотил Черную мгновенно, едва голова ее коснулась подушки, хотя натруженные за день руки и ноги ныли от усталости. По глубокому и ровному дыханию матери Вовка определил - пора. Он выскользнул в темноте ночи из дома, и, стиснув зубы, направился на кладбище. Преодолевая в себе внутренний озноб, вознамерился пройти в потемках среди могил, кустарников и деревьев от края до края погоста. И принудил-таки себя. Сумел сломить свой подсознательный протест и мистическое чувство страха.

Ночь выдалась преддождевая. Темень - хоть глаз коли! В воздухе, дрожащем от хора вездесущих цикад - ощущалось дыхание земли. Торопливые удары Вовкиного сердца и пульсирующая в висках кровь временами заглушали эти томительные звуки ночи. Оставив за спиной мир живущих, Вовка пересек границу, как ночной тать, перебравшись через забор, и вступил в тихое царство вечного покоя. Под ногами едва уловимо шуршит трава. Задиристые ветви деревьев не церемонятся с непрошеным гостем. Но Вовка, скрепя сердце, продвигается медленно и осторожно, как слепой без поводыря, слегка запрокинув голову и настороженно выставив вперед руки. Нервы - как натянутая струна. Вдруг, оступившись, он падает в яму старой, осевшей могилы. Острая боль мгновенно пронизывает ушибленное о камень плечо. Вовка закусывает губу, чтобы не взвыть.

- Ха-ха-ха-ха! - раскатисто хохочет сыч, кажется, в самое Вовкино ухо, наполняя мгновения нестерпимой боли ужасом душераздирающих звуков. Необъяснимая жуть этого смеха, будто преобразилась в колючие мурашки, ползет по Вовкиной спине. Спотыкающимися ударами в виски дает себя знать паника сердца. Дух захватывает.

Едва выбравшись из западни, но, не успев сделать и трех шагов - он натыкается на могильный холм и, чтобы не упасть, повисает на кресте, с размаху обхватив его повлажневшее и чуть-чуть скользкое дерево. Как выстрел рванулась из куста потревоженная птица, отчаянно хлопая крыльями и распугивая кладбищенскую тишину.

- Кугу - кугу...ха-ха-ха-ха - слышит Вовка с другого края кладбища, обеими руками раздвигая колючие заросли терновника и продираясь сквозь них, как в джунглях. Вдруг чья-то цепкая рука схватила его за рубашку и не отпускает. Холодный пот залил лицо. Сердце забуксовало на месте. Мысль оцепенела. Лишь интуиция толкает вперед: "Беги, беги!" Вовка, поддавшись наитию, рванулся и под характерный звук разрываемой ткани упал на мягкую поросль. Лежа на могильной траве, он краешком сознания коснулся цели своей ночной вылазки. И вслух хрипло сказал:

- Спокойно, Вовка! Мертвых не нужно бояться, надо бояться живых...

И, кажется, не сразу осознал, что это его, Вовки Черного, звучал голос - такой чужой и отстраненный... Но целительный смысл произнесенных слов невидимой, тончайшей струйкой бальзама просочился вглубь мозга. И сердце, как бы устыдившись минутной слабости, и, теперь повинуясь воле рассудка, остепенилось, обрело свой привычный здоровый ритм. Вовка воспрянул духом. И все же, когда из-под самых ног его с диким воплем выпрыгнул кот, видимо, охотившийся в этих местах, Вовка вздрогнул и отпрянул в сторону. Невольно оглянувшись, он увидел в черноте ночи два зеленых огонька. Кот следил за ним.

Когда Вовка преодолев весь путь, оказался с противоположной стороны обширной территории, у въезда на кладбище, перед распахнутыми и обвисшими воротами, он вздохнул с облегчением. Экзамен, устроенный для себя, он сдал. Но это еще не означало конца испытаний. На очереди была ночевка в лесу.

 

Провалившись в сон, Мария не знала,что Вовка оделся и, крадучись, вышел. Но вскоре чуткое сердце матери будто ощутило тревожную пустоту. Она, едва приоткрыв глаза, подняла голову и, глядя в кромешную темноту, беспокойно окликнула:

- Вовочка! Вовик! - и прислушалась к соседней комнате. Никаких звуков. Накинула халат. Зажгла свечу, стоявшую рядом, в подсвечнике на тумбочке. Пошла, оберегая трепещущий огонек раскрытой ладонью, в спальню сына. Никого! Встревожилась. Вспомнила про дорожную сумку с сухарями. Кинулась к кровати. Упала на колени, судорожно нащупывая рукой: на месте ли? К счастью, оказалось, сумка не тронута. Так и стоит под кроватью, у самой стены. "Значит, еще не ушел... Но где же? Где он? Куда подевался?", - с этим тревожным вопросом, оставив свечу на столе, вышла на улицу. Ночь пахнула прохладой в ее пылающее жаром лицо. Темень обступила такая, что хоть ножом ее режь. И тишина. Слышны только сверчки. Да легкий шелест листьев где-то на самой вершине черной громадины утонувшего в небе тополя.

Мать наугад прошла по двору. Остановилась у калитки. Вдруг где-то на кладбище расхохотался сыч:

Ха-ха-ха-ха! - отчетливо услыхала женщина, и по ее телу поползли мурашки. "Куда же он мог деться в эту глухую ночь?"- переживала мать об исчезнувшем сыне, не зная, куда идти и что делать.

- Вовик! Вовочка! - не слишком громко окликнула она, чтобы не разбудить соседей. Ответа не последовало. Только где-то на другом краю станицы , у самого Дона, лениво залаяла собака. Постояв, прислушиваясь к ночным шорохам еще некоторое время, мать вернулась в курень. Неуправляемые слезы катились по щекам. От невидимой струи воздуха потревоженное пламя свечи заколебалось, химерами метнулись в углы причудливые тени.

Пройдя в свою спальню, она отыскала в тумбочке завернутую в тонкий платок шкатулку, и вернулась в горницу к свету, чтобы здесь ожидать возвращения сына.

Все последнее время, после беседы на ферме с председателем, когда тот отдал ей взволновавшее послание сына к вождю, сказав: "Присматривай за ним, но в его занятиях не препятствуй, а письмо порви" - находилась в наэлектризованном состоянии. Ощущала себя пленницей невидимых злобных сил, которые днем и ночью терзают душу. Из головы не выходила мысль о решительном намерении сына - ценой самопожертвования "остановить" эту страшную войну. Она понимала: в основе такого решения, несомненно, было благородное патриотическое чувство, воспитанное примерами бескорыстия, высокой нравственности, любви к Родине, Дону, исподволь впитавшееся в кровь сына, переданное по наследству от отца и деда - людей дорогих и близких. А еще от всей атмосферы жизни, от самого воздуха, которым он дышал дома, в школе, в пионерской дружине. При этом мать, как всякий взрослый человек, понимала всю эфемерность, всю несбыточность, детский романтизм этого, кажущегося сыну грандиозным, замысла. Замысла бессмысленного и опасного. Затяжка с ответом (который не придет ни-когда), в то время, когда война неотвратимо подкатывается к Дону, может побудить сына, разуверившегося в возможности реализации первоначального намерения, сбежать на фронт.

Мучило мать не только содержание письма,

раскрывшее духовный мир сына, но и безнравственность собственного поступка, хотя и облагороженного заботой о его судьбе. Внутренне она ощущала себя соучастницей заговора с председателем и пьяницей Селиваном против собственного дитяти. И от этого мучительного чувства не могла избавиться. В который раз перечитывала письмо. Держа в руках развернутый треугольник, вздрагивала от удушливых спазм в горле. Страдала от созданных этим неказистым листком из школьной тетради непримиримых противоречий. И все же, не имея сил порвать его, будто загнанная в угол сложившимися обстоятельствами, вынуждена прятать в заветной, дорогой ее сердцу шкатулке, которую Вася (где он теперь, касатик, воюет?) подарил вместе с томиком любимых ею стихов Сергея Есенина в честь рождения Вовочки. "Это был счастливый мир, несмотря на все тяготы жизни того времени. Мы с Васей были совсем молоды. Любили друг друга. Еще не знали разлуки. И у нас появился сыночек..." Мария мечтательно - ласково провела ладонью по ребристому орнаменту золотившегося под слоем лака дерева, изукрашенного ажурной резьбой. И в глазах снова сверкнули слезы. Она подняла крышку. Внутри лежало письмо с фронта. Читанное - перечитанное. От Васи. Здесь же она прячет мучительное для нее письмо сына к вождю. И неожиданно пришла ей в голову мысль: на об-ратной, чистой стороне этого послания, написать свое обращение к сыну. "Надо найти слова и объяснить ему: пусть знает все".

Отыскав Вовкины письменные принадлежности, она повернула раскрытый треугольник тыльной стороной и на чистом косячке, сбоку от адреса написала: "Дорогой сыночек, прости меня за обман. Я помешала твоему письму дойти до адресата. Признаюсь тебе в этом. И уверена, ты меня поймешь. Должно пройти время пока ты станешь взрослее. И осознаешь, что замысел твой хотя и благоро-ден, но несбыточен. Ты - настоящий пионер. У тебя честное и доброе сердце. Я верю, ты поймешь и простишь свою любящую маму. Целую тебя".

Пряча письмо в шкатулку, она насторожилась: кто-то осторожно тронул калитку. Мать со шкатулкой в руке метнулась в спальню и спрятала ее в тумбочку. За окном послышались шаги, и в горницу вошел Вовка. По смущенному лицу его было видно: он испытывает неловкость из-за того, что доставил беспокойство матери. Но мать, без малейшего упрека, подойдя к нему, участливо спросила:

- Сыночек, что с тобой? Может, ты болен и скрываешь от меня?

- Нет, мама, я здоров. Просто мне иногда нужно... побыть ночью одному. Ты, пожалуйста, не беспокойся. Это не последний раз. Может еще так случиться. Но будь спокойна. Договорились?

Мать невольно всхлипнула и прижалась к его груди…

 

Щербатый месяц вынырнул из набежавшего облачка, окрасив золотистым сиянием опрокинутую чашу неба. Пролился золотой пылью на верхушки ив и карагачей, на камышовые крыши куреней, прикорнувшей на левом берегу Дона казачьей станицы, тронул жидковатым мазком акварели излучину реки, как будто играя, запрыгал, заплясал легким челном на мелкой волне, дробясь и рас-сыпаясь бликами. А новое косматое облако следом смазало всю картину, окутав ночное светило своей подвижной и как бы дышащей массой. К самой воде придвинулась темная громада пойменного леса. Тенькнул спросонья зяблик, насторожил его обитателей. В ответ ему издал витиеватую руладу соловей. Месяц побледнел от восторга. Померкли звезды. А из поднебесья уже сочится малиновый звон колокольчика. Жаворонок невидимо трепеща крылышками, взбирается на небосклон все выше и выше, чтобы первым встретить солнце, а миру подарить гимн высокой любви.

В лесу с восходом Солнца, как на сельском сходе, уже никто никого не слушает. Каждый птах, как ему кажется, поет свою - самую лучшую песню. Волнообразно модулирует мелодию иволга. Бухгалтерский учет своим любовным победам ведет бомжующая кукушка. И всякий раз, сбившись со счета, начинает считать сначала. Торжественно мелкой дробью барабанит по сухому стволу трудяга - дятел, временами коротко и резко взвизгивая от опьянения творческим поиском. Неодобрительно покрякивает и возмущенно стрекочет сорока. Солирует на этом лесном птичьем базаре, естественно, соловей. Он - то заливается чарующей трелью на самой высокой ноте, то меняет тональность и ритм, переходя на испанскую манеру, шаля кастаньетами.

Вовка зачарованно впитывает волшебство восторженных звуков живой природы. Нежась в стогу свежего сена, отрешенный от всяких мыслей, он ленится раскрыть глаза и умышленно сильнее зажмуривает веки.

Придя в полночь, он зарылся в сено на лесной поляне. Пьянящий аромат высушенной луговой травы очаровал и усыпил его. Ночь прошла незаметно. И теперь еще не хочется расстаться с приветливым и теплым убежищем. Вовка, лежа на спине, шевельнул ногой: уже давно давит какой-то жесткий стебель под коленку. А он все ленится сдвинуться с места... "А где-то идет война" - черной молнией обожгла мысль. И очарование раннего утра с бесшабашным гомоном птиц и легким голубоватым туманцем, тонко стелющимся по низинке вдоль Дона, мгновенно меркнет. Тут он вспомнил о своей предстоящей миссии, но не пожелал углубляться в детали. Подумал только: "Все так же, будто ничего в мире не произошло, будут петь птицы, радуясь жизни, и восходящее Солнце- живописно подкрашивать в яркие цвета верхушки деревьев, вот как сейчас... даже когда меня не станет. Но зато прекратится война. И многие-многие люди останутся в живых...".

Взбодрившись этими мыслями, Вовка решительно стряхнул с себя вязкую лень и соскользнул со стога. Направляясь домой, он шел по скошенной лесной поляне, ища тропинку, затерявшуюся на опушке, и мучился угрызениями совести перед Павликом и Гришей - своими друзьями. Давно уже к ним он и носа не показывает. "Совсем помешался на этом... подвиге, - иронично по отношению к себе подумал Вовка. - А от вождя - ни слуху ни духу". Проведенная ночь в лесу, как очередное испытание, ему показалась куда более приятной, чем какой-то час на кладбище. "Только бы не комары! А так...это даже испытанием нельзя назвать". Под ногой хрустнула ветка. И тут же он вышел на знакомую тропинку.

Постояв в раздумье, решил отыскать друзей - Гришу и Павлика, хотя еще не знал, что он скажет им. А найти их можно без труда, они целыми днями на Диком озере за станицей окалачиваются...

 

В этот светлый и по-летнему жаркий день, хотя бои уже шли в Донбассе, в станице Семидворской, казалось, ничто не предвещало беды...

Подростки по обыкновению резвились на водоемах. На ближнем к станице берегу Дикого озера, среди других, слышался знакомый голос Вовки Черного. Сверкая быстрым взглядом лукавых глаз, выразительно, будто декламируя стихотворение на уроке, и поочередно прикасаясь к груди черноволосого увальня Гриши Февралева и юркого блондина Павлика Алабина, он твердит известную считалочку:

Аты-баты, шли солдаты.

Аты-баты, на базар...

И вот уже бесшабашная стайка мальчишек с веселым визгом летит к воде. В мгновенье рассыпался фонтан брызг, фейерверком взлетевших над блестящей поверхностью воды. И в воздухе, насыщенном водяной пылью, ослепительно заиграла радуга.

- Смотри-смотри! - воскликнул Павлик Алабин, прервав веселую игру в «пятнашки» и не отводя очарованных глаз от переливчатого звучания ярких красок, разлитых в воздухе. Гриша Февралев, оказавшись рядом, свое восхищение выразил коротко:

- Вот это-да! - и окаменело замер, пораженный ярким зрелищем. Володя Черный, широко раскрыв глаза от изумления, молчал, не в силах оторвать очарованного взгляда от этой божественной красоты, виденной -перевиденной множество раз и постоянно завораживающей…

Но вдруг - невесть откуда вторгшийся в детское сознание зловещий вой… В следующее мгновение он потряс округу мощным взрывом. За ним последовал второй, третий... Казалось, взрывам не будет конца. Над станицей взметнулись черные клубы дыма, из-за пелены которого доносились ужасные вопли и стоны страдающих людей. Перед глазами подростков чарующая красота природы мгновенно утратила свое обаяние и напрочь(!) исчезла, истребленная бесчеловечным варварством. А сеющие смерть машины с черными крестами на крыльях про-должали полосовать небо над мирной станицей.

В этот день, когда многие станичники - кто с караваем хлеба, кто с крынкой молока, кто с четвертинкой сала направлялись к госпиталю, только-только разместившемуся в ветхих помещениях средней школы, участливо желая навестить раненых, первый бомбовый налет причинил много горя. В числе погибших оказалась и мать Володи Чёрного...

 

… Под грохот орудийной канонады и почти непрерывных разрывов авиабомб, на донской земле все сместилось со своих насиженных мест и нескончаемым потоком двинулось к югу. В клубах серой, ни днем, ни ночью не оседающей пыли слились в нескончаемую какофонию звуков натужное урчание военных грузовиков, лязг танковых гусениц, отступающих частей Красной Армии; испуганное мычание коров, жалобное блеяние овец и монотонный гул земли от многотысячного топота ног конских табунов и неисчислимого поголовья крупного рогатого и мелкого скота. Казалось, вопреки всем мыслимым и немыслимым законам природы, Дон-батюшка изменил свое русло и ринулся по дорогам и по бездорожью на юг, к Кубани.

В этом гигантском живом потоке, затерянный, как песчинка в бархане, не дождавшись ответа от вождя, но стремящийся быть полезным Отечеству, Вовка Чёрный, похоронив мать, выполняет важное задание со своими друзьями – Гришей Февралёвым и Павликом Алабиным:

они угоняют скот из своего колхоза «Парижская коммуна», на юг, как можно дальше от наступающего врага.

- Во-о-здух! - доносится до слуха мальчишек истошный голос седоволосого офицера. Люди бегут врассыпную в степь, в обе стороны от дороги, падают на землю. А над ними уже мелькают черные кресты атакующих стервятников, оглушая противным воем моторов.

Три друга, услышав нарастающий, сверлящий вой падающих бомб, мгновенно спешились, но еще не успели выбраться из сутолоки, когда землю сотрясли мощные взрывы.

- Ло-о-жись! - резанул слух уже знакомый голос. Мальчишки падают, а невдалеке черным столбом вздымается возмущенная земля и осыпается на них рваными комьями, смешанными с травой и дымом.