Чердак

Послышались шаги. Старые деревянные стены щекотало уже засыпающее солнце, которое было намерено вот-вот укутаться в горизонт чёрного моря. С балкона вбегал солёный ветер с привкусом эвкалиптов, грубо вталкивая в комнату хрупкую изящную шторку, которой это даже нравилось: казалось, будто она кокетливо хохочет и заигрывает с ним. На стене брызгала искрами почти оторванная розетка, а вдоль потолка гудели ленивые змеи проводов.
В потолок постучали. Да, кажется, это снова шаги. Всё бы ничего, всё это можно было бы спихнуть на парочку романтиков, забравшуюся на чердак, чтобы полюбоваться расстилавшимся вдоль побережья закатом, но в доме, кроме меня, не было ни души. Хотя, учитывая то, где теперь находилась моя душа, можно было считать, что дом абсолютно пуст. Обычно души покидают дом, свою бренную оболочку, когда наступает смерть. Но в тот момент я даже не знал, жив я или мёртв и что является жизнью или смертью. И если быть совсем уж откровенным, не знаю и по сей день. Мне ничего не оставалось, как взять с тумбочки американский полицейский фонарь, привезённый мне некогда в качестве сувенира из штатов, и постучать в ответ по потолку. Но мне не ответили. Впрочем, так случалось каждый раз, когда в коридорах своего сознания мне приходилось ломиться в очередную закрытую дверь: может, недостаточно силён, а, может, не обладал достаточным уровнем знаний или же статусом (как у вас принято в обществе), чтобы мне открыли и впустили на порог. В любом случае, закрытые двери меня никогда не заставляли впадать в уныние или чувствовать себя ущемлённым, наоборот, это разжигало во мне стремление к самосовершенствованию, и, по достижению необходимых критериев для открытия той или иной двери, у меня внезапно в руках появлялся ключ. Только заходить вот уже не хотелось: пройденный этап мне казался примитивным и неинтересным.
В комнате воцарилась гробовая тишина, а сквозь меня сочилась холодная дрожь. Мои прозрачные руки, разрисованные узорами синих вен, стискивал страх, и было слышно, как он пульсирует. Самым нелепым в этой ситуации было то, что я, собственно, и сам не понимал, что со мной и отчего мне так страшно.
Как ошпаренное, моё тело ринулось в сторону балкона, захватив со стола сигареты и зажигалку. Солнце уже покинуло небесные просторы, оставив ему лишь светлый оттенок и тёплое сладкое послевкусие, как от хорошего десертного красного вина. Мне было то ли очень холодно, то ли слишком жарко: я не понимал. Стоящие рядом тела эвкалиптов и пальм начали устрашающе трещать, а может, это были и не они. Может, это на нижних этажах заискрили розетки и начался пожар, и я слышу вовсе не дождь, который стучит по листьям пальм, а треск горящего подо мной моего же дома? А, может, я превратился в огромную глыбу льда и слышу, как с треском рассыпаюсь на тысячи мелких осколков? А что если там, вокруг размашистых горных вершин, я вижу вовсе не воздушные перины облаков и густые клочья тумана, а дым от пожара, в котором сгораю? Подобную амбивалентность ощущений во мне вызвала однажды одна прекрасная юная девушка, которая решила покинуть спектакль в театре практически в самой его середине. С одной стороны, мне казалось, что ей, должно быть, скучно и она своим примитивным мышлением ещё не доросла до понимания осуществляемой на сцене постановки, а с другой - я понял, что она могла и перерасти это, что ей стало скучно и неинтересно лишь потому, что для неё это уже пройденный этап. Но теперь я окончательно запутался.
Сквозь своё слепое непонимание, я всеми силами пытался вглядеться в горизонт моря и вдруг осознал, насколько поверхностно и субъективно воспринимаю происходящее вокруг. Если, смотря на пленяющее меня покрывало чёрного моря, я вижу лишь его поверхность и соединяющуюся с ним скатерть неба, то я безнадёжно глуп. Я безнадёжно поверхностен, так же поверхностен, как и всё наше общество, которое способно видеть лишь обличие, лишь поверхность. Помнится, в одном из музеев современного искусства мне довелось наблюдать за тем, как посетители рассматривали висевшие на стенах картины современных художников. Талантливый художник был понят тем, кто смотрел вглубь, точно так же он не был понят тем, кто смотрел поверхностно, но произвёл на него впечатление созданием перед глазами "красивой картинки". Ужаснее всего было то, что среди картин были и те, что написаны поверхностными художниками, возможно, даже с целью пустить пыль в глаза ценителям этих пустых картинок. Но всех всё устраивало: перед глазами красивая картинка. Может, если я вижу лишь поверхность моря, то стоит и не думать о том, что это покрывало скрывает под собой целый мир? Что там, глубоко на дне, обитает целая жизнь со своим укладом, порядком, со своими подводными камнями? Может, смотря на картину в музее, мне не стоит задумываться над её смыслом и не пытаться почувствовать то, что хотел передать художник? А что если все эти, как мне кажется, примитивные художники и их зрители на самом деле переросли глубину настолько, что это всё лишь кажется мне поверхностным? Что если это я примитивен и ещё не дошёл до той двери в коридоре моего сознания? Что если я не ощущаю ни холода, ни жары, не горю в пожаре, не замерзаю и не рассыпаюсь на осколки на этом балконе, а всего лишь так искажённо воспринимаю реальность? Что же тогда истина, а что ложь? Или же это одновременное двумерное состояние одного и того же безумия? Я сгораю и замерзаю? Получается, что противоположное является одним и тем же, только в разном измерении, в разных призмах, а жизнь и смерть - это одно и то же, но с абсолютно с разных сторон восприятия? Значит, никакого дуализма не существует и всё является единым целым, но мы можем менять фокус, менять ракурс, наблюдать точечно или сплошь, и это всё по-прежнему останется одной большой единой массой, единой субстанцией?

На улице темнело. Я докурил и вернулся в комнату. Я был и свой, и чужой на этой вечеринке: слева на стуле сидел Платон, справа Аристотель и ещё пара неизвестных мне лиц. Перед зеркалом красовался Моцарт, поправляя свой забавный паричок, а из угла в угол метался Шекспир. Маяковский закурил прямо в комнате, а Есенин подошёл ко мне, улыбнулся и протянул верёвку.
И тут я понял: мне окончательно снесло чердак.