Henry Kendall Джим лесоруб

ГЕНРИ КЕНДАЛЛ
(1839 — 1882, Австралия)

JIM THE SPLITTER
ДЖИМ ЛЕСОРУБ

Тот бард, что о Волломби Джиме поет,
Вряд ли стремится в высокий полет
            Верхом на Пегасе крылатом.
Ведь он от прекрасной Эвтерпы узнал,
Что Волломби Джим не тот идеал,
            Который бы нравился бардам.

Но бард много греческих мифов прочел —
Классических, древних — в которых нашел
            Нагие тела, а не тряпки.
В итоге он Дафне дал лифчик с бельём,
Всё ради героя в «хэбэ» под ремнем
            И с пряжкою в виде антабки.

Наш Джим на Перикла совсем не похож.
Он был современен по-своему — все ж
С него не слепить кавалера.
Ведь он Эврипидовых пьес не читал,
И я б аккуратно и нежно сказал:
Не знал он цитат из Гомера.

Он может похабную песню орать.
Но, зная его, я могу полагать —
Она о разбойнике Келли,
Который был проклят и грабил в ночи.
Таких строк не сыщешь при свете свечи
Средь строчек блистательных Шелли.

Но вы не спешите его осуждать,
Мол, будто милей ему проклятый тать,
Чем Рёскин, Россетти иль Данте!
Так знайте, что был он в лачуге рождён,
И светскою пищей он был обделён.
И мать из трущоб его, знайте.

Он мог бы сказать вам и в дождь и в жару,
Как нужно срезать с древесины кору.
Порой выражался он грубо.
Он не был в своих выражениях скуп.
И ясень простой выдавать мог за дуб,
Коль было в лесу мало дуба.

Он знал все сорта древесины вокруг.
Считал, что бревно издает нужный звук,
Как только с него снимешь стружку!
Он был простофилей — но все ж старый пёс
Неходкий товар мог продать  — не вопрос,
И впарить любую баклушку.

Он шиндель для кровли легко расщеплял,
Ведь он от отца ремесло перенял,
А тот, несомненно, от деда.
Он дранку из ели на рынок таскал,
И девять десятков как сто продавал
Он шинделей в связке при этом!

Когда эвкалипт нужен красный, то Джим
Готов смухлевать за прилавком своим:
За «красное» выдать другое.
В местах, где такой эвкалипт не растет,
Вас всех изумит, как легко "достает"
Он дерево с твердой корою.

Мог слиться с седлом он довольно легко.
И если пытался конь сбросить его,
То всадник слетал вместе с шкурой.
И если с упряжкой он шел вдоль холмов
По узкой тропе, всех двенадцать волов
Легко проводил ночью хмурой.

Когда он с пилою — весь светится он,
Где каждое слово его как закон
Для всех, кто с ним занят работой.
Когда из пыли он встает как гранит,
То он как монарх августейший глядит
На мир с неподдельной заботой!

Ведь он человек, что готов созидать.
В нем мужество есть и особая стать
Присущая лишь лесорубам.
И я никогда не отвергну его,
Ведь мастером дела он был своего.
Судить его строго не будем.

Но хватит. Оставим его летним днем
В покое, с жаргоном, пилой и кнутом —
Такому нет места в романе.
Когда поживете вы в хижине с ним,
Поймете, каким ортодоксом был Джим —
Его б освежить в океане.

Его, разглядев с головы и до пят,
Поймешь, что на грека не тянет наш брат.
Он не был героем для Музы.
И нимфа в Фессалии, полная нег,
Не влюбится в парня такого вовек:
У нимф свои дамские вкусы.

И вряд ли в ботинках таких бы ходил,
В каких ходит Джим, быстроногий Ахилл,
Ведь боги не носят сапожек.
Однако он счастлив, строгая свой «шиш»
В стране, где ты землю усердно буришь,
В стране котелков и лепёшек.
--

Волломби Джим — Джим из местечка Волломби (Wollombi), небольшого населенного пункта в штате Новый Южный Уэльс, Австралия.

--

Jim the Splitter

THE BARD who is singing of Wollombi Jim
Is hardly just now in the requisite trim
            To sit on his Pegasus fairly;
Besides, he is bluntly informed by the Muse
That Jim is a subject no singer should choose;
            For Jim is poetical rarely.

But being full up of the myths that are Greek—
Of the classic, and noble, and nude, and antique,
            Which means not a rag but the pelt on;
This poet intends to give Daphne the slip,
For the sake of a hero in moleskin and kip,
            With a jumper and snake-buckle belt on.

No party is Jim of the Pericles type—
He is modern right up from the toe to the pipe;
            And being no reader or roamer,
He hasn’t Euripides much in the head;
And let it be carefully, tenderly said,
            He never has analysed Homer.

He can roar out a song of the twopenny kind;
But, knowing the beggar so well, I’m inclined
            To believe that a “par” about Kelly,
The rascal who skulked under shadow of curse,
Is more in his line than the happiest verse
            On the glittering pages of Shelley.

You mustn’t, however, adjudge him in haste,
Because a red robber is more to his taste
            Than Ruskin, Rossetti, or Dante!
You see, he was bred in a bangalow wood,
And bangalow pith was the principal food
            His mother served out in her shanty.

His knowledge is this—he can tell in the dark
What timber will split by the feel of the bark;
            And rough as his manner of speech is,
His wits to the fore he can readily bring
In passing off ash as the genuine thing
            When scarce in the forest the beech is.

In girthing a tree that he sells in the round,
He assumes, as a rule, that the body is sound,
            And measures, forgetting to bark it!
He may be a ninny, but still the old dog
Can plug to perfection the pipe of a log
            And palm it away on the market.

He splits a fair shingle, but holds to the rule
Of his father’s, and, haply, his grandfather’s school;
            Which means that he never has blundered,
When tying his shingles, by slinging in more
Than the recognized number of ninety and four
            To the bundle he sells for a hundred!

When asked by the market for ironbark red,
It always occurs to the Wollombi head
            To do a “mahogany” swindle.
In forests where never the ironbark grew,
When Jim is at work, it would flabbergast you
            To see how the ironbarks dwindle.

He can stick to the saddle, can Wollombi Jim,
And when a buckjumper dispenses with him,
            The leather goes off with the rider.
And, as to a team, over gully and hill
He can travel with twelve on the breadth of a quill
            And boss the unlucky offsider.

He shines at his best at the tiller of saw,
On the top of the pit, where his whisper is law
            To the gentleman working below him.
When the pair of them pause in a circle of dust,
Like a monarch he poses—exalted, august—
            There’s nothing this planet can show him!

For a man is a man who can sharpen and set,
And he is the only thing masculine yet
            According to sawyer and splitter—
Or rather according to Wollombi Jim;
And nothing will tempt me to differ from him,
            For Jim is a bit of a hitter.

But, being full up, we’ll allow him to rip,
Along with his lingo, his saw, and his whip—
            He isn’t the classical notion.
And, after a night in his humpy, you see,
A person of orthodox habits would be
            Refreshed by a dip in the ocean.

To tot him right up from the heel to the head,
He isn’t the Grecian of whom we have read—
            His face is a trifle too shady.
The nymph in green valleys of Thessaly dim
Would never “jack up” her old lover for him,
            For she has the tastes of a lady.

So much for our hero! A statuesque foot
Would suffer by wearing that heavy-nailed boot—
            Its owner is hardly Achilles.
However, he’s happy! He cuts a great “fig”
In the land where a coat is no part of the rig—
            In the country of damper and billies.
==