Запоздалая любовь

                ЗАПОЗДАЛАЯ ЛЮБОВЬ

Газетчик – тот же волк, которого ноги кормят. Он всегда в поиске. И бывает очень рад случаю, когда вдруг доброжелательная Фортуна подарит многообещающую зацепку…

 Не дремлющий календарь молчаливо объявил первый день октября. Небо, уставшее сеять дождь, было угрюмым и готовым в любую минуту продолжить свою сезонную работу. Ветер, будто резвясь, рвал тучу в клочья и превращал пространство в хаос, то собирая, то разгоняя облака. Могучее дыхание его ощущала на себе земля. Деревья, повинуясь мощным порывам, размахивали ветвями, то наклоняясь долу, то взмывая верхушками ввысь, не соблюдая гармонии движений. Жёлтые, красные, коричневые листья, оторвавшись от крон, и кружились по одиночке, и сбившись в бесформенные пучки, падали с глухим звуком на землю. Центральную аллею небольшого городка почти сплошь устлали плоды каштанов, разделившихся на коричневые округлые сердцевины и зелёные оболочки, ощетинившиеся шипами.
 Корнев в своём архаичном бежевом плаще, приобретённом лет тридцать тому с гаком, полы которого трепал нещадно ветер, осторожно ступал по плитам главной аллеи, выискивая маленькие островки, свободные для прохода. Моложавое лицо его было хмуро. Взгляд суров. Чёрные брови сдвинуты к переносице. Он только что вышел из редакционной «летучки», на которой редактор – человек положительный,- получивший «накачку» от первого секретаря райкома за критические статьи в газете, несколькими фразами, сгустил атмосферу в кабинете, сказав:
 -Дорош недоволен газетой: по памяти перечислил все критические статьи, вышедшие в последних номерах, называя заголовки: «Почему подгорел хлеб?», «Проблема подвозки комбикормов на птицефабрику», и три статьи по неудовлетворительной зимовке скота… Из материала о «Красной Горке», взяв развёрнутую газету в руки, даже зачитал подчёркнутый им абзац: «Перед распахнутым всем ветрам корпусом фермы, на небольшом бугорке выгульной площадки, напоминающем остров среди навозной жижи, десятка два телят, сбившись плотной кучкой, оцепенели от холода. Казалось, их понурые головы постигли всю бессмысленность такого заброшенного существования. Завидев зоотехника, все взгляды их устремились к нему. В печальных глазах сгустилась скорбь и укоризна…».
 — Как тебе это нравится? — спросил Дорош. Редактор — не знал, какая претензия к этому отрывку. Он предпочёл промолчать. И теперь, зачитав его, умолк. И вздохнул.
 Все перечисленные статьи написал Корнев. Пятеро «щелкопёров», со значками членов Союза журналистов СССР на груди, опустив головы, молчали. Четверо из них, косясь, поглядывали на Егора…
 Секретарь Дорош не любил критики в газете. Она снижала его значимость как главного руководителя района. А приезжему Корневу, как на грех, лезли в глаза не хвалебные материалы… «Где брать позитив?»- раздумывал он, идя под накрапывающим дождём по аллее: промышленные предприятия только в райцентре… они мизерны и все на ладан дышат. Совхозы и того хлёстче!»…
 Оказавшись перед цветочным магазином, Корнев решил войти, «чтобы освежить душу»…
 В радужном царстве ярких цветов, он ощутил себя на седьмом (!) небе. Пьянящее благоухание окутало его с первого шага. А певчие птицы, не смутившись новым слушателем, продолжали свои витиеватые рулады: в дальнем от входа углу висело две клетки на небольшом расстоянии друг от друга. В одной из них царствовала канарейка, в другой – чёрный жаворонок. У каждого была своя песня. И Корнев воспринял этот несогласованный дуэт, как птичий вокальный модерн.
 В следующее мгновение он увидел, скрываемое длинными стеблями вьющихся растений красивое лицо юной цветочницы. Русоволосая красавица, с тёмными в разлёт бровями и длинными пушистыми ресницами, оторвавшись на миг от работы, приветливо взглянула на вошедшего посетителя: она составляла большой букет из ярких цветов: красных, жёлтых, фиолетовых, синих, и белых хризантем, которым только и знал Корнев название. На приветствие гостя хозяйка ответила мелодичным голоском, с поклоном, ярко улыбнувшись:
 — Вам угодно букет? Или желаете приобрести цветы в горшочке? – едва уловимыми движениями произвели вопросительную фразу ее поблескивавшие влагой губы, не прерывая улыбки. Корнев, очарованный прелестной оранжерейной обстановкой с поющими птицами и милой девушкой, ощутил блаженство, а тяжесть в душе с которой он сюда вошёл, будто утратила вес. И забылась.
 — Простите, — ответил он, улыбнувшись — я не за покупкой, хотя товар ваш, как и сама хозяйка, — очаровательный. Я зашёл в этот волшебный уголок получить заряд бодрости…
 — Спасибо. Мне приятны ваши слова. Пожалуйста, наслаждайтесь…- сказала девушка и обратилась к своей работе с букетом.
 Корнев огляделся. И увидел на противоположной от клеток с поющими птицами стене картину. Это был натюрморт, отдалённо напоминающий кого-то из Малых голландцев. Корнев пристально всматривался в детали. Натюрморт, в продуманном композиционном решении содержал цветы в вазе, разнообразные фрукты по величине и цвету, плетёный туесок, попугайчиков и бабочек… Птицы в клетках, после минутной паузы, с новым вдохновением выводили свои нежные мотивы.
 — Да-а! – произнёс посетитель вслух, — это не Ян Веймеер Дельфтский, лучщий колорист из Малых голландцев, но кисть бойкая… хотя — копия. А чья это работа? – взглянул он на хозяйку. Девушка вскрикнула:
 — Ой! И прижала пальчик к губам, — она укололась о цветочный шип.
 Несколько мгновений спустя, укоризненно взглянув на расшумевшихся пернатых,
 пояснила:
 — Это наш сосед — забавный старичок, раньше был директором молочного завода… Потом что-то там произошло… Теперь он пишет картины. Сам предложил мне этот натюрморт, сказав: «Пусть ваш райский уголок станет ещё прекраснее». Вот и вам он понравился…
 — Понравился, — кивнул головой Корнев.- А почему забавный?..
 — Он в своей спальне устроил…музей жены…
 — Да-а… Хотелось бы встретиться с ним. Вы не скажете адрес?
 — Охотно скажу! – с восторгом откликнулась красавица, — это его обрадует! – чудная улыбка девушки, осветившая её красивое лицо, обрела голос. Пернатые певцы к этому моменту притихли. И голос цветочницы прозвучал без звуковых примесей – чистой музыкой, завершившись элегантной вспышкой смеха. При этом пушистые ресницы, прикрывшись на миг, соединились, чуть вздёрнутый носик слегка шевельнулся, а выпуклые аккуратные губы приоткрылись, обнаружив жемчужный ряд сверкнувших белизной зубов. Корнев залюбовался живым портретом красавицы. А девушка, через мгновение, обретя серьёзный вид, сказала:
 — Вы, как я предполагаю, человек здесь новый и многих улиц нашего замечательного городка ещё не знаете… Двухэтажный дом, в котором живёт художник — почти на окраине, ближе к реке. В самом живописном месте…
 Увлёкшись, цветочница забыла про уколотый пальчик и живо, со всеми подробностями описала, как отыскать художника Гулякина, бывшего директора молочного завода.
 — Не забудьте, — во дворе дома, где живёт Константин Михайлович, только перед его гаражом огороженный сеткой дворик, увитый виноградными лозами. Там его мастерская.
 Поблагодарив и тепло, простившись, с любезной цветочницей, Корнев оставил уютный уголок и переполненный приятными впечатлениями, снова оказался во власти бурного ветра с дождём, хмурого, всклокоченного неба и падающих под ноги каштанов. «В следующий номер напишу не критическую статью на производственную тему, а очерк о художнике», мечтал он по пути, тщетно стараясь отгородиться от ветра воротничком старого плаща; и удерживал в памяти оранжерейную красоту цветочного магазина, благоухание ярких цветов, весенние звуки поющих птиц, интересный натюрморт и светящееся добротой лицо милой его хозяйки . Но по мере пешего преодоления лабиринтов улиц и переулков, его мысли поглотил мир газеты: утренняя «летучка», расстроенное лицо редактора – человека чувствительного к настроению начальства, бывшего заведующего отделом пропаганды райкома. И жуткие картины обнищания животноводческих ферм многих хозяйств района. «Как же случилось, что уже давно, — ещё десять лет назад, первый секретарь райкома партии Шахрай (на украинском и белорусском языках слово «шахрай» означает — мошенник) получил за «образцовое» управление районом Золотую Звезду Героя Социалистического Труда, а спустя десятилетие, то есть, — теперь, фермы представляют собой жуткое зрелище разорения, а животные – приговорённых к медленному умиранию мучеников»? — занозой торчал в голове Корнева вопрос. И не было на него вразумительного ответа.
 Дождь перестал. Оказавшись перед нужным домом, Корнев остановился, оглядывая закрытый балкон на втором этаже, окрашенный с художнической выдумкой в яркие цвета. Вспомнил натюрморт, с цветами, фруктами и попугайчиками, выставленный в цветочном магазине. И вошёл во двор, в котором с первого взгляда обнаружил мастерскую художника, перед нею был огороженный дворик, увитый лозами винограда с поблекшими и беспокойными под ветром листьями. Калитка, покачиваясь, стояла приоткрыта. Корнев, пройдя через устланный шуршащим гравием дворик, оказался в распахнутом предбаннике гаража и услышал бравурную музыку. Она доносилась из небольшой боковушки, как вскоре выяснилось, служившей художнику мастерской.
 Корнев потянул ручку двери на себя, не постучав, и. увидел в образовавшуюся щель, седого человека с нацеленной на холст, стоявший на мольберте, кистью. А голова его — то наклонялась, и он вглядывался в альбом репродукций, держа его на коленях; то поднималась, и он, двигая кистью, смотрел на холст; палитра с радугой красок лежала на столике, сбоку от художника. На стене, выше его головы, Корнев увидел копию натюрморта, какой наблюдал в цветочном магазине.
 — Здравствуйте! – громко поздоровался он , чтобы преодолеть силу звучания магнитофонной записи и обратить на себя внимание хозяина. Художник повернул голову, всматриваясь в лицо посетителя, выключил музыку. Затем, откашлявшись, но — не меняя позы, сказал:
 — Если вы хотите заказать картину… — заказы не принимаю. Работаю исключительно для своего музея.
 — Нет-нет! – Поспешил заверить Корнев. — Я из редакции газеты. Редактор сказал, что на улице Прибрежной работает замечательный художник. И поручил мне встретиться с вами, побеседовать и сделать для газеты хороший очерк, – Корнев фантазировал, чтобы расположить творца к диалогу.
 — Ну, если так, входите, — улыбнулся художник, морщинистое лицо его обрело доброжелательное выражение – он поднялся с кресла, убрав альбом с колен и положив его на стол, рядом с палитрой. Со стула, стоявшего за спинкой мольберта, у стены, снял пару подрамников с натянутыми холстами, и, махнув ладонью по сидению, обмел пыль. Жестом указал гостю, что можно сесть. Корнев боком прошёл в тесное помещение к приготовленному для него месту и сел, сгорая от желания заглянуть на лицевую сторону рабочего холста, перед которым колдовал художник, руководствуясь репродукцией из альбома.
 — Зовут меня Константин Михайлович, — сев на своё место и достав сигареты, сказал художник. И закурил. — А вас как величать?
 — Я Егор, — ответил гость.
 — Что, — безотцовщина?..- ухмыльнулся хозяин, выпуская дым тонкой струйкой.
 — Ну, как же! Отца звали Филиппом.
 — Вот это другое дело, Егор Филиппович… — Так какие вопросы ко мне?- художник остановил свой взгляд на госте.
 — Самое первое, что хотелось бы узнать: каков ваш путь к живописи? Полагаю, вы окончили …
 — Знаете, я художник от рождения! В душе, конечно… — прервал журналиста хозяин. — Художественного образования у меня нет. Но где бы — ни работал, где бы — ни служил – всякое дело исполнял с художественным вкусом. Я – офицер в запасе. После службы окончил молочный институт и работал в этой сфере на высоких должностях. В нашем районном городке возглавлял молочный комбинат. С большим успехом! Но…был здесь «великий» ( слово, взятое в кавычки , художник произнёс с интонацией сарказма) деятель – Шахрай (!). Его фамилия говорит сама за себя. Он был одержим идеей – во что бы то ни стало! — получить Звезду Героя. И по всему «трудовому фронту» проводил именно эту политику, прикрываясь лозунгами «патриотического служения отечеству». Он побуждал делать фальшивые приписки трудовых достижений, завышать реальные цифры производимой продукции, на что я не мог согласиться. Мошеннику честный работник оказался препятствием для достижения корыстной цели. И меня принудили оставить хорошо организованное моими усилиями производство. Это обстоятельство побудило меня вспомнить свой не реализованный резерв – интерес к художеству. Стал оформителем. Труд художника-оформителя хорошо оплачивался. Сравните: будучи директором молочного завода – я получал сто сорок рублей в месяц, а художником – тысячу. И никто от меня не требовал приписок. В этой сфере работалось мне легко и весело. Я любил аромат отбеленного специально для живописи льняного масла и возбуждающую яркость масляных красок. Единственным неудобством семье было постоянное моё удаление от дома. А тут возьми и заболей горячо любимая жена… Художник на минуту умолк и задумался…
 Корнев, слушая исповедь, наблюдал взволнованное, меняющееся лицо собеседника: его седые кустистые брови, то взлетали вверх, образуя крупные продольные борозды на лбу, то собирались у переносицы, разглаживая на челе бледную кожу. Выцветшие от времени серые глаза, ещё довольно живые и подвижные, временами казались бледно — голубыми, и даже – бесцветными. Мясистый нос, не знавший давления очков, усиленно раздувал ноздри, отражая трепетом лепестков высокое нервное возбуждение. Тонкие губы большого рта, утратив живые краски, казались блёклыми.
 Воспользовавшись паузой, Корнев упомянул про натюрморт, который видел в цветочном магазине:
 — Мне показалось, — он похож на произведения Малых голландцев …
 — Правильно, — оживился художник, — это копия с картины Рембрандта ван Рейна. Я сделал её в двух экземплярах…вот, взгляните… Художник, не поворачивая лица к картине, указал на натюрморт, висевший над головой, движением руки. — Это второй. А первый вы видели в цветочном магазине. Но натюрморты меня мало занимают. Всё время я посвящаю пополнению картинами музея, который посвятил своей жене. Главной и единственной героиней музея является моя любимая супруга. Она святая женщина! Красавица! Очень смиренная… Кто бы мог терпеть мои длительные отлучки?! После ухода из комбината, я почти не жил дома: всё в разъездах. Зато теперь я посвящаю ей всё своё время. Я пишу её портреты в стиле старых мастеров. С их помощью. Она предстаёт на холстах в обольстительном виде, в позах, которые придумали художники прошлых веков. Взгляните-ка сюда!- Константин Михайлович указал движением глаз на прикреплённый к мольберту холст.
 Корнев, едва ли не подпрыгнул от радости, получив такое разрешение. Он долго ждал этого момента. Вскочил и протиснулся к креслу мастера. Каково же было его изумление, когда обернувшись к холсту, он увидел скопированную картину» Сандро Боттичелли «Рождение Венеры … с головой супруги Константина Михайловича.
 Художник, наблюдая за преобразившимся лицом ошеломлённого гостя, довольный произведённым на него эффектом, подумал про себя: «Погоди, дружок, ты ещё и не так удивишься!». И пригласил Корнева в свой домашний музей. По пути через двор и во время подъёма по лестничным маршам на второй этаж, хозяин с упоением рассказывал, как он страдал из-за болезни любимой Муси, как старательно ухаживал за ней, забывая самого себя… «Но судьбу не обойдёшь… Теперь все мысли только о ней, даже стихи пытался писать…» Корнев слушая, всё больше поражался самоотверженностью старого человека, его необычайной силой чувства к жене Марии. И невольно напрашивалось сравнение с безграничной любовью Франческо Петратки к Лауре, которой поэт посвятил множество сонетов и канцон; даже после её смерти в течение десяти лет Петрарка не забывал свою возлюбленную и писал стихи не для публикаций, а лично для себя, как выражение сокровенных чувств, чтобы облегчить душу. В последствии они составили целую книгу, разделённую на две части: «на жизнь Лауры» и «на смерь мадонны Лауры»…
 — Входите, — распахнул дверь хозяин.
 Пройдя переднюю, на стенах которой красовались натюрморты, и оказавшись на кухне, Корнев остановился перед декоративно расписанной дверью с крупной витиеватой надписью – музей.
 — Смелее! – воззвал Константин Михайлович и открыв святая святых, подтолкнув гостя вперёд. Корнев, с волнением глубоко вдохнув, как перед прыжком в холодную воду, переступил порог — и замер в оцепенении: он попал в эпоху Ренессанса и следующую за ней… — так почудилось гостю, — все стены скромной по размеру комнаты буквально ломились от выставленных работ хозяина. Здесь были собраны копии картин лучших художественных музеев мира: Прадо, Уффицы, Лувра, Эрмитажа… На холстах разместились: Даная Тициана; Даная Якопо Тинторетто; Даная Рембрандта ван Рейна;
 «Венера и Марс», «Паллада и Кентавр» Сандро Боттичелли; «Юпитер и Ио», «Венера, Меркурий и купидон» Антонио да Корреджо; «Венера с зеркалом…» Диего Веласкеса, «Венера Урбинская» Тициана; «Спящая Венера» Джорджоне; «Спящая Венера и Сатир» Николя Пуссена; «Венера и купидон», «Туалет Венеры» Питера Пауля Рубенса; «Обнажённая» Джованни Беллини; «Пигмалион и Галатея» Яна Брейгеля и ещё много других картин.
 Корнева удивило это отборное собрание живописных ослепительно прекрасных фигур мифических женщин. Но самым потрясающим для него оказалось то, что все эти великолепные фигуры самых разных сюжетов имели одно лицо – лицо жены художника, его любимой Муси. В роли Пигмалиона Константин Михайлович, естественно, изобразил себя. Не мог же он доверить свою обожаемую супругу другому скульптору…
 При выходе из музея, Корнев обнаружил на двери прекрасно изображённую во весь рост величественную фигуру Сварога.
 — А это зачем? – спросил он хозяина.
 — А как же! Без него нельзя! Сварог вдохновлял меня на творчество и помогал в работе.

Всю ночь Корнев трудился над очерком. Утром поспешил к художнику, желая ознакомить его с содержанием и услышать отзыв. Но Константина Михайловича в мастерской не оказалось. Журналист поднялся на второй этаж. Из комнаты просачивались звуки фортепьяно. Корнев нажал на кнопку звонка. Музыка стихла. Через минуту приоткрылась дверь — и в проёме возникло лицо молодой женщины, будто сошедшей со всех полотен домашнего музея Константина Михайловича. Её оживлённое, с красивым овалом лицо, обрамлённое тёмно-русыми, слегка волнистыми прядями и светло — серыми, поблескивающими любопытством глазами, вероятно, унаследовало основные черты родительницы.
 — Вы к Константину Михайловичу? – спросила она. — Его дома нет, но скоро будет. Входите. Ждать недолго. Корнев поблагодарил и последовал за хозяйкой.
 В комнате несколько большей, чем помещение музея, картин не было. У стены , что слева от двери, разместилось фортепьяно, у другой стены – комод, в углу шифоньер, а посередине – круглый стол с жёлтой плюшевой скатертью, украшенной кистями. Вокруг него стояли пододвинутые стулья с кожаными спинками. На окне – белые шторки и по бокам – гардины, тоже, как скатерть, жёлтые. Вдоль другой стены стояла аккуратно убранная во всё белое кровать.
 Женщина в длинном, с яркими красными цветами по светло-зелёному полю, халате, представившаяся Стеллой, предложила гостю стул. И сославшись на то, что ей нужно готовиться к вечернему концерту (она аккомпаниатор Дворца культуры), села за инструмент.
 — Вы любите классическую музыку, — спросила она, взглянув сбоку.
 — Да. Я бы с удовольствием послушал что-нибудь лёгкое из произведений Фредерика Шопена.
 — Хорошо. Я доставлю вам удовольствие,- скупо улыбнулась Стелла. — Слушайте его вальс дождя… Гибкие и подвижные пальцы миловидной женщины, едва уловимыми движениями коснувшись черно-белых клавиш, извлекли тихие, порхающие, как весенние мотыльки, звуки, между которыми угадывались падающие капли…
 Увлечённо слушая красивую игру хозяйки и видя подвижную мимику её лица, отражающую сосредоточенную внутреннюю работу, Корнев подумал, а как отнесётся к очерку дочь художника? И когда музыкальный дождь прошёл, он предложил Стелле прочитать «рукопись». Она заинтересовалась текстом и, быстро пробежав глазами по машинописным строчкам, сказала:
 — Знаете, мне кажется, вы создали идеализированный образ человека…такого влюблённого, такого — самоотверженного…с его запоздалой любовью…
 Что касается производственной деятельности, ничего оспаривать не могу. Безусловно, поступили с ним несправедливо, оторвав от дела, которым он был занят со знанием и увлечением. Но дальнейшее… Он ведь не жил дома. Появлялся изредка, как гость… можете себе представить, как это переживала моя мама, будучи в замужестве – холостячкой? Может она и заболела от этого… И когда она болела, он всё равно дома не жил. А утверждения о том, что ухаживал за больной – миф!
 Теперь он, стараясь обмануть собственную совесть, (накупив альбомов с репродукциями великих художников, представленных в разных художественных музеях и галереях мира) копирует из них обнажённых женщин давно прошедших веков, приделывая к их красивым фигурам голову моей матери. Всё это выглядит фальшиво. Он и теперь чужими телами любуется, как и при жизни мамы. Но напускает вокруг тумана, будто только и живёт мыслями об умершей жене…
 Написан очерк интересно, но это неправда…- подытожила Стелла, нажав на клавиши заключительный аккорд.
 Слушая дочь художника, Корнев физически ощущал, как происходит в нём охлаждение к музею, его затейнику и своему очерку. Пропало желание встречаться с художником. Он простился с хозяйкой и ушёл. Но редактору всё-таки показал свою всенощную работу.
 — Ну, что сказать(?)… интересно, -…начал редактор после прочтения. — Но Дорош спросит: «А где же здесь руководящая роль партии?»… Судите сами, это же сочинение на вольную тему(!)… (Лицо редактора было холодным, с мимикой разочарования). А мы – боевой орган райкома партии. Наша задача – освещать героические трудовые будни советских людей, жителей нашего города…
 Корнев взял рукопись. Вышел из кабинета редактора и опустил её в урну для мусора.