Рапунцель

И вот она говорит: «Твоя жизнь – сплошной карнавал! То музыка, то стихи, то какие-то рисовашки. У других (нормальных!) – богатые мужики: с автомобилем и красивым платком в кармашке. Что ты тут улыбаешься?! Стыдно мне за тебя. Вот другие возят родителей на Гавайи. А ты?! Всё что-то пишешь, сидя дома одна. Всё чего-то ждёшь… и чего же? Никак трамвая?».

Она срывается то ли в визг, то ли в крик. Ей всё это так надоело, ну прямо до жути! Ей так хочется, чтобы какой-то богатый старик сосватал непутевую дочь и уже образумил. Чтобы больше не лезла на сцену, в книги, в века… Чтобы лучше стояла бы у плиты с кастрюлькой, любила бы тихо-молча своего старика, с улыбкой носила бы ему супы и пилюльки. Ей хочется счастья дочке – такого же, как у всех: чтобы дом, достаток, машина, дети и дача. Чтобы не приходилось за её стишочки краснеть. Чтобы больше не смела влюбляться в красивых мальчиков и что-то об этом писать и об этом жить. Ей нужно, чтобы дочка как можно больше молчала. Чтобы «делала дело», а не «лезла опять любить». Рабочей лошадкой с восьми до восьми скакала.

И ей невдомёк, что для дочери это смерть. Что если заткнуть ей рот, то душа погаснет. Что только в любви она может дышать и петь, что только любовью жива и ответной лаской. И что теперь? В башне высокой её запрёшь? Чтоб тихо сидела и чтоб не могла спуститься? Ну как же ты, милая, до сих пор не поймёшь: запрёшь на замок – улетит из окошка птицей. Заклеишь ей рот – будет бить по клавишам бит. Ты свяжешь ей руки – освоит печать ногами. Боюсь, что от сдавших нервов помрёт старик, которого ты пытаешься ей сосватать.

Боюсь, что ей всё равно, кто и что кому-то сказал. Душа уже не болит и давно не плачет. Из сердца потоком льются последней любви слова, а в венах пульсом стучит ясноглазый мальчик.

P.S. Тут надо оговориться, что это, к счастью, не моя история. Моя семья мне так жизнь не уродует.