В Москве Час пик

        Часть I

Лижет дождик мыло льда
в мыльнице асфальтовой:
"Зыбкий холод навсегда
смыть, Земля, нельзя ли твой?
Разреши пройтись с утра
с полюса на полюс.
Сколько в каплях есть добра, —
пей, Земля, им полнись!
В блеск давай отмоем мы
дуги – параллели.
Что ж что прежде их отмыть
ливни не успели.
Дай побольше талых вод,
с ними слитно хлынем,
пусть бы жил земной народ
в чистоте отныне".

Светает. Улицей иду
в кругу дворов московских,
преобразуя лед в слюду
слогов сиих наброски.
Вливаюсь в будничный поток.
И я не я — дождинка,
средь рощ раскидистых — листок,
поди себя найди-ка.
А по Москве идет Час пик,
спешит тысячелицый.
На мир без распрей напрямик
нацелена Столица.

Лавой свет со всех сторон,
трюки — хоть на зрителя:
свой вершат аттракцион
циркачи-строители.
В сплаве огнево и звук,
знание и сила.
Минет время, словно вдруг
дом взойдет, громило.
А за ним как на дрожжах —
целые кварталы.
Нам на этих этажах
жить не в полнакала.
Тише, транспорт, — без зевков!
Улицами серыми
фермы статные мостов
лезут землемерами.
Кто сказал, что путь их прост?
Выдумал же кто-то!
Влиться в Будущего мост —
это ль не работа?

Горбы насытил товарняк
горой угля и сланца,
а в горизонт уж врыт костяк
десятков завтра-станций.
Сегодня распрямляют грудь
опоры многовольтные,
а завтра в космос протянуть
земной наш свет позвольте нам.
И не посмеет капитал
затмить его, поверьте!
Сегодня с нами стар и мал, —
ведь жизнь сильнее смерти.

Лижет дождик мыло льда
в мыльнице асфальтовой.
Зыбкий холод навсегда
смыть, Земля, нельзя ли твой?
Разреши слетать с утра
с полюса на полюс.
Сколько есть в сердцах добра, —
на, Земля, им полнись!
Вот сегодня детворе
раздадим, к примеру,
миллионы букварей,
мы ж — миллионеры.
Ну, а завтра, хоть озноб
у тебя и слякоть,
постараемся мы, чтоб
детворе не плакать.
Миллионы светлых глаз,
столько же улыбок —
прочен мир в руках у нас!
Кто сказал, что зыбок?
Ну, и что ж, что капитал
щерится от злобы.
С ним, велик он или мал,
разговор особый.

Да! По Москве идет Час пик.
Усталость на счастливых лицах.
Ну, кто же открывать привык
истории страницы?
Бравурный стиль сошел на нет —
приелись меда нотки.
Нам на любой вопрос ответ
сегодня нужен четкий.
Остыл призыв: «Даешь во фронт,
на год века нанижем!».
От кличей громких горизонт
не дальше и не ближе.
А с капиталом, хоть на «Вы», —
познали, что за каин.
Пусть долги уши у молвы,
у правды нету тайн.

Нет, мистер, совести транжир!
Земля — оазис, не «Освенцим»,
и Штатам также нужен мир,
как и японцам или немцам.
И не обманешь — не таков.
Что ж жечь, ковбой, подмостки?!
Не скрыть слащавой жижей слов
клыков железных клецки.

         ***

Двадцатый век как первая ступень
в огне рожденной новой эры.
Грядущим полон каждый день,
и мы сегодня — пионеры.
И в каждый миг своей страды
нас крепит единение.
В могучий сплав сольем ряды,
на мир без войн равнение!
И не посмеет капитал
прервать наш путь, поверьте!
Теснит его борьбы накал —
ведь жизнь сильнее смерти.

       Часть II

Застыл капитал в оскале акульем,
тает колоний кровавая кость.
Скрипят в усердьи сенаторов стулья,
им в поствоенные легче жилось.
В лоскутья изодраны глотки ораторов.
Ставки безмерны. До глоток ли ныне?
Эфир всполошив, ораторы ратуют
благ капитала за здравие и во имя.
Но блага эти сполна откушаны,
давно все взвешены «против» и «за».
Слабо ораторам, «баксом» придушенным,
«свободы» своей пузырь облобызать.

Мельчают Штаты, капиталом обкраденные,
С молотка пускаются престижа выжимки.
Но сыт американец посулами дядиными,
угрюмо молчит он, капиталом приниженный:
«Старуха Фортуна скупою стала…
не упустить бы последний шанец», —
вконец измордованный капиталом
глубокомыслит американец.
Банкротство!.. Страху поддавшись подобному,
стал забывать он в конце концов,
что, следуя доллару твердолобому,
теряет свое человечье лицо.
Приставлен будучи к бизнесу стражем,
свободы его скрепив пьедестал,
не хочет знать он и слышать даже,
что падью его он пожизненно стал.

Смеются магнаты в глаза безработным…
Да! Стать безработным — безропотным стать.
И радо бы слово плевком пулеметным
до пят разуделать магнатову рать.
Но сам безработный не тем несчастен,
что слово его за железными вето.
Мольбою безмолвной он гонит напасти
зимы-безработицы, взывая к лету.
Лето ж ему не для мелкой снеди,
он не утратил отцов баритон,
знает: кроили карман не для меди…
О собственном бизнесе грезит он.
Да где там! Из пасти, зубами унизанной,
в куски изодравшись, вырвешься разве?
Многие ль живы такими сюрпризами?
Да и возможны ли эти оказии?

Полны новостями пласты газетные,
в зеркалах тиражей фейки гнусами множатся.
Черные полосы сменяются светлыми,
за полосами — лица и рожицы…
Нет, американец воевать не желает.
Ему бы страхов нагнать на соседей:
«… пусть разгрызаются волчьею стаей
народы других языков и наследий!».
Ему ли, сметливому американцу,
себя вложившему в банковский счет,
на пулю шальную «бродяги-повстанца»
менять свой престиж, свой процент, свой доход!?
«Пристало ли руки марать именитым?
Да мало ли сброда болтается всякого?
Найдутся глотки к объедкам наймитов...»
(откормленных международными драками).

       Часть III

Включаю «Голос», подобных которому нет.
Вещают спокойно, без истерики.
Слышу: «Америке — двести лет...»
Прикидываю: двести лет!.. Америке.
Двести лет!.. «свободе» и «демократии».
Двести лет — в облаве на беспечность.
Двести лет линч — в роли Богоматери,
и столько же — без веры в человечность.
«Мораль?! — восклицают. — Да она проста!
Да мы ее с молоком впитали:
все, что во имя бизнеса, —
в рамках любой морали».

Припомнить бы, с чего началось все это.
Свобода капиталова начиналась как?
Ах, да! Конечно же, явился как-то Свету
Колумб Христофор — удачливейший моряк.
Многих с палуб до него посмыло,
Но вот авантюра возносится с пик…
Ему, Христофору, начертано было
богом укрытый найти материк.
А вслед за Колумбом в кошельке матроса,
пройдя Атлантики изрядный шквал,
с видом владыки мирового и босса
шагнул в Америку и мистер Капитал.

Лощен был наружно — интеллигент!
Нутром же — порочен до безобразия.
И сразу Америку как континент
он предпочел всем Европам и Азиям.
Вцепившись в первый же встречный атолл
иллюзией о процветании райском,
безумством наживы он вскоре взошел
на золоте, кровью политом клондайкском.
Оттуда, насытившись копями вдоволь,
растекся спрутом тысячечленным
по трупам старателей, по жизням вдовьим
и выполз… в Свет — на мировую арену.

И вот двести лет, как одна минута,
оттрепетав, поотлетали стаями.
Трезвонят Штаты: «Мы — Новый Свет!
Глядите, как одеты и обуты,
как велики, сильны, как процветаем мы!».
И вновь, как прежде, вереницы жадных ртов
на леденящий, смрадный запах спрута,
как из щелей, презрев свой скарб и кров,
спешат «свободой» распираемы.
Но сеют ужас глазницы газетные.
«Атома век!..» — восклицания множатся
и бьют по умам наготой пистолетною,
да так, что и камень бледнеет и ежится.

Пеплом пала наземь Хиросима.
Громом прокатился Бухенвальд.
Напиталась болью нестерпимой
жизнь, уничтожающая сталь.
Время! Значит время, люди света,
выходить и бить в колокола.
Неспроста могучая планета
вас к себе на помощь призвала.

«Не мы ль выше всех?! И флаг наш тоже! —
глаголят США, томагавками бряцая.
О нас потомки легенды сложат...
Ведь мы и есть величайшая нация!».
Жаль, что уносится память в прошлое.
Иные страницы историки стерли.
Но ставки сделаны, жребии брошены…
А Гитлера выпестовал уж не Форд ли?
«К своей истории чутче стань, зорче стань, —
твердят Америке миллионов уста, —
у страны, лишенной благого творчества,
история худа, холоста и пуста».
Но прежние США испускают возгласы
и прежний свист опостылевших лассо…
И сыпятся вместе с головами волосы
от джунглей Вьетнама и до Киншассы.
И вопреки мировому: «Не надо!
Остепенись, оглянись, воздержись!» —
бравые США на слезинки Гренады
брызжат свое оголтелое: «Би-и-ис!!!».

Минуту внимания, дамы и сэры!
Все вы по миру ездите и даже летаете.
И те же, к примеру взять, Кордильеры
видели и преотлично знаете.
Я-то их вижу издалека —
с твердынь, что называется, своего континента.
Видел, правда, еще на выставках,
в творениях Рокуэла Кента.
Познаний — чуть, что хорошо известно,
от знакомств таких — исключительно зрительных.
Но должен все же признаться честно:
их красота для меня восхитительна.
Гирлянды хребтов — у хрусталя в убранстве,
в сирени теснин — озерищ блесна.
Подножья устланы ветрами странствий
и солнцем залиты до румян, до красна.
С плато подножий, как со стола игорного,
силуэты спаяв лицо в лицо,
смотрят на Штаты громила горные,
и каждое видится нам мудрецом.

Склонен пред этой красой поднебесной,
пусть это и ваши земля и снега.
Отношусь с пониманьем, ведь и мне известно,
как собственность ваша вам дорога.
И все же: увы! — наши горы тоже
красивы. И все они так же дороги вроде нам.
Но есть у нас нечто — всех гор дороже,
а именно: люди, народ, Родина.
И в этой связи позвольте вопрос,
да, к Вам, почтенная американка!
Вот я в России родился и рос,
влюблялся, взрослел, набирал осанку.
Короче: жил, как умел, как мог,
как время требовало и учило.
И тем, чем жил, был горд и берёг,
как мысль о самом дорогом и милом.
И мысль эта — образ могучей, непройденной,
обремененной ордами лет,
образ, имя которому — Родина,
дороже которого не было и нет.

Позвольте же, госпожа американка,
спросить напрямик и, виноват, наугад:
А Вы чем живы, жемчугов приманкой
иль чем-то похлеще, чем виллы и жемчуга?
Конечно, и виллы доступны не каждому,
а жемчуга и в заклад попадают,
но все же, какою Вы сохнете жаждою
и что Вас по жизни влечет и толкает?
Поиски счастья?.. — Вас понимаю.
Вопрос же исчерпан еще не вполне.
Мне лично счастье не грезится раем,
и оно — не бездна, но известно мне,
что счастья каждому дана крупица,
а значит, я верю, — и Вам, но сейчас —
каким оно видится или же мнится,
каким оно в мыслях живет у Вас?
И как по-Вашему, это ль не счастье:
с народом своим жить одной судьбой
и быть его неотъемной частью,
делить с ним и труд свой, и разум свой?

Вижу, вопрос не вполне удачен —
в Ваших глазах отражен чудаком.
Смущен. Но вопрос не стоит иначе,
ведь мир — не новинка во взгляде таком.
И возник этот мир в позапрошлых эрах,
хотим мы этого — не хотим.
Сознавать прискорбно, что дамы и сэры
не склонны видеть его таким.

А ты что скажешь, бледнолицый Бобби,
молчком глотающий своей страны позор?!
Ты кто теперь? — слуга ракетных лобби,
а может быть, стрип-маг иль сутенер?
К кому мне обращаться, я не знаю,
не слышно голоса, не видно и лица.
Неужто ваша вся страна такая —
ни всплеска радости, ни доброго словца?
Нас разделили океанов мили,
Земли полшара, как ты не крути.
А век назад такими ль Штаты были?..
И как теперь друг друга нам найти?

А Вы, нью-йоркский бич-миллионер,
бездушьем лжи чернящий Штатов флаг,
от глаз укрытый золотом портьер
и самый нищий среди всех бродяг,
чем дорожите Вы из Ваших личных качеств,
что цените превыше всех высот?
Я слышал, бизнес — верх людских чудачеств,
сосущий воск их душ истлевших сот.
Вы, как никто познавший это «благо»,
куда укроетесь от Вашей нищеты,
когда над Штатов обветшалым флагом
взовьется знамя правды и мечты?

         Часть IV

Подумайте… Я же перехожу к людям.
К ним, господа, обращу ваши взоры.
Разговор о них тысячекратно труден —
долой же с голов дорогие уборы!
О людях всяк по-своему судит,
с чего иные происходят споры.
По мне же, коль горы бывают как люди,
бывают, значит, и люди-горы.
Они велики, но от гор в отличие
с прочими вровень им встать «с руки».
Они доступны в своем величии,
понятны всякому и близки.
Они — вершины в хребтах поколений,
дела их — тысяч и тысяч дела…
Таким и встал над Землею Ленин,
чья мысль миллионы в мечту увлекла.

Конечно, вождь — не чародей.
Была борьба. А как иначе?
Ведь перестроить мир людей —
не столь уж легкая задача.
И все же цели он достиг:
доказан лозунг был на деле,
и пусть на время, пусть на миг
забрезжил миру свет в тоннеле.
Так первый шаг был сделан им —
крутым магнатам вызов брошен,
и заграничным, и своим,
и тем, кто вовсе не был прошен.

Его мечтания во всем —
принес он миру осмысленье
того, чем дышим, чем живем
и первых планов построение.
Порабощенная страна
восстала из оков царизма.
«Магнитка» — первая волна
на фоне дел коллективизма.
И Днепрогэс, и «Гоэлро»,
и свет в крестьянской глухомани –
все это дело рук его
и многолетнего исканья.
Напрасны вопли, брань, и стон,
и неприкрытая стыдливость.
Велик был замысел, он в том,
что есть на свете справедливость.

И было это совсем недавно,
лишь миг световой пролетел с той поры.
Но все им мечтаемое стало явным:
от ЛЭП и мартенов до игр детворы.
И уже тогда, под выстрел Авроры,
из строя «деляг», пожалуй, мы выбыли.
Нам рынки стали совсем не для ссоры,
а жизни наши — не только для прибыли.
Мы выгод не ждем от чьих-то лихих годин,
не ищем мы их в том, что пахнет скверно,
но каждый цветок нам безмерно выгоден
и радость каждого дорога безмерно.
Нам склоки людские отвратны и чужды,
когда же эфир ими доверху полн, —
излить бы на ваши святейшие нужды
энергию этих бушующих волн.

А мы ведь ваши слушаем песни,
ваш американский учим английский,
и вашингтонец, приветлив если,
для нас — не ваш, не чужой, а близкий.
А вы, имена пороча и отчества,
к капиталу словно в святой обители:
«Ваше сиятельство! Ваше высочество!
Нас не оставьте, не обделите! Не…!»
В иконы, господа, всмотритесь хоть немного!
На доллар молитесь, а что же дальше?
Он стал святым для вас — превыше Бога…
Но не тошнит ли вас от этой вашей фальши!?
Да! И у нас свой бзик и есть свои причуды,
есть и своя, в конце концов, игра,
но отличить Рембрандта от верблюда
в России может даже детвора.

Вы скажете: я мыслю узко.
Мол, Штатам было, есть и будет, чем гордиться.
А я скажу: вам сесть бы, господа, за русский —
он в Двадцать первом так вам пригодится.
Но ваших прав никто не умалит:
Вам было, есть и будет, чем гордиться:
В истории нетленный монолит
бессмертьем вживлены героев ваших лица.
Но оттого, что Линкольн был высок,
становится нам непомерно жаль,
что нам понятен, а для вас — далек,
что вами он давным-давно забыт
и всю его высокую мораль
сменили вы на бренный небоскребов быт.

Пожалуй, к доллару живу ни в зависти, ни в злобе я.
В глаза ж змеиные его смотря в упор,
сказать готов: Вы — плут и шулер, Ваше преутробие,
и маска Ваша «богова» есть сущий вздор!

А по Москве Час пик идет,
спешит тысячелицый.
На мир, где правдой горд народ,
нацелена Столица.

02.11.1985 г.
Версия «2017»