Сквозь тайгу

«В огонь! Братья, в огонь! Не дадимся антихристу на поругание. Уйдем от мучителей в огонь... испечемсо яко хлеб на Святую Троицу!  Возгоримся яко свечи в жертву господу. Выйдем прямо на небо... Боже всемогущий, утверди на страдание огненное, на смерть красную... Умрем за любовь твою причистую...»
   (Михайло Ломоносов - «От недр своих», фильм 1, серия 2)


Часть 1.

     И сказал Михайло Ломоносов деду Мошкарю: «Все! Оставил я старую веру. В мир решил вернуться...»
    И закружил дед Мошкарь вокруг Михайло: «А в чем она радость то мирская? Добро наживать, живот набивать, вино хлестать да девок шупать? О жизни подумай. Душу то пожалей. О жизни той, будущей, настоящей... той, вечной!»
    «Да ты, что дед Мошкарь, - глядя в лживые глаза деда, произнес Михайло, -   детей да баб пожег, а сам спасся...»
    «Отступник. Собака. Сатана. Сгинешь, сгинешь падаль... Будь, будь проклят...» - гневно закричал дед Мошкарь  и бросился прочь от Ломоносова...
 
     А через некоторое время в старообрядческий скит приехали солдаты и представители официальной церкви... с приказом арестовать Михайло Ломоносова за поджог кельи, в которой сгорела семья старообрядцев... И решил Михайло бежать в Москву, а там, глядишь и дальше, в Марбург... и уже из Марбурга, спокойно наблюдать за «петровской Русью: псевдоморфозом, который у Евросоюза  на виду».

   Двигался Михайло на ЗАКАТ... и думал о странных рассуждения Освальда Шпенглера!, которому доверять, конечно же, было бы полным безумием, однако... «На Руси постановления Стоглавого собора 1551 г. свидетельствуют о примитивнейших верованиях. Смертными грехами здесь оказываются брадобритие и неверное крестное знамение. Ими, мол, уязвляются черти. «Антихристов синод» 1667 г. привел к колоссальному сектантскому движению раскола, потому что предписывал креститься не двумя, а тремя пальцами и говорить не Исус, а Иисус, вследствие чего сила этих волшебных средств против бесов оказалась для ортодоксов утраченной».
    Но если «хочешь уничтожить народ – не отнимай у царя Петра ножницы... отними у Петра разум...» (Только не забывай, что думать подобным образом могут только безнадежно одаренные НкТВэшники! для которых, без сомнений, даже Ииисус сам себя прибил к кресту ради самопиара...)

    Обыкновенно свой маршрут Михайло никогда не затягивал до сумерек и останавливался на бивак так, чтобы засветло можно было поставить палатку и заготовить дрова на ночь... Сумерки в лесу всегда наступают рано. На западе сквозь густую хвою еще виднелись кое-где клочки бледного неба, а внизу, на земле, уже ложились ночные тени. По мере того как разгорался костер, ярче освещались выступавшие из темноты кусты и стволы деревьев... и все яснее становилась для Михайло Ломоносова мысль доктора исторических наук Владимира Мединского из которой следовало, что «достоверного прошлого не существует. И «истинно научных» исторических концепций нет. Всякая история пишется с позиции своего дня. Кто управляет историей, управляет будущим». И Михайло, вспомнив судью Иркутского областного суда Дмитрия Черникова, подумал: «Главное понимать, кто и в каком состоянии УПРАВЛЯЕТ историей...» Тем не менее, иногда становится чертовски приятно, когда узнаешь, что американцы вообще не знают историю... Так, Билл Гейтс (лукаво) например, утверждает: «Смотреть в зеркало заднего вида... в целом это пустая трата времени», а Генри Форд добавляет масла... в двигатель: «История – это полная чушь».

   Часов в десять вечера Михайло закрыл тетрадь с конспектами и, завернувшись в овчинный тулуп, лег к огню. От жара, подымавшегося вместе с дымом кверху, качались ветки старой ели, у подножия которой он расположился, и то закрывали, то открывали темное небо, усеянное звездами. Стволы деревьев казались длинной колоннадой, уходившей в глубь леса и незаметно сливавшейся там с ночным мраком.
   Прошло несколько минут... Вдруг Михайло услышал, как кто-то спускается с горы... Михайло стал прислушиваться, но кругом было тихо, так тихо, как только бывает в лесу в прохладную весеннюю ночь. Вдруг сверху посыпались мелкие камни.
      - Это, вероятно, медведь, - подумал Михайло и стал заряжать фузею.
      - Стреляй не надо! Моя люди!.. - послышался из темноты голос, и через несколько минут к огню подошел человек.
      Одет он был в куртку из выделанной оленьей кожи и такие же штаны. На голове у него была какая-то повязка, на ногах унты, за спиной большая котомка, а в руках сошки и старая длинная берданка....
      - Здравствуй, капитан, - сказал пришедший, обратясь к Ломоносову. Затем он поставил к дереву свою винтовку, снял со спины котомку и, обтерев потное лицо рукавом рубашки, подсел к огню.
- Ты кто будешь? – спросил Михайло
  - Моя гольд, - ответил он коротко.
  - Ты, должно быть, охотник?
  - Да, - отвечал он. - Моя постоянно охота ходи, другой работы нету, рыба лови понимай тоже нету, только один охота понимай.
   - Тебя как зовут? - спросил Михайло незнакомца. 
- Дерсу Узала, - отвечал он.
   
    Ломоносова заинтересовал этот человек. Что-то в нем было особенное, оригинальное. Говорил он просто, тихо, держал себя скромно, не заискивающе. Они разговорились. Дерсу долго рассказывал Ломоносову про свою жизнь, и чем больше он говорил, тем становился симпатичнее. Михайло видел перед собой первобытного охотника, который всю свою жизнь прожил в тайге и чужд был тех пороков, которые вместе с собой несет городская цивилизация... Как там у русофоба Шпенглера – «в лишенном городов краю с его изначальным крестьянством, как нарывы, угнездились отстроенные в чуждом стиле города. Они были фальшивы, неестественны, невероятны до самого своего нутра. «Петербург самый отвлеченный и умышленный город на всем земном шаре», - замечает Достоевский. Хотя он и родился здесь, у него не раз возникало чувство, что в одно прекрасное утро город этот растает вместе с болотным туманом. Вот и полные духовности эллинистические города были рассыпаны повсюду по арамейскому крестьянскому краю - словно жемчужины, глядя на которые хочется протереть глаза. Такими видел их в своей Галилее Иисус. Таково, должно быть, было ощущение и апостола Петра, когда он увидал императорский Рим. Все, что возникло вокруг, с самой той поры воспринималось подлинной русскостью как отрава и ложь. Настоящая апокалиптическая ненависть направляется против Европы. А «Европой» оказывалось все нерусское, в том числе и Рим с Афинами, - точно так же, как для магического человека были тогда античными, языческими, бесовскими Древний Египет и Вавилон. «Первое условие освобождения русского народного чувства это: от всего сердца и всеми силами души ненавидеть Петербург», - пишет Аксаков Достоевскому в 1863 г. Москва святая, Петербург - сатана; в распространенной народной легенде Петр Великий по¬является как Антихрист...» То же самое слышалось и из всех апокалипсисов арамейского псевдоморфоза: от книг Даниила и Эноха и до эпохи Маккавеев, вплоть до Откровения Иоанна, Баруха и 4-й книги Эздры - против Антиоха, Антихриста, против Рима, Вавилонской блудницы, против городов Запада с их духом и пышностью, против всей вообще античной культуры. Все, что возникает, неистинно и нечисто: это избалованное общество, пронизанные духовностью искусства, общественные сословия, чуждое государство с его цивилизованной дипломатией, судопроизводство и администрация... 

    Звезды на небе переместились и показывали далеко за полночь. Часы летели за часами, а они все сидели у костра и разговаривали. Говорил больше Дерсу, а Михайло  его слушал, и слушал с удовольствием. Дерсу рассказывал  про свою охоту, про то, как раз он попал в плен к хунхузам, но убежал от них. Рассказывал про свои встречи с тиграми, говорил о том, что стрелять их нельзя, потому что это боги, охраняющие женьшень от человека, говорил о злых духах, о наводнениях и т. д.

   А Михайло рассказывал охотнику о старообрядцах! (рассказы эти, на радость  литературоведу Александру Морозову (1906–1992), в 1950 году были даже удостоены Сталинской премии). И Дерсу внимательно слушал... Так вот, «большую известность приобрел с конца XVII века староверческий скит, основанный братьями Андреем и Семеном Денисовыми на реке Выг, в Олонецком крае. Они охотно принимали к себе всех, ищущих пристанища, не справляясь об их прошлом.
Неоплаченный безответный труд "послушников" позволил быстро окрепнуть "обители". Начав с "толчеи", на которых в неурожайные "зеленые годы" мололи древесную кору, чтобы подмешивать ее в пищу, выговцы постепенно обзавелись своими заправскими мельницами, кузницей, занялись гонкой смолы и дегтя, обработкой кож, даже устроили меднолитейную мастерскую. Они разрабатывали за десятки верст от монастыря пустующие земли, развели многочисленный скот, прокладывали дороги через гати и топкие места, завели собственные рыбные и зверобойные промыслы на Белом море. Наконец, выговцы повели крупную торговлю хлебом и не только снабжали им Беломорский север, но и взялись за доставку его в Петербург и притом на новоманерных судах, согласно последним указам Петра I. Когда в 1703 году Петр шел с войском через олонецкие леса, выговцы были страшно напуганы. В монастыре были приготовлены "смолье и солома", и они готовились "огнем скончатисе". Но Петр посмотрел на дело здраво и не стал разорять пустынь. Он лишь приписал выговцев к Повенецким горным заводам, обязав работать на государство.
     Льготы, дарованные Петром, и успехи в "мирских делах" и торговле дали возможность окрепнуть выговской обители, превратившейся в целый городок...
Выговская пустынь сыграла некоторую роль в распространении образования на севере. Но при этом необходимо подчеркнуть, что выговские "пустынножители" ставили перед собой крайне реакционные цели, ибо стремились, по их собственным словам, "весь народ возвратить к старинным временам, преданиям и обычаям". Здоровая энергия северного крестьянства, находившая выход в деятельности Выга, получала искаженное применение. Мятежные ревнители старины отстаивали исторически обреченное дело. Старообрядческая культура хотя и достигла довольно высокого уровня, однако оставалась целиком средневековой и схоластической. Она замкнулась в рамках старой феодальной культуры Московской Руси. И эти рамки еще сузились. В скитах царило страшное изуверство. Выговские писатели неустанно прославляли тех, что "за древлецерковное благочестие огнем скончалися", то есть сожгли себя заживо. С "книжной премудростью" уживались невыносимая темнота, невежество и суеверие...» Михайло замолчал.

(Сближение Ломоносова со старообрядцами возникло из его тяги к знанию, к ревниво оберегаемым книгам, которые, казалось, скрывают "неисчислимую премудрость". Но его постигло жестокое разочарование. Ломоносов скоро убедился, что все эти "сокровенные книги" не таят в себе ничего, что могло бы действительно ответить на волнующие его вопросы, что весь спор, все мученичество и ожесточение вызваны нелепым и слепым упорством из-за буквы и обрядовых мелочей, превращенных гонимыми и преследуемыми людьми в символ их "вечного спасения". Ломоносов, как Иван-царевич в сказке, пошел к старообрядцам за "живой водой", а нашел у них только темное мудрствование и закоренелую нетерпимость ко всякому движению мысли. Старообрядцы, по их собственным словам, ненавидели "мудрых философов, рассуждающих лица небесе и земли и звезд хвосты аршином измеряющих". А юному Ломоносову как раз хотелось измерять хвосты комет и разгадать тайну северного сияния.
Столкнувшись с затхлым и темным миром старообрядчества, Ломоносов должен был отшатнуться от него...)

Ломоносову не хотелось управлять историей, ему хотелось жить здесь и сейчас! И он стал расспрашивать Дерсу о том месте, где они сейчас находятся. Дерсу сказал, что это истоки реки Лефу (р. Илистая) и что скоро они смогут добраться до Дальнереченска, откуда на самолете АН-2 можно будет долететь до Рощино, а там и до Лаули рукой подать...

Михайло был изумлен... Ведь он шел в Москву... а оказался в двух шагах от Владивостока, где его, по всей вероятности, тоже ищут... На земле и на небе было еще темно, только в той стороне, откуда подымались все новые звезды, чувствовалось приближение рассвета. На землю пала обильная роса - верный признак, что завтра будет хорошая погода. Кругом царила торжественная тишина. Казалось, природа отдыхала тоже.
    Через час восток начал алеть... Небо из черного сделалось синим, а потом серым, мутным. Ночные тени стали жаться в кусты и овраги...

   После чая Михайло и Дерсу стали собираться. Дерсу надел свою котомку, взял в руки сошки и берданку. Через несколько минут они тронулись в путь...