Лителисъны. Часть 1

* * *

Люблю, люблю, люблю,
лю-блю округло синее движенье,
приказ самосожженья кораблю,
спасение от пораженья.
Люблю любить,
люблю любить любовь,
люблю любви любавы и любады.
Люблю и понимаю: ничего,
кроме любви, любмя любить не надо.


* * *

«Поцелуй был как лето…» – нет,
лето было как поцелуй.
Это было лето из лет,
я как в Лете в нём утонул.
Захлебнулся в его янтаре,
позабыл про слова и дела...
А очнулся – зима на дворе,
снегом улицы замела.
Нет, зима – это только сон,
кошки-мышки упрямца ума,
но меня не обманет он.
Поцелуй сильней, чем зима.
Я проснусь и увижу: ты
акварелью лето рисуешь,
и цвета его и цветы –
продолжение поцелуев.


Звезда

Я летал и ты летала,
небо плыло чёрным шаром,
и сияли иглы-звёзды
на крутых его боках.
Вдруг одна из них упала,
я упал, и ты упала,
и на свете всё пропало,
растворившись в темноте.
Я молчал, ты не молчала.
«Всё пропало», – ты сказала,
и на это я ответил,
взяв звезду в ладони: «НЕТ».


* * *

На разговоры времени нет,
сейчас или никогда –
съесть поцелуем твой рот, как свет
съедает морская вода.
Выпить твоё дыхание, как
жадный вампир – кровь.
И потерпеть сокрушительный крах,
споткнувшись о твою бровь.


* * *

А в начале почему бы
не начать бы нам с конца.
Поцелуй последний в губы
полусонного лица,
и руки прикосновенье
к буре встрёпанных волос.
Электрическою ленью
локон к простыни прирос.
А потом идти куда-то,
возвращаться и опять –
середины и начала
от концов не отличать.


* * *

Синие тени зимы.
Холод высоких звёзд.
Тонкие пальцы твои –
слишком всерьёз.

Солнце спускается в ад.
Месяц-лунатик спит.
Никто не виноват.
Никто не помнит обид.

Гордые горы слов.
Раковины ума.
Тех, кто не помнит любовь,
любовь не помнит сама.

Было и будет всё –
волны о берег бьют.
Несовременный лист
падает в белую муть.

Снежные бёдра полей.
Шеи лебяжья боль.
Чтобы ничто не есть,
я ухожу с тобой.

Я остаюсь с тобой,
званый незваный гость.
Тонкие пальцы твои –
слишком всерьёз.


* * *

Её рука – ключ,
её нога – свет,
её лицо – сон,
её живот – мы.

Моя рука – бес,
моя нога – стол,
моё лицо – степь,
мой живот – мы.


* * *

Если поцеловать серые глаза,
они станут мокрыми,
как асфальт после дождя.

Я хочу,
чтобы твои глаза
всегда были мокрыми.


* * *

Чернильной линии изгибы
напоминают мне тебя.
Мои слова немы как рыбы,
Пусты как рыбья жизнь – вода.
И только этот чёрный очерк
имеет вес, имеет смысл –
многозначительных отточий,
которые в тебе слились.


* * *

Я не могу тебя обнять,
но я могу тебя понять.
Я не могу тебя любить,
но я могу тебя забыть.
Я не могу тебя забыть.
Я не могу тебя понять.
Но я могу тебя любить,
и я могу тебя обнять.


* * *

Где же ты, шакти, где ты?
Или нет тебя на этом свете?
Или ты блуждаешь в ночи вечной,
без свечи и тропинки млечной?
И никто твоих волос не видит,
и никто твоих глаз не видит,
и никто тебя не обнимет,
и занозу из пальца не вынет?
Тень во тьме – не пустое место.
Если ты тепла и тягуча если,
ты светла внутри, ты – шакти, шива
обовьёт тебя неразрывной ивой.
Песней тишина для двоих станет,
песней для двоих, для мира – тайной.
Только мира нет без нас, мир без тайны –
бездна с дном, без окна ставни.


* * *

Посмотри на свою Эвридику, Орфей,
и запомни  её красоту.
Ведь она остаётся в Аиде, а ты
возвращаешься в царство живых.
Посмотри на глаза её, уши и нос,
на широкие бёдра и грудь,
на копну черно-снежных волнистых волос –
и запомни хотя что-нибудь.
Там за Стиксом тебя встретят толпы друзей
и весёлые девушки тож...
Ты забудешь свою Эвридику, Орфей,
как про истину – умная ложь.
Ты забудешь свою Эвридику, увы,
ты забудешь её красоту.
Только песни случайный мотив донесёт
её голос из края теней.


* * *

Дай в глаза мне твои заглянуть,
гладить шеи плавный изгиб,
целовать твою нежную грудь,
рыжий лебедь.


* * *

Ты
Ты ли
Ты ли та
Ты ли та ли
Ты ли та ли я
Ты италия
Ты и та
Ты ли та
Ты летала
Ты ли та ли
Ты ли та
Ты ли
Ты


* * *

Ничего нет страшней и чудесней, чем соединенье,
растворение двух и рождение новых – одних.


* * *

Ты появляешься случайно:
сегодня нет, а завтра – да.
И дышит сумеречной тайной
твоя живая нагота.
На грудь беззвучно и упруго
упали бабочки сосцов.
И как в немом кино – есть губы,
но на губах – нет слов.
Блестят глаза, изгибы тают,
хотят ключицы улететь –
и оставляют, улетая,
во мне колеблющийся свет.


* * *

Руками бы зацеловал
твои распахнутые плечи,
и шею, и овал лица,
зрачков пылающие свечи.
Я всю б тебя с собой унёс,
но, к сожаленью, танец кончен,
и ты сама себя несёшь
в тот свет, где нет ни дня ни ночи.


* * *

Сосцов рубиновые искры
вонзились в руки, словно гвозди.
Так на тебе как на кресте я
распял себя – и не жалею.


Танец

Взлетают ноги как ракеты,
и души сыплются из пят.
Движения простые эти
шальное волшебство творят.
И нет конца раскатам танго,
и за последним тактом мне
всё чудится «тра-та-та-там-там»
и женщины негромкий смех.
Ну что же – ты сама хотела,
и я хотел – и в тишине
два невозможно разных тела
творят одно большое дело,
сгорая в медленном огне.


* * *

Распахнутую книгу тела
читали пальцы по слогам.
И говорила книга, пела
на непонятном языке.
Вибрирующим стоном звуки
из воздуха рождали храм,
и он сиял, и по рукам
стекали золотые фрески.


Река

Бежит река, изгибом ног
в шелка грудей опутав нежность.
И странники, забыв порог,
спешат пропасть, ныряя в пропасть.
Надежды нет, и света нет,
всем управляет неизбежность.
Её глаза пусты, а рот
всегда прикрыт чужой улыбкой.
Перебирает не спеша
и останавливает взгляды,
перебивает пополам
умелыми руками спины.
И ни сомнений ни тревог,
одарит ядом – выпьешь яду.
Бежит река изгибом ног:
всё ближе, ближе, ближе, мимо.


* * *

Текучий янтарь, коричневый мёд,
ленивые волны тропических вод,
дыхание пьяное сладких цветов –
и вот уже он ни на что не готов,
податлив как воск, неуклюж как медведь,
и нет в нём надежды на лучшее, нет,
сдается на милость и тонет во льдах
тропических вод в её цепких руках.


* * *

Изгибы, зигзаги, сферы,
эллипсы, пирамиды,
доверие – то есть – вера,
качели Семирамиды,
то есть – постель Клеопатры,
каждой жене – по мужу,
туда – то есть – обратно,
и слов никаких не нужно.


* * *

Я хочу сказать как можно точнее,
без лишних слов, ухмылок и жестов:
нет ничего синее, чем синее небо,
нет никого умнее, чем глупейшая из женщин.


Ад аструм

Легка как ветер, в солнце и цветах,
ступаешь по земле коричнево и тонко.
Взлетает в небо тонкая рука,
и смеха рассыпаются осколки
на головы случайного меня,
чужого зверя на своей планете.
Хочу бежать, но ниже дна – нет дна;
cгорю – и пусть меня твой носит ветер.


* * *

Холмы Венеры высоки,
на них взойдёт не каждый.
Не утоляют жажды
Венерины ключи.
Во глубине её пещер
горячий мрак клубится...
Но трудно сторониться
обманчивых венер.


* * *

Венерина любовь не знает слов:
одно молчание и стоны,
всё точки да тире, набор пустот,
законы без законов.


* * *

Жил в краю я диком, мрачном,
там, где правит сын внебрачный,
там, где маленькие ведьмы
превращаются в волков.
Я бродил по голым пашням,
слушал ветра голос страшный,
и однажды повстречался
с девой, что светлей, чем свет.
Разговор её негромкий,
вид рассеянный и ломкий,
показались мне приятны.
Дальше шли уже вдвоём.
Говорили о нездешнем,
о цветов цветеньи вешнем,
о дыхании вселенной,
о видениях и снах.
Между тем мы оказались
(где была моя усталость?)
посреди густого леса,
под развесистой сосной.
Посмотрел на деву. Дева
стала волком снежно-белым,
а вокруг – другие волки
молчаливые стоят.
Я хотел сказать им что-то,
но услышал в горле клокот:
это снежный волк мой первым
так меня поцеловал.
А потом другие волки
пили кровь мою. Вот только
почему-то я не умер,
почему-то я живу.
По лесам брожу бесшумно,
а на праздник полнолунья
с нежным волком белоснежным
вместе вою на луну.


Герцог Петит

Звон бокалов, треск камина,
окна стрельчатые,башни...
В замке герцогском, старинном,
отмечают тёмный праздник.
В этот день, тому лет двести,
предок герцога, Орландо,
сделал слишком много чести
той, кого бесчестить надо.
Он женился на Марине,
дочке графа Ликантропа.
Уж она его попила
крови голубой и строгой!
Вечные её капризы,
ругань, пьяные дебоши
на сердце ему ложились
непосильной скорбной ношей.
Но когда увидел герцог –
в годовщину свадьбы – друга
на своей постели... Сердце
не снесло: убил и друга,
и жену. Прошли столетья,
стали крепче узы брака.
Но на всякий случай держит
герцог палача при замке.


* * *

Ты – женщина, хозяйка. Я твой раб,
я – собственность твоя. Мой дух и тело
тебе принадлежат. Бери меня,
когда б твоя душа ни захотела.
Сожми мою напрягшуюся плоть,
сомкнись вратами жадными на жарком,
пульсирующем продолженьи слов,
и выпей моё семя без остатка.
Не останавливайся до тех пор, пока
сама не будешь сыта и довольна,
пока не отлетит твоя рука
в усталом жесте прочь на изголовье,
пока твоё дыханье не замрёт,
пока остатки дрожи не покинут,
пока тягучей струйкой жёлтый мёд
снов тело не лишит привычных линий.


* * *

Нет никого красивей неизвестной –
она богиня, дева сладких снов.
Её ты хвалишь чисто, не из лести,
без похоти и без скабрезных слов.
Другое дело та, кого ты знаешь,
она лишилась ореола грёз,
её ты как угодно называешь
всерьёз... но много чаще не всерьёз.


* * *

Есть в красоте обнажённого тела
что-то от древа и от Евы,
что-то от яблока и Адама,
что-то от мира и от храма.


* * *

Кто скажет, в чём различие полов?
Мне кажется, совсем не в формах тела,
а в чём-то, что помимо нас живёт –
во взгляде и в молчании.


* * *

Попробуй удивить меня, мой друг,
мне постоянство хуже горькой редьки.
Я жду дурацких слов и странных жестов,
корсетов, масок, танцев под луной.


Маленькая принцесса

Ночь... Торопливым углём замазано небо.
Грубый огрызок луны над головой.
Небытия бытие требует зрелищ и хлеба.
Маленькая принцесса тихо с кровати встаёт.

Медленные шаги по коридору. Ступени
мраморной лестницы ноги её холодят.
Заскрипела тяжёлая дверь с грустью и сожаленьем.
Принцесса шагнула в провал, не оглянувшись назад.

...

В горле горячая кровь пенится винным угаром.
Губы довольной улыбкой рвут на две части лицо,
мечется сердце в груди безумным кочегаром.
Тает бессонная ночь со словами: ещё...
 

* * *

Танцуй, волчица, танец смерти,
зубами щёлкая над ухом.
Взыграют кости-костаньеты,
душа поднимется над духом.
Но перед тем, как отделиться
бесповоротно, невозвратно,
она услышит хриплый шёпот,
увидит на рубашке пятна,
почувствует прикосновенье,
горячей чистой волчьей плоти
захочет... А нельзя обратно –
у жизни график слишком плотен.


* * *

Как два становятся одним,
как две становятся одной,
не знает даже господин
вселенной нашей заводной.


* * *

Это не всё. Это движение.
Это волнение. Это борьба.
Это потеря. Это мучение.
Это слияние. Это свечение.
Это влечение. Это вращение.
Это молчание. Это судьба.


Мораль без басни

Мораль без басни такова:
чем краше, тем, увы, ужасней
грех. Но прекраснее греха –
Нет ничего.


* * *

Скажи мне что-нибудь, скажи,
но только больше не дрожи,
но только больше не сердись,
а на колени мне садись.
Садись и, помнишь, как тогда?
Туда, сюда, туда, сюда.
Пускай вода трескучих дней
сечёт кнутом своих коней
и мчится вдаль, а мы с тобой
останемся наедине с судьбой.


Волчица ночь

Закрыло солнце глаз, и ночь
квадраты смысла гонит прочь.
Ничто не может нам помочь.
Мы тонем в беспробудных снах.
Глухое ох, слепое ах.
Вино разлилось в головах.
Разбита разума стена.
Я не один, ты не одна.
Блуждаем по вершинам дна.
Ничто не может нам помочь.
Квадраты смысла гонит прочь
волчица бешеная ночь.


* * *

А если бы брови были крыльями,
сколько бы девушек летало в небе
без помощи искусственных приспособлений?


Не бросай меня
(Жак Брель)

Не бросай меня.
Если ты уйдёшь,
завтра будет тьма,
день не сменит ночь.
Если ты уйдёшь,
я сойду с ума.
Не бросай меня,
не бросай меня.
Если ты уйдёшь,
кто я и зачем?
Откажи ему,
откажи им всем.
Кто я? почему?
Просто пустота.
Не бросай меня.
С чистого листа,
может быть, начнём,
мы же можем стать
пламенем опять,
языком огня.
Не бросай меня,
не бросай меня.
Если ты уйдёшь,
как мне дальше жить?
Не бросай меня.
Между нами нить
не порви, оставь
при себе как тень,
тень твоей руки,
тени тень, как пса –
сторожить твой сон,
сторожить твой стон,
сторожить твой стан.
Только не бросай.
Среди гулких стен
не бросай меня,
ветер перемен.
Не бросай меня.
Не бросай меня.
Не бросай меня.
Не бросай меня...


* * *

Лёгкое дыхание, белая вода.
У костра шаманили, чтоб попасть туда –
в мира мир. Укромное горлышко прошли.
Засияло тёмное небо без светил.
Распустился цвет цветов. Стало всё ничем.
И исчезли если, то, как, куда, зачем.
Памяти предатели, на воде круги,
в небывалом спрятали, в мареве тайги.


* * *

В груди не кровь, а молоко,
во рту не слюна, а мёд.
И в лоне, раскрывшем губы, я пью
не смазку, не слизь, а нектар.
И с каждой каплей тебя, с тобой
сродняюсь я всё сильней.
И вот уже в жилах моих нектар,
и мёдом истекает член.


* * *

Прикосновенье губ к вершине –
как некий сладостный обряд.
Беззвучно произносит имя
язык, любовью светлой свят.
Рот обнимает твёрдо мягкий,
пунцово красный спелый плод.
И утоленьем вечной жажды
нектар божественный течёт.


Первобытные страсти

Это кто лежит в кровати,
так румяна и бела?
Демоница, бога ради,
ты меня свела с ума...
Отвернись, укройся быстро,
а не то творец гармоний,
высекая кремнем искры,
в красоте твоей утонет.
И тогда слова исчезнут,
и останутся лишь звуки
первобытной страшной песни:
уки, муки, вуки, буки!


Новый Айболит

Стояла глубокая ночь,
дремали враги и друзья.
Хорошему делу помочь
отправился в Африку я.
Мартышки там чахли в тоске,
и дохли одна за другой.
Успеть бы – стучало в виске,
зудел мой талант дорогой.
И вот я на месте. Талант
к мартышкам тот час применил;
беременность – розовый бант
лишил их печаль зла и сил.
Теперь я спокоен. Домой
лечу, закрепляя успех.
Талант твердокаменный мой,
он не для мартышек  – для всех!


* * *

Страшная сила у женских ног,
ведь между ними – чёрт и бог.


Снежная царица

Проводит лета и зимы
на севере, в синих льдах,
царица снежная – имя,
на людей наводящее страх.
Морозами землю глыбит,
пургой заметает следы.
Любит, ненавидит –
не разберёшься, поди.
Никто её сердца не знает,
да и не хочет знать.
Все дожидаются мая,
про себя поминая мать.
А снежная злая царица,
страстный нежный ручей,
бешено вешне струится –
чей же он, чей же он, чей?


Пещерная математика

Великий вождь сидел и думал.
Потом сказал, сверкая глазом:
«Всех духов злых и добрых сумма –
ничто пред женщиной-заразой.
Её дыхание смертельно,
её пещера невозвратна.
И взгляд её сечёт как ельник
и обещает смрадный ад, но
мы только там находим отдых,
как будто смерти зов сломил нас,
как будто в наших с ней расчётах
не ноль, не плюс нам нужен – минус».


* * *

Прекрасный и волнующий предмет
Мужчине дан. Сорви штаны, увидишь.
Пусть смысла в нём, на первый взгляд, и нет –
не ест он, не поёт, не изучает идиш, –
но прикоснись к нему: как твёрд он и горяч,
как горделиво шлем он нахлобучил.
Скажи полслова – он помчится вскачь,
упрямый рыцарь, верный и могучий.
Он унесёт тебя в такую даль,
откуда нет привета и возврата.
И разве важно, ад это иль рай?
Нет в чудесах ни чести, ни разврата.


* * *

Вакханства тяжкое бремя
не каждый может снести.
Сеют силены семя,
мир пытаясь спасти –
от скуки, от грусти распада,
от умных ненужных слов.
А рядом скачут менады,
развлекая ослов.
Пылают их чресла и груди,
болтаются по сторонам.
Люди, мать вашу, люди,
вина бы налили вы нам!
И сами пили бы с нами
кровь плодородной земли,
И забылись бы снами...
Если бы спать могли.


* * *

Окружает меня чушь.
Где ты, ангел мой, Аннуш?
Появись, открой глаза,
буду я тебя лизать.
Я в твою проникну суть
понемногу, по чуть-чуть,
растворюсь, как в небе синем
тает город журавлиный.
Буду хлебом и вином,
чтобы стали мы одно.


* * *

Будем смелыми и злыми,
будем громко хохотать,
будем в радостном порыве
друга дружку в клочья рвать,
разлетимся в бисер пены,
в брызги белого вина,
захлебнётся нами время,
не допив бокал до дна,
звук запляшет диким эхом,
стены в стоны обратив, –
потому что не **й, не **й
прятать счастье от других.


* * *

Лейся белая вода,
лейся бешеным потоком,
бей фонтаном, бей туда,
где не плавают суда.
Ты заполни до краёв
чашу радости пустую,
где не место для **ёв,
но зато есть место **ю.


* * *

Говорит Иван Марфуше:
«Я люблю в тебе не уши,
не колени и не лоб.
Да, такой я остолоп!
Рот меня влечёт и руки,
а сильней всего, конечно,
место то, что по науке
называется промежность».
Марфа думала недолго,
а потом сказала: «Ладно!
Я в тебе ценю, соко;л мой,
член огромный как коряга.
Как ввернёшь его в меня ты –
так я сразу вся и млею...
Что ты, что ты! Счас не надо!» –
«По другому – не умею».


* * *

Взбирается ли конь на кобылицу,
садится ли верхом на суку пёс,
мне хочется провидеть чувства, лица,
немой всесокрушающий вопрос,
точней, ответ – на то, к чему всё это?
С какого неразменного рубля
мир заключён в цепь грубых пируэтов
***ды в сопровождении **я?


* * *

За чернотой раскрытых губ –
немая горечь пустоты.
И тот, кто был нелеп и глуп,
тот разбивается о зуб
и, пустотою одержим,
в неё летит.
Мир на изнанку провернув,
прекрасен станет и умён.
Прольётся чистым светом суть
на голую живую грудь,
и вечным именем имён
застынет стон.


XVIII век

Век восемнадцатый, прекрасный,
пикантный и галантный век,
певуче сладкой томной страсти
предавшийся, как человек,
которому всё надоело –
и мысли нет, и жизни нет,
а есть одно большое тело, –
оно же – тайный кабинет
для дьявольских экспериментов
(всегда простых, как дважды два).
...В конце, повязанная лентой,
На плаху ляжет голова.


Прогулка с весной

Пастельные краски апреля:
розовый, голубой.
Едва самой себе веря,
весна рядом с тобой.
Тонким очерком брови,
губ земляничный сок,
жемчужины глаз и кроме
этого – ничего.
Счастье в груди всплеснуло,
крыльями бросилось в лёт...
Но ты повернёшь в переулок.
Весна – прямо пойдёт.


* * *

Горит чугунной кочергой
пудовый хер, гроза и слава,
и остудит его герой,
лишь опустив в глубокий омут.
И поворочав его там,
под хлюп и жадное шипенье,
он снова станет тем, кем был –
владельцем разума и члена.


* * *

Пламя дышит семенем,
семя дышит пламенем.
Нет прекрасней бремени,
чем чудес испарина,
времени распутица,
хлюпота; да не;пробудь.
Всё, что хочешь, сбудется,
только б не реветь, не выть,
молча глазом меряя
синь сухую, тонкую.
Вспоминай, что дело есть,
не живи осколками.


Белая роза

В ожидании воды,
у источника сухого
на коленях маг сидит
и бормочет своё слово:
«Ты, росинка, появись,
ты раскройся белой розой...»
Раздаётся тихий свист.
Маг сидит всё в той же позе,
шепчет, шепчет, и его
голос прячется за шумом.
Плоть земли рассталась. Столб
вырос до небес. Безумным
взором смерил чародей
несусветную громаду
и, раздавленный, исчез
в белой розы сладком яде.


* * *

Лижет белая рука
островерхие огни.
Эта песня – на века,
ночи превращает в дни.
Есть сейчас, а не потом.
За ценой не постоим.
Растворив себя огнём,
не увидим едкий дым.


* * *

Позволь поцеловать тебя, мон анж,
ты так очаровательна сегодня.
А то, что ты ещё пока что спишь,
любой ответ твой превращает в да!
Пока ты спишь, ресницы все твои
пересчитаю медленно и точно.
Наверно, для того и нужен сон,
чтоб вглядываться в милые черты
и различать их тонкие нюансы,
и радоваться самому простому –
дыханию, слетающему с губ,
в котором жизнь, а жизнь – всегда прекрасна.
Позволь поцеловать тебя, мон анж!


Недолгие боги
(впечатление)

Скрипач целует нежно руку
скрипачке, потому что он –
не по уму, не по науке,
а просто так – в неё влюблён.
И разве можно сомневаться,
что это музыка его
опутала звенящей сталью,
макнула в омут головой?
И в этот миг он бог, богине
свой предлагающий союз.
Спеши! Ведь музыка погибнет,
а люди... Людям не до муз.


Мечта

До ***ды твоей прикоснувшись **ем,
как могу о том не подумать, солнце,
что усилия пропадают всуе:
мы поднимемся с тобой  и разобьёмся...
Если б только сделались не по частям, всецело,
без изъятия ***дою мы и **ем,
то е***вою душой бы стало твоё тело,
а моё – е*****шею из е***их.
И неслись бы мы сквозь пустые пространства,
озаряя тьму светом звезды невозможной,
и забыли бы тогда, кем были раньше,
и не знали бы, кем станем позже!


Сражение

Схватились чресла в дикой битве,
снопами искры от мечей.
И нет пощады павшим, лишним –
в бою погибший стал ничем.
Сияют панцири. Знамёна
истрёпаны горячим ветром.
Но всё ещё гарцует лоно
и член рысит на километры.
Их неприязни нет предела,
они – как Сцилла и Харибда.
И каждый каждого тут съел бы,
да в горло встрянет костью рыбьей.
...Потом – что делать – перемирье.
Рукопожатия. Цветы.
Прости  меня... Уже простила...
И вот они опять на ты.


Игра

Поставь мне на грудь каблук.
Сломи мою волю.
В руках твоих лук. Стрелу
не дари другому.

Ты холодно смотришь вниз,
на раба истому...
Внимание! Птичка! Чиз!
Ну вот! Кадр пойман.


* * *

То дождь, то снег, то снег с дождём.
Давай немного подождём,
пока не окунётся в сны
безумный мир. И выйдем мы
в пустыню под одним зонтом,
и будем говорить о том,
что ночь – это всего лишь ночь,
и надо как-то ей помочь,
чтоб она розой расцвела...
И нас с собою увела.


* * *

«Орхидея, орхидея...» –
прошептал, закрыв глаза.
Темноты – хозяйка – света,
встреча можно и нельзя,
искажённая улыбка
пламенеющего рта,
безошибочной ошибки
непрерывная черта...


Вечная гостья

Откуда ты, и кто
унять тебя сумеет?
Ты вихрь, ты огонь,
ты неземная фея.
В твоих глазах печаль
смешалась с негой ночи.
Ты с чистого листа
читаешь души прочих.
Ты проникаешь в них,
резвишься и играешь.
Не чувствуя вины,
любовью убиваешь.
Спалив и разметав
обугленные кости,
с улыбкой на устах
ко мне приходишь в гости.


Ведьма

У этой ведьмы добрый нрав –
она не ищет тех, кто прав,
кто благородней и умней, –
а только тех, кому нужней.
И зелья чудные свои
она готовит по любви,
но за подарок свой берёт
лишь равный дар – любовный мёд.
Приходит к ней и стар и млад,
и отдаёт, что может дать,
а ведьма бледную росу
всё льёт и льёт в большой сосуд.
О назначении его
никто не ведал ничего,
пока какой-то паренёк
последней каплей не истёк
и  не вздохнула ведьма: «Жаль...
Ещё б немного поднажал». –
«Да я чего? Да я смогу.
Ты погоди – я помогу!
А ты не хмурься, объясни –
мой мёд, что сделаешь ты с ним?»
И отвечала ведьма: «Что ж,
на болтуна ты не похож...
Ну, слушай: много лет назад
зашёл ко мне один солдат.
Хотел победы он в бою...
А получил – любовь мою.
Неделя с ним была длинна,
как женский волос, как волна,
но всё кончается, и вот –
любимого труба зовёт.
Предчувствия терзали грудь,
и собирая друга в путь,
ему дала я амулет:
придёшь назад – сам или нет.
И он явился, но в гробу.
Его я тело берегу
в пещере, в травах и цветах,
так что не тлеет милый прах.
Но чтобы душу пробудить,
обряд придётся совершить:
обмыть три раза мёдом и
с губ напоить глотком одним.
Тогда его я сна лишу,
для новой жизни воскрешу...
И вспыхнет свет, и сгинет тьма,
и мир со мной сойдёт с ума!»


* * *

Блестят глаза.
Летят ракеты губ.
Взмахнули брови крыльями как птица.
И мысли быстрые
бессмысленно растут,
и с головой готовы распроститься.
Ещё немного –
и взорвётся мир.
И так ему, разумному, и надо.
Кому нужны
каналы и мосты,
Проспекты, улицы, аллеи ада?


* * *

Нельзя спешить тревожным зверем,
нельзя бросаться сразу в бой.
Тебе откроются все двери,
закрытые другим тобой.
Ведь ты другой – она, и значит,
с самим собой идёт война.
Она как ты – смеётся, плачет,
и ты смеёшься – как она.
И этот плач, он твой; ручьями
бежит вода её души.
Мы отдаёмся себе сами,
и только так умеем жить.


* * *

Разрезав апельсин, смотрел,
как капли из него текут;
и представлял, что это щель,
которой **я не дают,
а только лижут языком,
высвобождая нежный мёд...
И чтоб никто не пил его,
я съел проклятый этот плод.


Слияние

1

«Ужасно с тобой мы развратны, Катрина,
но разве бывают прекрасней картины,
чем наше слияние? Тело и тело
сомкнулись навек, чтоб душа не болела».

Катрина качнула задумчиво грудью,
взбираясь на друга. «Мы больше не люди.
И каждое наше движение – это
шаг в сторону тьмы, а не в сторону света».

Задвигала бёдрами медленно, чутко,
как будто на ощупь. «Становится жутко,
когда понимаю, что наши заботы
других довели бы до спазмов и рвоты».

«И в нечеловечности ты человечна».
Моро улыбнулся, качнувшись навстречу.
«Какое нам дело до тех, кто не в теме?
Они потеряли и соки, и семя».

Друзей охватило волнение. Жадно
скользили туда и скользили обратно.
И речи их стали яснее и проще:
понятен любому дыхания росчерк.

И точкой, точней, восклицательным знаком,
как поле безумно алеющих маков,
расцвёл и расплылся до края вселенной
их стон, переставший мужским быть и женским.


2

Катрина лежала в постели, а рядом,
скользя по её очертаниям взглядом,
сидел неподвижно Моро. «Что с тобою?» –
Катрина к нему прикоснулась рукою.
Он вздрогнул. «Да так, засмотрелся. Однако –
из чёрной дыры, из кромешного мрака
сияют всего удивительней звёзды...» –
«Неплохо придумал про женские ***ды! –
Катрина раздвинула ноги. – Смелее!
Ныряй с головой, погружайся по шею!»

Моро рассмеялся и махом единым
в нее погрузился. Царапая спину,
Катрина под ним растекаясь немела,
но пело её раскалённое тело.
И песня летела, и в хлюпанье жадном,
движении быстром туда и обратно,
мучительно сладком, высоком и низком,
горели и гасли последние смыслы.
А позже сидела Катрина и нежно
одним ноготком проводила по чреслам,
и те восставали. «Попробуем снова?» –
«Я как пионер – постоянно готова!»


* * *

Вот-вот взлетит, но почему-то –
здесь, на земле, пока ещё –
она застыла на минуту
и, кажется, кого-то ждёт...
Меня? Протягиваю руку.
Берёт и тянет в небеса.
Полёта странную науку
Никак не выучу я сам...


* * *

Мистер Джонс любил напитки,
карты, девушек, коней.
Джейн была особой пылкой.
Волочился он за ней.
Делал это – как умел он –
с чувством, с толком, с хохотком.
Так отписывают мелом
выйгрыш, давшийся легко.
Досмеялся до женитьбы,
а потом другой расклад.
Пылкой женщине ошибки
слишком много говорят.
Нет, она его не била,
не кричала бранных слов:
с лучшим другом изменила
(друг был не из дураков),
а потом бежала – с ним же, –
прихватив всё, что могла.
След их в городе Париже
замела ночная мгла...


* * *

Вот счастье: смазка, слюни, пот и сперма.
Всё перемешано. Колени, грудь, живот.
Красавица, кобыла, сука, стерва!
**и меня, **и в ***ду и в рот!
Молчи, кричи, дыши быстрей и чаще...
Запутывайся в паутине рук и ног.
Вот чудо, вот любовь, вот наше счастье –
и, чтоб вы сдохли, больше ничего.


Нищенка
(Альфред Теннисон)

Король со свитой путь держал
в свой замок родовой,
но словно вкопанный он встал
пред девою босой.
С коня спустился, подошёл,
без спутников, один.
Сказали лорды: «Знает толк
в красе наш господин!»

Она как в облаках луна
сияла и в тряпье.
Глаза лучисты, грудь полна,
изъянов вовсе нет.
Нежна, мила, ну кто бы мог
сравниться с ней другой?
Король воскликнул: «Видит бог,
Ты будешь мне женой!»


* * *

Везде менял «возможность» на «потенцию»,
и чувствовал себя бодрей от этого,
как будто мужественнее и моложе.
Смешно, но это тоже сила слова.


Из разговоров о любви

«Мадмуазель, признайтесь, что для вас –
любовь?» – спросил маркиз де Сад одну девицу.
«Любовь – цветок, любовь – речной поток,
любовь – летящая по небу птица...»

«Ну что же, замечательный ответ», –
вздохнул маркиз и кляп вернул на место,
берясь за плеть. Любовь – сухая степь,
любовь – стена, любовь – немая песня.


Волшебство

Волшба – искусство для немногих,
особый взгляд, особый мир,
живая ткань живой дороги,
из неба пролитый эфир.
Движение всегда по кругу,
и каждый раз – движенье вверх.
Дыхание немое, ру;ки,
как воск, сминающие твердь.
Восторг и – новое сомненье,
и, наконец, забыта ложь:
нет ничего, есть только пенье.
И ты поёшь.
И ты живёшь.


* * *

Он думал о началах и концах,
она – о продолженьи рода.
Стояла скучная, промозглая погода,
по небу плыли тучи из свинца.
Они по краю обходили лужи,
держась за руки, чтобы не пропасть,
и в этом было их спасенье; страсть
прошла, но нежность греет кровь не хуже,
пусть по-другому. И в его руке
её рука летела налегке.


* * *

Томные девы на пляже
похожи на ластоногих:
так неуклюжи с виду,
но если что – очень даже....
Уклюжи.


* * *

Катятся капли пота
по белой спине.
Жаркая работа –
в тебе и во мне.


* * *

Плавятся тела как свечи,
ночь вливая в вечер.
Ветер пылью времени
осыпает плечи.
Бьётся сердце бешено
ошалевшей птицей –
в пятках, в пальцах, в темени –
в тьме больным убийцей.
Решено и взвешено.
Лица, лица, лица.
Вспыхивают искры
угольками  глаз.
Всё остынет, всё пройдёт –
Только не для нас.


* * *

Белый ворох белых глаз,
алый всполох алых губ.
Если жизнь не удалась,
оставайся здесь, мой друг.
Вместе весело дышать,
вместе весело парить,
раскалённый медный шар
из самих себя растить.
Будет свет и будет тьма,
между ними – полумрак.
И в безумии ума
Растворится твёрдый знакъ.


Освобождение

Разденься, ложись на постель и закрой-ка глаза.
Всё правильно. Только не вздумай открыть их, не надо.
Я мог бы накинуть повязку, но не хочу.
И связывать тоже не буду; пустая забава.

Ты здесь потому, что сама захотела тут быть,
и не убежишь, не нарушишь со мной договора.
Прислушайся. Кажется, что-то уже началось.
Во тьме дует ветер, и искры её прорезают.

Ты чувствуешь эхо большого живого тепла.
Сначала почти незаметно, но хаос стихает,
и голос всё чище и громче звучит в пустоте,
свободно вливаясь в открытое чуткое тело.
   
Ты словно струна, что запела с другой в унисон,
немного сбиваясь, но первые эти ошибки
тебе не мешают, и песней становится мир,
и ты ; это он, ты поёшь и не помнишь молчанья.

Ты в центре вселенной как в облаке пара летишь
и смехом горячим просторы её согреваешь.
Так просто. Вдох, выдох. Глаза открываются. Встань.
Теперь для тебя нет границ. Ты свободна. Иди!