Лителисъны. часть 2

* * *

Ударься в блуд,
укройся в плат,
уйди в леса –
ты всё равно
одно оно:
окно
в пропавший сад.


* * *

Пришел графин к графине
и говорит он ей:
«Графиня, хрен ли с ними,
глядите веселей».
Проходит день, и снова
графин приходит к ней,
дремучей пня лесного,
мрачней ночных теней.
«Я говорил вам – хрен ли,
и повторяю – хрен!»
И долго бились тени
людей о плоскость стен.
Позвякивали стёкла
немного невпопад.
Рассыпавшись в осколки,
графинчики молчат.
Но помнит воздух пенный,
лукавый и шальной,
про хрен ли графа Генри,
про хрен ли что ещё.


Гранатовый браслет

Под деревом кривым и тёмным
он оказался. На ветвях
росли гранаты. Под ногами –
плоды лежали. Взяв один
с сухой земли, он присмотрелся.
Какой красивый, крупный плод,
почти бордовый, с сетью трещин
(напоминает чем-то Марс),
с собой бы взял. Но кто-то крикнул:
«Иди сюда!» – и он пошел,
зачем-то в разговор ввязался,
и, как обычно, нагрубил,
ушёл, потом опять вернулся.
«Забудьте всё, я идиот,
сто миллионов раз простите,
за то, что в будущем нас ждёт...»
От этих «нас» он стал смелее
и прикоснулся к ней. Она
не отстранилась. Вдоль по шее
провел он пальцами. Потом
поцеловал. Была в ней мягкость,
в которой сила разлилась;
и он тонул, пока на берег
из сна не выпал наконец.
Он, задыхаясь, огляделся.
Что это было, где гранат?
Душа молчала, пело тело,
будильник тикал невпопад.


Жрец и богиня

Жрец был угрюм и нелюдим.
«Что человек! Важней светила,
они нам проясняют ночь,
рассказывают то, что было
и будет – через год иль век,
а что такое человек?
Пустая, глупая игрушка.
Он сам себя не знает и
дурь достает из головы,
как фокусник из шляпы тушку
то кролика, то голубка...»

«Ну нет! – прекрасна и легка,
ему ответила богиня. –
Я знаю множество светил,
они скучнейшие созданья.
Когда бы с ними ты дружил,
ценил бы меньше мирозданье.
Нет ничего чудесней линий
судьбы, ведущей в никуда,
пустых, бессмысленных стараний,
любви запретной, глупой, странной,
тьмы, необъятной как вода».


* * *

Сон не сон, так пусть фантазия.
Ты лежишь, закрыв глаза,
а по коже гладко, масляно,
пальцы медленно скользят. 
Разбегаются, сдвигаются,
как мелодия текут.
И как скрипка отзывается
тело на блаженный труд.
Ты себя теряешь. Волнами
переносишься в эфир. 
Ты лежишь в закрытой комнате,
но тебе открыт весь мир.


Между Я

Без лишних слов,
сигнал короткий:  «Я!» –
и – в губы поцелуй.
Навстречу то же: «Я!» –
и – руку между ног,
и в горсть его схватить.
На это: «Я!» –
прижать её к себе
и обогреть шлепком.
И снова: «Я!» –
и брюки расстегнуть,
губами прикоснуться к члену,
и тот прикосновением её
взбухает, наполняя плотью рот.
«Я!» – за волосы оттащив её,
и задом повернув,
спускает с неё джинсы,
ягодицы взяв, разводит их –
и языком по щели.
«Я!» – оттолкнув его, садится сверху,
Вращает тазом, скачет всё быстрей.
«Я!» – ставит её раком, входит сзади.
Быстрей, быстрей – и он уже на грани.
«Я!» – с члена соскочив, трясет его рукой,
и сперма льется на живот толчками.
«Я!» – опустившись между ног,
он лижет, пальцы в ход пускает,
не успокоившись, пока она не кончит.
...Слов больше нет. Теперь они
лежат устало рядом и молчат.


* * *

Как приятно прийти на невстречу
и понеговорить с тобой
о неважном, ненужном, невечном,
чтобы думалось неголовой,
чтоб над нами летали нечайки,
в нестаканах плескался нечай,
чтобы было все неслучайно,
нескучайно и невзначай.


* * *

Нет начала,
нет конца.
Шум в ушах,
за глазами белый снег,
в теле ток.
Я – цветок.
Молнии,
Искры на кончиках пальцев.
Во мне рождается мир,
и умирает во мне,
не начавшись.
Белый снег.
Резкие тени.
Расплывается силуэт.
Взгляд остается тем же
зеркалом серых глаз
зеркала серых глаз
в облаке отражений.


* * *

Хруст костей, сцепленье звуков.
То ли ноги, то ли руки
змеями переплелись,
льются вверх, сползая вниз.
Крики, плач и бормотанье,
совий вздох, мышиный писк.
Возрожденье, умиранье,
чистый – грязный – чистый лист.
Скрытый рост ночных растений.
Красота и нагота –
То ли эта, то ли та.
Мир прикрылся плотной тенью,
и не стало ничего,
словно не было его.


* * *

В руках какое-то волненье,
и теплота, и белый ток.
А в голове – немое пенье,
и распускается цветок.
И лепестки его, как пламя
неугасимого огня,
который, мощными ключами
звеня, выходит из меня.
Гляжу то внутрь, то наружу,
и сам себя хочу понять,
не потерять и не нарушить,
но – необъятное объять,
остановить это мгновенье
и раствориться, растворить,
быть солнцем, и от солнца тенью,
и тьмой, и всем на свете быть.


* * *

Бессмысленны мысли, слова безнадёжны,
и все рассуждения – тщетны и ложны,
без нашей природы нечитанной книги,
без ив, под которыми слиться могли бы
пришедшие к берегу два человека:
два голоса, тела, два духа и эха.
И плакали ивы, и ивы смеялись,
а те, что под ними, в любви растворялись.
И плавились руки, и плавились ноги,
и люди исчезли в родившихся боге
с богиней, сияющих ярко и чисто...
И замерли в трепете нежные листья.


* * *

Водили руки хороводы
каких-то знаков неземных
чужой любви, чужой свободы.
И говорили мне о них
чужие, трепетные губы
на чужеродном языке.
И губы становились любы,
И грубым становился свет.
Спускалась темнота на веки,
и веком становился день,
и застывала в нем навеки –
как в янтаре – чужая тень.


* * *

Слепое, немое желанье
бросало невидимый свет
на ведомые очертанья
неведомых прежде планет.
И словно прозрачные нити,
иголкой прошившие тьму,
оставили только «любите» 
Приникнувшим ей и ему.
И было последнее в первом
слияньи колеблемых тел,
в разорванном ворохе нервов
нашедшем звучащий предел.
И в отсветах пламени стыли
стальные чужие глаза,
Два зеркала, мутных от пыли,
Отмыть от которой нельзя.


* * *

Заблестел холодный глаз,
за лисой помчался лис.
«Мисс,
вас...»
Поцелуй срывая с губ,
поспешил к другим губам.
Груб
хам!
Эти губы отлюбил,
и вернулся к тем губам,
был
там:
бился, вился и излил
душу в уши, в душ залез
без
сил...


* * *

Накрывшись зеленым листом
И шумом весеннего леса,
гуляет бездумный повеса
в обличии золотом.

Его пламенеют власы,
Змеятся небрежные пряди,
И две беспокойных осы –
Глаза – ищут мёда и яду.

Но ввысь устремляется он,
Заметив на небе улыбку,
она невесома и зыбка,
и роза её в голубом.

Кораллов персты и уста
находят небесные губы.
И пусть его сказка пуста,
зато и конца ей не будет. 


Петровы-Васильевы

1

Петров спросил Петрову:
«Готова?» – «Не готова», –
она ему сказала
и фигу показала.
«Ах так!» – он возмутился
и самоустранился.
Пошел по белу свету
искать других ответов.
К одной, к другой и к третьей
придет, а та ответит:
«Синьор Петров, простите,
идите вы, идите!»
И послан отовсюду,
надеясь лишь на чудо,
бредет назад к Петровой.
«Готова ты?» – «Готова!» –
«Да в чем же было дело?» –
«Я просто не хотела».
И странник к страннице приник,
чтобы понять ее язык.


2

Пришла Васильева к Петрову
и говорит: «Давай встречаться».
В её глазах горело злое
желание совокупляться.
Петров Васильевой на встречу
пошел, всё было очень мило;
он обнимал её за плечи,
а между ног тревожно ныло.
Они присели на скамейку,
потом легли в траву густую.
Цветок Васильевой из лейки
Петров облил. «Все не впустую...
Хотя, постой, всё в мире бренно...»
За этой думою Петрова
оставило его виденье,
и между ног заныло снова.
Осталось в воздухе дыханье,
и стон, и легкая улыбка,
и ожидание желанья,
и предвкушение ошибки.


3

Петрова вышла прогуляться,
точней – к Васильевой пошла.
«Ты что-то стала отдаляться», – 
при встрече та произнесла.
«Ну что ты! – ей в ответ Петрова. –
Ты мне всё так же дорога.
Давай не будем хмурить брови,
а наедимся пирога». –
«Ну что ж, давай». И без заминки
они за сладкое взялись.
Мелькали попки, грудки, спинки,
вздымались вверх, срывались вниз.
Усталая домой Петрова
вернулась через три часа,
уснула, а наутро – снова
пошла к Васильевой, лиса.


4

Васильева дышала часто,
сама собой покорена.
Любить себя – какое счастье:
вкусней омаров и вина.
Её уверенные руки
концерт играли в две руки,
но пальцы нежные подруги
легли на клавиши, легки
как ветерок, и от истомы
Васильева сказала «да...» –
и в тот же миг взорвалась стоном,
когда, упруга и тверда,
уда змеящаяся друга
вонзилась в самый ее воск.
Мелодия пошла по кругу.
Когда звучанье прервалось,
Васильева вздохнула. Звёзды
еще поблескивали в ней.
«Давайте спать, наверно, поздно».
И мягко обняла друзей.


5

Петров, Васильева, Петрова
купались в море при луне,
и говорили: «Ты готова?» –
«Готова. Ты готов?» – «Вполне». –
«А ты?» – «И я на все готова». –
«Тогда к чему слова? Молчи».
Васильева, Петров, Петрова
исчезли в призрачной ночи.


6

Петров с Петровой отдыхали
на диком берегу реки.
«Скажи, Петрова, не пора ли
зажечь на небе огоньки?»
И точно, загорелись звезды,
когда Петров это сказал.
«Да ты, Петров, волшебник просто,
а не разбойник и нахал». –
«И в чем моё нахальство было?» –
«Молчи, Петров, поколочу!»
И тут неведомая сила
зажгла петровскую свечу.
И между этим и тем светом
возник священнейший союз,
и в Лету утекало лето,
у стонами смущало муз.


7

Васильев был в командировке.
Вернувшись, года через два,
он в дом вошёл как гость неловко,
а там уже его ждала
Петрова голая, да что там –
Петров там тоже его ждал.
Васильев этим поворотом
так впечатлился, что не знал
в гостях он или... Ёлки-палки,
какая красота... Но тут
раздался стон знакомый, жаркий.
Васильева! Её жуют!
Её разжевывают просто,
не с одного, а с двух концов.
И те и эти девяносто
берут в надежное кольцо.
Васильев взмок. «Ну что ты, милый,
Иди сюда». – «Да ну вас всех!»
Сказал – и на год на Курилы,
забыв про стыд, и с ним – про грех.


8

Приехал через год Васильев
и говорит: «Ну что, жена,
я успокоился, я в силах.
Нарежь сырку, налей вина.
Зови гостей». – «Ну, слава богу, –
ему Васильева в ответ. –
А то в дороге всё, в дороге,
а дома – стынет винегрет».
Так, слово за слово, без спешки,
она его ввела в игру.
Сражались в шахматы, и пешки
валялись грудой на полу.
Ладьи качались, кони ржали,
слоны топтали всех подряд,
а королевы без печали
встречали весть, что пал отряд.
И в завершение сеанса
со всех руин и баррикад,
врагам не оставляя шанса,
неслось «ура!» и прочий мат.


9

«Куда тебя несет, ей-богу», –
Васильев сам себе твердил.
А всё же в дальний путь-дорогу
от дома дальше уходил.
Движенье – жизнь, движенье – радость
от новых встреч и от разлук,
но тот, кто убегал из ада,
тот и в раю порой тонул.
Так и Васильев, прост и прочен,
прошёл круги пустых блаженств,
и, тая в естестве как в ночи,
изведал в женщинах божеств.
Его богическая сила
все больше крепла и росла,
и дума чресла оросила
преображенного посла.
«Всё суета, на дне соблазна
сияет мне одна звезда.
Мы одинаковы и разны –
мой конь и женина узда!»


10

«Петрова, что ж ты не заходишь... –
Васильева мурлычет в трубку. –
Попьем чайку». – «Чайку? А кроме?» –
Петрова надувает губки.
«Кто знает..» – медленно вздохнувши,
Васильева молчит. «Кто знает?
Я знаю. Я развешу уши
и потеряю напрочь память,
забуду то, что между нами
случалось много раз и снова,
как в первый раз, укрывшись снами,
на всё, на всё буду готова.
В твоих объятиях растаю,
как шоколад, как лёд...» – Петрова
запнулась. «Продолжай». – «Не знаю...» –
«Я знаю. Я и чай готовы».


* * *

Струна натянута, и вот она дрожит,
а по струне – не дрожь, а ток бежит,
ток чьей-то жизни чистой и большой,
и что-то в этом токе есть ещё:
безумная надежда и тоска –
начать все снова, с чистого листа.
Струна внимает, обнимает ток,
и он стихает, и совсем замолк.
Струна ослабла, на земле лежит.
И тока нет уж, но она – дрожит.


* * *

Афродита выходит из вод,
голубыми глазами сияя.
Афродита пока не живёт,
Афродита ещё оживает.
Из воды появляется рот,
появляются шея и плечи,
появляются грудь и живот,
и живот её жизнью отмечен.
Прячет солнце она в животе.
И просвечивая сквозь кожу,
золотистым пушком на лобке
выдаёт себя спрятанный божик.
Афродита выходит из вод –
снежнокожая, нежнонагая.
Афродита вздохнет, оживёт,
и с людьми как с богами сыграет.


* * *

Душа замерзла и полезла в душ,
согреться ей хотелось в этом душе.
Но каждому известно – большей чуши,
чем греться в душе, ни одной из душ
не приходило в голову. Малыш,
не лезь туда, ведь станет только хуже!
Для согревания другой источник нужен.
Он здесь стоит, а ты, душа, молчишь.
Хотя бы свистни – приползет как уж.
А как согреешься, тогда и прыгай в душ:
душа и душ жить могут душа в душу.


* * *

Молчаливая принцесса
в башне замка на горе,
посмотри в окно, из леса
скачет рыцарь на коне.
Он прискачет к самой башне,
заберется на неё,
и о подвигах расскажет,
и о горестях споёт.
Будет нежен он и бешен,
и тебя разговорит.
И никто уже не сбрешет,
что принцессы скучен вид.


* * *

Ты улыбаешься, я знаю,
в твоей улыбке чёртик заключен.
Ты дикая, звериная, лесная,
ты – явь, ты – сон.
В глазах твоих тонули капитаны,
и ни один пока что не всплывал.
Пусть кто-то скажет мне, что это странно,
отвечу: ты там просто не бывал.
Такого наземного наслажденья
не переносит смертный человек.
Ты музыка, ты ангельское пенье,
ты – ведьмин смех.

 
* * *

Растянуть бы тебя, распластать,
и отшлепать по заду, а после –
то ли дать тебе, то ли взять –
попошлее, поглубже, попроще.
Чтобы **й – так уж **й, чтоб ***да –
так ***да, чтобы **ля – так **ля.
Чтобы этих стихов не издать,
а всего лишь поднять тебя в небо.


* * *

Допустим, ты одна, читаешь книгу.
И то и дело смех тебя берёт.
Тебе легко, и вдруг случайный образ
фантазию рождает о другом...
В одной руке всё так же книга сжата,
другая начинает странный путь –
блуждает всюду и находит то, что
только она и может здесь найти.
Уже и книга брошена, с обложки
с укором автор смотрит на тебя.
И пусть глядит, есть дело поважнее
и поприятней,  правда, мокрый друг?


* * *

В терновый куст бросали кролика.
«Терновый куст – мой дом родной!» –
кричал он. А для алкоголика
родной, наверно, куст хмельной?
А для любительницы шалого
совокупленья меж кустов
роднее нет пунцово-главого
букета полевых **ев.
И тянутся они головками
к ее распахнутым губам,
и кажутся такими ловкими,
какими и не снилось нам.


* * *

Анна, Анна,
будь желанна,
как нектар
и с неба манна,
бесконечно
многогранна
и бездонна,
Донна Анна.


* * *

Оставив сказки на потом,
я стал ноябрьским котом.
Теперь я тверд и непреклонен,
Как самурай бродячий – ронин.
И если встречу где-то киску,
то слабость одолев и искус,
паду как можно ниже, чтобы
с меня потом снимали пробы
и удивлялись: так же прочен,
как и порочен.  Очень, очень.


* * *

Волной нахлынуло желанье.
Ты не боролась с ним, сдалась.
Дыханье быстроногой ланью
рвалось на волю, пела страсть
в груди. Одна рука лежала
на ней и нежила сосок.
Другая пальцами как жалом
меж ног выпытывала сок.
Текла река в ладонь, и вскоре,
а может, через тыщу лет,
ты превратилась в бурю, в море,
и улетела в чёрный свет.


* * *

В мирах далеких, параллельных –
и близких, в городе одном,
она и он, как две вселенных,
мечтали каждый о своём.
Фантазий липкое желанье
текло по жилам их рекой,
и утопало в нём сознанье, 
и реки правили рукой.
Играли пальцы на органах,
знакомый выводя мотив,
но одновременно и странно
переплетало звуки их...
Преодолев пространство, время,
сплелись прозрачные тела,
и грубый **й посеял семя,
и приняла его ***да.
Мгновение тянулось вечность,
беззвучный взрыв рассеял тьму.
Он обнимал её за плечи,
Она доверилась ему.


* * *
С утра был вечер слишком скучен,
весь состоял из разговоров.
Наукой грустною измучен,
мужчина был похож на вора.
А женщина была похожа
на куст сирени или иву.
День, к сожалению, был прожит
нехорошо и насчастливо.
А ночью – сплавились телами
и отдохнули от надежды.
Как будто и не знали сами,
что лучшее не «в», а «между».
И каждый день – одно и то же.
Невиноватые не правы.
И все, кто должен, непохожи;
и все, кто может, пьют отраву.


* * *

Оседлав коня, амазонка
с криком скачет прочь от меня.
Сердце бьётся гулко и громко,
словно сердце её коня.
Тает точкой вдали. Амазонка,
ты вернешься ещё или нет?
Не вернусь! – откликается тонко
голос разума скучный в ответ.

Но обманывал разум бродягу,
амазонка вернулась назад.
Разделил он с ней мясо и брагу,
и они совершили обряд,
самый древний, простой и прекрасный:
без одежд, без сомнений пустых
бились тело о тело, как масло,
до вторых петухов... До седьмых.

Просыпается в полдень бродяга.
Амазонка опять на коне.
«Я убила б тебя, но отвага,
да и брага – понравились мне.
Может быть, твоё бойкое семя
мне подарит прекрасную дочь.
И когда-нибудь вместе со всеми
она бросится в битву, как в ночь».


* * *

Всё это только пена,
пена и пыль веков.
Лучше сыграй Шопена,
только без дураков.

Чтобы под пальцами пели
клавиши и лилась
кровь, оставляя тело,
с телом теряя связь,

мыслей бросая связность
в топку пылающих чувств,
страстно меняя на страшно,
полно меняя на пусть.

Переливаясь в пустое,
ты мне ещё сыграй
пенное, снежное поле,
голый холодный рай.


* * *

Петров проснулся. Ночью плыли
перед глазами облака,
и небылицы были былью,
когда нащупала рука
своё могучее, родное,
во сне таранившее плоть,
и извергавшее основу
на губы, груди и живот.
Вонзилось снова, в этом мире,
последний повторяя сон,
и стало дважды два четыре – 
со всех сторон.


* * *

«Жрите хлеб! – сказала жрица. –
Он священен, как и я.
Быть голодным – не годится,
жертва требует огня.
Не оставьте даже крошки,
подчистую съешьте хлеб,
языком шершавым кошки
вознеситесь к небу неб.
А потом – костром и костью
возведём домы огня.
Жрите хлеб мой белый, гости,
чтобы вас сожрала я».


* * *

Взмахнула крыльями вагина
и полетела над землёй.
Такого совершенства линий
и свет не видел. Боже мой!
Какая грация, какие
великолепные черты!
И хочется сказать: «Богиня,
давайте перейдём на ты.
К чему формальности пустые?
И скромность ложная к чему?
Мы как два путника в пустыне –
открыты солнцу одному».
Вагина опустилась рядом,
вздохнула и произнесла:
«Мой милый, говорить не надо.
Мир не для слов, а для услад.
И с каждым словом мы всё дальше
от назначенья своего...
Молчи, молчи, мой милый мальчик,
молчи... Ещё, ещё, ещё!»


* * *
Когда опять взойдет луна,
она здесь будет не одна.
С ней будет он, и нежный стон
польется в ночь со всех сторон...
Мечта ли это или сон?


* * *

Вначале не было слов,
в начале была тишина.
Мы тоже, встречаясь вновь,
молча летим до дна.
Падение длится миг,
а кажется – целый век.
Но только так виден лик,
и человек – человек.


* * *

Вот ещё какая глупость!
Вы объелись белены?
Съешьте, что ль, тарелку супа –
Будете не так смешны.
Ваши мелкие замашки –
для рабынь и потаскух,
после стирки и потрашки
потерявших всякий нюх.
Я же – честная девица,
просто так не отдаюсь.
Отвезите меня в Ниццу
и скажите: «Поженюсь».
Вот тогда, пожалуй, можно
поцелуй один в уста...
Но не в эти, осторожно!
В те, в которых спит, пуста...
Но довольно. Будьте здравы,
и обдумайте все «за».
Жду с надеждой, друг лукавый.
Может быть, твоя. ***да.


* * *

Мы разучились слушать тишину.
Идём ко дну и то под звуки марша.
Идём ко дну, идём, идём ко дну,
идём ко дну и думаем –  что дальше?


* * *

Его глаза пусты,
как две безлунных ночи:
не видит красоты,
но место есть ей в нём –
и ловит губы, словно хочет
всю проглотить тебя живьём.


* * *

Взрезает раковину губ
язык убийственный и нежный;
он никогда не будет груб
в своём движеньи влажном между
раскрытых створок, но его
не остановишь словом, стоном:
весь в ожиданьи твоего
конца, он глух к любым законам.


* * *

Холодным взором наблюдала
царица за игрой страстей.
Вздохнула, а потом сказала:
«Я не рабыня скоростей.
Не нужно мне безумной спешки.
Куда умнее, я считаю,
чтоб мы, как шахматные пешки,
за шагом шаг дошли до края.
А там уже другое дело:
сорвавшись в пропасть, помнит тело
совсем немного, только то, что
молчать о чуде просто пошло».
Вздохнула снова, встала, вышла,
духов оставив послевкусье.
...Жрецы со жрицами искусства
по сцене бегали как мыши.


* * *

Сливалось розовое с красным,
шумело бешеной рекой.
Безумие казалось ясным,
как беспокойности покой.
Ревело, хлюпало и пело,
забыв про разум и про стыд,
простое маленькое тело
в больших объятиях простых.


Языческий идол

Когда возьмёт тебя тревога,
садись на бойкого коня,
несись по тропам и дорогам,
свои сомненья хороня.
А если даже конь не сможет
унять холодного огня,
бегущего под нежной кожей, –
тогда садись уж на меня.


* * *

Улыбка – серьёзное дело.
Работай над ней, словно раб.
Доделаешь. Смотришь: взлетела –
и спряталась где-то в кудрях.
Ищи её снова во взгляде,
в невольном пожатии плеч,
и кажется, вот она, рядом,
на свет её надо б извлечь!
Но нету улыбки. Пропала.
Работай опять, словно раб,
чтоб алостью губ заиграла
и скрылась улыбка в кудрях.


* * *

Тенистыми аллеями
вдоль тёмных вод прудов
идём, запараллелены,
вперёд, вперёд, вперёд.
И кажется, что где-то там,
за поворотом нас
ждёт чудо разодетое –
всё в перьях и цветах.
Оно нас встретит радостно
и спляшет, и споет, –
а нам того и надо лишь:
идём вперёд, вперёд!


* * *

Там, под поверхностью воды –
другое «я», другое «ты».
И руки не по швам, а вместе,
и взгляд не вдоль, а поперёк,
и то, что здесь нам неизвестно,
там не сокрыто между строк.
Не прячутся улыбки в кудри,
а расцветают на губах,
и речи, растерявши мудрость,
находят смысл не в словах.
Прикосновений кот пушистый
пускает когти свои в ход,
и шар внутри, бросая искры,
взрывается и прочь несёт...
Открыть глаза, взглянуть налево.
Там, под поверхностью воды –
другое «я», другое «ты»:
на дне – король и королева
лежат, как мёртвые цветы.


* * *

Цветы лежат и тихо дышат.
Они друг друга кожей слышат;
как будто между ними нить –
они одни и не одни.
На дне, в холодном зазеркалье,
в колодце снов свиваясь вновь,
они увянув распускались,
забыв о смертности цветов.


* * *

Уходят людские законы,
забыты чужие слова.
Играют безумные кони
с кобылами в пьяного льва.
Бросаются в схватку с размаха,
кобыличьи крупы тряся.
От этого грозного траха
кобыле укрыться нельзя.
Она и сама – не игрушка
в бездонной конячьей игре,
пройдёт, как в игольное ушко,
и в самый невиданный грех.
Коням, с их простыми удами,
скакать и скакать до кобыл,
расплавиться зимними льдами,
иссохший забрызгать ковыль.
И всё же, безумие ети –
нужнее разумных витрин.
Мы живы, пока живы эти
кобылы и кони внутри.


* * *

«Ты ужасно неинтересный,
даже страдать как следует не умеешь». –
«Да, это так, но все же –
помучь меня, если хочешь.
А лучше – давай немного
полетаем». –
«Нет, только, не сегодня.
Прости, я уезжаю».


* * *

«Мы говорили
о том, что любили
друг друга на свете
больше, чем жизнь.
Все позабыли.
Облаком пыли
летели по ветру
в высокую высь».

«Как это славно, –
ответила плавно
Катрин, поправляя
волнистую прядь. –
Но лучше б, ей-богу,
если б он с ходу
по шляпку задвинул
тебе в горло кляп».


* * *

Есть ты и я, и между нами –
непонимание.
Оно вздымается волнами...
Нет расстояния;
всего лишь руку протяни –
меня коснёшься ты.
Но близость дальнего пути –
мираж непрошенный.
Мы тонем рядом, мы одни
в чужих объятиях.
Как одинокие огни
в созвездьях спрятаны.


* * *

Прикосновение, однажды
запечатлённое – печать,
сильнее голода и жажды.
Ты можешь начинать, кончать
любое дело, только эта
с тобой останется одна
незабываемая мета,
ожог незримого огня.


* * *

Чудо в тебе,
чудо во мне,
чудо в дыхании
и в волне.
Чудо растёт
горячей звездой,
тёмной, тяжёлой,
светлой, пустой.
Чудо родилось –
и не умрёт,
пока есть силы
топить лёд.


* * *

Теплом согретые минуты,
теплом переплетенных рук.
Воздушных пальцев плыли сети,
сердец улавливая стук.
Дышало небо между нами,
земля плыла назад и вниз.
Огонь течёт, вода как пламя –
мы стали всем: на миг, на жизнь.


* * *

Вздохнула полной грудью, встала –
и снова села на кровать.
«Я от тебя совсем устала,
нельзя мне так всю ночь орать.
Пора бы нам остановиться
и стать серьезными людьми.
Слепого тела кобылица
не может разума затмить.
И всё же, может быть, в последний,
в прощальный, невозвратный раз –
возьми меня, как брал намедни,
чтоб знать: когда-то я ***ась!»


* * *

Алхимия проста как стон:
в ней два становится одним,
и то, что кажется пустым,
умрёт и станет вновь ростком.
Соединение, потоп,
поток оттуда и туда.
Жарчее ада уд и, да,
растопит лёд слиянья пот.
Настройся на игривый тон –
тебе ведь хочется чудес?
Ты ведьма, я лукавый бес,
алхимия проста как стон.


* * *

Художник напишет портрет, ну и что же:
он не передаст теплоты твоей кожи
и мягкого в тело твоё погруженья,
застывшего будто навеки мгновенья.
Он будет стараться, но как это сделать?
Становится воздух тягучим и белым,
и в пальцы вонзаются тонкие иглы,
и мы понимаем, что это не игры.
И даже когда расставаться пора уж,
медовостью глаз своих, нет, не играешь,
И медленно руку от шеи отводишь...
Художник напишет набросок всего лишь.


* * *

Лисичка спит, и так уютно
её сопение, что я
сам засыпаю поминутно
от этой неги бытия.
Глаза закрою и открою,
увижу приоткрытый рот,
и хочется мне стать лисою,
а может быть, наоборот.


* * *

Пять утра. Дождь, гроза.
Надо бы спать – и не спишь.
Глаза закрыты, ёрзает зад,
член стоит, ты лежишь.
Ему бы войти во что-то своё –
мягкое, что течёт;
может быть – явь, может – сон,
тьму раздвинуть свечой.
Холода нет, но холод тут –
знает, когда прийти.
Серыми розами лужи цветут,
бессонные цветы.


* * *

Выходя из гарема,
Насреддин говорил:
«Немало на свете
лет я прожил...

Но что же ты нажил,
глупец Насреддин?
Один ты как перст,
совершенно один...»

Возмутилась красавица,
из-под пышных ресниц
глазами сверкая:
«А я, Насреддин?»

«Ты другое, ты – сердца
моего изумруд.
Но камень не знает цены
себе самому.

Только я могу ведать,
где алмаз, а где дым.
Один я на свете,
глупец Насреддин...»


* * *

Торговля собой на развес и поштучно.
Хотелось бы только, чтоб не было скучно.
Возьмите инструкцию: там все секреты.
Нажмите туда –  получаете это.
Все будут довольны, чем дальше, тем больше.
А кто недоволен, тот слишком разборчив.


* * *

В каждом пальце – по проводу
бьёт ток.
И по этому поводу –
дай срок –
побежит в сердце, в голову
свет, сок, –
раз по голому проводу
бьёт ток.


* * *

Куда деваются слова,
когда, разбрасывая руки,
кружится кругом голова
и падает под ноги? Тут их
и надо б подобрать, найти –
но трудно избежать соблазна:
пойти по чуткому пути
в немую неземную ясность.


* * *

Стихи легко стекают по усам,
не попадая в рот горючими слезами.
Солёный мёд ни пить, ни понимать
нельзя, как азбуку с её нелепыми азами.
Но станет чище мёд, и слаще, и пьяней,
и аромат его отыщет губы.
Поэзия улыбкой первых дней
лицо осветит, как огонь, мерцающий в сосуде.
Когда-нибудь, как боги велики,
поэты слова и поэты чувства,
сомкнувши круг на ширину руки,
соединят в себе все стороны волшебного искусства.


* * *

Не спрашивай, куда идти,
а слушай то, что слышит тело.
Переплетаются пути,
чтоб чудо ширилось и пело.
Оно – воздушный лёгкий шар,
его легко убить, обидеть.
Держи его и помни: дар –
в себе невидимое видеть.


* * *

Ты – надежда моя на чудо,
лабиринт полуночных теней;
то, что было, что есть и что будет,
жизни ярче и смерти темней.
Обернись, улыбнись и попробуй,
может быть, в первый раз, может быть,
в миллионный – снять тесную обувь
и в безумье со мною уплыть.

* * *

Летучие голландцы уходили в море.
Безумие сквозило в их глазах.
Их было слишком много, то есть – двое,
она и он, – их дело было швах.
Вода их принимала, как перина,
топила, поднимала к небесам,
переплетала руки, ноги, в спину
толкала и расплёскивала в хлам.
С тех пор никто не видел их. Шептались
старухи всех полов и возрастов:
от них и тени даже не осталось –
тень тени, потонувший вздох.


* * *

У тебя – четыре руки,
или восемь, или шестнадцать,
рот твой – устье великой реки,
голова – лес в осеннем убранстве.
Прикоснуться к тебе может бог,
потому что сама ты – богиня.
И растет в твоем теле цветок,
и его человек не отнимет.


* * *

Я человек, и я змея –
во мне две крови и два духа.
И нерешительность твоя –
понятна: донеслось до слуха
шипение и чешуи
негромкий суховатый шелест...
Да, человек я, но мои
змеежеланья расшумелись.


* * *

Спустись пониже и попробуй
пунцовую тугую плоть.
Войди в неё, как рыба в воду,
блистая чешуёй, войдёт.
Рубин огубленной головки
дразня умелым языком,
держи его на грани, ловко
сжимая сладкий трепет в ком.
Терзай трепещущее чудо,
пускай побьется рыба-кит,
Тебе, как голову на блюде,
даря жемчужных капель нить.


* * *

Тайный феникс,
пепел в сердце,
спой мне песню
ни о чём.
Я хочу забыть
о небе,
о земле
и о себе.
Белый феникс,
страшный,
жгучий,
спой мне песню,
дай
сгореть.


* * *

...рука легла на грудь, другая
обняла талию, прижав
её две ягодицы к жалу
разгоряченного ужа.
Сминая мягкое как масло,
и сочное как виноград,
он растворялся в чистой страсти
и лил свой неопасный яд...


* * *

Возьмись за член.
Как он прекрасен,
как он велик и горделив.
Он выше всех на свете башен,
и крепче крепостей любых.
Возьмись за член.
Его головка –
шлем, пообтрёпанный в боях.
Он – не болтун, волшебник робкий,
а грозный и немой варяг.
Возьмись за член,
забудь о смысле
всех слов о мёртвом и живом.
Слова пусты, они как искры.
Не гасни, а гори огнём.


* * *

Ты пьёшь и пьёшь, но не напьёшься –
ничто не утоляет жажды.
Скорее, станет тебе тошно,
но жажда будет точно та же.
Нет ничего сложней и проще.
Ещё немного, ещё больше.
Сегодня кажется – всё полно,
а завтра снова – волны, волны.
И ты в них мечешься и бьёшься.
И страшно хочется напиться.
И ты напьешься – и убьешься,
но сердце снова будет биться.
И значит, нет конца и края,
твоя неутолима жажда,
и то, что выпито однажды,
всегда с тобой, пока живая.


* * *

Молчи и думай о хорошем:
осеннем вечере, о море,
о ветре, шевелящем листья,
тепле, разлитом в сонном теле,
о медленном сближеньи, танце,
перетекании друг в друга,
об остановленной секунде,
в которой соль и сласть едины.


* * *

Слова, конечно же, обманут.
Лишь тело правду говорит.
Молчи – и ты расскажешь тайну,
отдашь свою живую нить.
Молчи – и будет всё, как было
когда-то в сумерках веков:
без слов любимые любили
своих бездумных дураков.
И ты люби, пусть это глупо,
настолько глупо, что сказать
нельзя, но можно – губы в губы
свое молчанье повторять.


* * *

Ты дышишь воздухом свободы,
и распирает тебя смех.
Никто тебя не знает – кто ты?
Ты человек? Не человек?
Ты – дух бездумный и желанный,
желаний перевитых свет.
Ты – берег ближний, берег дальний.
Ты он. Она. Ты даинет.


* * *

Переплетают лозы руки,
соединяют розы губы,
плывут под синим небом звуки,
несутся над обрывом судьбы.

* * *

Холодный луч ложится на лицо,
и оживает взор богини мёртвой.
«Ты ждал меня, конечно, – я пришла
и буду здесь, с тобою, до зари.
Поговорим о чудесах природы,
о той гармонии, что в воздухе сокрыта,
и о бессильной злобе человека,
распространившейся повсюду в мире.
А может быть, не будем говорить?
И так ты всё прекрасно понимаешь:
ужасен человек, но красота прекрасна;
прекраснее же красоты – любовь.
Зачем же тратить время на слова,
когда у нас с тобой всего лишь вечность,
а утром снова смерть? Люби меня, люби!»


* * *

В окруженьи волн и ветра,
берегов высоких, диких,
два раздетых человека
оказались перевиты.
Тёплый запах кожи, солью
пересыпанной морскою,
и движение простое
беспокойного покоя.
Воды дышат, чайки стонут,
и песок шуршит, как время.
Двое, может быть, утонут,
но своё оставят семя.


* * *

Пальцы скользят по коже и тонут
в мягком и мокром. Вселенная стонет;
и остаются пальцы и эхо
первого стона, последнего смеха.


* * *

Так наступает темнота. Уходят
все краски мира, кроме грязи.
Слова туда же. Оземь, наземь
упала лара или лира.
Налей вина, и, лаской нежной
согрев случайного лаэрта,
пройди по грани, ланью, между
своим рождением и смертью.


* * *

Помолчите, помолчи ты,
будет свет и будит свит,
будут все на свете свиты –
вот тогда и покричим.


* * *

Мягким облаком и птицей
на подушке спит душа,
держит ушки на макушке
и танцует антраша.
Переменчивые лица
по лицу её скользят:
что-то снится... Как бы слиться,
свиться с птицей – и летать.


* * *

Киски это вам не утки,
с ними не играют шутки.
Киска любит как тигрица,
и тигрится как любица.
Разевает киска пасть...
Всё,  пора пред нею пасть!


* * *

Идут уткнувшись в свои смартфоны,
не отрывая глаз,
ромашки, лилии и пионы.
А так хотелось бы видеть вас –
и в профиль, и анфас,
и, лепестки раздвинув, стоны
как Казанова в годы оны,
слышать каждый раз.


* * *

Не спрашивай, кто я такая.
Сама скажу, когда пойму,
что одинакового рая
мы ищем слову своему.
Когда исчезнут все сомненья,
перемешаемся с тобой
до степени неразличенья
людьми, бумагой и судьбой.


* * *

Не понимаю ваших песен,
и речи ваши не люблю.
Я – Шаламаш, мой голос бешен,
я горною рекою лью
себя, свои надежды, страхи,
желаний, похоти поток.
Как вы, не знающие страсти,
воспримете мой страшный ток?
Не понимаю ваших песен,
и не для вас свои пою.
Я – Шаламаш, мой голос бешен,
пою о том, что Я люблю.


* * *

А ты попробуй и разденься,
и загляни в мои глаза,
не человеческим, а женским
в пещеры серые скользя.
Войди в меня – не тем, что было,
а тем, что в этот самый миг
меня с тобой соединило
и отыскало свой язык.


* * *

Иду, а в голове картина:
окно, измятая постель,
и ты, подставившая спину,
чтоб я смотрел и не смотрел,
обнял и стиснул твои груди,
прижался животом, вошёл...
Иду. Вокруг чужие люди,
а я – с тобою за душой.


* * *

Мы – как волна, упругим валом
накатываемся на берег,
и всё с тобой нам моря мало,
и много нам с тобою веры.
Мы поднимаемся всё выше,
и гребень закрывает солнце,
оно – как суша – стало лишним.
И только мы не разобьемся.


* * *

Ты кошка, ты змея, ты ведьма, –
когда, твои раздвинув ноги,
я бью – и бьешься ты навстречу,
и между нами пламя дышит.
Соленых губ твоих отрава
меня бессмертию научит
и быть всегда во всем неправым,
и ведьму в каждом слове слышать.


* * *

Лицо твоё возьму в ладони,
в глаза бездонные взгляну,
проговорюсь: «Давай утонем!» –
Ответишь: «Да!»  – к губам прильну,
сожму в обьятиях и, слившись
в один бездумный липкий ком,
избавившись от страхов лишних,
с тобой мы в вечность поплывем.
Ответишь: «Нет!» – уйду, оставлю.
Но разве ты мне скажешь нет?
В твоих глазах предел расплавлен,
и тьма ясна, и тёмен свет.


* * *

Окаменела. Неподвижна –
в моей волшебной, темной власти.
И я беру тебя – без лишних
сомнений и без слов-соблазнов.
И слышу стон, и слышу эхо
в моих ушах – твоих оргазмов,
и льются струи – бисер смеха:
не ты, а я – в волшебной власти.


* * *

А ты летала, ты летала
и танцевала на лугу.
И танца было тебе мало,
и чувства распирали грудь.
Тепло текло и росной влагой
кропило травы и цветы.
Они – как ты – прекрасны, наги,
и беззастенчивы как ты.
А я смотрел, и понемногу
меня засасывал твой пляс.
И изменили богу ноги,
и где тот бог? С тобой сейчас,
кружит вокруг, как бес летает,
и, ведьмой радостной пленен,
в её росе слезою тает
и забывает жизни сон.


* * *

Любовь вползает в нас змеёю
и обвивается вкруг сердца.
А посему, на всякий случай,
оставь открытой сердца дверцу –
чтоб можно было в неё выйти,
схватить змею за хвост и скинуть.
На свете много ещё гадов,
и радостней без них, чем с ними.


* * *

Твои глаза горят как свечи...
Не удержаться от соблазна,
обнять за плечи, лечь – и вечер
спалить дотла слияньем влажным.
Огонь – вода, мы задохнемся,
утонем и сгорим друг в друге.
И утром, вырвавшись из круга,
твои глаза горят как солнце.


* * *

Любите, девушки, поэтов,
любите так, любите этак,
во всех возможных видах, позах –
ведь не таит для вас угрозы
любовь высокая! Но разных
в ней много взлетов и оргазмов.


* * *

Срываем маски – звери, черти
под ними корчатся и бьются.
Всегда успеется одеться
и выглядеть умней и лучше.
Сейчас мы не играем в прятки,
и член шутя находит лоно.
С тобой мы – ***ные ****и,
язык наш – рыки, вздохи, стоны.
Убью тебя, сотру, разрушу,
взорву собой, замажу спермой.
Потом мы снова станем лучше...
Но кто из нас сорвется первый?


* * *

Я за спиной – как тень, как призрак,
И всё же – бесконечно плотский;
предупреждающий капризы
и реагирующий остро
на каждое твоё движенье.
Достаточно намёка, взгляда,
чтоб твердь, возникшая из тени,
тебя пронизывала сзади \–
и снова оставляла тело,
когда, нуждаясь в передышке,
ты, обессилев, в сны летела,
туда, где плотский призрак лишний.


* * *

Пусть каждый стих, за шагом шаг,
нас обнажает, а затем
к душе притянется душа,
всем высшим, но и низшим всем.

И с плотью плоть заговорит
на незнакомом языке,
в котором свет со тьмою свит
в одной безумия реке.

Как сердце бьётся, слышишь? Я
уже почти не помню слов,
на звуки первые разъят –
и ко слиянию готов.


* * *

Раскрывает крылья дракон,
обнажая звёздное тело,
издаёт то ли крик, то ли стон,
привлекает жертву умело.

Только ты это или я,
непонятно. И есть ли тут жертва?
В нас – двусмысленность бытия,
крови ток и вибрация нервов.


* * *

До дрожи холод пробирает,
хотя не холодно вокруг.
Мороз мой – ты, безумный, жгучий,
сидящий глубоко внутри.
Меня трясет, ломает, гложет,
и как тебя мне победить?
Когда хочу я разорваться
и до конца тобою стать.


* * *

Снег вокруг – холодный, нежный,
плачет, на лицо упав.
Между нами слой одежды,
слой надежд, преград, отрав.
Только сердце птицей бьётся,
и глаза как две звезды.
Плачет снег. Со дна колодца
видим звезды  –  я и ты.


* * *

Где ведьма, там и бес.
Где бес, там и она.
Известно, бездна тьмы
предчувствием полна.
В ней бродит виноград
надеждой на вино,
и радостно впотьмах
рождается оно.
Не нужен свет тому,
кто сам рождает свет,
и тьму в себе хранит –
до лучших лет.


* * *

Срывая лишнее, чужое,
своими станем друг для друга.
Замкнутся в круге наши руки,
избавив души от покоя.
И тело общее распявши
на перекрестии межножья,
мы станем богом настоящим,
кричащим дико и безбожно.


* * *

Так хорошо, что хочется кричать.
И всё сначала вновь и вновь начать.
Не сдерживать себя, и петь, и пить,
на языках на разных говорить.
И быть собой, но каждый раз другим.
И умирать, и превращаться в дым.
И как Орфей – всех обмануть богов,
без слов, прикосновением, без слов.


* * *

Хочу тебя, хочу себя в тебе,
чтоб не было возможно отличить
начала и концы двух разных тел,
чтоб умереть – и вновь с тобой ожить.


* * *

Любовь не пропадает,
она всегда, везде –
она сосулькой тает,
взрывается в звезде,
не признает законов,
придуманных тобой,
блуждает между стонов
и вечно рвётся в бой.
Она стыда не знает,
не помнит и обид,
прекрасная, не злая –
пока ты с нею слит.


* * *

В тишине и темноте,
где не эти и не те,
руки ищут руки
для невольной муки.
Где тепло, там и огонь,
бьётся сердце – красный конь.
Растворяют двери
ласковые звери.
Тает время сном веков,
брошен в бездну сонм оков;
будет то, что будет –
боги станут люди.


* * *

Снег засыпал сном ресницы,
стёк слезами по щекам.
Две испуганные птицы
затаились там.

В сердце колот, голод, холод,
в теле – пёстрая змея.
Наковальня где? Где молот?
Где ты? И где я?


* * *

Руки тают как снег,
пальцы стекают по телу.
Распускается смех –
чистый, прозрачный, смелый.
Радостью слезы смыть,
переплести две стихии,
чтобы последний стыд
оставил нас, мёртвых, живыми.


* * *

Умные глупы, глупые умны.
Не нужны слова там, где только стон,
Там, где тьма и сны, где не я, а мы.
Где огонь внутри, – но со всех сторон.
Обниму, возьму – и залью собой,
и тобой упьюсь, и пойду на дно.
Мертвецы умрут, оживет живой.
Ты и я – одни, я и ты – одно.


* * *

Живи во тьме,
лети на свет.
Забудешь смерть,
которой нет.
Найдешь себя,
поймаешь их.
Дыши – любя
своих чужих.


Из Эдварда Каммингса

Мне нравится моё тело, когда оно с твоим
телом. Это совсем по-новому.
Мышцы лучше и нервов больше.
Мне нравится твоё тело. Нравится, что оно делает,
нравится – как. Нравится ощущать позвоночник
твоего тела и его кости, и трепещущую
-крепко-глад кость, которую я буду
снова и снова и снова
целовать, мне нравится целовать твои то и это,
нравится, медленно гладя, потрясающий пух
твоей электрической щерсти, и что-это-такое творится
с расстающейся плотью. И глаза большие любви-крохи,
и возможно мне нравится дрожь от того,
что подо мной ты совсем новая.


* * *

Стекая пальцами по телу,
понять – чего оно хотело,
и что желанье не ушло,
а пролилось в протяжном ооооооо...


* * *

Коль фаллос – воплощенье
земное – божества,
пишу стихотворенье
о силе естества,
о том, как между нами
главу вздымает **й,
и разжигает пламя...
Задуй его, задуй.


* * *

Жёлтое платье, а под ним
нет ничего, только плоть –
тягучая, тёплая, мягкая плоть.
Слиться бы с ней, стать одним
горячим куском, не знающим слов,
не ведающим стыда.
Застывшим в истоме, за вздох перед тем,
как чудо произойдёт.


* * *

Пусть остановится мгновенье
в твоих глазах, моих глазах,
и время станет бледной тенью
и обратится в прах.
А мы, застывшие друг в друге,
два бога, что не знают страх.
И вечность бегает по кругу,
переплавляясь в трах.


* * *

Мы тёплые и глупые,
но разве это плохо?
Друг друга перещупаем
и не найдём подвоха.
Друг друга перетрахаем
и вынесем мозги,
не знающие страха ли,
не видящие зги?


* * *

Шел переулком,
навстречу – она.
Глухо и гулко
вторит стена –
дикому сердцу –
выключить звук.
Звери мы, звери
С тысячей рук.
Сомкнуты, смяты,
как черновик –
своими телами –
написанных книг.


* * *

Твоя коса в моей руке.
Косою скошен рот улыбкой.
Держу тебя накоротке,
на поводке, но это зыбко.
Звериной ловкостью сильна,
ты извернёшься и укусишь
ту руку, что вот-вот должна
освободить от тела душу,
и, дав душе полёт и крик,
оставить телу радость ночи.
Молчит его немой язык.
Молчит – и бьётся – и клокочет.


* * *

Проснулась, пылая,
в томлении сильном,
прогнулась, нагая.
Колени раздвинув,
коснулась рукою
до влажного лона,
и грёзы рекою
текли по ладони.


* * *

В подвале замка я держу себя.
Он – этот я – сидит там на цепи,
и я туда спускаюсь, не любя,
чтоб я сидел во тьме совсем один.
Я говорю с собой о том о сём,
и иногда, в порыве странных чувств,
веду его в ошейнике простом
на улицу. Сбежит он? Ну и пусть.
Но не бежит он. Не бегу и я.
Мы вместе с ним спускаемся в подвал.
Ведь кто-то там всегда себя держал.
И кто-то оставляет там меня.


* * *

Ты лежишь с закрытыми глазами.
Разметались кудри по спине.
Видишь сны, а за твоими снами
наблюдает кто-то в тишине.
Медленно подходит, на макушку
пальцы длинные свои кладёт.
Как зверей ручных, но непослушных,
гладит волосы и сеть плетёт
ласковых живых прикосновений.
Летний ветер, вечер без конца,
сладкая истома тонкой лени,
алое волнение лица.
Ветреные травы обнажают
спину, и течёт по ней поток,
две реки, налево и направо,
вихрем закружившие цветок.
Лепестки намокли. Вздох – и трепет
по губам и телу пробежал.
Ты глаза открыла, он заметил,
взял за гриву и вино черпал –
белое, игристое – горстями,
и ловил твой отраженный взгляд...
Продолжая начатое снами,
разливая счастья горький яд.


* * *

Молчу, молчу, а между тем,
несу свечу безумных тем.
И пляшут блики на телах
прекрасных и бесстыдных слов –
**и меня, как я тебя,
увы, мой друг, **ать не мог.